Конец "черной тропы"

13

Мария любила доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала «Хи-ив-ря-я!» и несла низкий табурет с подойником к столбу в углу двора. Надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола не выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от коровы Марии Сорочинской. Хозяйка продавала его не всякому, а по собственному выбору.

Хивря была для бездетной Марии залогом доброго утреннего настроя, возле нее она успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.

Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском наполнила две кружки, отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Микола угрюмо последовал ее примеру. Для него это было обычным состоянием. Для Марии же чем-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:

— Займешь место на базаре — сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст. Если скажет: «Гони!» — живо разыщи меня. А я пошла,— подхватила она бидон.— Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?

— Молчание — золото! — изрек Микола одними губами.

— Мне это золото в ушах проржавело. Со своими глиняшками - поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.

— Когда ж с тобой? Ты больно деловой стала, до рассвету начала шататься.

— Ну будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились. Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.

— Я здесь, тетя Маша,— стоял у порога соседский подросток Костя.

— Ну, племянничек золотой, ешь давай и веди Хиврюшку-милушку.

Мария взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в его прорезь туго сложенную записку.

Костя повел буренку на пустырь.

Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Не давало покоя поручение Хмурого, приказавшего ей с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.

И тут на память Марии пришел день, когда началась ее связь с «тайными людьми», как она звала оуновцев в самом начале, впрочем, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к 14 часам Мария велела сходить своему посыльному — законному муженьку. Немало воды сплыло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. Хмурый уже счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из руководителей государственной безопасности на Волыни. Но это доверие не радовало ее, а только вселяло тревогу.

Однако стоило Марии выйти за ворота, как вся хмурость сошла с ее лица, в мгновение ожили улыбчивые губы, беспечная радость заиграла в глазах. Она шла энергично, с привлекательной гордой осанкой. Ей нравилась эта раскованность, без которой, казалось, она не могла бы прожить и дня. Снова вспомнила о чекисте, разузнать о котором ей было поручено. Теперь Артистка и сама не могла понять, почему впервые после многих тайных заданий забеспокоилась. Раньше подобного с ней не случалось. Она охотно принимала любое поручение и с легкостью, даже с воодушевлением стремилась исполнить его.

Возле табачного киоска Мария на минутку остановилась, подала монетку, взяла коробку спичек, успев при этом сообщить: «На Котовского, восемь, с вечера занято». И пошла своей дорогой.

Отсюда ей хорошо был виден дом возле магазина, где вчера поселился чекист Стройный. Во дворе Мария заметила женщину и рослую девчушку. И сразу же подумала о том, что разузнать о них сможет у жившей неподалеку своей клиентки Вари, которой носила молоко.

Мария вошла в притемненную кухню и застала Варвару у печки.

— У-у, хлебный пар какой духмяный! — восхитилась, подвигая к себе кружку и наливая в нее молока.— Дай-ка мне горбушку и наливай себе, пожуем.

— Тебе нельзя много хлеба, это мне еще не грех поправиться.— Стройная хозяйка, доставая посуду, глянула через плечо: — Цветешь ты, Маша.

— Мой мужик мне не говорил этого,— живо подхватила Мария, и в глазах ее вспыхнула искорка.— Вчера на базаре один подполковник — второй уж день прицеливается — шепнул мне на ухо: «Милушка! Если бы вы встретились мне в не такой уж отдаленной юности, я бы давно сошел с ума». А сейчас вы не сумасшедший, спрашиваю. Пока пет, говорит. Иду с рынка, а он мне, серьезный такой, вежливый, разрешите, говорит, проводить. Ты дашь мне горбушку?

— Ой ты, неужто разрешила? — торопливо спросила Варвара и, схватив горячую краюху, отломила исходившую паром горбушку, протянула гостье и опять: — Ну, разрешила, что ль?

— Кто же так, с ходу-то,— аппетитно откусила душистого хлеба и запила молоком Мария.— Говорю, нечего меня провожать.

— А он? — аж взвизгнула от нетерпения Варвара.

— Вовсе прилип. Какая вы, шепчет, необыкновенная, и голос у вас девичий. А я ему: такая уж есть. И прошлась вперед, бедром вильнула,— Мария показала, как она это сделала.

— Ой, здорово, Маша! Он, поди, ошалел?

— Он-то не знаю, а я вроде как влюбилась. Интересный мужчина, складный, глаза чистые, влюбчивые.

— Ну и давай... чего там. Не бойся.

