Конго глазами художника

ИСТОЧНИК СИЛЫ

Нескончаем и однообразен путь через дремучий лес, за каждым поворотом нее то же: несколько метров серо-желтой земли, дальше трава, и по обе стороны зелень, зелень, зелень.

Лачуга у дороги: несколько пальмовых ветвей, связанных вместе вверху. На земле перед входом сидел молодой парень. Откуда он, ведь до деревни здесь далеко? Он сидел нагишом под палящими лучами солнца, ничем не занятый. Двенадцать часов, солнце прямо над головой.

Подойдя ближе, мы заметили на лице парня широкую улыбку. Но хотя глаза его были обращены на нас, он как будто видел что-то другое, за нашей спиной. Или что-то происшедшее вчера.

— Это дурачок, — пробормотал Нзиколи.

Кожа парня была странного, мертвенно-серого цвета. Он натерся землей. Нзиколи протянул ему ковригу хлеба из майяки. Он молча взял ее, привстал, потом на четвереньках юркнул в шалаш.

Нзиколи объяснил мне, что душевнобольных родные часто выдворяют из деревни. Если человек не совсем умалишенный, если он не уходит в лес, где либо умрет с голоду, либо будет убит леопардом, он некоторое время может перебиться. Смирные дурачки, которые вроде этого пария селятся возле дорог и, могут рассчитывать на милосердие прохожих. И ведь не всегда их изгоняют из деревни. Бывает, родня помещает дурачка в лачугу на околице и заботится о нем.

Родственники парня, который встретился нам, жили в деревне в нескольких километрах. Мы попробовали уговорить их забрать его домой, по из этого ничего не вышло. Они даже отказались починить его шалаш, хотя мы предложили заплатить за это.

В этот день у Нзиколи случилась серьезная беда. Он потерял свои очки. Правда, на его зрении это никак не отразилось, ведь речь шла о самом обыкновенном, гладком стекле в тонкой круглой оправе, зато под угрозой оказалось его достоинство. Как правило, когда мы вступали в очередную деревню, Нзиколи шел впереди. Подойдя к вождю или старейшинам и, представляя меня, как бы невзначай извлечет из кармана очки, тщательно протрет стекла уголком рубашки, подышит на них и еще раз протрет. И наконец со страдальческим вздохом наденет очки. Не буду утверждать, что после этой церемонии любой — вождь проникался безграничным почтением к нему, но она, несомненно, прибавляла Нзиколи уверенности в себе.

Нзиколи страшно переживал утрату, и даже мое обещание раздобыть ему десять пар таких очков, как только я вернусь в Долизи, не утешило его. Пришлось возвращаться и искать. Представляете себе: искать в дебрях Конго потерянные очки! Впрочем, это было вполне в духе этого края, где времени не считают. В придачу к очкам мы потеряли целый день, очков не нашли и вечером очутились в той же деревне, из которой вышли утром.

Честное слово, Нзиколи никак не мог пожаловаться на свои глаза. Как-то раз мы сидели в тени на поваленном стволе, пережидая самую жаркую пору дня. Вдруг Нзиколи показал на кусты через дорогу.

— Видишь змею?

Я внимательно пригляделся, но увидел только густое сплетение зеленых ветвей.

— Где? Никакой змеи не видно.

Мы встали. Нзиколи взял палку и показал.

— Да вон она!

Сколько я ни смотрел, я видел одни ветки в гуще темной листвы. И лишь когда Нзиколи, подойдя вплотную, чуть не коснулся палкой сучка, я распознал в нем медленно ползущую змею.

Постепенно дремучий лес начал редеть. Мы приближались к рубежам обширных саванн, обрамляющих плато батеке. Все чаще деревья расступались, открывая похожие на луга прогалины, зеленый травяной ковер, издали очень заманчивый. Так и хочется прилечь, когда ноги налиты свинцом. Но при ближайшем знакомстве восторг проходил. В молодой траве пряталась жесткая стерня, след пожаров засушливой поры. Да и сами ярко-зеленые травинки были острые, как шило, и шершавые, словно рашпиль. Земля каменистая, неровная.

