Конго глазами художника

КОРЗИНЫ И ИДОЛЫ

Мы договорились, что вместо Нзиколи со мной до Кимбы пойдет Нгомо. Из Кимбы я собирался вернуться другим путем, по караванной дороге через область с деревнями мацуа. Наш поход был рассчитан на три дня; мы надеялись, что за это время Нзиколи выздоровеет и сможет возвратиться вместе с нами в Занагу.

— Займи мою кровать, Нзиколи, там тебе будет спокойнее.

Мой план его явно устраивал, и он обещал к нашему приходу совсем поправиться. Единственное, что меня слегка беспокоило, — Кинтагги был не силен во французском. Он знал всего несколько слов, примерно столько же, сколько я на языке бакуту. Ладно, объяснимся на пальцах… Мне не терпелось поскорее отправиться в путь. Во-первых, до Кимбы было не близко, во-вторых, — это главная причина, — мне не хотелось еще раз смотреть, как Нзиколи будет делать ножную ванну.

— Ну, давай выздоравливай да допей коньяк, что остался во фляжке. Наверно, сегодня тоже будет больно. Сала мботе — счастливо вам, остающимся.

— Енда мботе, енда мботе — счастливо вам, уходящим.

В одной из первых деревень на нашем пути продавались корзины. Сам корзинщик, распластавшись на земле под большим манговым деревом, храпел за милую душу. Его окружали корзины, круглые и квадратные, длинные и узкие, короткие и широкие, одни лежали на земле, другие висели на веревочках на дереве. А хозяин знай себе спал как убитый, и ему ничуть не мешало то, что мы ходим среди его корзин, рассматриваем их, громко разговариваем.

Может быть, взять корзину для Нгомо? Вдруг мне попадутся какие-нибудь талисманы или идолы. Мы долго крутили и вертели длинную мутете, вдруг владелец проснулся, вскочил на ноги и обрушил на нас поток слов. По-моему, это словоизвержение прежде всего было реакцией на неожиданное появление покупателей. Вряд ли он привык к оживленному спросу на его товар.

Постепенно до меня дошло, что мы, по сути дела, вторглись в мастерскую корзинщика. Тут, под деревом, он делал свои корзины, а изготовив достаточное количество, сбывал их на окрестных рынках.

Изрядно поторговавшись, мы договорились о цене, и Нгомо получил свою мутете. Но теперь, когда корзинщик стряхнул с себя сон, от него было не так-то легко отделаться. Он уговаривал нас купить еще; таких отличных, а главное — дешевых корзин нам не найти во всей Майяме.

— Вот эта годится для земляных орехов, а вот эта для маниока. Эта для манго, нон та для бананов. Вот эта пришлась бы по вкусу вашей супруге, а эта дочери. Пощупайте, до чего крепкая, а какие краски!

Он завалил нас корзинами, тщетно мы убеждали его, что с нас хватит одной мутете. Я немало повидал искусных торговцев в Дакаре, на Канарских островах, во Фритауне, — но этот был всем продавцам продавец. Пришлось купить еще пять корзин, после чего я попросил Кинтагги угомонить корзинщика.

— Уйми его, уложи в тени, скажи, пусть спит дальше. А я пока пройдусь по деревне.

Но корзинщик не дал ему и рта раскрыть. Сворачивая за угол, я оглянулся и увидел, что мой Кинтагги стоит весь обвешанный корзинами…

После всего этого гвалта было так отрадно в тиши между домами. За деревней рылись в земле черные свиньи, но люди не показывались. Даже сюда доносился несмолкающий голос напористого корзинщика. Под бананами укрылась чья-то могила. Меня удивило, что она без навеса; я впервые видел такую могилу у батеке. А что это там краснеет? Я ахнул: это была кукла — ниомбо!

