Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Вальтеру показалось, что об этом русском пьянице Герман вспоминает с симпатией.

- Вот и я недели за две до штурма Москвы, - продолжал тот, - а базировались мы тогда на аэродроме километрах в 50-ти от неё и только что обжили, пришёл к нему - уж не помню, по какому случаю понадобился шнапс - уже под вечер. Он, как всегда, был пьян, но продолжал работать, точными движениями латая пропеллер моего мессера, я его узнал по рисунку на коке. Рядом на столе лежали ещё какие-то детали, тоже, наверное, с издержками моей воздушной лихости, и раздробленный пулями элерон. Увидев всё это, я, чтобы немного подмазаться и получить своё, сказал ему: «О! Это от моего самолёта. Надо же, как изрешетили русские сволочи! Прошу, заштопайте получше». Тот, не прекращая работы, как будто не слышал, не торопясь, с достоинством ответил: «Я никогда не делаю плохо. Пока рекламаций не было. Вы пришли с претензией?». «Нет, нет», - быстро возразил я, - «я пришёл не за этим, мне нужно другое». Он понял. «Сколько?». «Две», - ответил я. Он пошёл в угол комнаты, достал из какого-то ящика две бутылки хорошего прозрачного самогона, заткнутые деревянными пробками, и поставил на стол. Я отсчитал деньги. «Я знаю, вы хороший лётчик, воздушный мастер» - вдруг произнёс он, когда я уже взял бутылки и собрался уходить, - «но так вы долго не протянете. Вы не бережёте ни самолёт, ни себя». Я не замедлил с ответом: «Ничего, скоро штурм Москвы, и конец войне. Как-нибудь пролечу на параде над Красной площадью на своём израненном друге, а потом оба уйдём в отставку». Мастер на время прекратил работу, посмотрел на меня поверх очков, а он работал в защитных очках, и возразил: «Не спешите. Война будет долгой. Даже если вы возьмёте Москву». Я опешил, не зная, что сказать, а он продолжал: «Пока воевали только нацисты с большевиками, и ваши оказались более подготовленными и сильными. Но теперь, когда настала очередь Москвы, как в прошлые времена нашей истории начнёт воевать, наконец, русский народ, и будет война уже русского и немецкого народов. И в этой войне вы проиграете потому, что русский народ огромен, силы его неисчерпаемы, потому, что он борется на своей земле, за свои очаги и детей, потому, что его ещё никто не побеждал, потому, что отступать дальше Москвы некуда, так всегда говорили и знали в народе, и потому, что вы-то – народ маленький, и силы ваши уже на исходе. Сколько вас осталось со Смоленска, Минска, с начала войны, вспомните? А как теперь плохо с техникой и запчастями, я знаю лучше вас. Вы больше пьёте и безобразничаете, вы слабеете с каж…». «Перестаньте каркать!» - закричал я, прерывая его. – «Работайте лучше, а остальное не ваше дело. Мы будем в вашей вонючей столице и скоро». С тем и ушёл.

Герман невесело усмехнулся.

- Москву я видел только сверху, а конец войны встречаю здесь. Этот русский мастер оказался провидцем. Он был убеждён в своей правоте, а работал на нас, и неплохо. Как это понять? Наверное, здесь всё смешалось: измена и вера в своих, слабость духа, униженное смирение и задавленная гордость, талант и пренебрежение чувством собственного достоинства, цепляние за жизнь и неумение жить, все грани стёрты, всё сложно. Он жил как бы вне времени и вне событий.

Вилли возразил, мало задумываясь:

- Просто изменник и пьяница, со зла на отвратную жизнь свою брякнул и случайно попал в точку.

Герман отрицательно покачал головой.

- Нет, тут во всём сквозило убеждение, он знал, что говорил. От него исходила какая-то внутренняя сила, и я не посмел врезать ему за дерзость по морде, как поступил бы с другим, не задумываясь, да и купленный самогон обязывал к сдержанности, поэтому повернулся и ушёл, но почему-то разговор этот запомнился, и я часто возвращался к нему, когда мы драпали из-под Москвы. А мастер через несколько дней после нашего разговора перестал ходить на работу, и скоро его нашли в полнейшей алкогольной прострации и отступились. Рассказывали потом, что незадолго до нашего драпа его обнаружили ночью на улице раздетым и с проломленной головой: кто-то из соотечественников позарился на добротную одежду, да, наверное, подумал, что у такого респектабельного господина и в карманах что-нибудь водится. Мне он запомнился таким русским: работал усердно на нас, а не сомневался в победе своих. Тебе не кажется это нелогичным?

Вилли призадумался, стараясь объяснить психологию русского пьяницы.

- Пожалуй, я не нахожу в нём ничего непонятного, - ответил он. – Надо жить, а он ещё и любитель выпить как следует, вот и пошёл работать. Спиртное недёшево. Сколько оно стоило там?

- Да где-то порядка тысячи марок за бутылку.

- Вот видишь. Чтобы иметь, надо хорошо зарабатывать, надо хорошо работать. Вот и всё.

Герман с сомнением покачал головой.

- Не верится. Я его видел. Не так всё просто.

Вилли попытался продолжить свои догадки, благо времени на размышления было вдосталь, стараясь рассуждениями вслух нащупать мучившую соседа истину.

- У нас в отделе рассказывали, что русские вообще пьют много. Ты ведь знаешь, мы пьём, когда весело, а они больше пьют, когда тягостно. Может, и тот русский много и часто пил, чтобы забыться, знаешь, как наркоманы. Чтобы не видеть и не слышать жизни вокруг, которая его не устраивала. Ты говоришь, что он - запойный пьяница? Значит, и до войны пил так же, и коммунистическая жизнь ему не нравилась. Ни та, ни наша. Может, здесь разгадка? А народ свой он любил, потому и хотел ему победы, а угадал, всё же, случайно.

И снова Герман не согласился:

- Нет, не случайно. Я это видел и чувствовал. Разве не странно, что он бросил работу буквально за несколько дней перед кардинальным поворотом в войне? Он его предчувствовал?

- Слушай, Герман, ты мне совсем замутил мозги с этим русским, - тихо возмутился Вилли. – Ну его к чёрту! Нам всё равно не разобраться в загибах русского характера. Нет привычной ясности ни в поведении, ни в мышлении. Бросим гадалки?

Герман согласился:

- Ладно, замнём. Так и останется эта заноза в моём мозгу. Послушай ещё.

- Только попроще.

- 12 –

- Проще некуда, - начал Герман рассказ об очередной занозе. – Случилось это уже после Москвы, зимой, когда мы с трудом зацепились за проклятую стылую землю и старались не столько воевать, сколько выжить, выждать до весны. От такой жизни, конечно, остервенели, много пили и безобразничали, отыгрываясь за неудачи и на своих, и, особенно, на местных русских.

Чуть приостановившись, чтобы лучше припомнить и собраться с мыслями, Герман продолжил, и по тому, как он брезгливо скривил рот, стало ясно, что вся история, которую он собрался рассказать, ему неприятна.

- Четверо наших технарей с утра в дождь, стащив большую флягу спирта со склада, засели в одном из домов на окраине городка, вблизи которого мы тогда располагались. Не слушая хозяина, залезли в его погреб, достали, что там оказалось на закуску, заставили его и его жену нажарить картошки, яиц, сала, добытого в самом дальнем углу погреба. В общем, вели себя нагло и жёстко, готовясь к основательной пьянке в чужом доме как в своём, где им не грозила расправа начальства, не то, что на аэродроме. К тому времени пьянство у нас приняло повальный характер, и начальство карало за это нещадно, раздавая наряды на гауптвахту впрок, чтобы утишить напасть.

Вилли не упустил заметить:

- Стали, значит, пить как русские, уже не только по поводу радости?

- Да, - подтвердил Герман. – Глушили стрессы. Легко ли было пережить московский позор, да ещё, если ты в нём не виноват? Все переносили бегство от Москвы очень тяжело. Кроме меня, наверное.

- Тебя, что, не тронуло это поражение? Совсем? – удивился Вилли.

Герман поправился:

- Ну, не сказать, чтобы совсем, но не так, как других. Во всяком случае, перекошенного лица я не носил и в пьянство не впал. Я всё ещё продолжал больше играть в войну, чем по-настоящему воевал, всё ещё поднимался в воздух с удовольствием и азартом. Другие уже скисли.

Вернулся к обещанному случаю:

- Так вот, четверо наших молодчиков вскоре, упившись и объевшись и разомлев от всего этого, сначала орали песни и издевались над русскими, а потом, совсем осоловев, и не находя, чем бы ещё заняться, всё чаще останавливали свои пьяные глаза на хозяйке, уже пожилой измождённой женщине. Сговорившись, посадили хозяев тоже за стол, хорошенько накачали спиртом, а тем и не надо было много, чтобы разом окосеть, особенно женщине, дольше доводили до кондиции мужика, а когда он упал лицом на стол, пошли по очереди к женщине, почти уползшей раньше в соседнюю комнату. Вряд ли она что соображала, когда её насиловали, может, только тяжесть потных мужских тел. Потом снова пили, снова подпаивали бабу и снова лезли на неё. Противно даже подумать, не то, что сделать. Не представляю себе, как можно было докатиться до такой мерзости.

Герман передёрнул плечами, сморщил нос от брезгливости.

- Но всё кончается. Так и тут. Ранним утром, ещё до света, мужик очнулся первым от тяжкого сна уже под столом под мощный храп наших жеребцов и услышал стоны своей жены. Собравшись с силами, он нашёл на столе и зажёг лампу и пошёл к ней. Она сидела в разорванной одежде в углу постели, привалившись к стене, и, закрывшись одеялом, с тоской глядела на приближающегося мужа. Не знаю, о чём они там говорили, только русский оделся, помог одеться жене, и они вышли из дома. Дошли до дороги из городка, где он развернул жену лицом из города и спиной к дому, дал ей хорошего пинка и, не слушая воплей повалившейся женщины, ушёл снова к дому. Не заходя внутрь, разыскал в сарае керосин, принёс сухие дрова, обложил ими дом, добавив массу стружек и сена, облил, где надо, керосином и, наверное, благословясь, поджёг, предварительно тщательно заперев ставни и подперев дверь. Я думаю, что заполыхало быстро и разом, во всяком случае, наши герои не шумели и не рвались изнутри. Они задохлись от дыма раньше, чем проснулись, чем сообразили, что надо спасаться. Аэродромная пожарная команда, приехавшая на всякий случай, не торопясь со сборами, только через полчаса, нашла на месте дома уже затухающий костёр из хорошо просушенных за долгую жизнь брёвен и досок, слепленных, как обычно у русских, как-нибудь. Испуганно глядели в окна жильцы соседних домов, но никто не выходил, памятуя о слышанных накануне немецких песнях и видя наших друзей сквозь освещённые окна далеко за полночь.

Герман, казалось, с удовлетворением подробно рассказывал о трагической гибели техников.

- Хватились наших пьяниц уже после остывшего пожарища, когда им пора было быть на работе. Стали искать. Кто-то из соседей решился рассказать о гульбище в сгоревшем доме, порылись на пепелище, нашли оружие, останки амуниции. Потом и хозяина, который лежал на сеновале своего родственника, пьяный до бессознательности. И выдал его тот же родственник, испугавшийся, очевидно, за свою жизнь. Поджигателя привели в чувство, допросили, он и рассказал всё, что ты слышал. Допрашивающий чин из гестапо допытывался у него, между прочим, что мне больше всего врезалось в память, зачем он сжёг собственный дом и имущество, когда мог бы спокойно зайти в дом и застрелить или зарезать сонных немцев. А тот ответил, что так надо было, потому что жилище осквернено, и жить там больше нельзя. А зачем жену выгнал? Она тоже осквернена, и жить с ней тоже нельзя. Вот и всё объяснение. Просто и непонятно. Как тебе это нравится?

Вилли не знал, что ответить. Он тоже сочувствовал русскому мужику, но дикая расправа с техниками и с женой претила, не укладывалась в уме.

- Мне совсем не нравится. Техников, конечно, жаль, но они сами всё это затеяли. А мужик? Наверное, у него был сильный характер, раз не пожалел для мести всего, что имел.

- Но это была не месть! Я ж тебе говорил, что он ссылался на скверну. Тут не только физическая месть, сколько какое-то духовное очищение через огонь. Может, так?

Вилли полуспросил-полуответил:

- Что-то связанное с религией, культом? В твоих случаях все русские склонны к каким-то чересчур сложным и необычным поступкам. Ты специально вспоминаешь такие?

- Да нет. Просто пришли на память эти, я уж тебе говорил, лучше почему-то запомнились они.

Помолчали, переваривая каждый свои впечатления, один - от воспоминаний, другой - от услышанного.

- Ты, наверное, так ничего и не узнал о русских из моих рассказов? – спросил Герман. – Не знаю, право, чем ещё дополнить.

- 13 –

Спустя некоторое время Вилли задал себе и другу ещё один, постоянно мучивший его в последние дни войны, вопрос:

- Почему же мы всё-таки прокакали войну? Кто виноват? В чём? Не зная этого - не жить нормально: вечно будут грызть эти «кто» и «как».

Герман задумался, застыв без движения, потом, очнувшись от оцепенения, начал:

- Теперь-то задним умом я понимаю, что вся эта война – авантюра нашего дорогого и любимого фюрера и нацистов. Россия – слишком большой кус для Германии. Пока мы имели много техники и хорошие летние дороги, пёрли безостановочно на вдохновении силы и успехов. Всё и задумывалось на одно лето. Но такой большой орех оказался не по зубам даже нашим великолепным панцырьдивизиям и авиаполкам. С осенним бездорожьем, зимней стужей и весенней распутицей наше преимущество и самонадеянность не только растаяли, но мы, застыв на достигнутом, причём с большими потерями, я говорил об этом, дали возможность русским собрать резервы, а они у такой большой страны собираются, конечно, легче и быстрей, чем у маленькой Германии. И летом у нас почти не было никакого преимущества, я это почувствовал по новым русским самолётам и по их количеству. Наша внезапность затухла, и вступили в войну факторы потенциальных возможностей, которых явно больше у русских с их огромными пространствами и людскими резервами. Я так понимаю.

- Ты всё же опять склоняешься к мысли, что войну больше проиграли мы, - поддел его Вилли.

- Да, - решительно ответил Герман. – Надо было кончать сразу, как обнаружилась наша пробуксовка под Москвой. Если бы не гонор вождя нации да не тупость и плебейская угодливость его генералитета, не сидел бы я здесь рядом с тобой, не ломал бы голову над сдохшими проблемами, на которые мне, в сущности, начхать, а радовался бы солнышку, чистому голубому небу и зелёной земле, помахивая крылышками своего мессера.

