Но ничего не произошло, он уже видел призывно машущего Марлена и направился к нему, всё убыстряя шаг, подальше от неожиданно встреченной опасности. Если тот – коммунист, о Владимире будут знать и искать и, возможно, быстро найдут, а если нет, то всё пойдёт своим чередом, тем более что пленному ничем не помочь по-настоящему, разве только продуктами и деньгами незаметно. Не устраивать же ему побег, языка-то он не знает, завалится сразу же, всё это приведёт только к собственному провалу и – прощай, Германия и сын Витя. Нет, на это он не имеет права. И желания – тоже. Не такой уж это близкий человек, чтобы выделять его из общей массы страдальцев, стоически и разумно выжидающих законного освобождения. Пусть всё идёт своим чередом. И всё же интересно, как о нём подумал сослуживец? Как о предателе? Как о русском разведчике? Или как о беглеце? Пусть думает, что хочет, лишь бы молчал, для дум у него времени более чем достаточно, а Владимир тоже не забудет о встрече и никогда не подойдёт близко к пленным, которых здесь, судя по всему, предостаточно. Чем чёрт не шутит, могут быть и ещё неожиданные столкновения. Это уже второе предупреждение о бдительности после берлинской встречи с соседкой.
- Где ты шастаешь? – с укором встретил его Марлен. – Ехать надоть. Поймал я дядьку с пустой колымагой. Мимо нас едет, придётся до деревни пёхом топать километра два. Из наших никого нет. Может, будут ещё, а может, нет, рисковать не будем, домой скорей охота. Давай топай, а то не дождётся, уедет, нравный мужик, с придурью.
Он пошёл вперёд, даже не попытавшись взять хоть один свой чемодан, несмотря на то, что руки у него были пустые.
- Ничего ему не давай, - поучал Владимира, - всё заплачено. А то ныть начнёт, ты – размякнешь, а он, ущучив твою слабину, тут же выклянчит магарыч. Наши сельские мужички – хитрые, им бы только где урвать, вздремнуть да насамогониться. Бабы вкалывают, а мужичьё заседает на завалинках, в правлении с самокрутками, да руками водят.
- 2 –
Мужик с телегой ждал. Он был высоким и костлявым. Похоже, что деревенское сало шло мимо его широкого рта с жёлтыми прокуренными неровными зубами и дырами вместо некоторых из них. Для таких возраста уже не существует, они одинаковы и в 40, и в 60 лет. Их годы съела беспросветная каторжная сельская жизнь с недоеданием, самогонкой и отсутствием элементарной гигиены. Владимир видел подобных и у себя на родине. Из-под выцветших клокастых бровей смотрели безразличные ко всему, успокоенные постоянными напастями, водянистые глаза, в уголках которых гнездились не просыхающие капельки слёз. Задубелое костистое лицо, обтянутое обветренной и обожжённой солнцем коричневой кожей не выражало никаких эмоций, было заострено выпирающим подбородком и окончательно испорчено крючковатым носом и большими оттопыренными ушами. В нём не было ничего славянского, явно проглядывались малоазийские черты, может быть – чуть-чуть греческие с примесью каких-нибудь балканских. В ожидании попутчиков он сидел в передке длинной телеги с жердяными бортами и дощатым дном, свесив, вернее, поставив на землю длинные ноги. Экзотическую внешность дополняла не менее экзотическая одежда. Одет он был в выцветшие солдатские полугалифе с яркими серыми большими заплатами на коленях и в полотняную серо-белую рубаху без воротника с застиранным орнаментом сверху, с короткой шейной прорезью и тоже с заплатами на локтях, а обут – в стоптанные лапти с обмотками. Весь облик возницы не располагал к сближению, только Марлен с его непритязательным характером мог обратиться к такому с просьбой.
Что-то буркнув под нос на приветствие Владимира, жердина с осуждением посмотрел на их многочисленные вещи, подождал, пока отъезжающие их уложат и сами усядутся так же, как он, боком, только ноги у них до земли не доставали, и глухим надтреснутым басом произнёс:
- Торбы вяликие, доплатить трэба.
- Не соли мне мозги, дядя! – возмутился Марлен. – Договорились? Договорились. Уговор дороже грошей! Так что погоняй, а не то вертай, что получил, задницами друг об друга, и мы пойдём к другому, а ты пыли один. Давай трогай!
Мужик с полминуты посидел, не двигаясь и опустив голову, заросшую кудлатыми сизо-чёрными волосьями, потом, очевидно, обдумав безвыходную ситуацию и не найдя ей альтернативы, смирился с тактическим проигрышем, лениво почмокал губами, слегка дёрнул вожжи, сопроводив скупые движения не менее скупым и хриплым «Ну!», на что бурая лошадь его со светло-желтовато-пегой гривой и хвостом никак не отреагировала, только повернула голову к хозяину и посмотрела, как будто ожидая ещё чего-то, что могло бы её понудить сдвинуться с места.
