Конго глазами художника

ТЕМНАЯ КОЖА В ДОЛИЗИ

Город Долизи лежит на равнине среди отрогов Хрустальных гор. Закрытый от освежающих ветров, он задыхается от белого зноя. Поэтому многие выстроили себе дома на склонах гор, где не так душно.

Шведская миссионерская станция тоже расположена высоко, здесь открывается великолепный вид на зелёные вершины массива. Они образуют как бы задник из бледно-зеленых куртин, на фоне которого разбросаны синие купола лесистых холмов. Горы и дождевые тучи согласованно рисуют могучие плавные дуги.

Долизи — важный узел на железной дороге Пуэнт-Нуар — Браззавиль и в сети автодорог, уходящих в глубь страны.

Белые, работающие в глухих уголках саванны, приезжают сюда запастись продуктами и иным товаром, посмотреть кино. По большим праздникам, скажем 14 июля, город наводняет армия геологов, геодезистов, таксаторов, отель «Терминаль» набит битком, и несколько дней царят истинно клондайкская атмосфера.

Магазины, административные здания, аптека и больница укрылись в густой тени под огромными, старыми манговыми деревьями. Дома запущены, штукатурка осыпается. Идешь по растрескавшемуся асфальту, под ногами шуршат сухие листья. Забитые псы боязливо обнюхивают мусорные контейнеры с гнилыми плодами манго и тучами блестящих навозных мух.

В португальском универмаге остро пахнет сушеной рыбой и мокрыми мешками с солью. Под потолком висят набивные ткани с потрясающими узорами: портреты президента Юлу Фюльбера[2] и генерала де Голля, лозунг «Да здравствует независимость» огромными буквами, карта республики, пальмы, птицы.

Входит мамаша, неся на спине спящего младенца. Останавливается у полки, перебирает пестрые шали. Малыш сопит мокрым носом, рот приоткрыт, на щеках полоски от высохших слез. За прилавком стоят аккуратные маленькие португальцы с масленой улыбкой, приглаженными волосами и чернущими усами. И бледные португалки в ореоле роскошных черных волос. Большие Мечтательные глаза, белые прозрачные блузки, ноги С расширенными сосудами и красным маникюром на пальцах, вокруг которых снуют по опилкам тараканы. Полки ломятся от ярких банок и бутылок: сухое молоко, чернила, мармелад, конфеты, сардины, вино, томатный соус.

У входа в универмаг сидят портные и сапожник. Мерно стрекочут швейные машины. Когда-то шведская фирма «Хюскварна» поставляла швейные машины в Конго. Они быстро завоевали добрую славу. И слово «хюскварна», сильно искаженное местным произношением, стало синонимом всего добротного и красивого. О симпатичной девушке можно услышать, что она «очень хюскварна».

Подползает калека, просит милостыню. У него привязаны дощечки ниже колен, распухшие ступни неестественно вывернуты. Он молчит, только протягивает руку и смотрит на вас.

Хозяин мясной лавки — толстый цветущий француз. Между туго затянутыми ремешками сандалий вздулась жирная кожа с большими порами. Розовые руки небрежно бросают на прилавок сочные куски мяса, звучит рокочущий смех. На полу стоят ящики с европейским картофелем, лежат яблоки и помидоры из Южной Африки.

Утром, пока еще прохладно и блестит роса, спешат в обход по лавкам гибкие француженки на высоких каблуках, с продуктовыми сетками и сумочками. Совершает утренние покупки и добродушный француз в темных очках, охраняющих его инкогнито. Толстый живот перехвачен ремнем, на сорочке под мышками уже темные пятна пота. Громыхая, проносятся серые ржавые джипы с буксирным крюком позади, колени водителей торчат выше баранки.

За прилавком гастронома стоят миловидные и надменные чернокожие девушки. Стоят, очевидно, больше для украшения, с величайшей неохотой отвлекаясь на скучную коммерцию. В аптеке, окруженные запахом мыла и одеколона, трудятся усердные португальцы в белых халатах. Среди косметики и лекарств — выставка скульптур: рассчитанные на туристов, небрежно вырезанные из черного дерева и слоновой кости натуралистические фигуры. На стенах висит реклама порошков от головной боли. «Против мигрени — аспро! Принимайте аспро!»

Деревня кажется безлюдной, но это одна видимость. Местные жители заблаговременно извещены о появлении чужеземца, и за ним следит много любопытных глаз.