- И помешали тебе в этом - как ни говори, ни думай - не только наши партийные и военные бонзы, но и русские солдаты. Ты никак не хочешь согласиться, что на ринге встречаются двое, и оба определяют результат боя.

Герман улыбнулся, миролюбиво отвёл упрёк в сторону их поединка:

- Ладно, ладно. Признаю: ты тоже виноват в том нокауте.

Потом посерьёзнел, предложил:

- Ну, что ж. Давай, попробуем подытожить, что нам стало известно о победителях. Помогай. Во-первых, они отличаются от нас своей большей эмоциональностью и меньшей рациональностью.

- Ты рисуешь свой портрет, - съязвил Вилли.

- Подожди, не сбивай с мысли, я и сам собьюсь скоро. Во-вторых, им присущи нелогичные отчаянные решения и поступки, особенно в экстремальных ситуациях. В-третьих, они безжалостны и к врагам, и к себе. Никогда не действуют прямолинейно, храбры не в меру. Любят нападать навалом и по импровизации. Пьют много водки. Нечистоплотны.

Вилли перебил:

- Начал хорошо, а потом поплыл мелко, зачастил на мелководье.

Герман возмутился:

- Да пошёл ты к дьяволу вместе со своими русскими свиньями. Разбирайся с ними сам, если тебе так хочется.

Но быстро успокоился:

- Я ихних солдат и видел-то только пленными.

Вилли примирительно попросил:

- Тогда расскажи, какие они в плену?

Герман, в какой уже раз, перевернулся на спину и улёгся в своей излюбленной позе, подложив руки под голову и положив ногу на ногу.

- Так ведь опять ничего путного не расскажу. Я проходил мимо них, как мимо привычных аэродромных механизмов. Помню, что использовались они для расчистки лётного поля и для других грязных работ, что-то копали, что-то строили. Меня они, повторяю, интересовали не больше, чем бродячие собаки и кошки. – Подумал и добавил в том же духе:

- Однородная масса тупых физиономий и еле передвигающихся грязных тел в лохмотьях – вот и все впечатления. В первые годы войны лагери охранялись плохо, особенно ночью, больше полагались на собак, чем на часовых, которые безбожно спали, и удрать из лагеря, который представлял собой просто огороженное колючкой пространство, было плёвое дело, мне кажется. А они даже не стремились к этому. Валялись там как скоты, худые, ободранные, похожие на анатомических манекенов, чего-то ждали и терпели. По-моему, главное в них и было: ожидание и терпение, даже сверхтерпение, потому что нормальному человеку так существовать было нельзя.

Вспомнил:

- Правда, был один исключительный случай. Однажды под утро удрали трое. И куда же, ты думаешь, они подались?

- В лес, - предположил Вилли.

- Бесполезно, не угадаешь. Это же русские! Они пробрались на аэродром, пристукнули чем-то спящего часового, двое забрались в истребитель, а третий остался с автоматом на земле. Ясно, что один из них был лётчиком, но всё равно это была бессмысленная затея. Может быть, давно готовились к такому побегу, заранее распределив роли, чтобы с риском, но сразу оказаться у своих.

Герман привычно пригладил волосы, как всегда, когда его что-то волновало.

- Кончилось всё так, как и должно было кончиться: мотор они завели, как сумели разместиться вдвоём – не представляю, вырулили на взлётную полосу, разогнались, чуть взлетели и почти тут же рухнули, погибнув под обломками сгоревшего самолёта. Может быть, один лётчик и улетел бы, но его всё равно бы догнали. А третий, что остался на земле с автоматом, отстреливался до конца, никуда не ушёл. Видно, на него выпал жребий прикрытия отлёта.

Вилли после некоторого молчания слегка подтрунил:

- А ты говоришь: ждали и терпели.

Оправдываясь, Герман ответил:

- Так ведь это только один случай. Он не характеризует нацию, как ты изволил выразиться раньше.

Вилли согласился и с ним, и с собой:

- Наверное, так, - и тут же поправился: - Хотя, может быть, в чём-то и характеризует. Погибшие ведь тоже русские?

Герман приподнялся, взмолился:

- Слушай, у меня глотка пересохла от болтовни, я же не Геббельс, хватит! И вообще, я уже созрел: пора в сортир. Пойдём?

- Пойдём, - охотно поддержал его Вилли. – Мне тоже уже невтерпёж.

Оба разом гибко соскочили на пол, мягко самортизировав, и пошли к выходу, впереди – нетерпеливый Герман. Встречавшиеся в проходе и на выходе из барака немцы уступали им дорогу, слегка отворачивались, исподтишка с любопытством рассматривая уже, наверное, всем известного лагерника в штатском. Было неприятно под этими взглядами. Вилли по-прежнему не чувствовал в них симпатии, а только холодную оценку и убегающий от встречи взгляд. «Чёрт с ними!» - решил он.

К вечеру капель поутихла, но воробьи не угомонились и всё так же с пронзительным чириканьем сражались за места под крышами, переругиваясь и на скатах крыш, и на земле, и на провисших проводах недействующей электропроводки. Лужи почернели от холода, пожухлая жёлто-коричневая прошлогодняя трава, продираемая новой ярко-зелёной, ещё короткой, застыла, закостенела. Заметно похолодало, туман так и не сел, но дождя не было. «Мерзкая погода, мерзкий лагерь, мерзкое состояние, что ещё мерзкое? Всё!» - охарактеризовал Вилли окружающий мир.

Пошли к сортиру на краю лагеря.

- Далековато, - определил Вилли.

Герман согласился:

- Да. Большинство не ходит. Особенно ночью, предпочитая гадить под дверью барака или у стен: переняли русские привычки.

Сортиром оказалось капитальное кирпичное сооружение, побелённое изнутри, с маленькими оконцами и длинным рядом отхожих дыр с подставками для ног, разделённых барьерами до головы. Шаги гулко отдавались под крышей, как и все остальные звуки, сопровождавшие человеческие испражнения. Но было чисто.

Вилли даже приглушил голос.

- Здесь, наверное, страшновато ночью как в склепе. Поневоле не уйдёшь дальше барака. Хорошее место, чтобы без лишнего шума пристукнуть кого надо.

Герман согласился:

- Хорошее. Но я всё равно хожу сюда, не могу под дверь, хоть убей.

Кончив, пошли назад.

Глава 3

- 1 –

Штурмбанфюрер Шварценберг не обманул: уже на следующий день к вечеру Визерман принёс Вальтеру хорошо уложенный, видно, только что со склада, чёрный мундир и даже поношенные, но ещё целые, сапоги. Взамен забрал штатскую одежду Вилли, включая и ботинки, и, не вступая в объяснения, удалился, явно недовольный, что, впрочем, нисколько не взволновало друзей. Вилли был рад привычной для него одежде. Мундир оказался абсолютно новеньким, и, разворачивая его, Вилли не удивился бы, если бы увидел на нём свой Железный Крест – до того уверовал в неограниченные возможности Шварценберга в этом лагере. Однако Креста не было, а вот знаки различия гауптштурмфюрера лежали внутри, и Вилли сразу же решил, что обязательно их пришьёт. Хотя теперь они и ни к чему, но пришитые знаки и мундир в целом давали возможность не выделяться. Этого он больше всего и хотел, всю свою жизнь бывший тенью других, запрятанный в своём шифровальном отделе, и вдруг здесь оказавшийся на виду, резко высветившийся и своей одеждой, и своим поведением, и сразу же влипший в историю, которая, вероятно, ещё отразится на его пребывании здесь. Порадовало и то, что всё пришлось впору. «Ай, да Шварценберг! Вот это сервис!» Немножко даже стало неудобно за такую незаслуженную заботу.

Глядя, как Вилли переодевается, удовлетворённо осматривая и приглаживая себя, Герман недовольно хмыкал, вертелся на своей койке в своём уже изрядно измятом и замызганном мундире и ворчал, брюзгливо скрывая свою зависть к новой одежде соседа.

- Теперь ты ничем не отличаешься от своих чёрных фольксгеноссе. Как это я с тобой разоткровенничался, даже душу выворачивал? Был бы ты в этой шкуре, ни слова не вытянул бы из меня! Не верю я вам, господа эсэсовцы-нацисты, сволочи и предатели! Скоты!

Вилли добродушно отругивался, чувствуя неискренность в словах Германа по отношению к себе: всё-таки ниточка между ними, и толстая, протянулась, и узелок завязался.

- Да ладно тебе! – успокаивал он друга. – Не форма определяет содержание, знаешь ведь?

- И содержание в тебе дерьмовое, - продолжал брюзжать тот. – Я бы тебя уложил тогда, если бы принял всерьёз. Радуйся!

- Радуюсь, что перестал быть заметным в этом мундире и что у меня сосед – отличный парень, - от удовольствия подольстил он другу.

- Подлиза! Не обманешь! – не сдавался Герман.

Так и переругивались, пока Вилли не переоделся и не забрался на свою кровать к отвернувшемуся тотчас же Герману. Теперь можно было спокойно и более основательно вспомнить всё, что случилось за эти дни, и подумать о будущем. Хотя думать вперёд, по всей видимости, не имело никакого смысла. За несколько дней он пережил столько, сколько не довелось за всю свою прежнюю тихую жизнь. Эти последние дни были отданы настоящей войне, и он стал понимать её жестокую сущность, когда всем, и жизнью тоже, управляет случай. Не смог только понять, зачем жизнь ему оставлена. Зачем убиты пехотинец на лестнице, Виктор, Эльза, зачем душевно искалечен и отлучён от неба Герман? Чего искали немцы в России, и почему теперь он и другие должны из-за этого торчать в этом лагере? Раньше он никогда не задумывался, как живёт, принимая всё как должное, и был доволен тем немногим радостям, которые выпали на его долю: хорошей едой по праздникам и справедливыми воспитателями в интернате и училище, своими успехами в спорте, потом – приютом у Эммы, спокойной и занимательной работой в отделе у Гевисмана, визитами к шефу, дававшими возможность вкусить и другой, более насыщенной и богатой жизни, которой он, однако, не завидовал, поскольку не мыслил такой для себя. Вся жизнь его, по сути дела, была определена правилами, которые не тяготили. Приученный к ограничениям с раннего детства, он никогда не хотел и не стремился их нарушить, принимая их как неизбежность для себя, такого как есть: безродного, выращенного заботами государства, той системы, которой управлял фюрер со сподвижниками. Они Вальтера сделали человеком и потому имели право требовать не только выполнения правил, но и саму жизнь. Близко общаясь с Гевисманом в последние годы, наблюдая его жизнь, Вилли не думал, что это несправедливо, что он тоже должен и имеет право так жить. Нет, он воспринимал различия как закономерное отражение их положения в обществе, их ответственности перед обществом, никогда не завидовал Гевисману и ему подобным и не осуждал их, тех самых нацистов и партвоенных бонз, о которых с таким презрением говорили и Виктор, и Герман. Но теперь и он стал смотреть на них другими глазами. Всего несколько дней войны встряхнули его дремавшую психику, усыплённую наркотическими проповедями и внушениями, допусками и поощрениями нацистского аппарата подавления и оболванивания. Всего за несколько дней ему довелось пережить и предательство, и незаслуженную награду, и разочарование кумиром, и бескорыстную дружбу, и опьянение ни к чему не обязывающей любовью, и женское отчаяние, и мужскую наглость силы, и ненависть, и отупляющее бессилие, не раз смотреть в глаза смерти, не хотеть её и не знать, как избежать. Он стал лучше понимать состояние душ и Виктора, и Германа, их озлобленность против тех, кто втянул их в войну, а потом предал и бросил на произвол судьбы и победителей, спасая свои шкуры и награбленные запасы. И всё же, окидывая теперь мысленно ретроспективным взглядом прошлую свою жизнь, он в ней ничего не жалел, но и не мог с уверенностью сказать, хотел ли бы теперь вернуться снова к такой, регламентированной во всём, спокойной и уравновешенной. За уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне приходилось платить всего лишь лояльностью и послушанием. Не делай рывков из общего строя, и ты будешь надёжно защищён властью хотя бы минимально, то есть, от материальной неустроенности, а проще говоря, - от голода и безработицы. Ему не тягостно было это подчинение, потому что долгое казарменное существование приучило к этому. Всегда находился кто-то, кто не только думал, как ему надо жить, но и заставлял так жить, и только такая жизнь давала право на спокойствие и уравновешенность во всём. В принципе, власть требовала совсем малого в тех измерениях, в которых он жил, и даже, более того, она облегчала жизнь, взваливая на себя обязанность - думать за него вперёд, а ему оставалось только что-то делать. И чем больше кто-то уклонялся от разработанных, нет, скорее, установившихся правил, тем хуже делал себе, да и соседу тоже. Против отщепенца восстаёт не только власть, но и этот задетый сосед, что чувствительнее. Лезь опять в проложенную колею, вот оно – твоё будущее. А рядом идёт другой, пути ваши параллельны и никогда не пересекаются, не обгоняй и не отставай, не лезь в соседнюю колею, что делать – тебе скажут, а ты живи дальше тихо и послушно, но с уверенностью в наступающем дне.

Вилли так привык к повсеместным заборам и шлагбаумам в своей жизни, что и в этом лагере, в отличие от Германа, не чувствовал себя уж очень ущемлённым и задавленным. За него и здесь думают, а он по привычке будет делать, что надо. Главное – не высовываться, это – основа его поведения, которую он выработал для себя ещё тогда, когда стал чемпионом и превратился вдруг на пике славы в изолированного одиночку в большом коллективе училища. Люди боятся и не любят не подобных себе, таких выдавливают в сторону, бреди рядом, если ты такой умный и исключительный, и не суйся к общей кормушке. Вот и здесь он невольно уже попробовал быть не таким как все и пока не уверен, впустят ли его назад в общую массу. Нет, теперь, когда он избавился от уличающей внешней формы, он и духом будет жить как все, как все здешние. И значит – спать? Пожалуй, это лучшее, что можно придумать лагернику, чтобы сократить тягучие дни подневольной жизни. Большинство пленных это давно уже усвоило и спало в любое время и столько, сколько принимал организм. «Я буду как все…» Засыпая, он ещё некоторое время слышал ворчанье и ворочанье Германа, а потом всё поглотили короткие и разносюжетные сны.

- 2 –

Невыносимо медленно потекла беспросветная, сонная и бездеятельная лагерная жизнь, засасывающая и отупляющая. По вечерам Вилли тоже перестал ходить в далёкий сортир, пристраиваясь, как и большинство, за дверью барака. Он всё лежал и лежал на своей койке, поднимаясь только на скудные обеды и ужины, – завтраки уже перестали давать – и с отвращением смотрел на приевшуюся унылую физиономию Германа, злясь на него и за его и своё бессмысленное спаньё. Мундир на нём от долгого лежания и постоянного верчения на койке стал мятым, а лицо быстро заросло щетиной, волосы на голове спутались, расчёсывать было нечем, да и не хотелось. Он теперь внешне не отличался от старожилов лагеря и от своего обретённого здесь друга.