- Не пойдёт лошак, - спокойно констатировал хозяин, - опохмелиться просит.
- Кто? Лошадь?! – с негодованием встретил дикую уловку мужика Марлен. – А ну, дай сюда вожжи, симулянтское племя!
Он соскочил с телеги, выхватил у возницы вожжи, скрутил их и стеганул лошадь по животу. Та немедленно, как включённая, лягнула задней ногой, ближней к обидчику, попав по оглобле, но с места не сдвинулась и, всё так же мотая головой, глядела на седоков, нервно перебирая задними ногами. Мужик, не торопясь, поднялся, железными клещами своими спокойно вывернул из рук Марлена вожжи, сел и повернулся к Владимиру, всем своим видом игнорируя молодого несмышлёныша в форме.
- Не пойдёт. Бутылка нужна, хоть чекушка. На толчке добыть можно, сходи.
Решив больше ничему здесь не удивляться и ни о чём не расспрашивать, не пытаться понять этих людей и их животных, Владимир пошёл на толчок-базар вблизи, где его быстро вычислили спекулянты водкой. Он, не торгуясь, расплатился и вернулся к застопорившемуся такси с неистово матерящимся Марленом и отмалчивающимся таксистом. Владимир не думал, что водка на самом деле нужна лошади, не сомневался, что строптивость лошади каким-то образом связана с вымогательством хозяина, хотел только одного: быстрее сдвинуться и скорее уехать с опасной площади.
Оказалось, что он зря не поверил мужику. Тот, взяв водку, обстукал сургуч, откупорил зубами пробку, вынул большой кусок хлеба из мешка рядом с собой, намочил хлеб водкой – в воздухе мгновенно разнеслись и так же быстро исчезли острые запахи спирта – и отдал лошади. Та с жадностью ухватила кусок, быстро изжевала его, удовлетворённо глубоко мотнула головой и пошла сама без понукания, не ожидая, когда хозяин усядется.
- Во, даёт! – восхищённо удивился Марлен. – А без хлеба может?
- Попробуй, - посоветовал мужик. По его интонации ясно было, что лошадь не откажется.
- Так вот почему говорят: пьёт как лошадь, - догадался Марлен. – А я думал, просто так болтают. Оказывается, это о твоей лошади говорят.
Он захохотал, радуясь и занимательному происшествию, и исчерпанному инциденту, и тому, что едут, и тому, что есть тема для трёпа.
- Зачем научил-то? Напарников, что ли, не находишь? – обратился он к мужику.
Тот повернул своё лицо к любопытному седоку, посмотрел, думая, отвечать или нет этому жмотливому возвращенцу, видно, из своих, не то, что другой.
- Зачем на чужого тратить добро? – ответил просто. – Пущай лучше лошак пьёт, с ним и выпить и побалакать добро.
Он, как и все здесь, будто нарочно по-детски коверкал русскую речь, Владимир порой не понимал некоторых слов, но смысл был ясен: для возницы лошадь была лучшим собутыльником, лучшим, чем любой человек.
Принявшая допинг лошадь бежала равномерной трусцой, опустив голову и не обращая внимания на встречающиеся и обгоняющие машины: русские ЗИСы и ГАЗики и американские студебеккеры и доджи. Потом они свернули на улицу, где движение транспорта уменьшилось, ухабы на земляном полотне дороги стали рельефнее, а восстанавливаемые или, наоборот, окончательно разрушаемые дома, двух и трёхэтажки, сменились домиками-коттеджами, многие из которых тоже были разбиты, разбросаны так, что порой в куче обгорелого кирпича торчали только мощные останцы печных труб, а в снарядных воронках с чернозёмной каймой и золотисто-коричневым песчаным дном скопились обломки стен и крыш, ожидая не добравшихся ещё до них рук, уставших на разрушениях и с трудом привыкающих к кропотливому строительству. И разбитые, и сохранившиеся целые, и вновь восстанавливаемые и восстановленные дома не могли спрятаться, как полагалось, как задумывалось хозяевами, в садах, многие деревья которых были обломаны или вырублены, отдав свою дань уничтожающему нашествию войны. Но, несмотря ни на что, деревья и их обломки, и обломанные ветви были отяжелены крупными яркими плодами, особенно яблоками, будто земля стремилась урожаем компенсировать потери его носителей. Всюду видна была жизнь. И в разрушенных домах она не замерла, копошились люди и домашняя птица – куры и индюки, лениво поднимались дымы с наружных очагов, волнами приносило забытые запахи варенья. «Вот бы здесь приютиться» - подумалось Владимиру. «Улица тихая, скрытная, дома хорошо отделены друг от друга, спрятаны мало-мальски от любопытных глаз, расположена недалеко от вокзала и, наверное, от центра. Надо будет иметь в виду, если у Марлена не заладится».