— Да я и не боюсь,— заговорщически шепнула, склонившись к Варваре, Мария и доверительно поделилась: — Мне бы о нем поразузнать," кто он, есть ли жена и где она. Такой не должен бы бегать, работа у него — ой-ей-ей. Да вроде не трепач, но прощупать его надо, откуда сам, какой характер, что любит, а чего нет.

— Глянуть бы на него,— размечталась чувствительная Варвара.— А сколько ему лет-то? Не о старом вроде говоришь.

— Вот бы и узнать мне, сколько ему годов. За тридцать пять, думаю.

— Так он младше тебя?

— По-твоему, это плохо?

— Да нет,— повела плечами Варвара.— Плохо, когда никого нет. Тебе это не грозит.

— Он живет через два дома от тебя, вчера поселился у тетки, у которой сын утонул.

— У Степаниды? — без особого удивления уточнила Варвара.— Зайду к ней по-соседски завтра, посмотрю, поспрашиваю.

— У меня, может, нынче вечером с ним встреча, надо же знать, обнадеживать его или как.

— Узнаю все, Маша, вплоть до того, храпит ли он ночью, а то от моего мужика хоть беги.

— Ой, Варя, расчувствовалась я, заболталась. Давай-ка посуду под молоко,— заторопилась гостья.— В полшестого вечера я забегу. Побольше, понастырней мне все узнай, как для себя. Ладно?

Базар Мария любила. Здесь, можно сказать, и выросла. Без него ей чего-то не хватало. Как бы главного — ощущения присутствия всего города, где можно и на людей посмотреть, и себя показать, и услышать разные новости, узнать, чем довольны и чем расстроены горожане, встретить нужных ей людей и самой оказаться полезной кому надо. Сейчас для Артистки это было особенно важно.

Она знала базар с детства. Бывало, чуть свет шла занять место за дощатым прилавком, куда потом являлась и мать с рассадой ли, с первой ли черешней, с молодыми малосольными огурчиками — всем тем, что давали свой огород и фруктовый сад.

Былое отцовское хозяйство было разделено между шестью сыновьями. Выйдя замуж, Мария получила от братьев денежную долю наследства, по девичьей наивности возмечтав вскорости самой разбогатеть на мужнином доходном ремесле. Ее Микола унаследовал от отца несложное производство глиняных, крытых глазурью игрушек — свистулек, о чем мать ее, бывало, говорила с почтением, похваливая будущего зятя: «Золотые руки у парня, приработок имеет, всегда лишняя копейка в доме, с ним не пропадешь, глины на его век хватит». Но не учла будущая теща ленивости зятя, который не только сам редко ходил за глиной, но и принесенную соседским мальчишкой Костей месил без охоты, да и то после тройного напоминания жены.

Микола работал грузчиком на хлебозаводе в три смены, от свистулечного промысла начал отходить, расчета не видел. Марии и самой надоело торговать «самодельным уродством», но это занятие позволяло ей в любое время торчать на рынке не с пустыми руками. Главное же дело хранилось в тайне, и каждый день поручалось новое. А сегодня — небывало новое.

После ареста в Луцке подручных краевого проводника Мария приняла меры, чтобы уберечь своих людей, кого знали арестованные и могли выдать. Всех предупредили, и они на время исчезли. За жильем скрывшихся она установила присмотр. И вот вчера вечером буренка Хивря принесла в ошейнике с колокольчиком записку, в которой сообщалось, что квартира врачихи Моргун на Котовского, Дом 8, «занята».

Без труда Артистка определила, кто выдал врачиху, снабжавшую оуновцев лекарствами. О Моргун знал арестованный Дорошенко. Он сегодня должен был взять у нее приготовленную коробку и передать на рынке в два часа Дня связному Ложке. Следовало думать, Дорошенко выдал эту явку, и чекисты не упустят такой возможности.

Ради этого дела и торчала на рынке Мария, держа подле себя верного посыльного Костю, совсем отбившегося от родного дома. Правда, родители его и не возражали — пусть кормится и трудную пору возле соседки, коли ей помощник нужен.

После полудня Артистка оставила мальчишку с товаром, а сама пошла по толкучке, беспечная, с веселыми смеющимися глазками, которые умели все видеть словно бы вторым зрением, сортируя встречных на людей обыкновенных, базарных и залетных, требующих к себе особого внимания. Их она накрепко примечала.

Нет, Ложка не болтался по толкучке. Не появлялся он и возле ларьков, среди овощных рядов. Не заметить его было невозможно: рослый, большеголовый, с одутловатым лицом.