В конце концов, привыкший к самодисциплине и самоконтролю, Вилли восстал против такой, утрированной до предела им же самим, жизни «как все» и решил как-то разнообразить её, чтобы и не выделяться, и не загнивать в постели, иначе можно скоро превратиться в элементарную скотину. Тем более что и загородка, и баланда-болтушка, и стойла-лежаки есть, осталось дело за малым – стать на четвереньки и замычать или захрюкать. Надо хотя бы привести себя в божеский вид, вытряхнуть постель и задавить вшей, которые уже не давали спокойно ни лежать, ни сидеть. Да и Германа нужно растормошить, тот больше страдал от вынужденного безделья и беспробудного сна и чах как птица с подрезанными крыльями в клетке.

Для начала то, что больше всего беспокоило, - вши. Эти серые мерзкие твари уже начали ползать по лицу и рукам, деля между собой территорию его, бывшего совсем недавно новым, мундира, зудели в волосах, нередко падали в миску с едой. Сначала было мерзко, потом он стал привыкать. «Теперь – бой, жить останется кто-то из нас», - твёрдо решил он.

- Герман, пойдём на солнышко бить вшей, - предложил вянущему соседу.

- Моих не тронь, - лениво ответил тот и отвернулся, выставив тощий зад навстречу притязаниям на его свободу.

Вилли решил не настаивать, и один вышел из барака и пристроился к ряду полуголых мужчин на солнечной стороне, старательно и неторопливо выбиравших из швов одежды вечных спутников скученной толпы давно не мытых людей. Присмотревшись к действиям соседа, он быстро перенял тактику борьбы и начал с нижней рубахи, подставив голое тело свежему ветерку и неяркому пока солнышку. Снова как все, в едином строю, с единой целью, ощущая локоть соседа и не мешая друг другу. Бей гадов! Скоро счёт перевалил за десяток, а он ещё не снимал брюки. В ожесточённой борьбе незаметно подошло время обеда. Даже не хотелось отвлекаться, он уже предчувствовал, как будет, наконец-то, спокойно спать этой ночью, освобождённый от кровопийц.

К обеду вышел и заспанный Герман, не забывший, однако, прихватить и миску друга. Вместе пошагали к кухне уже набитой тропой, торопясь в числе первых получить ещё не переболтанную похлёбку из концентратов хотя бы с несколькими волокнами тушёнки, - последним оставалась только мутная жижа непонятного цвета, вкуса и содержания. Чаще всего им везло, хотя многие караулили на площадке и выстраивались в очередь загодя. Помогали молодые ноги и реакция. И в этот раз они недолго стояли и ещё быстрее проглотили то, что им дали, вылизали ложки, привычно спрятав их за голенища сапог, и, поднявшись с каких-то ящиков, приспособленных под сиденья, снова пошли к баракам. Возвращаться в удушливые казармы не хотелось, не хотелось лезть на опостылевшие койки, дремать без сна и мыслей. Даже Герман замедлил ход, и этим воспользовался Вилли. Он обхватил друга за талию и увлёк к вошебойному конвейеру у стены, который во время обеда приостановил свою методичную и кропотливую работу, а теперь восстанавливал производительность с новыми силами и рвеньем.

- Давай, давай! – подталкивал он друга. – Что толку, если я выведу своих? Твои съедят нас обоих.

Он пристроился на какие-то кирпичи, прогретые солнцем и использованные, наверное, уже не одним затравленным лагерником, а рядом с ним, не возражая, умостился Герман, подложив под себя какой-то обрубок доски. Вилли принялся за уже знакомое дело, снова начав с нижней рубахи и снова найдя там нежеланных квартирантов. Герман во всём его копировал. Сначала работали молча, потом Герман стал что-то бормотать вполголоса, и Вилли различил счёт, но какой-то несуразный, переваливший уже за сотню.

- Что ты считаешь? – поинтересовался он. – Не может быть, чтобы ты набил уже столько.

Герман ухмыльнулся:

- А я их приплюсовал к сбитым самолётам.

Вилли захохотал, ненароком нарушив сосредоточенное молчание конвейера, смутился и негромко согласился:

- Правильно. Одна такая тварь вполне эквивалентна самолёту, и оружие у неё пострашнее пулемётов – тиф. Ты знаешь, что это такое?

- Ты, что ли, знаешь, просидев здесь всю войну? – гонористо возмутился Герман. – Я-то видел: и тифозные госпитали, и тифозные ямы с накиданными трупами, залитыми извёсткой, и тифозников, вернувшихся с того света с глазами, в которых одна пустота.

Ловко прищёлкнув ногтями пойманную вошь, он продолжал перебирать швы.

- Не у нас, - уточнил он. – В Люфтваффе всегда было чисто. У пехоты, да у русских пленных. В Польше видел наш госпиталь с оставленными тифозниками и надписью над входом «Внимание, тиф!». Думаю, русские не стали их выхаживать. Так что я знаю, а вот ты – вряд ли, - поддел он Вальтера.

Тот согласился:

- Да, я – только теоретически и не хочу знать на практике. – Объяснил свою позицию: - Обидно и позорно будет, если нас заедят вши, да ещё после войны, когда хочешь не хочешь, а надо начинать жизнь сначала.

Герман нехотя ответил:

- Придётся.

Когда покончили с одеждой, Вилли вопреки отговоркам и недовольству соседа настоял на чистке постелей. Скатав их вместе с матрацами в рулоны, пошли каждый со своим к выходу: впереди, естественно, строптивый и одновременно апатичный Герман. Хлопнула входная дверь барака, кто-то вошёл и предупредил: - Осторожно!

- Влипни в стену! – заорал Герман в ответ, очевидно, оживая от постельного прозябания и радуясь возможности хоть как-то подвигаться и разрушить гнусный ритм здешней жизни.

- Я же просил: осторожно! – повторил плохо видимый вошедший.

- А я же ска… а, это вы, Шварценберг? – узнал Герман. – Выселяем вшей. Надеюсь, на вас не успели переползти? Впрочем, и вши не любят чёрных мундиров: они на них хорошо видны, - начал он задираться. – Вы умеете их давить? Вы всё умеете давить…

- Не заговаривайтесь, вшивый ас Рихтгофена! – проскрежетал штурмбанфюрер сквозь стиснутые зубы, его сузившиеся глаза смотрели с ненавистью.

- Подумаешь, фюрер вшивого лагеря! – совсем распоясался Герман. – Смертельно не люблю, когда дорогу переходят чёрные кошки и эсэсовцы. Не вернуться ли нам обратно, Вилли? – ёрнически обратился он к Вальтеру и весело посмотрел на окаменевшего от неожиданности друга, приглашая и его присоединиться к опасной перепалке. Тот не поддался, для него это было бы слишком.

- Давай вперёд, - и он вытолкал Германа из барака. Потом, извиняясь, сказал Шварценбергу:

- Извините, господин штурмбанфюрер, нервы. У нас, молодых, они сдают раньше. – И тут же попытался замять неприятный инцидент, обратившись с отвлекающей просьбой:

- Не могли бы вы помочь мне привести себя в порядок? Стыдно ощущать себя неряхой в офицерской форме. Я был бы вам очень признателен.

Шварценберг расслабил мускулы лица, невидяще посмотрел на Вилли, потом, вернувшись в своё нормальное ровное состояние, слегка даже изобразил улыбку, ответил с чувством облегчения и благодарности за избавление от неприятной стычки.

- Да, мы не должны терять духа и вида ни при каких обстоятельствах. – И тут же добавил угрожающе: - Жалко, что не все это понимают. Очень жаль!

Он снова потемнел лицом, вспомнив о только что причинённой обиде, но опять быстро совладал с этим чувством и посоветовал:

- Обратитесь от моего имени к дежурному вещевого склада. Вы знаете, где это?

- Да, знаю.

- Он даст вам бритву, мыло, воду. Извините, я сюда по делу. Хайль!

- Спасибо, господин штурмбанфюрер. Ещё раз извините за Зайтца. Он просто сломался.

- Тем он и опасен, - не принял извинения Шварценберг. – До свиданья.

- До свиданья.

Весь потный от внутреннего напряжения Вилли вышел из барака, поискал глазами Германа, нашёл его спокойно сидящим на своём рулоне под окнами барака, подошёл к нему.

- Улаживал семейные ссоры? – неприязненно спросил Герман.

- А ты как думал? – ответил Вилли. – Я уже раз попробовал поссориться, ты видел. Больше не хочется.

Герман вздохнул:

- Если бы ты знал, как мне уже всё надоело!

Вилли посмотрел на него внимательно, отметил мелкие грязные морщинки у глаз, скорбно опущенные уголки губ, заострившиеся нос и скулы, свалявшиеся пряди волос, влажные на вид и свисавшие как попало. «Не нравишься ты мне, друг мой!» - подумал про себя, а вслух спросил бодро:

- Надеюсь, это не помешает нам как следует вычистить постели? Ну, что, принялись?

- Ох, как ты мне надоел! – тихо и обречённо согласился Герман. – Пристал как вошь!

- Вставай, вставай! – поторопил Вилли. – Я – не Шварценберг, меня не заведёшь. Работай. Ну!

- Эксплуататор! – Герман не мог не оставить за собой последнего слова.

- 3 –

С постелями управились быстро, уложили их, и Герман сразу улёгся, а Вилли отправился в вещсклад, представлявший собой небольшой оштукатуренный дом у ворот лагеря, стоявший так, что весь он был за пределами лагеря, а дверь выходила на лагерную территорию и с двух сторон имела зарешёченные окна.

Когда Вилли подошёл, дверь была открыта, а перед нею, опершись на неё, сидел на табурете оберштурмфюрер и безучастно наблюдал за жизнью в лагере и приближавшимся гауптштурмфюрером.

- Меня направил к дежурному Шварценберг, - сказал ему Вилли.

Оберштурмфюрер, не поднимаясь, молча указал внутрь помещения. Вилли вошёл и увидел справа открытую внутреннюю дверь, а за ней – маленькую комнату, заставленную стеллажами с какими-то тюками и алюминиевой посудой. Против входа стоял стол с облезшей белой эмалевой краской, за столом сидел ещё один оберштурмфюрер в расстёгнутом мундире, просматривающий какие-то бумаги.

- Меня направил Шварценберг, - повторил Вилли и ему.

Оберштурмфюрер поднял подстриженную аккуратным ёжиком голову с длинным носом и тонкими губами, несоразмерными с угловатой массивной челюстью. «Ну и страхолюд!» - определил Вилли.

- Зачем? – спросил оберштурмфюрер.

Этот тоже не поднялся, даже не застегнул мундира перед старшим по чину, также был немногословен, как и его напарник у входа. «Да, эти, как всегда, хорошо чувствуют, кто власть», - подумал Вилли.

- Мне хотелось бы привести себя в порядок, побриться и помыть голову, - ответил он.

Некоторое время дежурный молча изучал просителя, потом резко поднялся из-за стола и вышел из комнаты так, что Вилли пришлось посторониться, бросил через плечо, как приказал:

- Пошли.

Зашли в комнату напротив. Здесь не было стеллажей, стоял шкаф, маленький столик у стены с несколькими табуретками вокруг, сияла белой эмалью раковина со сверкающим краном над ней, и выше – большое зеркало на стене. В углу прямо на полу стояла электроплитка и рядом – жёлтый эмалированный бачок, закрытый крышкой.

Оберштурмфюрер открыл шкаф, достал оттуда бритвенные принадлежности, направил бритву о висящий внутри ремень, перекинул через плечо полотенце, ногой пододвинул к раковине одну из табуреток.

- Садись, - пригласил он коротко.

Приём был явно недружелюбным и к разговорам не располагал. «Ну, что ж, помолчим», - решил Вилли. Он не ожидал, что придётся бриться не самому, но не возражал, посчитав, что здесь так принято. «Лагерный сервис!»

Оберштурмфюрер медленно и обстоятельно, не глядя на клиента, подготовил всё необходимое, теми же замедленными движениями аккуратно намылил щёки, подбородок и шею Вилли и приступил к бритью.

- Ты узнал его? – послышался голос от входной двери.

- Да, - ответил парикмахер и тут же резко и зло спросил у Вилли:

- Ты зачем угробил Ганса?

Вилли почувствовал, как двигавшаяся по щеке бритва остановилась ниже скулы на горле. «Влип!» - промелькнуло в голове и сразу же стало мокро между лопатками и в подмышках.

- Отвечай, я жду! – поторопил парикмахер.

«А что отвечать, и поможет ли?» Мысли путались, лихорадочно перебивая друг друга.

- Я не убивал, - не сказал, а прохрипел Вилли. – Он просто неудачно упал. Все видели, как он пошёл на меня с ножом, что мне оставалось делать? – оправдывался он под угрожающей бритвой. – Я только ударил. – И тут же добавил другое, контратакующее: - Не забывайте, что меня послал сюда Шварценберг. Значит, я ему нужен живой, и он знает, как было дело.

С облегчением почувствовал, как бритва ушла от горла, можно вздохнуть, перевести дух. Оберштурмфюрер, не закончив, вытер бритву о полотенце, положил её в раковину, сбросил на плечо Вилли полотенце, глухо сказал: - Управляйся сам. Вода для головы в бачке.

«Да-а. Ещё немного и вместе со щетиной сбрил бы голову», - с холодящим страхом подумал Вилли. «Вот тебе и сервис». Посидел немного, успокаивая дрожь в руках. Из зеркала смотрело незнакомое испуганное лицо в пегой щетине с отросшими на уши полуседыми волосами. Пережитой страх медленно уходил из глаз, и лицо становилось знакомым. «Сейчас я тебя совсем родным сделаю», - пообещал ему Вилли.

Хотелось скорее уйти отсюда, но он пересилил себя, быстро побрился, не стал греть воду и вымыл голову холодной из-под крана. Всё равно почувствовал себя как заново родившимся. Даже случившееся не представлялось теперь таким уж страшным, и всё равно хотелось скорее уйти. Он знал, что никогда больше не придёт сюда, как бы ни зарос и ни запаршивел.

На выходе поблагодарил оберштурмфюрера, снова сидящего за столом с бумагами:

- Спасибо.

Тот не ответил, как будто здесь никого и не было. «Чёрт с тобой, фашистская морда!» - мысленно простился Вилли.