Быстро протрусив понравившуюся Владимиру улочку, выбрались на окраину города. Грунтовка запетляла по невысоким взгоркам и холмам, поросшим хвойным молодняком, тонкими берёзками и орешником. Земля была изрезана оврагами, окопами, траншеями и воронками, из которых буйно поднималась густая высокая трава в окаймлении васильков, как будто природа, стесняясь причинённого ей безобразия, спешила упрятать земляные лишаи от глаз. На израненной земле со скученно торчащими кнопками пней на местах вырубленных рощ, с остатками тоненьких ёлочек и сосёнок, куда ни кинь взгляд, кололи глаза остатки разбитой военной техники с красными звёздами и родными белыми крестами, по броне некоторых мёртвых машин ползала ребятня, очевидно, выдирая остатки нужных им деталей и приборов. Оголённые, подстриженные войной почти наголо, холмы поросли ничем не сдерживаемой травой и цветами, там ходили женщины и дети, перекликаясь, высматривая ягоды и грибы. Вдалеке виднелась сильно петляющая узкая лента реки в кустистых берегах и редкие застывшие сгорбленные фигуры рыбаков. Город с его разрушенными домами как-то незаметно кончился, уступив место всегда радующей глаз природе, даже если она и покалечена. Лошадь бежала по пыльной песчаной дороге, лёгкий ветерок обвевал путников, смягчая души и сердца. Было по-утреннему свежо и чисто.
Возница достал початую конём бутылку и умостил её между своих остроугольных колен, в ямке на мешке положил неровно обрезанную горбушку чёрного хлеба, три разнокалиберные мелкие луковицы и два крупных поздних огурца-желтяка, достал и помятую алюминиевую кружку.
- Пейте, - обратился он к офицерам.
- Я не хочу, - отказался Владимир. Пить ради того, чтобы пить, потому что есть, что пить, он не умел, не привык и не хотел. Этого русского свойства он не понимал и не принимал. Для выпивки нужны условия и настроение, а не только само зелье. Хорошо это делалось в уютных немецких пивных, не в тех, что возникли при Гитлере как гигантские агитационные клубы, а в старых маленьких пивнушках, где посетителей наперечёт, и все знают друг друга. Да и пили больше доброе баварское пиво, а не только водку или водку с пивом, с удовлетворением и гордостью наблюдая, как растёт рядом с кружкой столбик подкружечных кружков. Ту водку не сравнишь со здешней. Владимир почти не пил, но видел, как завсегдатаи смакуют привычный шнапс, а русский самогон – омерзителен.
- Я – тоже… - сказал Марлен, - …буду, - и засмеялся, радуясь и идиотскому каламбуру, и неожиданной дармовой выпивке.
Мужик вылил треть содержимого бутылки в кружку и отдал сидящему рядом Марлену.
- Трымай.
Тот, торопясь, чтобы не выплеснуть на ухабах, мелкими звучными глотками впитал в себя резко пахнущую тёплую жидкость, крякнул утиным тенорком, лихо занюхал рукавом, им же обтёрся, отдал мужику, не глядя, пустую кружку и так же, не глядя, принял от него отломанный кусок хлеба и плохо очищенную луковицу, быстро зажевал алкогольный спазм, вытер навернувшиеся мелкие слёзы, облегчённо вздохнул и победно поглядел на попутчиков и на весь мир по сторонам, чувствуя приятное потепление и в желудке, и в голове, и накапливая взбодрённую энергию для пьяного разговора. Мужик выпил свою треть тихо, одним махом, как будто вылил воду в широкое горло, заткнул остатки водки пробкой и спрятал бутылку в мешок.
- Чё прячешь? А если добавить понадобится? – миролюбиво стал возражать Марлен, с хрустом вгрызаясь в неочищенный толстошкурый огурец так, что во все стороны брызнули сок и семечки.
- С тебя довольно, - ответил возница, - а его долю, - он кивнул на Владимира, - мы с Алкашом выпьем попозжее.
- Сродственник или приятель твой? – согласно спросил, завязывая дорожный разговор, осоловевший сразу и подобревший Марлен.
- Ага, - ответил мужик, - ён самый – вон в оглоблях.
- Коняка, что ль? Он – Алкаш?
- Он.
- Продукт зря, дядя, переводишь, - не одобрил траты зелья практичный Марлен. – Давай, лучше мы за его здоровье употребим.
- Не-е, - отрицательно покачал головой хозяин конемотора. – Сам бачил: не заправишь – не пойдёт. Привык. Одно слово – алкаш.
- Зачем же ты научил его себе в убыток?