Я подошел ближе. Фигура была очень красивая, сидячая, с вытянутыми руками, ростом около метра. Один глаз — осколочек зеркала, другой — пуговица. Кукла была одета в теплого оттенка оранжевое сукно. Вообще-то ниомбо характерны для бабембе, но племена нередко меняются предметами культа, поэтому вполне обычно найти у батеке бабембского божка. Правда, такие куклы, как эта, в наши дни стали большой редкостью, очень уж материал непрочный: кусок материи на каркасе из прутьев — легкая добыча тараканов и термитов.

Ниомбо мастерят к похоронам. Но сейчас передо мной сидела всего лишь маленькая копия огромных мумий, которые делают в соседнем племени бабвенде. Когда у бабвенде умирал вождь или другой знатный человек, тело подвешивали под потолком его дома и подвергали копчению. Круглые сутки под ним горел огонь, а родичи и другие жители деревни собирали материю, по преимуществу сукно, но также травяную материю и женскую одежду. Набрав достаточно материала, тело пеленали в него. Верхний покров всегда составляло красное сукно особого вида. Получалась исполинская кукла с руками, ногами, головой. Чем богаче и могущественнее был при жизни покойный, тем больше материала уходило на мумию и она, естественно, выходила крупнее.

Кукла олицетворяла величие умершего вождя. Голову формовал лучший скульптор деревни, тело расписывали ритуальными черными и белыми знаками. Огненно-красное чудовище, ростом выше деревенских домов, головой под пальмовые кроны, относили на шестах к могиле. Наверно, это было фантастическое зрелище.

И все это великолепие зарывали в землю.

Маленькая кукла бабембе, с которой я теперь встретился, почти в точности повторяла большую. В такую куклу закладывают частицу праха, и она становится предметом поклонения.

Я пошел обратно к Кинтагги и Нгомо. Видно, коммерческое рвение корзинщика поумерилось, потому что мои товарищи избавились от корзин, и теперь все трое сидели на траве и беседовали. Не очень-то надеясь на успех, я рассказал Кинтагги про могилу. Он плохо понимал мой французский язык, поэтому рассказ получился очень обстоятельным.

Я попросил Кинтагги выяснить, можно ли купить ниомбо, и был готов к отрицательному ответу. Но корзинщик сказал, что переговорит со своим дядей — это его отец похоронен в заинтересовавшей меня могиле. Долго мы сидели и ждали, наконец пришел мальчуган и что-то сказал Кинтагги. Ему было поручено проводить нас к могиле.

Здесь собралось человек десять. Один из них, старик с редкой бороденкой и седыми волосами, обратился ко мне. Я ничего не понял, но Кинтагги перевел:

— Он спрашивает, сколько ты готов заплатить за ниомбо.

Отлично! Кажется, кукла будет моей! У меня язык не поворачивался предложить меньше тысячи франков. Старик фыркнул и потряс головой. Посовещавшись с остальными, он объявил:

— Мы хотим десять тысяч франков.

— Я могу дать две тысячи.

— Восемь тысяч, не меньше. Мне две тысячи, вождю две тысячи и двум братьям по две тысячи.

— Сойдемся на трех?

Новое совещание, и я услышал окончательную цену. По тону было ясно, что торг окончен.

— Давай семь тысяч. Братьям хватит по полутора тысяч каждому. Они моложе меня, в этом вопросе я решаю. Семь тысяч, дешевле не отдадим!

Семь тысяч… Изрядная сумма для моей кассы. Но я бы согласился, даже если бы пришлось отдать все до последнего франка! Тем не менее я напустил на себя озабоченный вид и выдержал паузу.

— Ладно, идет.

Мне повезло, что удалось собрать вместе всех трех братьев и вождя. Без этого, уверял Кинтагги, сделка не состоялась бы. Борода был главой рода, его слово все решало, если братья и вождь не возражали.

— Но они говорят, что тебе придется самому забрать ниомбо с могилы. Они не смеют трогать куклу.

Родственники стали в круг на почтительном расстоянии. Чувствовалась какая-то неловкость… Но ведь согласие получено, сделка заключена, чего же тут колебаться. Я подошел к могиле. Ее окружала оградка из пальмовых ветвей, протиснуться можно было только с одной стороны. Кукла сидела в головах, на алтареподобном возвышении из глины. Так что мне предстояло пройти по могиле во всю ее длину.