Солнце уже садилось, окрашивая закатной кровью окна вещевого склада. На площадке скапливались пленные в ожидании вечерней похлёбки, а главное – хлеба и кофе, который только назывался так, а состоял на сто процентов из пережжённого ячменя. Но всё-таки это было редким разнообразием в их застойной жизни, возможностью хоть ненадолго прервать невесёлые мысли и тревогу за будущее. Германа не было. «Проспит ужин», - подумал Вилли, - «надо идти будить». Он уже начал привыкать к опёке над другом, и она не была в тягость, а, наоборот, стимулировала собственную инициативу, желание наладить жизнь здесь, дожить до свободы.

Почти вбежав в барак, Вилли стянул сопротивляющегося друга с кровати, и они пришли уже в числе последних, отстояли длиннющую очередь и получили только хлеб и эрзац-кофе, который основательно остыл, но, всё же, приятно согревал ладони через железную кружку. Зато были места спокойно посидеть, посмаковать. Молча съели хлеб и выпили кофе с сахарином. Вилли не стал рассказывать о своём очередном приключении, а Герман не обратил внимания на его обновлённый вид.

Наконец-то звёзды высыпали на небо. Ушедший туман впустил ночной холод, пришлось поднять воротники кителей, скрючиться и засунуть руки под мышки. Уходить не хотелось. Вдвоём им даже молчать было не в тягость. Прожектора на угловых вышках высветили замершие бараки, переполненные переработанными газами и временно умиротворённой стеллажированной плотью. Герман стал поёживаться.

- Что, пойдём? – предложил Вилли.

- Подожди, - попросил тот. – Неуютно как-то у меня на сердце.

Он вздохнул:

- Ем, сплю, сижу с тобой, а как будто это уже не я, а только моя оболочка. А душа улетела.

Он взглянул на небо.

- Говорят, что мигающие звёзды – это души умерших. Может, и моя уже там.

- Ты же не умер, чего болтаешь? – рассердился неожиданному пессимизму друга Вилли.

Тот совсем мрачно определил:

- Тут, в лагере, полно мертвецов.

Вилли решительно поднялся, прикрикнул:

- Хватит киснуть! Поели, полюбовались миром, пора и на покой. Пошли.

- Пошли, - согласился Герман. – Мне всё равно.

- 4 –

В эту ночь Вилли и вправду спал спокойно, без снов и, наверное, не переворачивался ни разу, проснулся впервые только тогда, когда начал сереть новый день. Уже было невмоготу, надо было идти за дверь. Полежал ещё немного в тепле, потом решительно откинул одеяло, спустился на холодный пол, кое-как напялил сапоги на босу ногу, накинул китель и пошлёпал без штанов. Светила яркая луна, было полнолуние, даже свет прожекторов не утишал её сияния. Пристроившись за дверью и вздрагивая от утренней прохлады всем телом так, что член в руках трясся и разбрызгивал струю во все стороны, он справил нужду и с облегчением почти побежал назад, стуча зубами, содрогаясь и путаясь коленками. Снова засунул сапоги под матрац в ногах, китель – на одеяло, сам – под него. Поворочался, устраиваясь и прогоняя дрожь, подтыкая под себя одеяло со всех сторон, затих, но сон не шёл. Что-то тревожило. Повернулся к Герману, того не было. «Пошёл в сортир, аристократ», - подумал он. «Долго ходит, пронесло, что ли?». Совсем согрелся и не заметил, как заснул, а когда кто-то разбудил его, тряся за плечо, в казарму уже заглядывало решётчатое солнце. Перед лицом маячила небритая круглая физиономия артиллерийского капитана, спавшего в самом углу барака.

- Что? Какого чёрта? – ругнулся со сна Вилли.

Капитан вполголоса, совсем приблизив голову, сообщил:

- Твой дружок повесился в сортире. Там толпа собирается, уносить будут, - и он тихо ушёл в свой угол, как будто и не приходил, и всё это – сон, пришедший, наконец, под утро. «Если бы сон!» - с горечью подумал Вилли.

Он не помнил, как одевался и бежал, сбивая росу, к сортиру. Вход заслоняли глазевшие пленные, а поверх их голов он увидел свесившуюся набок и вперёд голову Германа, подвязанную каким-то шнуром, с посиневшим лицом и высунутым разбухшим фиолетовым языком. Ниспадавшие волосы закрывали глаза. Всё это было нереально, неправдоподобно, несправедливо, до боли обидно. «Проспал друга!» - ругал он себя. - «Как же так, Герман?». Вспомнился вдруг вечерний странный разговор об улетевшей душе. «Потерял себя» - понял он, - «отказался и от бренного тела?»

Решительно растолкал стоящих, подошёл ближе. Герман висел, почти касаясь ногами порога. Верёвка была закреплена за раму маленького оконца с выбитыми стёклами над входом. Вилли обхватил друга за талию, достал из кармана нож, тот самый, что был в руках штурмфюрера и который он подобрал незаметно, когда все, не оборачиваясь, уходили тогда от них. Теперь пригодился. Решительно резанул по верёвке и неловко подхватил обмякшее тело, оказавшееся вдруг очень тяжёлым и расплывающимся.

- Куда?

Перед ним стоял, профессионально широко расставив ноги и засунув руки в карманы штанов, парикмахер. Не отвечая, Вилли понёс тело друга головой вперёд наружу мимо вынужденного посторониться оберштурмфюрера и бережно положил неподалёку на траву. Душили слёзы, ничто вокруг не воспринималось. Достал из нагрудного кармана большой носовой платок, сохраняемый на всякий случай в чистоте - и этот случай настал – приподнял голову Германа, и рука ощутила что-то липкое, посмотрел – на ладони была кровь. Раздвинув волосы на затылке мёртвого, увидел большую припухлость с запёкшейся кровью, которую он сейчас содрал, и кровь засочилась. «Они его убили!» - понял он. – «А потом повесили! Палачи! Повесили ещё живого, без сознания. Изверги!». Вилли осторожно накрыл лицо друга платком и завязал концы сзади на шее и голове, чтобы страшного лица не было видно. Услышал приближающиеся шаги, насторожённо приподнялся с колен на ноги. К нему приближался Шварценберг, сопровождаемый обоими оберштурмфюрерами. Вилли ждал. Когда Шварценберг подошёл, они глазами сказали друг другу, что знают правду.

- За что? – с натугой спросил Вилли.

Шварценберг, не отвечая, повернулся и ушёл, прикрываемый со спины тем, кто убил Германа, и не по собственной инициативе, а по приказу своего шефа. В этом Вилли не сомневался. Это была расправа за непослушание, за желание вырваться из-под власти тех, кто так бездарно правил страной и войной и кто не хотел отдавать агонизирующую власть даже здесь, в плену. Своими судорогами она ещё несла смерть.

Теперь ничто не мешало похоронить друга как полагается. Вилли поднял мёртвое тело и дотащил его до ворот лагеря - ему никто не помог – где подозвал часового и показал на Германа, объясняя и словами, и жестами необходимость похорон. Тот позвал из комендатуры капрала, который в свою очередь посмотрел и послушал и, очевидно, поняв просьбу Вилли, снова ушёл в комендатуру, а Вилли остался терпеливо ждать. Спустя некоторое время капрал вышел снова, показал приподнятой рукой «всё в порядке, жди» и заговорил с часовым, изредка поглядывая на Вилли и лежащее тело Германа. Пришёл кем-то осведомлённый Визерман, спросил:

- Что вы хотите?

Вилли спокойно ответил:

- Похоронить Зайтца по-человечески: в гробу и на кладбище.

Визерман, нервно передёрнув верхней губой, засомневался:

- Не знаю, удастся ли. Почему вы не обратились ко мне?

Вилли упрямо ответил:

- Я хочу это сделать сам.

Хорошо, что к воротам подкатил форд с кузовом, покрытым брезентом, и не надо больше было ни о чём говорить. Часовой открыл ворота, что-то сказал шофёру в окно кабины, тот стал разворачиваться задом к выходу, а капрал в это время о чём-то переговорил с Визерманом.

- Они всё же прислали машину, чтобы отвезти вас на кладбище. Думаю, это потому, что в первый раз. – Жёстко усмехнулся: - Вашему подопечному повезло. - Хотел уйти, Вилли остановил:

- Помогите мне.

Не скрывая неудовольствия, Визерман помог ему поднять тело Германа в открытый шофёром кузов и тут же торопливо ушёл, а Вилли залез к Герману, закрыл за собой борт и зря, потому что часовому пришлось лезть уже через верх – капрал приказал ему сопровождать живого, сопровождающего мёртвого. Завелся мотор, и поехали. Вилли сел на дно и придерживал голову друга на коленях. Часовой закурил, предложил Вилли, тот отрицательно замотал головой. Где-то остановились, от какого-то здания подошли двое солдат, откинули борт, потом принесли гроб, видно, из армейских запасов, задвинули его в кузов мимо лежащего Германа, снова закрыли кузов, что-то крикнули шофёру, приветственно помахали руками часовому и почти ушли, как Вилли спохватился и закричал:

- Стой, стой!

Солдаты обернулись, что-то громко заворчал шофёр в кабине. Вилли показывал, что ему нужны гвозди и молоток. Один из солдат сходил куда-то, принёс, шофёр заглушил мотор. Вилли с трудом открыл крышку гроба, наживлённую двумя гвоздями, в два приёма уложил в гроб Германа, стараясь не причинить ему боль, сложил ему на груди руки, перекрестил, произнёс последнее «аминь», закрыл крышку и стал её приколачивать. Часовой помогал, придерживая за край. Солдаты о чём-то переговаривались с ним и с шофёром, спокойно ожидая, когда Вилли кончит. А он, закончив, тут же показал, что ему нужны ещё лопата и крест. Про лопату они поняли сразу по характерным жестам рук и ног, а крест пришлось чертить на пыльном борту кузова. Нет, они не возмутились, не стали возражать и негодовать на неумеренность требований немца. Они были солдатами и не раз, наверное, хоронили своих, зная, что каждый раз это было одинаково тяжело и одинаково необходимо потому, что каждого стережёт косая, и надо, чтобы и его, если, не дай бог, придётся, отдали земле, как подобает. Потому, не возражая, принесли сапёрную лопату и толстые гладкие штакетины, снятые с чьего-то забора. Один распилил их, а второй сбил крест и подал Вилли вместе с плотницким химическим карандашом. Вдоль всей средней перекладины Вилли вывел: «Герман Зайтц, ас Рихтгофена, 44 победы, 1945 г.». Потом они поехали на кладбище, которое оказалось недалеко. Здесь, выкопав по очереди с часовым неглубокую могилу, опустили гроб с Германом, засыпали землёй, часовой даже выстрелил в небо трижды из своего карабина, а Вилли постоял в последний раз на коленях над потерянным другом, шепча: «Прости, Герман!», и отправились назад. Часовой сел в кабину, а Вилли остался один в кузове. Держась за борт, он безучастно глядел на улицы и жителей, которые куда-то шли или убирали развалины, недоумённо смотрели на его чёрную форму, провожая взглядом машину. Видел ожившие деревья в густой листве и зелёную траву на газонах, женщин ещё в тёплой одежде и детей, играющих в войну с деревянным оружием, - всё было как в кино, не в этой жизни. Очень быстро приехали в лагерь. Когда он снова оказался за воротами в зоне, то подумал, что имел возможность спрыгнуть с машины и не возвращаться, и не сделал этого, даже не подумал, до того крепко засела в нём внутренняя дисциплина, насаженная такими как Шварценберг, и что теперь ему будет трудно, очень трудно в лагере.

- 5 –

В эту ночь он не спал. Не потому, что память обременяли мысли о смерти Германа и о собственной судьбе, хотя и это было, - он просто боялся прихода гестаповцев. Хорошо, что у него есть нож. Просто так они его не возьмут, он поднимет на ноги весь барак, только бы не заснуть. И всё же сон пересилил, Вилли заснул, но уже под утро, и проспал кофе, весь день был как ватный, никуда не отходил от барака, жался к людям и всё грелся на солнышке. Никто к нему не подходил: он снова оказался на виду и был опасен. В следующую ночь Вилли не вытерпел и напросился в соседи к капитану в угол, где тот тоже спал на верхней койке, а рядом с ним была свободная.

- Здесь никто не ложится в центре, - сказал тот, - чтобы не быть на виду. Вдвоём ещё ничего, а одному неуютно. Устраивайтесь рядом.

По случаю переселения капитан тоже перетряхнул свою постель, уложил и ушёл, не сказав больше ни слова.

Но и в эту ночь на новом месте Вилли спал тревожно, вернее, даже не спал, а подрёмывал, не успевая досмотреть ни одного из коротких снов. Только под утро, сломленный, наконец, усталостью, заснул по-настоящему и опять проспал завтрак, поднявшись только тогда, когда солнце через запылённые и зарешёченные окна накалило воздух в бараке так, что дышать стало трудно, а подушка под щекой взмокла. Выбравшись наружу, он был встречен радостным верещаньем воробьёв и омыт бодрящими чистыми лучами солнца и свежим утренним воздухом, ещё сохранившимся в редких каплях росы на чуть пробивающихся стрелках травы под стенами барака. Всё это начисто смыло страхи, так густо громоздившиеся ночью, в темноте, и Вилли широко и глубоко вдохнул несколько раз и просветлел и душой, и лицом, решив, что жить всё же можно и нужно, и вообще, пусть будет, что будет, не надо заранее ждать, надо жить, и жить сейчас. Сразу вспомнился Герман, сердце сжалось, кровь подступила к голове, в глазах засвербело. Ещё одна утрата, снова бессмысленная и никому не нужная. Несправедливо, что гибнут сильные духом, а такие как он, приспосабливающиеся, продолжают ухудшать род человеческий. Его жизнь не стоит жизней Виктора и Германа. Они стали последними жертвами бойни, развязанной шварценбергами, и осквернением их памяти были бы теперь любые компромиссы с такими как штурмбанфюрер и его подручные.

Весь день Вилли ходил по лагерю сонный и вялый, мало лежал, вымеривая тропинки и дорожки между бараками в унисон с медленно текущими мыслями и воспоминаниями, перескакивающими с прошлого на настоящее, и почему-то всё время вертелись в памяти жуткие сцены наказаний кадетов розгами. Ясно виделись боль и стыд в глазах ребят и деловитость истязателей, слышались крики, всхлипы, плач и мольбы и равномерный посвист берёзовых мочёных розог. Вилли никак не мог отогнать этих воспоминаний, перебивающих все остальные.

