Конго глазами художника

ОТДУШИНА

Кумирня распространяла вокруг себя страх, который выражался в едва заметных жестах и знаках, а может быть, больше всего в нежелании говорить о ней. Там, где тропа вступала в лес, все разговоры смолкали, люди робко озирались по сторонам. Немые белые идолы неотвратимо напоминали о своем постоянном присутствии.

— Ночью они выходят из своих домиков и идут в деревню, сухо констатировал Нзиколи.

— Ты их видел?

— Конечно. Каждую ночь приходят.

— А что они делают? Они опасные?

— Нет. Просто ходят по деревенской улице, когда все спят. Нзобби охраняет деревню.

Раз под вечер я наблюдал странную сценку. Все женщины деревни выстроились в ряд друг за дружкой, расставив ноги над уходящей в лес лианой. Я позвал Нзиколи.

— Что это такое?

— Это Нзобби дает женщинам силу рожать детей. Нзобби держит другой конец лианы.

Перед первой женщиной лиана была пропущена через большую, связанную вверху рогатку, отдаленно напоминающую женские гениталии. Пригнувшись, женщины поочередно пролезали в эту рогатку. С другой стороны их встречал шаман. Он макал зеленую ветку в калебасу с водой и окроплял им лицо, плечи, грудь. Задние терпеливо ждали своей очереди.

После знакомства с кумирней Нзобби деревня обрела для меня как бы еще одно измерение, я увидел в ней глубокий смысл. С болью в сердце я думал о предстоящем отъезде домой. Мысль об этом грозовым облаком омрачала мои дни. Стоит ли привязываться к этому краю? Все равно будущее не обманешь.

Иногда мной овладевала непонятная чувствительность. Виноваты в этом были не Нзобби, не Унгалла и не удивительные танцы, а скорее воздух, краски, неподвижный свет. В такие минуты у меня выступали слезы на глазах от вида овечьего помета на улице или трещин в глиняных стенах. А с Нзиколи я последние дни разговаривал как с близким человеком, которого поразила смертельная болезнь.

Мне не хотелось никуда ходить, ничего делать. Так бы и сидел, тоскливым бездельем растягивая время, только бы оно шло помедленнее. Иногда было похоже, что мои потуги увенчались успехом, время словно задерживало свой бег в лучах палящего солнца. Но себя я не мог задержать. День приходил к концу, и ночь приходила к концу, и приходило к концу мое пребывание в стране. Я уеду, а Конго останется таким, каким было, останется этот вечный, мерный рокот…

На первый взгляд жизнь здешних людей с их полным безразличием к материальным благам могла показаться беспросветной. Деревни грязные, дома ветхие, о гигиене не слыхали. Изготовят какой-нибудь предмет и пользуются им, пока не сотрут вконец. Так и с одеждой. Рубаху изнашивают до дыр, когда от нее уже ничего не остается. И наверно, порой непросто найти дыру, предназначенную для головы.

Если крыша начинает протекать, ее чаще всего не чинят, даже если достаточно настелить сверху несколько пальмовых листьев. Предпочитают отодвинуть в сторону мебель и утварь. И так до тех пор, пока не останется ни одного квадратного сантиметра, защищенного от дождя. А когда дом отслужит свое, строят новый.

Однообразие будней, серые рассветы с холодной мглой, повседневный безрадостный труд на арахисовых полях, зной, слепящий свет, язвы, земляные блохи, парша, комары, мухи, сонное бытие под навесом, — если бы к этому сводилась вся жизнь, оставалось бы лишь сокрушаться, глядя на пес со стороны. По у здешних людей есть еще и другой мир.

В этом мире они находят себе прибежище и утешение. Он служит отдушиной, когда жизнь становится чересчур унылой В нем они живут напряженно, ярко, переносясь в иную действительность, которая намного полноценнее обычной. Богов можно вызвать в любую минуту, экстатический танец может начаться без видимого повода.

Человек строит новый дом — вдруг он прерывает работу, начинает петь, раскачиваться и вступает в контакт с Нзобби, богом ритма и лада, мечтаний и грез. Остальные спокойно продолжают делать свое дело. «Не мешайте ему, он разговаривает с Нзобби!» Смотришь, уже все кончилось, словно туча прошла перед солнцем или солнце проглянуло между облаками, и человек как ни в чем не бывало трудится дальше.

Накануне моего отъезда к нам пришел вождь. Он что-то прятал под своим черным пиджаком и ступал крадучись, как на охоте, сторожко озираясь по сторонам.

— Квиса — заходи!

Он подтолкнул меня и прошел в дом. Я выждал немного, зевнул и последовал за ним. Нзиколи ничего не заметил. Он сидел в тени подле дома, воюя с присосавшейся к большому пальцу ноги земляной блохой.

— Пошли, Нзиколи. Вождь зовет нас.

Несмотря на открытую дверь, в комнате было темно. Вождь сидел у стола. Нзиколи повернулся к нему и о чем-то тихо спросил.

Вождь говорит, что принес тебе прощальный подарок, раз ты покидаешь Занагу.

Пиджак таинственно оттопыривался. Вождь быстро глянул на дверь. Никто не подсматривал, солнечный свет заливал пустую площадь, только курица вскочила на таз Ндото и чуть не опрокинула его. Вождь осторожно расстегнул пиджак и извлек большой круглый предмет, завернутый в желтую травяную материю. Медленно развертывая материю, он что-то шептал, обращаясь то к Нзиколи, то к самому себе.

Я увидел череп, старый, почти коричневый череп с укрепленной на макушке раковиной.

— Это тебе. По-настоящему, это даже не подарок, а волшебный залог, чтобы ты непременно вернулся.

Я узнал, что череп- все, что осталось от отца вождя. Я должен взять его с собой, а он позаботится, чтобы я отсутствовал не слишком долго.

Нзиколи проводил меня до Долизи. Единственное, что я мог сделать для него, — купить новые очки. Дальше я поехал один в Браззавиль, там сел на самолет европейской линии и улетел.