Поток покупателей не иссякает. Преобладают чернокожие женщины. Шуршат подметки, длинные подолы метут пол, болтается головка спящего ребенка…

Вокзал — каменное здание с ярко-зеленой штукатуркой. В ближайшее время поездов не ожидается, поэтому вход и прочие черные провалы зияют пустотой. Перед вокзалом — площадь и сквер, лабиринт зеленых насаждений, через площадь — почтамт. Длинные ряды абонементных ящиков с маленькими висячими замками.

Притормаживают машины. Рука извлекает ключ из кармана, ноги бегут к ящику, потом медленно идут обратно к машине, глаза скользят но строчкам, пальцы ощупью отыскивают ручку дверцы…

За стойкой сидит замкнутый, весьма самоуверенный и поразительно черный в своей белоснежной рубашке служащий, непревзойденный мастер штемпелевать письма. Слабый утренний ветерок покачивает два бледно-розовых гибискуса.

Вдруг возникает она.

Черная с фиолетово-коричневым отливом атласная кожа обернута в бледно-зеленый льдистый шелк. Шея — точеная колонна. Маленькая голова, круглые щеки, небольшой остры и подбородок, полные губы, подкрашенные темно-синей помадой. Задорный носик, большие черные глаза. Желтый платок парусом, с тугим узлом впереди перехватывает бархатисто-черную копну блестящих курчавых волос.

Лицо ходячего штемпеля мигом оживает.

— Что вам угодно, мадам? — спрашивает он по-французски.

Она отвечает:

— Помогите мне составить телеграмму моему мужу. Он работает в Камеруне и хочет, чтобы я немедленно возвратилась к нему.

В один прекрасный день во дворе миссионерской станции появился тощий юнец с кудрявой каштановой бородкой и исполинским рюкзаком. Он был одет в выгоревший туристский костюм защитного цвета. Куцые шорты делали его бедра непомерно длинными. Худые ноги заканчивались громадными башмаками, они ступали очень целеустремленно, крошили хрустящий гравий и явно были господствующей чертой в облике молодого странника. Гость, немецкий студент, сообщил, что добивается пешком и на попутных машинах из Гамбурга в Южную Африку к дядюшке.

Сидя в открытом кузове грузовика, между бензиновыми бочками и сушеной рыбой, он подцепил дизентерию. Это произошло на последнем этапе, по пути из Габона в Долизи. Его рассказ о дорожных приключениях то и дело прерывался визитами в туалет.

Ночью через Долизи должен был пройти браззавильский поезд. Немец решил воспользоваться им и не дожидаться попутных машин. Мы тотчас отправились на станцию покупать билет.

После яркого белого света на площади мрак у билетного окошка как-то озадачивал. Но постепенно я различил железную решетку, а в сумраке за решеткой — кассира: озабоченное худое лицо, почти закрытое непомерно большой форменной фуражкой.

— Вам только туда или обратно, мосье?

Не успел я очистить, как у окошка невесть откуда возник чернокожий франт и на полочку лег блестящий черный портфель с ремешками и пряжками.

— Ради бога простите, можно мне взять билет раньше вас? Я ужасно спешу.

— Гм, пожалуйста, берите.

Голос из фуражки:

— Первый класс, мосье?

— Конечно. Только скорее, скорее!

И исчез. Всего лишь несколько секунд длилось это видение: тщательно отутюженный серый костюм, темные очки и портфель.

Впрочем, немец тоже получил билет. Билет третьего класса, в товарный вагон.

Мы явились на вокзал поздно вечером, но задолго до прибытия поезда. На стоянке перед зданием выстроился длинный ряд грузовиков, такси и джипов. Крыша вокзала переходила в широкий навес над перроном.

Здесь уже несколько часов ожидала тьма народу — отъезжающие с родней, друзья отъезжающих и просто любопытные. Все скамейки заняты, всюду сидели, лежали, стояли люди. Их окружали горы багажа: сушеная рыба, калебасы с пальмовым вином, свернутые циновки, корзины с маниоком, живые куры в клетках из пальмовых прутьев.

Во всех концах перрона звучат голоса, смех, здесь идет жаркий спор, там кто-то кого-то хлестко пушит. Даже на местном базаре не бывает такого накала и оживления, как на вокзале перед приходом поезда. Нервы натянуты, смех становится истеричным, споры легко переходят в яростную перебранку.

Под единственным на весь перрон фонарем — желтый круг с черными тенями и освещенные фигуры в красном и темно-коричневом. Блестящие рельсы теряются во тьме. Чем ближе долгожданная минута, тем лихорадочнее суета. Люди бегают взад-вперед, перекладывают узлы, переставляют багаж с места на место, возбужденно переговариваются, поворачиваясь то влево, то вправо. Заботливая мамаша обнажает грудь и дает младенцу пососать на дорогу.