Я медленно двинулся вперед. Царила мертвая тишина, у меня было такое чувство, что все затаили дыхание. На полпути земля под моими ногами разверзлась, меня окутало облако пыли, и я провалился в яму до подбородка. Зрители дико завопили, им, конечно, показалось, что меня втащил в могилу покойник. В первую секунду я здорово испугался, но тут же выкарабкался наверх, схватил ниомбо и пулей выскочил из ограды. Все бросились ко мне и засыпали меня вопросами: не пострадал ли я, сказал ли покойник что-нибудь, не пытался ли он меня удержать. Естественно, я пережил некоторое потрясение, но вообще-то все объяснялось очень просто. Над могилой поработали термиты, оставив лишь тонкий слой земли сверху.

От Кинтагги я узнал, что местные жители рады будут расстаться с ниомбо. Здесь давно уже считают, что кукла приносит несчастье деревне, но никто не смел ее убрать — как бы покойник не покарал их с того света.

Корзинщик, который помог нам совершить сделку, не замедлил воспользоваться случаем и навязал мне еще пяток корзин. Так что теперь у меня было десять корзин (одиннадцать, если добавить мутете Нгомо) и ниомбо. Если все это тащить с собой в Кимбу, придется самому стать продавцом корзин! Проблему решил мальчуган, который привел нас к могиле. Он вызвался за пятьдесят франков отнести корзины в ту деревню, где остался Нзиколи. Я заплатил ему сразу. Нгомо уложил ниомбо в свою мутете, и мы пошли дальше в сторону Кимбу.

Под вечер мы достигли реки Ндуо. Она оказалась почти такой же широкой, как Лали. Кимба лежала на противоположном берегу, за пышными манговыми деревьями. Мы спустились к воде, увязая в рыхлом песке. Чуть поодаль, зачаленная провисшей лианой, приткнулась к торчащему из воды бревну черная лодка. В белых лучах солнца тихо текла темная река, над самой водой носились стрекозы.

Под жиденьким деревцем, на единственном клочке тени, сидели двое мужчин. Один из них, тощий верзила в рваных брюках на подтяжках, неохотно поднялся и медленно подошел к нам. Вид у него был хмурый и недовольный, словно ему помешали делать важное дело. Сладковатый запах пальмового вина выдал, чем они были заняты. Его товарищ был не в силах оторваться от земли и продолжал лежать под деревом кучей белого тряпья.

Не могут ли они нас перевезти? Почему же, можно… Хмурый с великим трудом заставил своего товарища встать, и они подтянули к берегу прогнившую долбленку, залатанную кусками жести. Несмотря на заплаты, лодка протекала, мы стояли по щиколотку в воде. Работая длинными шестами, перевозчики сообщили, что как раз сейчас в Кимбе находится «администратор» — уездный судья Майямы. С утра идет судебное разбирательство. Выйдя на берег, мы увидели в песке глубокие следы автомобильных колес; очевидно судья спускался к реке.

Да, история… У меня не было при себе ни паспорта, ни других бумаг. У Кинтагги тоже. Я знал, что местным жителям не полагается без удостоверения личности покидать свой уезд. Но отступать было поздно. Нас, конечно, уже заметили, а весть о прибытии белого всегда разносится с быстротой молнии. От крайних домов Кимбы до реки было всего двести-триста метров.

Я посоветовал Кинтагги держаться в сторонке — на случай, если судья еще не уехал. Нгомо, как жителю этого района, нечего было опасаться.

Кимба не только своими размерами производила впечатление районного центра. Белыми стенами выделялось здание государственной школы, я заметил немало железных крыш, магазины, веерные пальмы окаймляли длинную аллею. На деревенской площади плотная толпа обступила два «леидровера» с флажком Конго на крыле. Кинтагги и Нгомо бросили меня на произвол судьбы, юркнув в проулок между домами. Я был только рад этому.