Последняя ночевка в деревне бакуту, и мы вышли в саванну. Как безбрежное море, простерлась волнистая степь с холмами, нечастыми рощами и голубыми далями.

Другой ландшафт — другие деревни. Селения батеке открытые, в них много воздуха и ветра, больше голубизны. А ведь жилища такие же: обмазанный потопото каркас из жердей, крыша из листьев или травы. Домики стоят либо в круг, дверью к деревенской площади, словно обрамляя ее ожерельем, либо в два ряда вдоль проселочной дороги.

Затеке не разводят так много бананов, во всяком случае, здесь я не увидел, как у бакуту, по плантации за каждым домом. Зато деревню батеке сразу узнаешь по кумирне на краю площади. Она обычно не больше собачьей конуры, но в ней собраны все деревенские боги-хранители.

Эти маленькие постройки овеяны ореолом таинственности. Меня разбирало любопытство, и я кружил возле них, как кот возле миски с горячей кашей. Но местные жители делали вид, что они тут ни при чем. Спросишь кого-нибудь, сразу насторожится и теряет дар речи. К тому же многие ни разу не видели своих собственных богов. Просто воспринимали их присутствие в кумирне как непреложный факт. Правда, такой факт, который накладывал своеобразный отпечаток на всю жизнь деревни. Только колдун знал богов «в лицо», да еще, может быть, вождь и кто-нибудь из старейших. Они втайне советовались с богами о деревенских делах.

Но у батеке есть и домашние боги, духи-хранители, защищающие от болезней и всяких бед. Вырезанные из твердого дерева, чаще всего старые, отполированные множеством рук, с темной патиной из грязи и жира.

Многие скульптуры выполнены с замечательным мастерством, с любовью и чувством. Форма чрезвычайно скупая, точная и насыщенная. Даже трудно объяснить, как художественная выразительность этих изделий могла достичь столь высокою уровня, такого непринужденного совершенства. Они кажутся неотъемлемой частью окружающего пространства, времени, людей. Авторы явно выражали душу всего народа и бессознательно добивались предельно выразительных и чистых линий.

Каждая скульптура олицетворят какого-то предка, и после освящения ее колдуном в нее вселяется дух этого предка. Чем лучше исполнение, чем больше чувства вложил в работу резчик, тем сильнее впечатление. Обычно фигуры ставят у степы на земляном полу. В полумраке хижины безмолвные идолы излучают глухую тревогу, от них как-то не но себе. Это ощущение не исчезает, что бы ни происходило в хижине. Люди поглощают горы еды, ноют, спорят, ссорятся и кричат — и все время ощущают присутствие деревянных идолов. Стоя в своем углу, они как бы пылают внутренним огнем.

Есть и совсем маленькие божки, дети носят их на веревочке на шее — защитные талисманы, с которыми не расстаются ни днем, ни ночью. Такого божка можно упрятать в спичечный коробок, а вырезан он просто и выразительно, подчас удивительно красиво. Чаще всего мальчик носит маленькую копию крупной скульптуры, стоящей в хижине у его ложа. Он получает их обе при рождении, они должны охранять его вплоть до обрезания. Потом их можно и выбросить, они. исполнили свою роль. Для идолов батеке типично, что почти все они вырезаны с ямкой на животе, куда колдун при освящении фигурки помещает чудодейственные предметы.

Это могут быть ядовитые зубы змеи, семена, причудливые камешки, ракушки, листья. У богов плодородия в ямку слой за слоем кладут частицы последа. Как в деревне роды — так новая дань. У некоторых идолов живот выдается, как у беременной женщины, у других, постарше, торчит.

В наше время власть колдуна, во всяком случае на первый взгляд, заметно ослабла. Цивилизация быстро выпалывает старые, языческие представления и связанные с ними обычаи. Ритуалы с человеческими жертвоприношениями и каннибализмом ушли в прошлое.

Но в глухих уголках, куда труднее добраться, колдун заправляет по-прежнему. Он может стать злым демоном деревни, воплощением темных сил, перед которым дрожат все жители.