Неожиданно объявляют, что поезд опаздывает. Опоздание исчисляется часами. И сразу наступает тишина, все скисают. Лишь из комнаты дежурного по станции доносятся звуки, там рьяно крутят вечно бездействующий телефон.

Мало-помалу ожидающие успокаиваются, кто садится на свое место, кто ложится, кто продолжает стоять. Разговор возобновляется, правда уже не так громко. Постепенно люди смолкают. Некоторые принимаются есть свой маниок.

У одной из колонн сидит на полу тучная женщина. Ее голова склонилась на грудь, она бормочет во сне. Одна рука опирается на большой узел, и предплечье сплющилось, словно шелковистая кожа наполнена тестом. Часть имущества спрятана под накидкой и торчит бугром на уровне могучих грудей.

Старик, уединившийся в пустыне молчания, сидит на самом краю скамьи. Голова торчит из воротника широченной истрепанной шинели, задумчивый взгляд обращен внутрь.

Рядом спит на спине юноша, ноги согнуты в коленях, голова упала набок, рот полуоткрыт. Он занимает сразу два места и громко храпит. Лежит, словно душа его куда-то далеко отлетела; коротенькие шорты грязно-желтого цвета нещадно смяты. Эти двое как бы обособились от всего окружающего.

Люди дремлют, спят, сопят, храпят, наконец через два часа выходит дежурный по станции в надетой кое-как поверх штанов рубашке и объявляет, что поезд сейчас прибудет. Перрон становится похож на потревоженный муравейник, все вскакивают и начинают лихорадочно суетиться.

Пронзительный гудок, потом стук и скрежет, глаза слепит прожектор, и появляется состав со светящимися рядами окон. Он подкатывает к перрону и останавливается, громко лязгая буферами.

Сонно мигающие пассажиры ошеломлены грохотом: двери распахиваются, в окна и двери летят узлы и корзины, все одновременно протискиваются в вагоны, спеша захватить место. Немец — рюкзак на коленях — зажат между двумя дородными африканками. И я машу на прощание не столько ему, сколько рюкзаку.

Как он выйдет из положения со своим поносом?

В лунные ночи я часто совершал долгие прогулки на равнине и и кварталах «черной» части города. Воздух вибрировал от барабанной дроби. В тусклом свете смутно, зато тем внушительнее проступали деревья, кусты, дома, разные предметы: бархатные тени и то сливающиеся, то опять расходящиеся неясные силуэты. У меня не было чувства, что я иду. Ноги двигались машинально, я как будто плыл через теплый мрак. В «белой» части города — полное безлюдье. Только собака лает привычно и однотонно, и лай ее звучит, как нескончаемое причитание…

Темень такая, что ничего не различить, но все равно я остро воспринимаю незримую массу манговых деревьев. Риск наступить на какую-нибудь змею заставляет меня быть настороже и трезво мыслить.

У переезда, сгорбившись, сидел около прогоревшего костра дежурный. Тихо тлели головешки. На земле, закутанный в одеяло, лежал второй. Они негромко переговаривались. На равнине — строй деревьев, словно могучие окаменевшие привидения. Неизменные манго. Белесая лунная дорожка пропадала в непроницаемом мраке «черных» кварталов.

Крыши лачуг, открытые дворики, пятна лунного света. Молчаливые люди вокруг костра, лишь иногда кто-нибудь обронит слово-другое. Встали, потягиваются, зевают. Один за другим уходят в дом. Собаки спят на золе, поближе к углям. Скулят во сне. Кто-то проходит мимо, но я не вижу его (или ее), вижу только рваный полет светлячков. Иду по дороге, обсаженной эвкалиптами, мимо безмолвных домов, безжизненных домов. Что-то холодное и влажное касается моей ноги. Вздрагиваю… Фу ты, это всего-навсего бродячий пес вздумал меня обнюхать.

У входа в лавку сидит старик торговец в светлом кафтане. Через открытую дверь видны бутылки и рулоны материи на полках, желтое сияние свечей и трепещущие тени. За прилавком, положив голову на руки, спит девушка. Улицу пересекают темные силуэты, у одного в руке качается керосиновый фонарь. Длинный подол туго облегает ноги, кожа отливает красным.

Базарную площадь окружают бары. Несколько динамиков горланят одновременно, будто распахнутые настежь звуковые шлюзы. Португальские фадо, ча-ча-ча, песни на лингала — помеси французского с конголезскими диалектами[3]. Пустующие ночью рыночные прилавки и ящики сдвинуты в кучи. Кругом порхают девушки в коротких юбочках.