Обедал он самым последним, да и есть по-прежнему не хотелось, не помнил, что и ел. Весь день провёл в таком состоянии, что будто вообще был один в этом лагере. Чуть стемнело, не ожидая вечерней похлёбки, ушёл в барак и залёг на своей новой койке всё в той же апатии и в веренице путаных воспоминаний, безостановочно теснящих друг друга и не оживляющих мозга. Незаметно заснул. Мёртвый пехотинец с лестницы всё же добрался до него и, глядя матовыми неподвижными глазами, неимоверно дёргал за рукав, сотрясая всё тело Вилли, и тот, чтобы удержаться, вцепился в лестничную клетку, но силы убывали, и он чувствовал, что вот-вот сорвётся. И сорвался, беззвучно закричал… и открыл глаза. Над ним в темноте низко склонился капитан, тряся за плечо. Вилли с трудом осознал, что это именно он, а не пехотинец, и медленно пришёл в себя, чувствуя липкую испарину на шее и лбу.

- Вставайте, гауптштурмфюрер! Подъём! Только тихо! Очнулись?

Тут же мелькнуло подозрение: «Неужели и этот из банды Шварценберга?»

- Зачем? – насторожённо спросил он.

Ещё ниже наклонившись к нему, капитан шёпотом успокоил:

- Ничего особенного. Вас хочет видеть Гевисман.

От неожиданности Вилли приподнялся на локтях:

- Как Гевисман? Он здесь?

Капитан положил руку ему на грудь:

- Тихо, тихо. Здесь. И давно. Раньше вас. – Он сел на свою кровать, видно стало, что он одет и обут.

- Одевайтесь и идёмте. Приказано доставить вас, как стемнеет. Уже пора.

Вилли быстро одевался и лихорадочно думал, что может дать ему эта встреча, и как себя держать после их последнего разговора, когда думалось, что расстались навсегда. Значит, того не было в транспортёре, удрал в танкетке. «Этого поступка Господа Бога я не могу понять» - посетовал на Всевышнего. Безусловно, возникнет необходимость объяснения: как оказался здесь, когда хотел и клялся пожертвовать жизнью за рейх, даже получил за это осязаемые авансы. «Говорить ли о посещении виллы?» Все эти мысли вертелись в голове, не закрепляясь сколько-нибудь удовлетворительными ответами. В конце концов, Вилли решил положиться на импровизацию при встрече. Да и вообще – может быть, его зовут на суд и расправу, а не на расспросы, и Гевисман здесь заодно со Шварценбергом.

- Пошли. Я готов.

Он мягко на руках спружинил на пол и, крадучись, пошёл впереди капитана на выход. Все спали.

- 6 –

Их встретила слегка ущербная луна, перечёркнутая узкими облаками, и мутные звёзды, ещё не набравшие света и затенённые уходящим влажным воздухом и притушающим светом прожекторов. Ото сна, ночной прохлады и неизвестности зябко передёрнуло. Он привычно перед встречей с начальством выправил мундир, повернулся к капитану.

- Куда идти?

Тот вышел вперёд, приказал:

- За мной. Старайтесь не шуметь.

Пошли по направлению к вещевому складу, пришли, вошли внутрь, где в свете лампочки в мягком кресле теперь сидел американский сержант-негр. Капитан постучал в дальнюю дверь справа, рядом с сержантом, из-за двери глухо послышалось:

- Войдите.

Сердце у Вилли забилось сильнее, он весь подобрался, сжался как пружина.

Вошли. В маленькой комнатке, такой же, как и та, что занимал штурмфюрер-кладовщик, рядом стояли железная кровать, застеленная байковым одеялом, стол, два стула и шифоньер. В углу был маленький умывальник, а над столом на длинном шнуре свешивалась лампочка с отражающим абажуром из жести. В свете её на одном из стульев сидел и улыбался навстречу одними губами Гевисман в расстёгнутом мундире. На столе перед ним ничего не было.

- Благодарю, капитан. Вы свободны.

Тот щёлкнул каблуками, резко склонив голову, и, молча, вышел.

И снова они вдвоём, как раньше. У Вилли даже потеплело в груди, глаза вдруг подёрнулись влажной пеленой симпатии к этому человеку, вернее, к тому прошлому, что с ним связано.

- Здравствуйте, Вилли, господин гауптштурмфюрер, - с едва уловимой иронией первым поздоровался Гевисман.

- Здравствуйте, господин штурмбанфюрер! – поспешно ответил Вилли.

Гевисман улыбался. Он тоже был рад этой встрече.

- Садитесь, - пригласил, указывая на второй стул, и когда Вилли присел напротив, сказал с показным удивлением:

- Кто бы мог подумать, что военнопленный, наделавший столько шума в лагере своими неординарными поступками и завоевавший уважение охраны, - наш тихоня Вилли? Я не сразу поверил, когда узнал, что это вы! А когда точно удостоверился, сразу же попросил привести вас сюда.

Вилли не поверил ему. Пелена симпатии спала.

- Как это ни прискорбно, - продолжал обнаружившийся шеф, - но я ещё тогда мысленно простился с вами. И вдруг вы здесь! Я искренне рад этому.

Он и на самом деле был рад тому, что его непредсказуемый подчинённый оказался таким же слабым и понятным как все, с кем приходилось встречаться и работать, и уже потому дорог и приятен. К тому же, Вилли был не только хорошим знакомым, но и подчинённым, ему Гевисман мог доверять вдвойне, не опасаясь предательства, привычного для их среды. Он и вправду был рад настолько, конечно, насколько это было возможно для него.

- И всё же, что заставило вас оставить вашу крепость, которую мы с вами выбрали и укрепили с такой тщательностью, и где вы решили, не посоветовавшись предварительно со мной - а я был бы, сознаюсь, против - кончить счёты с жизнью во славу и в защиту фюрера, от которого, кстати, получили кое-какие авансы за это, не так ли?

Гевисман слегка улыбался, сопровождая свои вопросы жёстким взглядом прищуренных глаз. Конечно, чтобы совсем доверять теперешнему Вилли как прежнему, надо узнать досконально, как тот оказался здесь, если должен был умереть там. От Вилли же теперь требовалась беспроигрышная правдоподобная версия ценою в его жизнь. Уже готовый начать объяснения, он чуть было не забыл про мину в ящике с боеприпасами и снова и снова лихорадочно вспоминал всё, что с ним случилось и о чём можно рассказать. Отвечать надо было без заминки, и не сбиваясь.

- Когда взорвался наш бронетранспортёр, - начал он медленно, - я думал, что это русские добрались до квартала, и приготовился к встрече. Но их не было ещё долго, почти до вечера, а я всё ждал и не решался выйти посмотреть, что с бронетранспортёром, тем более что в нём не слышалось никаких признаков жизни. Скорее всего, он стал жертвой шального снаряда.

Вилли судорожно сглотнул, выложив первую ложь, и продолжал:

- Моего глупого решения оказалось мало: русские танки пошли по улице на большой скорости, не обращая внимания на мою безуспешную стрельбу сбоку. Так продолжалось, пока мне не удалось подбить один из них. Он сбросил гусеницу и на полном ходу развернулся в мою сторону. Я видел, как дуло пушки вытянулось ко мне, и его чёрный зрачок заглянул мне в душу. Я не выдержал и убежал из квартиры на лестницу. И вовремя! Тут же следом раздался взрыв неимоверной силы…

Гевисман хмыкнул, быстро взглянул на Вилли и тут же отвёл глаза.

- Мимо меня пролетела входная дверь, - врал Вилли, - а следом за нею, уже ничего не соображая от страха, я выскочил во двор, чихая и кашляя от пыли.

Он немного передохнул от собственного вранья, не смея посмотреть на Гевисмана, и, собравшись с духом, продолжал дальше нанизывать ложь на правду.

- Так я оказался полностью безоружным, и желания отдать жизнь в таком состоянии, без сопротивления, за что-либо или за кого-либо уже не было. Оказалось, очень трудно пойти на смерть безоружным, не то, что в бою. Совсем не было сил и воли выйти с голыми руками и встать перед танками. - Вилли даже вдруг стало обидно за себя.

- И я пошёл, но не на танки, а к себе домой. Сразу это не удалось, пришлось дожидаться темноты в каком-то подвале под грохот гусениц и колёс. Я слышал даже топот бегущих русских.

Подумалось: «Неужели верит? Как бы не переборщить!»

- Уже в полной темноте, - рассказывал он почти правду, - я добрался до своего дома, и напрасно: он оказался разрушен, рухнул как раз тот угол, где была наша квартира. Что с фрау Эммой, не знаю. Я ушёл оттуда сразу же, боясь встречи с русскими, хотя там копались какие-то люди, и решил, что мне надо идти на вашу виллу.

Гевисман встрепенулся, быстро спросил:

- И вы там были?

Теперь уже можно и посмотреть ему в глаза.

- Под утро. Уже рассветало. – Теперь нужно выдать главную ложь. – Но она тоже была разрушена. И так аккуратно, как будто всего лишь один снаряд или одна бомба попали точно в центр. Во всяком случае, мне так показалось, - подстраховался он, - потому что все остальные дома рядом были целы, и вокруг не было воронок. Я очень сожалею, господин штурмбанфюрер, но виллы больше нет, - горько вздохнул Вилли напоследок.

- Эльзу видели? – спросил Гевисман.

- Я никого не видел, только убитого Рекса во дворе.

Гевисман расширившимися зрачками, не видя, в упор смотрел в глаза Вилли, перебирая, очевидно, что-то важное в памяти.

- Так вы говорите, пострадал только дом? А бассейн? – уточнил он.

Вилли оторопел от неожиданного вопроса.

- Какой бассейн? Я не знаю… - растерявшись, промямлил в ответ.

Штурмбанфюрер опомнился, резко спросил:

- А как вы сюда-то попали?

Стало легче, уже можно было не врать, и он рассказал дальнейшее так, как оно было, без изменений, добавив только на всякий случай, что переоделся в полуразрушенном гараже на вилле, в который зашёл случайно. Хотелось верить, что всё сошло гладко. Наверное, так и было, поскольку Гевисман после некоторого молчания слегка хлопнул Вилли по колену и произнёс:

- Вам повезло. Судьба явно вам благоволит.

Он встал, прошёлся.

- Ну, а со мной проще. Мы на танкетке сразу же рванули навстречу американцам и шли на предельной скорости, не обращая внимания на стрельбу своих и русских, до тех пор, пока не напоролись на американские танки. Тут же сдались. Сопротивление было бы бессмысленным.

Он снова сел напротив Вилли, накрыл ладонью его руку, доверительно улыбнулся.

- Вместе нам здесь будет легче. Вы не откажете мне в помощи?

Вилли вскочил, щёлкнул каблуками.

- Рад служить! Вы можете рассчитывать на меня, - с готовностью чуть не прокричал он.

Гевисман потянул его за рукав, приглашая садиться.

- Ну-ну, не надо так рьяно. Теперь вы вправе и отказаться.

Снова внимательно и оценивающе посмотрел на своего визави, помолчал, что-то обдумывая.

- Мы ещё успеем обсудить наше сотрудничество.

Он встал. Вилли тоже.

- Я не могу вас уберечь от уголовников Шварценберга, - предостерёг будущего сотрудника, - по-моему, он и сам этого не может, дисциплина падает с каждым днём, а вы чем-то крепко насолили им.

Вилли пояснил:

- Они мстят мне за смерть Блюмке.

- Возможно, - согласился Гевисман. – Охраной и помощником вам будет капитан Шмидт, что привёл вас сюда. Ему доверяйте полностью. Он получил указания, и Бог вам на помощь! До свидания!

Он протянул руку. Впервые Вилли держал руку шефа в своей. Она была холодной и мягкой, пожатие почти не ощущалось.

- До свидания, господин штурмбанфюрер! – с чувством попрощался он.

- Спокойной ночи, Вилли! – дружески ответил шеф. – Спокойной ночи.

Когда Вилли уходил, американца в коридоре не было.

- 7 –

Выйдя, он глубоко вздохнул, посмотрел долгим взглядом на далеко-далеко перемигивающиеся звёзды, поёжился от ночной прохлады и спадавшего чувства напряжённости и двинулся к бараку. Рядом оказался капитан, неслышно возникший из тени.

- Капитан Шмидт! – утверждающе приветствовал его Вилли.

Тот приветственно козырнул, уточнил:

- Вам говорил обо мне штурмбанфюрер?

- Да, - подтвердил Вилли. – Спасибо вам. Надеюсь, я не буду в тягость.

- Не беспокойтесь об этом, - успокоил капитан, - думаю, мы подружимся, всё утрясётся.

Вилли воскликнул с надеждой:

- Надеюсь, очень скоро!

Теперь они везде были вместе, спали по очереди, но эсэсовцы ничего больше не предпринимали, и чувство опасности проходило. На третью ночь Вилли снова был у Гевисмана, снова его сопровождал Шмидт мимо зевающего развалившегося американца, и снова ушёл, оставив вдвоём.

- Вы не удивляйтесь, Вилли, нашим ночным встречам. Нет необходимости привлекать чьё-то внимание: слишком много разных людей в лагере, неясно, кто чего стоит, с кем можно строить новую Германию, а кого надо избавить от этого.

Гевисман сидел за столом. Перед ним стояла кружка с дымящимся острым забытым ароматом настоящим кофе, рядом – другая.

- Присаживайтесь, - пригласил он. – Пейте кофе.

Вилли сел, отхлебнул. Блаженное тепло окутало голову, разлилось по всему телу, глаза заблестели, он уже по-свойски посмотрел на хозяина. Тот не возражал, спросил вдруг о неожиданном:

- Скажите, Вилли, как вы расцениваете исход войны? Что можете сказать?

Подумалось: «К чему это он? Ещё проверка?». Слегка замешкался. Вряд ли он созрел для оценки такого большого события как война, и вряд ли Гевисману нужны его оценки. Но кое-какие вопросы у Вилли, конечно, возникали, особенно в последние дни, и многие благодаря встречам и разговорам с Виктором и Германом, разбудившим его зашнурённый чиновничий ум, и он пытался ответить на них самому себе. Ясно, что отвечать надо честно, да по-другому и не хотелось даже Гевисману.

- Я… не знаю… - промямлил он, в который раз начиная с этого удобного признания в собственной несостоятельности. Слишком глубоко въелись в его душу и мозг уроки Геббельса и жизни, когда лучше ничего не знать и ничего не видеть.

- Мы, конечно, обсуждали с молодыми офицерами… - осторожно продолжал он, решив всё же не брать только на себя всей ответственности за то, что скажет.

- … что случилось и почему, но всё так, между прочим, эмоционально, применительно к себе, без серьёзного анализа, не вникая глубоко в причины, - плёл Вилли прозрачную паутину ничего не значащего ответа. – Это больше смахивало на одностороннюю критику и обругивание. Но кое-что мне запомнилось, - начал он говорить по существу.

