Конец "черной тропы"

14

Поспать Зубр любил. За нынешнюю крутую зиму так разбаловался, что поражал своих охранников. Одно время он, казалось, спал круглосуточно и не высовывал носа из лаза бункера. Правда, для этого была причина — болел.

Назавтра в ночь Гринько собрался идти на встречу с Хмурым. Предстояли нелегкие ночные переходы, а впереди — не известно еще какое устройство на «временное жительство», потому Зубр заранее набирался сил.

Он не велел Яшке будить его, в схрон не полез, а завалился, не раздеваясь, в маленькой боковушке и надрывно захрапел. Лишь к вечеру утих и с темнотой поднялся бодрый, сдержанный.

Вообще за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно — так и отметил он про себя, глядя в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.

Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки.

— Сова вернулся? — спросил Гринько у подвернувшейся Явдохи.

— Туточки, в низочке. Позвать?

Увидя вошедшего в боковушку Сову, Гринько аж поморщился: тот был лохматый, с помятым немытым лицом, да еще с седловидным носом — кнопочкой, над которым навис мощный лоб.

— Будь здоров, друже Зубр! — поприветствовал Сова, дернув назад плечами.

— Здоровъичка и тебе. Садись. Пил вчера?

— Не здесь же оставлять,— не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.

— Ну смотри,— с угрозой произнес Гринько и сразу о деле: — Видел? Докладывай!

— Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська- муха. У нее талия, как у осы.

— Ты мне прекрати кобельи замашки в докладе! По делу говори.— Зубр слышал о привлекательности чернявой врачихи, и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе — тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.

Сова подобрался.

— Привел в сохранности, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское.

— Ну, будет! В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?

Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитра, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:

— Бросили, думал. А куда я? Тут с ума один сойдешь. Есть будешь? _%

— Давай,— уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал — без верховодства не знал куда шаг ступить.

Ради такого случая он, обрадованный, достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, машинально извлек опротивевшее изжелтевшее сало.

— Как там на людях? — поинтересовался он.

— Каких людях? Я не был на них,— ощипывая с колбасы густой белый налет, ответил Дмитро.— Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.

Оба голодно чавкали.

— Куда пойдем, мне можешь сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.

— Почему же не можно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука.

кроме сигнала для связи из угла губ, вот так,— водянисто, будто в мундштук трубы, дважды коротко прыснул Дмитро и уточнил: — Ночью далеко слышно, громко больно не надо.

— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.

— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным манером: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался — стой, слушай. Не уверен — звук подай. Больше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.

— Ясно, друже, Зубра поведем,— вырвалась догадка у Алексы.

— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал. Погоди-ка,— спохватился Дмитро.— А где длинноногий Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.

— Утек, сволочуга, одного оставил. Я ему чуть было не всадил пулю, да схрон выдавать не хотел. Прибить надо было, не нравится он мне.

Труднее занятия, чем писать письмо, а тем более составлять донесение, что иногда Артистке приходилось делать, она не знала. Писать умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.

И все же решила лично доложить Хмурому о выполнении его поручения. Поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты времени оставалось достаточно, а раньше в доме Яшки Бибы ей появляться было нельзя.

От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она, наконец, сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь: «Друже Хмурый! Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды есть дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро...»

Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел па новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что дает в донесениях.

И она исправила: «С утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой легковушке под номером ЛН 08-71».

Артистка подумала, что бы еще написать, и добавила: «На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление от него: быстрый, взгляд тяжелый, такой не может без жестокости. Подчиненные перед ним трясутся, трое в машине ждали его, не шелохнувшись, один закурил, на него цыкнули, тот бросил папиросу. Но и за это ему досталось от Стройного. Видно, держит в напряжении своих работников, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных».

Поджав губы, Артистка решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. Перечитав все написанное, не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, что совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.

Когда пришла в дом Яшки Бибы, властно сказала встретившей ее Явдохе:

— Позови Зубра, и живо!

Тот к удивлению Артистки сам вышел на голос.

— Рада, что могу тебя еще раз повидать.

— Я больше, чем рад. Еще бы немного, и не застала.

— Тогда давай живо о деле. Вот это передай. Хмурому, что он поручил мне,— сделала она ударение на «мне»,— выполнила молнией, а с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.

Зубр не выдержал:

— Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.

— Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую,— смягчила она,— а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь.— И стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, что связной Угара Скворец в больнице, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку. Она еще не знала, что тот арестован.

Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:

— Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.

— Слава богу! — как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.

— Я постараюсь,— выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: — Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.

— Я и не думала, чтобы ты его обидел.

— Да лишь бы не накликать твой гнев, я не знаю что сделаю.— Достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и, взяв две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: — Вручаю тебе от меня, Мария!

Все это он проделал так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.

— Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная,— вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: — Живи тыщу лет! Тебе надо!

Когда Мария ушла, Гринько помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватив руками голову, и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки.

Но Зубр думал уже совсем не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни единого ненадежного человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации — поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии — оно ему не требовалось.

Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.