Артистка занервничала. Вернувшись к неходовому товару и предупредив непоседливого Костю, чтобы никуда шагу не отходил, она заработала руками: наливала в свистульки воды, свиристела ими на все лады. И тут заметила у края толкучки чекиста в гражданском, которого видела со Стройным на улице в форме капитана и прозвала его Благим. Марии не стоялось на месте, она пыталась хоть краешком глаза уловить полупрофиль стоявшего с ним сутулого мужичонки в кепке и телогрейке, энергично размахивающего рукой, что-то предлагая на продажу.

Марии очень захотелось пробраться к ним, постоять рядом, послушать разговор. Да не решалась оставить удобный наблюдательный пост на возвышении, с которого хорошо видны входные ворота. Подозрительный человек неожиданно повернулся к ней в полный профиль — длиннолицый, широконосый, с глубокими морщинами на плоском лбу. Нет, его она видела впервые. И по привычке первого знакомства тут же дала ему прозвище Напарник. Придуманных кличек она не забывала, они проходили и в ее донесениях, шли в обращение.

Чуть было не сорвалась с места Мария, чтобы протиснуться к «объекту» своего наблюдения, как вдруг увидела в воротах грузную фигуру Ложки. Он, как верблюд, поводя головой, проплыл к ларьку с края толкучки, удаляясь от чекистов, которые топтались на месте.

— Костя! — ухватила за руку мальчишку Артистка.— Видишь вон у края ларька толстого дядьку? Армейская фуражка на башке еле держится.

— Та вижу, цигарка в зубах.

— Живо иди, передай ему вот этого однорогого козла и скажи: «Тетка велела бегом отнести. Дорошенку хоронят». Понял? Давай скорей!

И она пошла, пошла к гомонящей толпе, веселая, улыбчивая, будто увидела разжеланного человека, которого торопилась по меньшей мере обнять. Совсем рядом оказались те двое чекистов. Напарник вертел в руках часы, а Благой, видимо, приторговывал их.

«Пойте, пойте, голубчики»,— во все лицо улыбалась Артистка, видя, что чекисты остались ни с чем: грузный Ложка уже скрылся. Она готова была созоровать, пойти в пляс, но тут обнаружила в руке глиняного петушка с водой, приложила его к губам и, озорно свистнув «милицейской» трелью, вдруг со смехом сунула игрушку в разинутый рот стоявшего рядом дядьки и тоненько, по-девичьи крикнула:

— Ду-ди-и! Пароход ушел!

И тут вовремя подоспел ее Микола, за руку увел на прежнее место, к товару сказав всего одно слово:

— Баламутка!

И мгновенно улетучился из Марии игривый запал. Она поправила налезшую на глаза прядь волос и спокойно спросила мужа:

— Что Шурка-сапожник?

— Ничего. За починкой велел завтра прийти в это же время.

— И все, ничего не передавал?

— Нет, завтра, сказал.

— Ну и хорошо,— зевнула Мария и распорядилась: — Ты поторгуй, Микола, а мы с Костей пойдем домой.

Отпустив мальчишку, она свернула в противоположную от дома сторону, за железнодорожное полотно к пустырю, где побрякивала колокольчиком ее ненаглядная Хивря.

Темнобокая коровенка дремотно лежала, не чуя своей хозяйки, которая устало присела невдалеке на трухлявое дерево. Было по-весеннему ярко и тепло.

После базарной суеты и минутного шутовства Марии захотелось покоя и уединения. В последнее время ее частенько влекло замкнуться, чего не случалось очень давно, можно сказать, с молодости. Но мечтать вообще женщина не умела. Ей нужна была конкретность, от которой бы она отталкивалась или к которой бы шла. И вдруг этой конкретности будто бы не стало.

Артистка чувствовала, что живет как-то не так, не туда ее заносит, но как вернуться на «круги своя», не знала. Ей до боли захотелось определенности. А где ее взять, если не может пи с кем поделиться своими сомнениями. Значит, надо молчать, смириться.

Ей вдруг захотелось петь. Она всегда пела, когда бывало тоскливо. И тут сразу взяла высоко, громко:

Приихали три козаки...

Протяжно, жалобно откликнулась Хивря, узнав по голосу хозяйку.

Расчувствовавшись, Мария, бросилась к ней, с разбегу схватила за уши, хотела чмокнуть в лоб, да не успела, буренка от неожиданности метнулась в сторону, набычившись и вылупив удивленные глаза.

— Ты чего вспугнулась, дуреха моя, Хивря,— протянула к ней руку Мария, погладила между рогами.— Куда нам с тобой шарахаться? Обе мы на привязи, с петлей на шее. У меня она, поди, скорей затянется.