Толпа расступалась, и мне оставалось лишь шагать к центру площади. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Тут идет официальная процедура, и вдруг, совсем некстати, являюсь я. Черт бы побрал идиотское преимущество, которое дает мне моя белая шкура!

Над площадью не очень внятно звучал чей-то голос. Недобрый, угрожающий — лучше не перечить! Говорил тучный человек с блестящим от очков и пота лицом. Он гнулся, будто лук, покачиваясь с пяток на носки, и поминутно вытирал шею белым носовым платком. На нем были белые гольфы, черные ботинки, шорты и френч с застегнутыми накладными карманами. Сразу видно человека, привыкшего много ездить в машине и сидеть в мягких креслах.

Увидев меня, оратор оборвал речь на полуслове. Позади него, прислонившись к машине, стояли особняком от толпы двое, один в мундире с портупеей и полицейской фуражке французского стиля, другой в шортах и рубахе навыпуск, на голове огромная панама. Человек в панаме опирался спиной на крыло машины, сложив руки накрест. Капот был заставлен пустыми пивными и винными бутылками. Видно, здесь царило веселье, но с приближением заката настроение стало падать.

Я подошел к оратору и попросил извинить меня за то, что помешал. Так уж вышло, я не нарочно.

— А кто вы такой? Что вы тут делаете? Я префект Майямы.

Он почти кричал. Ничего, это лучше, чем если бы он лебезил… Я объяснил, что я художник, живописец, хожу по деревням, собираю впечатления и изучаю народ.

Вдруг я заметил, что меня не слушают. Человек, назвавшийся префектом, отошел к машине и наполнил пивом огромную кружку. Пена стекла с нее ему на руку.

— Держите, вам, наверное, хочется пить. — Он подал кружку мне. — Это мой супрефект. — Жест в сторону панамы. — А это начальник полиции.

— Живописец, — словно запоздалое эхо пробормотал человек в панаме и вдруг приосанился. — Тогда ты должен написать портрет моей невесты. Вот она.

Он обежал вокруг машины и вытащил оттуда испуганную полуголую девчонку.

— Разве не хороша? Какие глаза, какая грудь, какое тело!

Взор его умилился, и он облапил свою девушку. Обо мне он уже забыл.

Начальник полиции явно чувствовал себя неловко. Он был совершенно трезв.

— Бонжур, мосье. Мы тут разбираем один спор. Как вы сказали? Вы живописец, ходите по деревням?

Он испытующе поглядел на меня с недобрым вниманием.

— И откуда же вы идете?

Я объяснил, что поселился в Занаге, в протестантской миссии. И чтобы отвлечь его внимание от моей персоны, принялся критиковать положение в деревнях… Дескать, не мешало бы властям открыть побольше диспансеров и школ. Местами до ближайшего врача несколько дней пути, пока больного доставят, глядишь, уже поздно.

Начальник полиции терпеливо выслушал меня, но не дал себя провести.

— Да-да, мосье, это верно, здесь еще многое предстоит сделать. Но если вы из Занаги, может быть, вы мне покажете паспорт или другой документ?

Так я и знал… А впрочем, что особенного случилось? Удостоверение личности, паспорт — подумаешь! Я же не преступник. Забыл паспорт — так ведь с кем не бывает. Я напрасно трушу. Кинтагги пришлось бы хуже, чем мне, он рисковал на несколько месяцев угодить в тюрьму. Хорошо, что он вовремя улизнул.

— Паспорт? — небрежно обронил я. — К сожалению, я оставил его на миссионерской станции, Я не ожидал, что так далеко заберусь.

Тут бы мне и остановиться, но я продолжал нанизывать аргументы, упиваясь собственной находчивостью:

— Да мне как-то не пришло в голову, что Майяма относится к другому уезду. А то бы я, конечно, взял пропуск в префектуре.