— Бон нюи, мосье. Прогуляемся?

В усталой профессиональной улыбке проститутки нет ни горечи, ни презрения. Наверно, она содержит большую семью в какой-нибудь далекой деревушке. Через год-два отправится домой со своими сбережениями и выгодно выйдет замуж.

Из выхода на танцевальную площадку, забор которой облеплен любопытными, льется поток зеленого света. На столах лужицы пива, кто-то с лязгом тащит железный стул по цементному полу. Крышей служит небо, луна будто белый плафон. Танцующие пары с бесстрастными лицами лениво волочат ноги на европейский лад. Напудренные щеки девушки словно пятна муки на черной коже, на губах синяя помада. Она тонет в объятиях своего партнера, сутулого дылды с замутненными вином глазами; на нем желтые брюки и матерчатые башмаки на резине. Звучат саксофоны и гитары. Черные лица музыкантов под широкими полями сомбреро суровы и непроницаемы.

По мере того как я углубляюсь в «черные» кварталы, музыка баров затихает, словно вывели громкость, и когда меня вдруг обступает ритм плясовых барабанов батеке[4], мне кажется, что я слышал его все время, что он был только заглушен, а теперь вырвался на простор. Барабанная дробь звучит в одно и то же время пылко и глухо, сдержанно и лихо. Властная и уверенная, она подчиняет себе свет и тени. Танцующих словно трясут на сите. Батеке танцуют в лунной ночи…

В новогоднюю ночь в спальне царила несносная жара. Я оделся и вышел. В небе висел круглый шар луны. Желто-серый двор расплывался по краям, слабый ночной ветерок шелестел блестящими листьями масличных пальм. Воздух был насыщен модными мелодиями из баров, как будто лунный свет обладал особыми звукопроводящими свойствами.

Я сел в машину и скатился вниз, в долину. Белой размытой лентой тянулась дорога, звенели цикады, в слоновой траве мелькали светящиеся кошачьи глаза. На равнине, среди моря лунного света, черным лаком отливали дождевые лужи. Уже показались первые дома, когда машина вдруг вильнула в глубокую колею и завязла.

Деревушка начиналась метрах в двухстах, мрачно-замкнутая, недобрая в тусклом, холодном свете. Сероватые домики под черными манговыми деревьями извергали в ночь дикий шум: разгоряченные голоса, крики, смех. Ракетой взмыло к небу пронзительное соло на трубе, в кабаре нажала на голосовые связки певичка, и через все пробилась вездесущая яростная дробь барабанов, живущих своей собственной жизнью.

Окруженная редкими бледными звездами, в зените, будто паук в центре своей паутины, притаилась луна. Я не мог бросить машину на произвол судьбы. Отыскал домкрат, подвернул штанины и превратился из пассивного созерцателя в деятельного участника ночного спектакля. Под звуки плясовых барабанов, вдыхая напоенный страстью воздух, я после долгих трудов сумел приподнять передние колеса. Подложил короткие доски, которые взял на строительных лесах поблизости, и попробовал дать задний ход. Но теперь уже задние колеса зарылись в грязь, и машина не сдвинулась ни на шаг.

В одну секунду ночь стала враждебной силой, шум из деревенских кабаре наседал на меня, мешая работать, звон цикад пилой терзал мои нервы. Был только один способ защититься от этой атаки звуков — заглушить их. И я начал считать вслух повороты домкрата. Крутить и считать, крутить и считать, крутить и считать… Самовлюбленное сияние луны было как презрительный вызов; она безучастно взирала на мои жалкие потуги и выставляла их на всеобщее обозрение. Сто тридцать оборотов в одну сторону, сто тридцать оборотов в другую, снова и снова. Несколько раз мне удавалось подвинуть машину на несколько сантиметров. Но в конце концов она легла на землю, как до смерти усталый пес, отказываясь встать. Колеса вращались в воздухе.

От москитов, неслышных и незримых, чесались ноги, руки, шея, уши, лоб. В тяжелых от глины ботинках я шлепал по грязному месиву, словно водолаз.

Среди мерцающего белесого мира, будто работающая в барабанном ритме динамо-машина, — черная, от всего отгородившаяся, буйная, неукротимая деревня. И серая фигура человека, который крутит и считает, крутит и считает в бессильной ярости.

Ночь истекала, силы иссякали. Луна зашла. Пришлось сдаться и шагать пешком домой. Уже светало, когда я повалился на свою постель. А плясовые барабаны продолжали рокотать все так же неистово.