Колдуна готовят к его роли с детства. Мальчика заточают в шалаш в лесу, где всякое общение с соплеменниками исключено. Он видится лишь со старым колдуном, который его обучает, ежедневно объясняет и показывает тайные ритуалы, заклинания и приемы черной магии, делится с ним опытом, накопленным за долгую жизнь.

Еду мальчику приносит женщина и просовывает в отверстие в стене. После годичного уединения он возвращается в деревню. Курс науки пройден, происходит торжественное посвящение в сан колдуна. Молодой колдун помогает учителю до его кончины, после чего занимает его место. Обладая неограниченной властью, к тому же часто психически ненормальный после долгого заточения, он вполне может отравить жизнь окружающим. И хотя теперь влияние колдуна сильно ограничено, пройдет, наверно, не один десяток лет, прежде чем он совсем утратит свою власть над душами.

На одной миссионерской станции жил чернокожий прихожанин, который давно перешел в христианскую веру и пользовался полным доверием миссионеров. Однажды он отпросился домой в родную деревню, где надо было решить спор о наследстве. И вернулся совсем другим человеком. У себя в деревне он повздорил из-за дележа наследства с колдуном, и тот завершил спор страшным проклятием:

— Ты умрешь. Я тебя съем.

Прежде живой и веселый, этот человек быстро превратился в собственную тень. Как будто на него наложил свою печать неумолимый рок, такое впечатление производил он на миссионера.

— Полно, мой друг, ты ведь больше не веришь в это. Колдун вовсе не всемогущ, все это сплошное суеверие и язычество. Ты же веришь в Христа.

— Да, я верю в Христа и все-таки знаю, что умру.

Физически он был совершенно здоров, и все же спасти его не удалось. Он утратил вкус к жизни, целыми днями сидел в полной апатии. Утром приходилось насильно поднимать его с постели, насильно кормить. Вскоре он скончался, но еще до того это был живой мертвец.

Что ни говори, колдуна окружает странный холод, этакий вакуум, к нему так, запросто не подступишься. В любой толпе он держится особняком, и с ним не очень-го охотно заговаривают.

Тем не менее у меня установились довольно хорошие отношения со многими колдунами.

Есть в этом краю и знахари рангом пониже, владельцы сильных талисманов — мешочков и узелков с освященными предметами — и прочих магических атрибутов. Они пользуются большой популярностью и ходят из деревни в деревню, исполняя роль сельских врачей. Бормочут заклинания, макают талисманы в куриную кровь и размахивают ими над изъязвленными ногами и больными животами. И берут изрядную мзду с пациента, независимо от того, помогло лекарство или нет. Если хотите, это целое привилегированное профессиональное сословие с приличным доходом. Но бродячие целители совсем не похожи на грозных, суровых колдунов, чаще всего это веселые и беспечные люди.

Деревня Макеле протянулась очень далеко. По обе стороны дороги жмутся друг к другу дома. Полуденный воздух недвижим, нещадно палит солнце.

Левой-правой, левой-правой — механически топчу клочок собственной тени. Какое наслаждение ступить под сень высаженных вдоль обочин масличных пальм! В деревне царит атмосфера мирного дневного отдыха. Несколько женщин, сидя перед домом, плетут квала — спальные циновки. По улице, задрав хвост, трусит белая дворняжка. Голые ребятишки, вооружившись проволочными обручами, играют в автомобиль; не иначе, здесь побывал на своем «Лендровере» супрефект из Занаги. Между пальмами стоят сонные овцы. Мы садимся на огромное пальмовое бревно посреди деревни. Сбегаются куры, чуя поживу; коза принюхивается к нашим мутете — высоким плетеным корзинам, которые носят на голове.

Хочется пить. Я взмок от пота, устал, глотка пересохла. Ноги затекли, и кажется, мне уже никогда не встать. Нзиколи спрашивает ребятишек, не могут ли они раздобыть апельсинов или грейпфрутов.

Со всех сторон сходятся люди, волочат стулья, и я заставляю себя пересесть. Нзиколи уже беседует с мужчинами, я прошу его узнать, нельзя ли мне купить копья, барабаны и идолов. Несколько человек срываются с места и бегут вдоль домов с криком: «Идолы, идолы!»