Э, кажется, я слишком рьяно напираю на то, что не могу удостоверить свою личность… Как бы не вызвать подозрение! Я осекся, окончательно смешался и покраснел. Подозрительность начальника полиции явно росла, и он смотрел на меня все более грозно. Мысленно я уже видел себя сидящим в грязной тюрьме в Майяме.

— Не может быть, мосье, чтобы у вас при себе не было хоть чего-нибудь, подтверждающего, кто вы такой.

Он глядел на меня как человек, милостиво бросающий круг утопающему. Я знал, что в моих карманах ничего нет, кроме земляных орехов, трубки и табака, но почему не поискать хорошенько, это только подтвердит мою искренность! Я приступил к тщательному поиску, делая вид, что не сомневаюсь в успехе. И когда был вывернут наизнанку последний карман, я изобразил предельное недоумение.

— Это надо же! Что значит, не повезет так не повезет. Я всегда что-нибудь ношу с собой…

Что именно, я впопыхах не смог придумать. Метка «С. С.» на моих трусах вряд ли могла меня выручить. Префект, который до тех пор стоял с безучастным видом, теперь оживился.

— Это как же так, мосье? Ходить в такой глухомани без всяких документов? Да это же опасно, безответственно, преступно! Мало ли что может случиться, и никто не знает, где вы. На здешний народ положиться нельзя. А если вы исчезнете?

Пока префект разглагольствовал, я успел собраться с мыслями. Конечно, он прав, и никто не может требовать от него и его людей, чтобы они знали, кто я. Но зачем же так чернить обитателей края!

— Я согласен, с моей стороны было глупо забыть паспорт. Но что касается моей безопасности здесь, то я совершенно спокоен. Да, я хожу один по деревням, но меня всюду встречают очень тепло, и я еще в жизни не видел такого радушия. Хотите знать, почему я уверен, что со мной ничего не случится? Да потому что все, кого бы я ни встретил, будь то бакуту или батеке, держались так же приветливо и дружелюбно, как вы.

— Да-да. Разумеется. — Префект помялся. Вы меня не так поняли. Это верно, народ здесь приветливый, но ведь всякое бывает. Большие леса, дикие звери, можно заблудиться…

Однако начальник полиции еще не снял осаду.

— Вы, конечно, знаете жандармов городской охраны Занаги?

Я кивнул.

— Начальник жандармерии там такой рослый, плечистый мужчина, верно?

Не понимая, в чем дело, я уже хотел поддакнуть, но вдруг вспомнил, что Нзиколи говорил что-то о замене начальника жандармерии в Занаге. Рослого куда-то перевели. Вот оно что: ловушка. И я поспешил ответить, что в Занаге новый начальник жандармерии. Мой ответ явно успокоил начальника полиции.

— Все в порядке, мосье. Теперь я верю, что вы в самом деле вышли из Занаги. Но в другой раз не забывайте паспорт!

Да уж, не забуду. Я поблагодарил за пиво и удалился, как говорится, поджав хвост. Кинтагги и Нгомо ждали меня между домами. Оба изрядно переволновались, опасаясь, что меня увезут в майямскую кутузку.

В самом воздухе Кимбы было что-то угрюмо языческое, чуждое милосердию. Солнце закатилось в желтом зареве, когда судейские «лендроверы» развернулись и ушли на юг в облаке пыли. После их отъезда с наступлением темноты я как будто окунулся в глухой звон. Один за другим на столе выстраивались принесенные местными жителями черные деревянные идолы. Старинные идолы, еле видимые во мраке… Что с ними делать, если ты в них мало что смыслишь? Торговаться… Желтый свет фонаря, скрипичный писк москитов, раздувшиеся животы. Мы сидели за столом — худые деревенские старики, желающие продать своих богов, Кинтагги, Нгомо и я. Одни фигуры были поустойчивее, другие катились на край стола, ускоряя ход, их ловили в последнюю секунду. Когда свет приглушен — и голоса звучат глуше, а идолы распространяют вокруг себя мрак и располагают к долгим паузам и глубокому молчанию.