- Что именно? – тут же спросил Гевисман, наклонившись к Вилли.

Тот призадумался. С чего начать? Ему и самому хотелось лучше понять собственные ощущения от последних дней войны и её неожиданного конца. Но он не чувствовал себя способным на серьёзный политический анализ, а потому изложил правдоподобные истины, лежащие на поверхности и удобные всем.

- Прежде всего, я думаю, что в поражении виноват не народ, пожертвовавший всем, чтобы обеспечить победу, - выдал он первую сентенцию. – Это вина фюрера, который в какое-то время перестал быть вождём народа, перестал чувствовать пульс нации и, что страшно, - фронтов, - завершил вторую. Всё сказанное не тянуло даже на женский лепет.

Гевисман заулыбался, встал, заходил по комнате, заложив руки за спину. Ответ его устраивал, хотя он и понимал примитивизм анализа.

- Вы даже не представляете, Вилли, как вы меня порадовали, - похвалил он новоиспечённого исследователя. – Да, только Гитлер – причина нашего поражения. – Именно это он хотел услышать. – Некоторые поняли это ещё в 44-м году, и только дубовая тумба стола спасла его от справедливого приговора. Между прочим, я был вместе с этими людьми, - добавил он. – Многие поплатились жизнями за смелость. Мне повезло, но и теперь я не изменил своего мнения: к поражению нас привёл Гитлер. Вы доставили мне большое удовлетворение тем, что у вас, молодых, те же оценки. Продолжайте.

Вилли хорошо понял Гевисмана и не больно-то поверил его заверениям о принадлежности к заговорщикам Штауфенберга. Штурмбанфюрер верно служил системе, а вернее – себе, и всегда заготавливал запасные выходы на случай неудач. Так и теперь. Он отбил охоту к доверительному разговору.

- Фронтовики говорили, - уходил Вилли от собственных оценок, - что в войну с Россией они вступали с желанием и энтузиазмом, с лёгким сердцем и непоколебимой верой в быструю победу. И она была близка. Но на подкрепление русским пришёл генерал Мороз, а наши солдаты оказались совсем неподготовленными к зимней войне, не было даже элементарной зимней одежды. А тут ещё неудача под Москвой, и вера в победу основательно подмёрзла.

Гевисман снова не выдержал, перебил:

- Да, к зимней кампании рейх не готовился. Этого и не требовалось по плану Барбаросса. Со своими необоснованными переносами начала русской кампании Гитлер привёл к тому, что не хватило буквально какого-то месяца, чтобы зимовать в Москве. Зимой мы потеряли всё своё преимущество в технике, а значит, в темпах и манёвре. Пошла затяжная война, неудобная для немецкого солдата. Извините, я опять перебил.

Вилли вполне искренне заметил:

- Ваши интересные замечания, господин штурмбанфюрер, заставляют совсем по-новому смотреть на события тех дней, о которых я, признаться, и думать стал лишь теперь, когда война кончилась. Раньше меня это совсем не затрагивало, хотя, вы помните, я не уклонялся от фронта.

- Помню, помню, Вилли, - подтвердил Гевисман.

- Опять же фронтовики говорили, - снова сослался на чужое мнение Вальтер, - что зимние неурядицы основательно пошатнули доверие к генералитету, фюрер же всё ещё был вне критики. Он умело отвёл её от себя отставками руководства ОКВ и командующих фронтами, заодно избавившись и от самостоятельно мысливших и как-то пытавшихся возражать самодурству фюрера. Так говорили фронтовики, это не мои мысли, - отмежевался он на всякий случай от непривычной резкой критики вождя.

Гевисман наклонил голову, соглашаясь.

- И они правильно раскусили своего фюрера. Наши полевые командиры всегда были молодцами. Очень хотелось бы, чтобы вы здесь завязали знакомства с такими накоротке. Они нам понадобятся.

Он всё больше и больше вовлекал Вилли в какое-то своё предприятие, в котором тот совсем не представлял своей роли, но вынужден был с ней соглашаться.

- Я постараюсь, - заверил он. – Все, о ком я говорил, считали, что зимой 41-го нужна была передышка, а лучше всего – перемирие или даже мир.

Гевисман удивился, переспросил:

- Даже так?

- Да, - подтвердил Вилли. – И я их по-человечески понимаю. Они просто тогда устали, замёрзли и разуверились в победе, которую им обещали до зимы. Они посчитали себя обманутыми.

И снова Гевисман вставил своё:

- Так оно и было!

Вилли удивлённо спросил:

- Вы тоже считаете, что тогда нужен был мир? И мир-то был бы победный: завоёвана почти вся европейская Россия. Можно было бы остановиться или приостановиться и переварить, - добавил он свои стратегические выводы к осенней кампании 41-го года.

Гевисман усмехнулся:

- Не всё так просто, мой молодой друг. И тогда, и теперь так думали многие. Вы просто плохо ориентируетесь в стратегической и политической ситуации тех дней.

Он нервно пригладил волосы. Видно было, что эта тема его волнует давно, неоднократно осмысливалась им, и он всё ещё продолжает спорить и с собой, и с вероятными оппонентами за свой тезис необходимости войны до конца, во что бы то ни стало.

- Представьте себе, что Сталин согласился бы на перемирие или мир. Кому это больше было бы на руку? – спросил, не ожидая ответа. – Ясно – русским! Вы спросите: почему?

Он встал и заходил по диагонали комнаты, изредка останавливаясь перед Вилли, который тоже хотел подняться, но Гевисман не дал ему этого сделать, удержав за плечо. Он стоял перед гауптштурмфюрером, переступая с пяток на носки, раскачиваясь, с руками за спиной, и резко бросал вниз в лицо Вилли свои доводы, как будто убеждая не его одного, и без того чувствующего себя не очень уютно от непривычного положения сидящим перед старшим офицером.

- И я отвечаю: русские никогда бы не согласились на вечную потерю Украины и Белоруссии, которые мы, скорее всего, заполучили бы в результате мирных переговоров. Это было бы только временное перемирие, а оно использовалось бы Сталиным для мобилизации резервов, которых у России с её громадной территорией предостаточно, в то время как Германия уже практически исчерпала свои. Вы же помните, что мы жрали в начале 42-го - сплошной эрзац.

Вилли вспомнил обеды и ужины, на которые его изредка приглашали штурмбанфюрер, а чаще – Эльза, с едой, совсем не похожей на эрзацы, и мысленно усмехнулся, не отвечая Гевисману.

- Нет, - продолжал утверждать тот, - перемирие было бы для нас смертельным, сомнительной оттяжкой ещё более быстрого поражения, чем случилось теперь. Нам нужна была Москва и как можно скорее. Тогда к нам присоединились бы Япония и Турция. Можно было бы жёстко потребовать большего вклада от Муссолини и Франко, потом – от Ирана, и вся Россия – в огненном кольце, она была бы разодрана в клочья и навсегда.

Гевисман тяжело дышал, нависая над Вилли, глаза его расширились, голос вдруг охрип, перешёл почти на шёпот. Он весь ушёл в нарисованные больным воображением и такие возможные успехи и с трудом возвращался в ненавистную действительность, успокаивая неутолённую жажду завоеваний и власти. Вилли с изумлением видел во всегда уравновешенном шефе маньяка, смахивающего на всех нацистских бонз, которых сам же Гевисман едко высмеивал за их выспренность и тенденциозность.

- Нет и нет, - ещё раз подтвердил шеф, - мы должны были продолжать войну, чего бы нам это ни стоило.

Он сел, положил руку на стол и застучал пальцами по столешнице, и вдруг неожиданно заключил:

- А лучше было бы вообще не начинать её.

Вилли от неожиданности даже подумал, что ослышался, и воскликнул:

- Как?!

Штурмбанфюрер вяло скривился в подобии улыбки:

- Да, да, лучше было бы нам не трогать русских, следовать предостережениям великого Фридриха. Очень прискорбно, что и мы, разведка, подталкивали Гитлера своими дутыми, в угоду ему, информациями о слабости «русского колосса на глиняных ногах». Хотя я не думаю, что реальные оценки, которые были у Абвера и у СС, остановили бы Шикльгрубера. Его мышление в то время было узким и прямолинейным: или я, или Сталин. А мне думается, что мы прекрасно ужились бы со Сталиным. Нам – Европа, ему – Азия, и не было бы этих ужасных, унизительных и бессмысленных потерь.

Он замолчал. Вилли тоже не хотелось говорить. Он был согласен, что лучше бы этой войны не было, но то, что он услышал от Гевисмана, было безнравственно по отношению ко всем немцам, к Виктору и Герману.

- Вот видите, как получилось, - произнёс Гевисман, - я просил вас поделиться своими мыслями, и сам же заговорил вас. Может быть, вы с чем-то не согласны или хотите добавить ещё что-нибудь?

Вилли встал, опираясь на стол:

- Я только хочу поблагодарить вас за беседу, как-то легче стало на душе и ещё обиднее за плен.

Гевисман тоже встал.

- Благодарите лучше судьбу, что она не загнала вас к русским. Скоро поймёте, что здесь вы не у врагов, а у союзников. Не делайте удивлённых глаз, я не оговорился. С американцами нам предстоит восстанавливать Европу и Германию и снова против русских. Это неизбежно, и кто скорее это осознает и возьмётся, засучив рукава, за это святое дело, забыв старые ссоры, разжигаемые паралитиком, тот нужен будет всем, станет свободным, с широкой перспективой быстрой и удачной карьеры, и почему бы не нам с вами быть в числе первых? За Америкой – будущее, она истинный и единственный победитель в войне. Русским ещё долго придётся восстанавливаться, англичане и французы разорены и потеряли свой мировой приоритет. Миром теперь будет править сильная и богатая Америка. А Германия должна, обязана стать её союзницей. У Америки есть сверхоружие, с которым она очень быстро завоюет весь мир.

- Что-то вроде наших ФАУ? – поинтересовался Вилли.

- Ха-ха-ха! – весело рассмеялся Гевисман. – Страшнее и эффективнее. Вот оно, - он сунул руку во внутренний карман френча, достал какую-то бумажку и положил её на стол. Это был доллар.

- 8 –

Лёжа потом бессонной ночью на своей койке в душном бараке и вспоминая весь этот необычный разговор, Вилли думал: «Неужели всё впустую, и у власти снова будут гевисманы и шварценберги? И снова всё сначала? За что же тогда отдали свои жизни Виктор и Герман и тысячи других таких же простых немцев? Ведь не за то же, чтобы кроваво-коричневые мерзавцы снова имели возможность схватить мир за горло?» Конечно, благодаря одному из них Вилли прожил войну довольно сносно и уж, во всяком случае, значительно лучше, чем большинство граждан рейха, но и ему не хотелось повторения той жизни. Тянуло к свободе, к независимости. И раздул эту тягу, как это ни странно, Гевисман этой ночью. Уж если он, погрязший в нацистском дерьме по уши и заложивший свою душу дьяволу, видит для себя, как он говорит, «широкие перспективы», то почему бы им не быть и для Вилли? Но что он может предложить янки? Что он вообще может? Знает дешифровальное дело. Неплохо разбирается в математике. Довольно хорошо знает русский язык. Стоп! А ведь этого, пожалуй, немало, если американцы выбрали себе врага в лице красных. Гевисману в этом нельзя не верить, у него верный нюх. Но надо пока держаться с ним, пусть вытащит отсюда, а там посмотрим. О верной службе больше и речи быть не может.

Днём при неожиданной встрече Шварценберг бросил:

- Вы нашли своего шефа?

- Скорее, наоборот, - ответил Вилли.

- Жаль, - посетовал штурмбанфюрер. – Я думал, вы будете с нами. В любом случае, вы напрасно опасаетесь моих парней: они ни на кого не таят зла без причины.

Не глядя, набычив голову, он проследовал мимо так, что Вилли пришлось посторониться, и ушёл твёрдой походкой, не ожидая благодарности. «Значит, Гевисман и Шварценберг не ладят между собой»,- сообразил Вилли. «Почему? Уже началась борьба за богатого дядюшку или что-то другое?»

В тот же день, укладываясь на ночь, Вилли спросил как бы между прочим:

- Шмидт?

- Да.

- А что затевает наш Гевисман?

- Я думал, вы это знаете. Вы же с ним секретничаете по ночам.

- Сожалею, но он только мешает мне спать.

- А я знаю только то, что он в контакте с американской администрацией.

- Зачем же его стерегут так усиленно?

- Тут не разберёшь: то ли стерегут, то ли охраняют.

Прошло ещё несколько дней. Солнце уже так пригревало, что на вошебойном конвейере можно было не только работать, но и просто сидеть, впитывая целительные лучи. Воробьи уже поделили подруг и гнездовья и деловито готовились к пополнению чирикающего народа. Нестерпимо хотелось на волю за колючую проволоку. Ноги сами подымали с насиженных досок и чурбаков и гнали вдоль забора по вытоптанным дорожкам, глаза жадно шарили за колючей проволокой, пытаясь высмотреть, как там, на свободе. Кончался месяц, как он здесь, и ничего пока не менялось.

На выходе из сортира, в который все ходили часто от нечего делать, вдруг столкнулся с Гевисманом. Впервые.

- Здравствуйте, Вилли, - поздоровался тот. – Сегодня приходите после вечерней бурды. Один. Часовой будет предупреждён. Если его не окажется на месте, стукните трижды.

И вправду, часовой, всё тот же негр, не обратил на него никакого внимания, лишь мельком отметив его появление, и тут же уютно скорчился в кресле, задрав ноги на спинку стоящего перед ним стула. Вилли постучал.

- Можно?

- Входите, Вилли.

Гевисман встретил его у порога с протянутой рукой. С каждой встречей он вёл себя всё более демократично. И уж совсем неожиданными были бутылка виски, вскрытая банка тушёнки и нарезанный хлеб на столе.

- Проходите и садитесь.

Сел и сам, взял в руки бутылку.

- Вы не возражаете?

Не дожидаясь ответа, стал разливать по кружкам коричневую жидкость.

- Разве я смогу? – ответил Вилли с опозданием.

Он не спрашивал о причинах застольной встречи, не приучен был к этому, знал, что причина выяснится тогда, когда надо будет Гевисману, хоть спрашивай, хоть молчи. Заворожённо глядел, как хозяин вываливал в миску, такую же, как у всех, тушёнку из большой двухкилограммовой банки, та жирно заполнила миску доверху, свешиваясь волокнами мяса в сале через край, и очень хотелось поправить, чтобы ничего не выпало. Вилли сглотнул жёсткую слюну и перевёл взгляд на Гевисмана. Тот поднял кружку:

- Прозит!