Двое мальчишек тащат большую корзину, полную огромных светло-желтых грейпфрутов. Как только сил хватило!

Мы набрасываемся на плоды, ставим между собой корзину, очищаем грейпфруты, разбираем дольки и высасываем сок. Он превосходно утоляет жажду. Сок капает с локтей, мякоть и косточки выплевываем на землю. С липким лицом и руками сосем и сосем, пока не начинает саднить во рту.

Овцы и козы напирают, проталкиваются между нами и наводят чистоту, будто ожившие пылесосы. Они мигом управляются с кожурой, и мы прогоняем их. Детишки образовали любопытствующий полукруг. Стоят нагишом, держа в руках обручи, и молча созерцают нас огромными круглыми глазами. Но скоро им надоедает глазеть, и они снова принимаются за игру.

В деревне сейчас мало взрослых, большинство работает в поле. То один, то другой подходит ко мне, предлагает что-нибудь для продажи. Меня больше всего занимают идолы. Почти все они лишены магической силы, ямка на животе очищена от содержимого. Есть совсем черные от дыма и копоти, глаза — белые перламутровые пуговицы (уж не с рубах ли, полученных от миссионеров?).

Здешние люди не рискуют остаться совсем без культовых предметов. Идола продают только в том случае, если в запасе есть другой, не хуже, а то и лучше, и уж того, другого мне не покажут. Некоторые копья, особенно боевые, очень красивы. Длинные, старательно выкованные наконечники с богатым орнаментом остры, как шило. Копье для охоты на кабана похоже на гарпун. От наконечника до середины короткой и толстой рукоятки намотана толстая веревка. Когда зубцы застрянут в теле животного, рукоятку рывком отделяют от наконечника, она волочится на веревке и цепляется за кусты, мешая кабану бежать. Я покупаю несколько барабанов. У батеке барабаны пузатые и довольно короткие, не больше метра. Натянутая с одного конца кожа укреплена по краю твердыми деревянными гвоздиками.

Долго торгуемся. Одни запрашивают слишком много, другие — слишком мало. Стараюсь не обидеть ни тех, ни других. Мои носильщики укладывают покупки. Нзиколи в сторонке негромко разговаривает с невероятно тощим стариком, на котором сморщенная кожа висит сухими складками. Старик обернут в завязанное на плече грязно-желтое одеяло, сплетенная бороденка такого же цвета собрана в пучок. Он опирается на длинное копье.

Идол батеке с трещоткой и пальмовым вином в бутылке. Под набедренной повязкой из мешковины скрыта ямка на животе, в которой помещаются талисманы

— Мосье! — Нзиколи жестом приглашает меня подойти ближе. — Он хочет тебе что-то показать в своем доме.

Мы идем втроем к мазанке поодаль. У входа, разминая в деревянном корыте майяковое тесто, сидит старуха.

В доме очень темно, но постепенно глаз начинает различать предметы. Очаг и струйка дыма, закопченные камни, под потолком висит плоская корзинища, из которой торчат початки кукурузы и горлышки калебас.

Старик бредет в угол, нагибается, роется среди тряпок и калебас и достает грязный узел. Кричит что-то женщине, она испуганно забирает корыто и выходит. В свете, падающем через дверь, хозяин развертывает узел, и я вижу большого двуглавого идола. Он покрыт толстой красной коркой, так усердно его оплевывали жеваным орехом кола…

Нзиколи пятится и бормочет:

— Тре мешан, тре мешан — отвратительно!

В тощих, узловатых руках старика идол лежит как в колыбели. В нем чудится таинственная сила.

— Неужели он согласен его продать?

Нзиколи кивает.

— Да, но здесь, в деревне, он не может тебе его отдать.

Когда мы выходим из Макеле, старик присоединяется к нам; идол спрятан у него под накидкой. Лишь через несколько километров он останавливается и достает его. Держа в руках перед собой, звонким голосом кричит заклинания. Потом выковыривает деревянную затычку сзади и дует в дырку. Нзиколи шепчет мне:

— Это он прогоняет духа. Оттого и шел с нами: чтобы дух не мог найти дорогу домой и отомстить ему.