Идол батеке с характерной ямкой на животе

Для ночлега нам отвели дом в другом конце деревни. Мы не брали с собой тарелок и ели маниок прямо из лиственных свертков, отщипывая куски и макая их в пальмовое масло с тертыми земляными орехами и перцем. Кроме того, у нас было обезьянье мясо, которое мы запивали пальмовым вином.

Потом мы слушали певцов.

Они входили в дом один за другим — мужчины, женщины, дети — и молча выстраивались вдоль беленых стен; при этом у каждого будто вырастала вторая голова, образованная черной тенью. Уже все места у стен заняты, а люди идут и идут. Нас совсем притиснули к столу. Сотни глаз провожали каждый кусок, который я клал себе в рот. В первом ряду стояли ребятишки, которые пытливо изучали меня робкими антилопьими глазами, озабоченные тем, чтобы был открыт путь к отступлению.

Какой-то странный тип, чудо-юдо заморское, ест маниок… Надо же, он совсем-совсем белый! Здорово, вот он, совсем близко!..

Попробуйте есть бесстрастно на глазах у кучи зрителей, да еще когда они у тебя чуть не на коленях сидят. Губы будто чужие. Какие они у меня обычно? Не приходится сомневаться, что судьба человечества зависит от того, как я жую.

— Кинтагги! Попроси их что-нибудь сыграть или спеть.

Единственный способ более или менее спокойно закончить трапезу… И вот около двери начинает звучать чей-то голос. Это запевала. Остальные молчат, ожидая своей очереди. Лихорадочно уплетаю маниок, спешу использовать передышку. И вдруг будто лавина срывается, все кричат что есть мочи. А домик маленький, стены и потолок впритирку, звуку тесно. Но так уж здесь повелось. Либо пустыня полной праздности, нескончаемой бездеятельности, либо лавина движения, всевластная и неукротимая.

И без того дом набит битком, а тут еще волокут три танцевальных барабана, один другого больше. И вот уже вся лачуга — сплошной монотонный гул, грозящий взорвать стены. А рядом плещется житейское море: сердито глядят друг на друга два спорщика, девушка о чем-то говорит и смеется, у самого моего уха выкристаллизовывается чистый и звонкий детский голосок.

В деревнях мацуа, через которые мы проходили, народу было на удивление мало.

До меня здесь не видели белых.

В первой из этих деревень мы застали большое горе. Маленькая девочка умерла от змеиного укуса. Утром она пошла добывать пропитание семье, сунула руку в крысиную нору, а там вместо крысы пряталась змея, и ядовитая гадина укусила девочку. Она умерла почти сразу — судя по описанию, от удушья. Мы пришли как раз к похоронам.

В другой деревне на площади собралось множество народу. Тропа извивалась вверх по отлогому склону, и мы издали увидели на фоне неба силуэты крыш и людей. В траве что-то шуршало и копошилось, над нами голубел небосвод, но люди на площади были словно неживые. Подойдя ближе, я разглядел, что это вовсе и не люди: в грязном песке стояли мрачные, угрюмые деревянные идолы.

И сразу лучезарное летнее небо померкло, умер веселый ветер. После идолов взгляд находил в деревне одни только черные безотрадные грани.

Чтобы не нарушить величавый покой деревянных богов, мы ходили между ними на цыпочках, говорили вполголоса. За нами неотступно следовали два местных жителя. Слух о том, что я покупаю редкости, опередил меня, и корзины Кинтагги и Нгомо быстро наполнились. Больше того, пришлось нанять паренька, чтобы он помог нести здоровенную фигуру из черного дерева. Она весила сорок килограммов.

Посреди деревенской площади лежал в пыли новорожденный поросенок. Свинья забросила его, и он был обречен. Время от времени он сучил ножками и пищал, но на него никто не обращал внимания. Подошла дворняжка, обнюхала поросенка, фыркнула и проследовала дальше. Я сказал Кинтагги:

— Он ведь живой еще.

— Ага, но скоро подохнет. Один он не выживет.