Вилли взял свою, рука его немного дрожала. Чем он должен будет заплатить за это пиршество? Что оно недаром, он понимал, но его понимание ничего не меняло. Ему оставалось только как зайцу лезть в пасть змее против своего желания.

- Прозит, господин штурмбанфюрер!

Выпили.

- Не стесняйтесь, Вилли, ешьте. Не думаю, что тушёнка – ваша обычная еда.

Он засмеялся.

- Пользуйтесь случаем. Это лучший из советов, что я могу дать вам теперь. Ты не воспользуешься, другой перехватит.

Пожевали немного. Давно не пробованная тушёнка почему-то вдруг не доставила удовольствия, несмотря на совет: желудок брал, глаза видели, а насторожённый мозг мешал им. Наконец, Гевисман спросил:

- Что новенького?

Вилли рассказал о встрече со Шварценбергом.

- У меня сложилось впечатление, - добавил он, - что он вас почему-то недолюбливает.

Гевисман откинулся на спинку стула.

- Недолюбливает? – переспросил он. – Он меня ненавидит! Этот упрямый нацистский болван никак не хочет понять необходимости союза с американцами и пытается снова возродить партию, спасти её функционеров. Он возится с этим отжившим человеческим хламом и топит себя и всех, кто ему верит.

Снова налил в кружки, рывком выпил, уже спокойно объяснил:

- Он пользуется деньгами партии, которые упрятаны в сейфах швейцарских гномов, и доступ к которым ему доверили через секретный код – выкупает на них у американцев своих дружков, чтобы избавить от виселицы. А потом переправляет с чьей-то помощью куда-то подальше от Германии, а может, и здесь прячет, в стране. Он думает, что партия, которая утопила народ в крови, разорила и продала, а главное, потерпела поражение - кто же любит битых и доверяет им? – может возродиться. Блеф!

Вилли вспомнил, как Гевисман убеждал его в обратном перед тем, как оставить наедине с миной в ящике.

- Он спасёт, конечно, своих наци, - с сарказмом говорил раздосадованный шеф, - да и то наименее одиозных, но это не путь к возрождению Германии, эти люди ей больше не нужны, балласт. Ей нужны новые энергичные парни, не обременённые виной за прошлое, и помощь самой могучей страны мира – Америки. Мы пошли со Шварценбергом разными дорогами, и уверен, что его дорога – в тупик. Ладно, хватит об этом. Выпьем лучше за успехи на нашей дороге. Кстати, вы заметили, что этот лагерь специфический? Сюда отсеивают всех тех, кто может быть полезен американцам, - пояснил он.

Они снова выпили и заели тушёнкой. Вилли чувствовал, что приближается главный разговор, тот, ради которого его подготавливали прежними встречами, беседами-проверками и этой выпивкой. Насторожённость не давала ему пьянеть, да и пил-то он мало, чуть пригубил налитое, в то время как шеф не оставлял ни капли на дне своей кружки, и это тоже было необычно. Наверное, тот тоже волновался.

- Но назваться союзником – этого мало, - разъяснял шеф. – Надо что-то и вложить в общее дело, иначе будешь в нём вроде бедного родственника, которого вышвыривают за дверь, когда приходит время делить дивиденды.

Вилли сидел, сгорбившись и опустив зажатые между колен руки. Вероятно, его мозгами, шкурой, руками, ногами задумал Гевисман добыть свою долю в деле. Он чувствовал себя невинно преданным суду и ожидал незаслуженного, но неизбежного наказания. Скорее бы оно было названо. И всё же пусть судья потянет ещё немножечко. Что ж, всё старо как мир! Защитили, обогрели, обласкали, заговорили, напоили, накормили, пора и платить. Зачем он медлит?

Гевисман разлил остатки виски в кружки, не обращая внимания на то, что собутыльник пьёт мало, сам выпил до дна, пошатываясь, пошёл с пустой бутылкой к шкафу, спрятал её туда и достал новую, полную.

- Вы не возражаете?

Сам себе и ответил:

- Он не возражает.

Поставил бутылку на стол, но открывать не стал, а, закрепив на столе локти и утвердив голову на руках, спросил всё ещё твёрдым голосом, пьяно чеканя фразы и отчётливо разделяя слова:

- Вы помните, чем мы занимались с вами в последнее время в бункере?

Вилли не замедлил с ответом:

- Конечно. Мы обрабатывали картотеку русских агентов: надо было исключить провалившихся и зафиксировать законсервированных, новые задания, резиденции, связи, пароли, коды, радиопозывные и так далее.

Гевисман согласился, не снимая головы с рук:

- Правильно. Вот эта картотека и будет нашим вкладом в общее с американцами дело.

Кровь медленно приливала к вискам и как тысячами мелких иголок колола лицо. Вилли выпрямился – вот и прозвучал приговор, стало легче. Он пошарил глазами по столу, выпил сразу полкружки, захотелось есть. Не обращая больше внимания на Гевисмана, он хватал ложкой свинину с салом и жадно жевал, заедая большими кусками хлеба. Вдруг, вспомнив, поперхнулся:

- Так ведь она же упрятана под развалинами виллы?

Гевисман едко захихикал, почти не разжимая рта и глядя задобревшими глазами на медленно дожёвывающую жертву.

- Вилли, Вилли! Неужели вы считаете меня безмозглым идиотом, способным оставить картотеку в доме, в который придут русские?

«Вот это предусмотрительность: и картотеку убрал, гад, и мину установил под сейфами, мерзавец! Что за падальная душонка!» - мысленно выругался Вилли.

- Я как-то нечаянно спросил вас о бассейне, что во дворе, - сказал Гевисман, - помните? Она там.

Вилли непонимающе уставился на него.

- Я её спрятал на дне, - объяснил хитроумный шеф, - замуровал в нише. Только железные штыри знают о её присутствии.

Он всё так же хитро посматривал на Вилли, пьяно довольный собой. А тот вспомнил эти штыри, которые помогли ему выбраться из бассейна. Он ещё не мог сообразить тогда, зачем они там.

Гевисман отнял руку от лица, крепко сжал ею руку Вилли ниже локтя, вперился в него остекленевшими глазами, тихо и твёрдо произнёс, наконец, свой приговор:

- Вы должны её оттуда вытащить и доставить сюда. Вы просто обязаны это сделать.

Он продолжал смотреть, не мигая, застывшими расширенными зрачками в глаза Вилли, и тот, как ни хотел, не мог отвести своего загипнотизированного взгляда.

- Но там же русские! – сдавленно воскликнул он.

Гевисман медленно отпустил его руку, снова откинулся на спинку стула. Ему можно и расслабиться, основное – сказано.

- Я знаю, - спокойно проговорил он. – Я бы и сам пошёл, но меня не выпустят, - слукавил тут же, - а вас, с моим ручательством, - да. – Начал горячо убеждать: - Поймите, другого выхода для нас нет. Всё, что я знал, я уже выложил янки, но этого, возможно, хватит только на свободу, да и то не на скорую, да на чёрный хлеб с крупной солью. Мне этого мало! – Пообещал: - Да и вы не останетесь внакладе. Выбравшись отсюда, я вытащу и вас.

«Ой, ли!» Вилли опять вспомнил мину в ящике с боеприпасами и заминированный бункер. Картотека в руках Гевисмана – это верная смерть. Что делать? Удав верно рассчитал все дохлые возможности зайца: ему только одна дорога – в пасть удава.

- Вас будут прикрывать парни из морской пехоты, - продолжал уговаривать Гевисман.

«Вот это ручательство» - решил Вилли.

- Жалко, конечно, что это не немцы, - посетовал Гевисман, - но на это американцы никак не согласны, боятся осложнений с русскими. Возможно, и не особенно многого ждут от картотеки, а зря! Там много найдётся занимательного для их разведки против русских.

Он помолчал, что-то обдумывая, и тихо добавил:

- И для вас, Вилли, тоже.

- Я знаю, - ответил тот, давно не сомневавшийся в том, что в картотеке есть материалы и на него.

- Вы видели своё досье? – удивился Гевисман.

- Нет, просто догадываюсь, - невольно успокоил он шефа. – Но не думаю, что там есть что-либо, чего я не знаю о себе.

Гевисман широко осклабился, расширив щёки в складки и растянув тонкие губы.

- Вы ошибаетесь!

Слегка помедлил и резко бросил, как выстрелил:

- Вы не знаете, например, что вы – русский.

Вилли даже шатнуло. Он медленно поднялся на ватные ноги, оперся о стол ладонями, боясь упасть, исподлобья смерил взглядом ненавистное лицо, сказал зло:

- Всяким шуткам есть предел, господин Гевисман!

Тот мгновенно стёр деланную улыбку, как будто её и не было, и надменно прошипел:

- Я никогда не шучу, господин Кремер.

Он рассчитывал, что своим открытием заставит Вилли добывать картотеку, чего бы тому ни стоило, чтобы избавиться от досье, в котором запечатлено чёрное пятно его биографии. Вилли обмяк, сел.

- Расскажите, - попросил разбито, - если можно, подробно.

Определив, что помощник морально сломлен, Гевисман спокойным деловым тоном поведал:

- Вас взяли малышом у русской четы, уличённой в шпионаже. Их расстреляли, а вас оставили платить по долгам. Мы не признаём тезиса, что дети не отвечают за грехи родителей. Должны отвечать и расплачиваться. Остался последний взнос, и вы его сделаете.

Это была уже угроза.

- Я всё сделаю, - горячо согласился Вилли, - но только возьмите свои слова обратно. Я умоляю вас! Это неправда! Скажите, что это неправда! – умолял он палача.

Тот брезгливо скривился:

- Успокойтесь. В конце концов, какая вам разница, кто вы? – ему-то, точно, не было разницы. – Что, от этого мир рухнет? Что вы русский, знаем только мы вдвоём, пока картотека не попала в чужие руки. В ваших силах и желании этого не допустить. Оставьте же свои эмоции при себе. Подумаешь – русский, немец! – Может быть, для него и впрямь не было разницы. – Для меня речь идёт о большем – о жизни.

Он вскочил со стула.

- Если эта проклятая картотека не окажется у меня в руках, мне ничего не останется, как только покончить счёты с жизнью.

«И я бы тебе, ой, как помог!» - подумал Вилли.

- Прозябать в лагерях, потеть от страха в судах, а потом вкалывать где-нибудь в толпе милых сограждан? Нет, это не по мне! – отказывался Гевисман от того, что делали тысячи таких же, как он, немцев.

Вилли спросил, уже смиряясь с новым для него положением:

- А если я не вернусь? Мало ли что! Это ведь не просто прогулка, - там русские.

Гевисман медленно ответил:

- На этот случай у меня есть ампула в уголке воротника. Быстро и безболезненно. Проверено на русских.

Он тут же согнал с лица сетку морщин, прорезавшихся при упоминании о смерти, уверенно произнёс:

- Я верю, всё будет «о-кей!» Выпьем за успех?

Вилли покачал головой:

- Я, пожалуй, пойду. Мне надо прийти в себя.

- Не удерживаю, - согласился удав. – Спокойной ночи.

- 9 –

Когда Вилли вышел, сержант приоткрыл глаза, посмотрел и тут же снова закрыл их, не меняя позы.

Была тёмная-претёмная ночь, чужая и всё же светлее, чем было у него на душе. Он – немец, и вдруг стал русским! Этого не может быть! Он не хочет! А если всё-таки так, значит, эти иезуиты принудили его воевать против своих сородичей, да ещё с желанием? Каких своих? Неужели русские – свои? Нет, не может этого быть! Не должно! Он застонал, заскрипел зубами: «Я не хочу-у-у!» Ноги, как неживые, медленно передвигали к бараку, а он уже боялся входить, боялся, что все увидят, что он чужой. Кто же он теперь? Вот откуда эти способности к русскому языку. Он всё пытался вспомнить ранние картины своего детства, как будто там можно было найти ответ: на самом ли деле он – русский. Или это ещё одна пакостная ловушка Гевисмана? Он ничего не помнил, кроме безнадёжного одиночества, отчуждённости от сверстников - может, и это оттого, что они ещё по-детски зверино чувствовали, что он чужой - и вечного ожидания родителей. Кстати, кто же они? Гевисман должен знать, должен сказать. Уже почти совсем доплётшись до барака, Вилли повернул назад. «Надо узнать. Но что? Что мои родители – русские шпионы? Яблочко от яблони недалеко падает» - вспомнилась вдруг русская поговорка. «Как метко!»

Американца не было. Постучал в дверь комнаты Гевисмана, ответа тоже не было. Вошёл. Под светом абажура ярко блестела пустая жирная миска, и тускло отсвечивала почти опустошённая вторая бутылка виски. Хозяин спал одетым в неудобной позе, поставив правую ногу на пол и заложив левую руку за голову. Половина лица его утонула в расстёгнутом воротнике рубашки, и оттуда доносились тяжёлые отфыркивания при выдохах перегретого алкоголем организма. Вилли подошёл ближе, разглядывая спящего шефа. Подумалось: «Лучше мне не вернуться, и тогда…» Высверкнуло вдруг упоминание Гевисмана об ампуле. И сразу же пришло решение: «Ну, что ж, Гевисман, ты сам подписал себе смертный приговор своим бахвальством. Прими, дьявол, своего заблудшего козла!» Он осторожно ощупал воротник рубашки спящего и в правом углу ощутил какую-то твёрдость. «Вот она!» Удобно пристроил ампулу между пальцами левой руки, на выдохе Гевисмана вставил её между зубами того и тут же резко ударил снизу по челюсти. Гевисман вздрогнул, остановил дыхание, потом прямо приподнялся в кровати, выпучив глаза, и рухнул снова на подушку, безвольно отворотив лицо набок и раскрыв рот. В нём ещё пульсировал язык, отрабатывая прошлые команды, а мозг уже бездействовал, и из уголка рта сочилась кровь из разрезанной десны. «Всё! Вот и ещё труп. И снова немец. Нет, Бог не слепо правит моими руками. Он-то знает, что я русский, и в какой уже раз даёт мне жёсткий знак об этом».

«Пора уходить и чем быстрее, тем лучше. Хорошо бы запереть дверь». Огляделся, ключ торчал в дверях, потрогал, он легко поворачивался в скважине. «Неплохо бы запереть изнутри». Мысль понравилась. Вилли пошёл к шкафу, открыл его и сразу увидел то, что ему надо: металлическую трубку комбинированной ручки, заткнутой с двух сторон колпачками с пером и карандашом, которые он спрятал в карман, а трубку сплющил зубами, подгоняя под конец ключа. Потом бросил последний взгляд на уже окончательно застывшего шефа, вставил ключ в замок, закрыл дверь и, приспособив трубку, из коридора повернул ключ. Замок легко щёлкнул, и дверь была заперта. Американец так и не появился, и это тоже было божье чудо, только так Вилли мог расценить отсутствие охранника в нужное время.