Артистка привычно, будто машинально, прощупала ремешок на шее коровы, оглянулась и изъяла из тайничка складную металлическую пластинку, а из нее сложенный в полоску «грипс». Водворив пластинку обратно, спокойно развернула бумагу, прочитала: «В больницу Торчина доставлен Скворец — связной Угара. Пулевое ранение в голову. Сделана операция, живой. Под охраной безпеки. 1040».

Сложив донесение и завернув в шелковый, из парашютного полотна, платочек, Мария сунула его в привычное место, где уже лежало другое сообщение, поважнее, полученное ею утром в спичечном коробке от продавца табачного киоска.

«Застану ли Зубра? Неужели смотался после встречи со мной»,— думала Артистка, рассчитывая передать с ним для Хмурого и четко выполненное поручение о подполковнике Стройном — она не сомневалась, что Варвара добудет нужные ей сведения о чекисте,— и важное сообщение о расположившейся в Луцке воинской части.

С чувством исполненного долга Артистка раньше срока подходила к дому Варвары, игриво напевая: «Светит месяц...»

— О, веселая ты какая, как всегда, любо-мило с тобой, все болячки спадут,— встретила ее Варвара.— Легко живешь, Маша, завидно аж. А тут, тьфу!

Зло отставив чугунок с кашей, Варвара села на табурет, опустила руки, устало сгорбилась, уныло и как-то безучастно посмотрела на Марию, что та даже не решилась завести разговор о том, зачем пришла.

— Правда, что ли, базар теперь будет не до пяти, а до семи вечера? — удивила вопросом Варвара.— Постановление, говорят, властей есть, чтобы народ после работы мог поесть купить. Карточки, вроде, собираются отменить.

— Не слышала,— соврала Мария, не желая тратить время попусту, однако заметила: — Тебе-то что, дня мало? Да и бываешь ты на базаре не каждую неделю.

— А я, может, хочу, как и ты, свободней жить — на людях веселей!

— Дура ты, дура, Варвара! Базар — не цирк, какое там веселье,— и перевела разговор на нужное ей: — Ты ходила, что там мой подполковник?

Поджав губы, Варя некоторое время сидела молча. Потом поставила чугунок на шесток, повернулась к Марии.

— Верно, он там работает, в безпеке, подполковник,— заговорила она, щуря глаза, как бы припоминая.— Живет у Степаниды со вчерашнего дня, много не болтал о себе, жена у него красавица, дочка девица большая.

— Откуда известно, жена какая? Он же тут один, никого не привез,— напористо выразила сомнение Артистка.

— Степанида говорит, он с портретом жены приехал, как с иконой вошел к себе в комнату. Посуди, любит или нет.

Мария испытывающе прицелилась к Варваре, глаза ее полумигнули и догадливо раскрылись.

— Она заподозрила, что ты влюбилась, этакую фантазию и подсунула, чтобы отшить,— поверила в свое подозрение Мария. И тут же усомнилась: — А там кто его знает, может, у военных его породы так заведено — вместо иконы. Ты давай, говори.

— Ну серьезный, обходительный, все верно. Степанида подтвердила. Чай любит. Чистоплотный. Утром бреется, наверное, одеколонится. Не храпит.

— На кой мне черт его храп? Откуда он, зачем тут, какое настроение, не жаловался ли па что,— нетерпеливо оттараторила Мария и сбавила тон, плеснула улыбкой, мягко попросила: — Ты, Варя, говори, говори, у меня ведь, понимай, нетерпение. Скоро на свидание, а мне уж чего- то и неохота.

— Ты и не ходи, посиди у меня. Разбередила сама себя.

Мария поднялась.

— Пет уж, пойду, провожу своего в ночную и как раз успею. Думаю, малость подождет. А когда он на работу уходит, не спросила?

— Какая разница, он же тебе не с утра, а вечером нужен. К тому же твой подполковник уехал на машине. Забежал домой и уехал. Трое еще с ним были. В гражданском. Он, видать, переодеться приезжал. Зеленая машина, военная легковушка. Не веришь, я номер специально запомнила: «ЛН 08-71».

— Он мне говорил,— медленно произнесла Мария, сдерживая восторг,— ну, что если уедет, тогда завтра, в то же время встретимся. Спасибо тебе. Пойду, а то мой проспит.

Варвара проводила ее, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. И все же рассмеялась, когда хлопнула наружная дверь. Считала, что здорово разыграла молочницу насчет любимой жены подполковника, потому что к Степаниде не заходила — некогда ей было. Но мельком видела, как та провожала своего постояльца. А номер машины она запомнила, сама не ведая, зачем.