В барак он пробирался как ранняя мышь. Вероятно, было уже далеко за полночь, все спали, во всяком случае, хотелось, чтобы было так. Он подобрался к своей кровати с другой стороны от Шмидта, медленно и осторожно забрался, тихо разделся и спрятался под одеяло. Улёгся, змеиными движениями приспосабливая тело к удобному положению и повернув лицо к Шмидту. Тот даже не пошевелился, хотя раньше никогда не пропускал возвращения соседа. «Спит. Слава богу!»

- 10 –

Утром его разбудили, сильно толкнув в плечо. На уровне койки он увидел строгие лица Шмидта, Визермана, американского майора, который допрашивал его в первый день, и двух солдат в пилотках. Майор спросил:

- Когда вы ушли от Гевисмана?

Вилли внутренне собрался. Снова его ответы были ценою в жизнь.

- Я не знаю. У меня нет часов. Все, кажется, уже спали. Может, кто-нибудь слышал, можно спросить.

Американец пристально смотрел в глаза Вилли, тот не уклонялся.

- По какому поводу пьянствовали?

Вилли сел в кровати, подобрав под себя ноги. Возвышаясь над допрашивающими, он чувствовал себя более уверенно.

- Собственно, пил-то один Гевисман и особенно много, когда узнал, что его секретную картотеку с восточной агентурой, которую он вам обещал… - намеренно разглашал он секреты шефа с американцами, чтобы обезопаситься. Американец никак не среагировал, несомненно, зная, о чём речь, а Шмидт и Визерман коротко переглянулись.

-… уже не добыть, - продолжал Вилли. – Она оказалась под развалинами виллы в его бункере. Я был там в тот день, когда попал в лагерь, и видел. Без хорошего бульдозера и экскаватора и делать нечего. Он сильно разволновался, почти плакал, и всё пил, пил. Когда же наклюкался до предела, и разговор стал бессвязным, я ушёл. Вот и всё.

Потом, как бы вспомнив, добавил:

- Когда я уходил, видел часовой, может подтвердить.

Майор не ответил и приказал:

- Одевайтесь!

«Неужели не пронесло?» - пожалел Вилли.

В комендатуре майор, оставив его стоять, сам прошёл за стол, сел, забарабанил пальцами.

- Послушайте, вам не кажется странным - мне, например, кажется - что все три ЧП в лагере связаны с вами? Это не может быть случайным.

Вилли попытался возразить:

- В двух я не был зачинщиком. А про какой третий вы говорите? – как бы непонимающе спросил он.

- Гевисман мёртв, - напомнил майор. – И вы были последним у него. Не так ли?

Вилли постарался удивиться:

- Как мёртв? Когда я уходил, он был только пьян. Вы что, хотите сказать, что я его убил? Но зачем? И как? – возмутился он.

- Вот это я и хочу узнать.

- Господин майор, уверяю вас, я здесь ни при чём. Прошу, допросите часового. Мне трудно даже представить, что Гевисман мёртв. У нас же намечалось общее дело. Зачем мне его убивать?

Майор помедлил, потом покрутил ручку полевого телефона, что-то сказал в микрофон. Дальше оба ждали молча. Вскоре пришёл тот самый негр-часовой, майор что-то спросил, тот, внимательно поглядев на Вилли, ответил. Они ещё о чём-то поговорили немного, часовой откозырял и ушёл.

- Вы или дьявол, или судьба вас на самом деле испытывает довольно жёстко.- Майор указал рукой на стул у стола. Вилли присел, ожидая дальнейших расспросов. Похоже, что часовой подтвердил его алиби.

- Вы знали, что у Гевисмана есть ампула с ядом? – продолжил допрос американец.

Пока Вилли думал, что ответить, дверь отворилась, и в комендатуру вошёл пожилой капитан. Они с майором поздоровались за руку, обменялись короткими репликами, потом капитан, за неимением свободного стула, присел на подоконник и обратился к арестованному:

- Так это ты должен был идти за картотекой?

Вилли повернулся к нему, поняв, что только теперь будет главный разговор.

- Я, - ответил он с готовностью. – Только идти незачем. – Объяснил снова: - Её больше не существует: она погребена в бункере под развалинами виллы Гевисмана. – Опять охарактеризовал состояние шефа: - Он был очень расстроен. Я никогда не видел раньше, чтобы он так много пил, как в этот раз, когда узнал о гибели картотеки.

Вилли замолчал. Молчал и капитан. Похоже, что он больше оценивал допрашиваемого, чем то, что тот говорил. Очевидно, ещё раньше, услышав о смерти Гевисмана, он решил, что тот лишился возможности добыть картотеку. Осталось увязать воедино его смерть, гибель картотеки и этого молодого эсэсовца, который, несомненно, причастен и к тому, и к другому, но упорно старается отстраниться. И часовой показывает, что парень ушёл, когда Гевисман ещё шумел. Неужели и вправду покончил с собой, когда узнал, что дело с картотекой не выгорело? Что-то не похоже. Этот и зубами, и ногтями хватался за жизнь, за любую жизнь. Хотя, худшая сволота – Гитлер, решился же? И Геббельс. Чем чёрт не шутит!

- Ты работал с картотекой, - утвердительно произнёс он. – Что можешь рассказать о ней? Поподробнее.

«Ага!» - сообразил Вилли. «Значит, Гевисман на всякий случай, чтобы не быть вышвырнутым из дела, не открыл тайны картотеки. Узнаю предусмотрительного шефа. Но один раз он, всё же, ошибся. Не может быть, чтобы не рассказал американцам подробно о своём товаре. Очевидно, проверяют. Или капитан что-то задумал?»

- Я, наверное, не смогу рассказать больше хозяина, - уклонился он от ответа.

- Попытайся, - приказал капитан.

Вилли уже знал, чем он может заинтересовать американцев. Возможно, это и будет ценой за свободу.

- Это были копии досье на агентов, - начал рассказывать он, - заброшенных в тыл или оставленных при нашем отступлении в тылу русских. Многие были законсервированы Гевисманом и теперь понятно зачем. Были редкие досье и на агентов в других странах, в том числе, в Америке, Англии, Франции. С ними работал сам Гевисман, а я – только с восточной агентурой.

Вилли постарался как можно подробнее разъяснить структуру и содержание картотеки, принципы работы с ней, умышленно не называя имён. Капитан слез с подоконника, мягко заходил по комнате, вслушиваясь в рассказ Вилли. Потом прервал:

- Теперь эти подробности никому не нужны. С погибшими досье погибли и агенты, они сорвались с крючка, так?

Вилли быстро поправил:

- Лучше сказать: оборвалась леска, здесь, у нас.

- Не один ли чёрт? – с досадой возразил капитан.

- Её можно поймать и восстановить связи, - подсказал Вилли.

- Как?

- С моей помощью.

Вилли замолчал, ожидая естественной заинтересованности. Но не тут-то было.

- Продолжай, - приказали ему, не принимая предложения.

Всё же капитан оказался грубым человеком. Ему или не нравилась вообще вся эта затея с картотекой, или он не доверял всем немцам без исключения, или, хуже того, просто ненавидел их и не пытался скрыть этой неприязни в раздражённом тоне своих нетерпеливых понуканий. Он не шёл ни на какую сделку, считая, что Вилли обязан выложить всё за так, платой за жизнь и плен. Приходилось лавировать.

- Я долго работал с картотекой и многих её абонентов и их реквизиты хорошо запомнил, - продолжал торговаться он. – Могу воспроизвести по памяти, хотя бы частично, погибшие досье. Помню и многие крючки: обязательства агентов, компрометирующие их материалы, а главное, пароли и адреса, способы связи, с помощью которых можно дать им понять, что материалы на них целы, и в их судьбе ничего не изменилось, сменились только хозяева.

Капитан прекратил, наконец, свои маятниковые передвижения по тесной комендатуре, остановился перед Вилли, внимательно посмотрел.

- Ну, что ж, попробуй вспомнить кого-нибудь ради эксперимента.

Вилли немного призадумался, потом медленно и монотонно, как бы читая, произнёс:

- Игнатюк Василий Романович, кличка «Зубр», 1915 год рождения, украинец, бывший сержант Красной Армии, сдался в плен в октябре 1941 года. Был «подсадной уткой» в лагерях военнопленных, весной 1942-го внедрён в партизанский отряд в Полесье, на который вывел роту СС. После уничтожения отряда примкнул к другому, из которого пришлось уходить с перестрелкой. Ранен в левую ногу ниже колена, есть шрам. Лечился в госпитале в Минске. После выздоровления зачислен в карательный отряд по уничтожению евреев и наведению порядка в русских поселениях. Быстро стал заместителем командира, участвовал во многочисленных акциях. За пьянство, дебош и драку с немецкими солдатами после одной из акций посажен в тюрьму, откуда взят Гевисманом в диверсионную школу, и после её окончания заброшен в тыл к русским, осенью 1942 года. В течение двух лет поставлял сведения о передислокациях и составе русских войск, устроившись по ранению в ездовые интендантской части. Провалов не было, но не было и исключительной информации. Очень осторожен. Регулярно получал оплату через связников, имеются расписки, вернее, были в досье. В 1944 году снабжён рацией, и тогда же Гевисман приказал ему перебраться в Оршу и там осесть капитально. Игнатюку были выданы документы на увольнение из армии по ранению и паспорт на имя Василия…

Капитан оборвал:

- Достаточно.

Вероятно, он не хотел открывать агента майору. Вилли всё же добавил:

- Я позволил себе опустить некоторые детали его деятельности, которые хорошо помню, но их перечисление заняло бы много времени и не прибавило бы ничего существенного к характеристике агента и к оценке моей памяти.

- И правильно сделал, - одобрил заметно повеселевший капитан. – И так ясно, что это премерзкий тип, годный разве что на разбой, - охладил тут же ожидания Вилли. – Нужны другие, хотя бы немножко интеллектуалы. Война закончилась, теперь будет другая работа.

- Есть и такие, - сказал Вилли.

Капитан подошёл к майору, что-то спросил. Они что-то обсудили между собой, и в результате Вилли оказался в маленькой комнатке в задней части комендатуры, предназначенной, вероятно, для отдыха дежурных. Здесь стояла кровать, были стол и стул. Вскоре солдат принёс постельное бельё и поношенную солдатскую форму американского пехотинца. Капитан, молча присутствующий при поселении, приказал:

- Переодевайся. Будешь жить здесь. Даю тебе пять суток времени и магнитофон, чтобы ты надиктовал всё, что вспомнишь из картотеки. Ясно?

- Да.

- Майор позаботится о твоём снабжении. Когда я прослушаю всё, что ты надиктуешь, тогда поговорим и об оплате, - успокоил подопечного. – Так что старайся, это в твоих интересах. Сейчас принесу магнитофон, научу пользоваться и приступай. И запомни, - предупредил, - кроме меня, никто не должен воспользоваться плёнкой. Отвечаешь головой. Всё. Жди.

- 11 –

Капитан ушёл. Итак – свершилось. Он и без Гевисмана вышел на американцев и добудет себе свободу сам. С Гевисманом, да и с рейдом к русским всякое могло случиться. Теперь же он сам хозяин своего положения. И никто не знает, что он русский. Да и не русский он вовсе. Наврал Гевисман. Он – немец и всегда будет немцем. Русским он быть не хочет. Пока капитан ходил за магнитофоном, Вилли успел переодеться и застелить постель. «Комфорт!» Хотелось посмотреть на себя в чужой форме со стороны, но зеркала не было, а в окно били прямые солнечные лучи, мешая отражению на стёклах.

Сосредоточившись, мысленно воспроизводя перед глазами неоднократно перелистанные досье и благодаря бога за дар хорошей памяти и точного фотографического зрительного запоминания текста, Вилли, не отвлекаясь, продиктовал на четыре большие ленты часовой продолжительности данные по десяти агентам. Приходилось часто останавливать ленту, чтобы упорядочить воспоминания, ещё и ещё раз перепроверяя мысленно: не перепутал ли он сведения по разным агентам, не забыл ли что или не придумал ли произвольно что лишнее. Это не была гладкая и ровная диктовка, это была изнуряющая и долгая работа с собственной памятью, которую он всё же закончил раньше назначенного срока, в три дня.

И какое же его ждало разочарование, когда капитан, забрав ленты, принёс новые и заставил повторить диктовку заново. Вилли не смог сделать этого сразу. Опустошённый усталый мозг отказывался работать. Пришлось сделать перерыв на день. Всё это время ему приносили еду в комнату, и не ту бурду, что выковыривали солдаты из общего котла для военнопленных, а настоящую, сытную, с мясом, сыром, колбасой («будь она неладна»), настоящим кофе и даже с пивом. Вторая диктовка после отдыха далась легче. Затверженное при первой, легко отыскивалось в памяти и ложилось на ленту в той же последовательности и, может быть, в тех же выражениях, хотя он этого и не знал. Но в том, что записи будут идентичны и по своей сути, и по деталям, не сомневался. Он знал цену своей памяти, доверял ей, неоднократно убеждаясь в её безотказности.

И опять это был не конец. Когда капитан забрал вторую запись и приказал Вилли всё продиктованное записать на бумагу, тот чуть не сорвался и не надерзил мучителю. Как ни обидно, пришлось подчиниться. Капитан принёс стопу бумаги и авторучку с золотым пером. На металлическом ободке Вилли прочёл: «Паркер». Писал медленно, без желания, не было остроты восприятия работы, моральные силы иссякли, и на бумагу механически переносились отложившиеся в памяти диктовки. С усилием проверял себя, стараясь, чтобы не было разнобоя с плёнками и чтобы написанное не оказалось беднее. На это ушли пять дней, даже рука онемела к концу, и на пальцах саднили вмятины-потёртости от ручки. Зато это уж точно был конец.

Капитан забрал бумаги, и Вилли остался без дела на целую неделю. Как в санатории для неходячих. Только вместо медицинского обследования – капитанское. После такой жизни очень не хотелось возвращаться в барак. Теплилась мысль, что капитан будет всё же человеком и оценит его заслуги, может быть, его даже вышвырнут из лагеря. Зачем он теперь здесь нужен, да ещё с тайной? Вообще-то, это плохо, могут взять под колпак. Да, ладно, поживём – увидим. А пока Вилли отъедался и отсыпался в чистой постели, хоть и в помещении, похожем на одиночную камеру. Лучше бы, конечно, дома. Как всё это было давно! Теперь вот и дома нет, и сам он неизвестно кто, и впереди неизвестно что. Капитан обещал оплатить услуги, не может же он обмануть. Вилли сам чувствовал, что сделал гигантскую работу для американцев. Она стоит освобождения.