- Не я. Он с сапёрами працовал всю войну. Тем, сам ведаешь, давали для бодрости духа кажны день, а они Алкашу давали, что не выпили убитые и раненые. Так и привык. Им – смех, а животине – срам, и мне – горе с им. Мост построили, его нам оставили, списали по болезни за самогонку, мучаемся теперь: других нет, а он, чёрт пьяный, хорошо тянет под газом. За мной закрепили, ишние тоже хотели бы на моё место, но председатель знает, не обижу, если надо будет подгазовать.
Марлен весело заржал:
- Хорошую ты себе работёнку отхватил: завсегда рыло мокрое на дармовщинку, балдей себе на здоровье, коняка не пожалится. А чего ты в город ездил? – поинтересовался он просто так.
Во всё время разговора на бесстрастном, равнодушном лице мужика никак не отражалась тема, будто не человек вещал, а патефон или радио.
- На помощь столице.
- Чем же ты ей помог?
- Веники привёз, полный воз берёзовых, выметать мусор фашистский. Каждой деревне дадено какое-нито задание, все помогают.
- А себе как? Строите?
- Сначала столицу надо сбудовать, тогда и себе працовать почнём. Так надо державе, сказал секлетарь. Кто и сам строится, если есть кому в семье, а больше остались у нас старики, те в землянках да в порушенных хатах живут, ждут дапамоги.
- В нашей деревне был?
- Был раз.
- Как они там?
- Сам увидишь.
- Ну, а урожай-то хороший нынче был?
- Ничего. 147 колов зробил.
- Чё на них получил-то?
- А ничё. До святок хватит, можа, с огорода.
- Городские забрали?
- Ну.
- 3 –
Ленивый разговор их под грохот телеги как-то угас на этой минорной ноте, хорошо известной обоим и совсем не знакомой Владимиру, и дальше ехали уже молча. Алкаш шагом, не спеша, поднимался на частые взгорки и ленивой трусцой сбегал по склонам, телега громыхала на колдобинах расшатанными колёсами и всеми своими плохо скрепленными деревянными частями. Мужик курил самокрутки и часто приподнимал, вытягивая вперёд, длинные ноги, задевавшие за малейшие выступы дороги, Марлен клевал носом, закрывая и открывая непослушные глаза, норовя невзначай брякнуться отяжелевшей головой по бортовой жердине, за которую он держался вялыми руками, а Владимир тоскливо провожал глазами медленно проплывающие неухоженные и враждебные пейзажи.
Так, молча, доехали до ответвления дороги на Воробьёвку. Глядя на Марлена, понятно было, почему так называлось его родовое гнездовье, и думалось, что все там живут такие же мелкие и суетливые, и даже расхотелось добираться туда. Вспомнилась понравившаяся в городе улочка. Не верилось, что за вставшим здесь тёмным хвойным лесом из могучих сосен и теснящихся под их высоко поднятыми разлапистыми ветвями тонких елей и редких чахлых берёз может быть деревня, может кто-то жить, конец его пути в Россию.
- Пойдём через бор, - решил Марлен.
Они свернули с узкой дороги, огибающей лес, и вошли по тропе в затемнённое прохладное царство как-то сохранившегося нормального леса, сразу ощутив духоту прелой хвои, которая переливалась и расступалась под ногами как сухая вода. Не было слышно шагов, не было слышно и шума вершин, качающихся под ветром высоко над головами на фоне сине-жёлтого солнечного неба. Казалось, что они цепляют низко проплывающие ярко-белые с синевой по краям кучевые облака, обещающие устойчивую сухую погоду. Царство мрака и тишины. Даже птиц не слышно. Теснящиеся с краю леса ели исчезли, и хорошо набитая тропа змеилась по ровной чистой, сплошь устланной жёлтыми иголками, земле между красно-коричневыми гладкими стволами, как в большом лесном дворцовом зале, чрезмерно украшенном колоннами. Не хотелось нарушать этой устоявшейся десятками лет, а может и веками, насторожённой тишины, и друзья шли молча и тихо.
Но лес быстро кончился, и стало понятно, что сохранился он потому, что был мал и не пригоден для укрытия. Протиснувшись сквозь кусты бузины и орешника, ожерельем охватывающие хвойник с юной стороны, парни вышли на пригорок, тоже изрытый обвалившимися окопами и увенчанный четырьмя искалеченными немецкими полевыми пушками, полузасыпанными наспех в неглубоко отрытых нишах, со стволами, повёрнутыми вглубь России. Со взгорка стали видны дальние тёмно-синие леса, слабо холмистые поля с грязно-жёлтыми пятнами скошенных злаков, небольшие сгустки кустарников и лиственных деревьев и всё та же узкая лента реки в низких берегах, что уже виделась на выезде из города, петлявшая по неширокой долине с выкошенной травой. Дорога, обогнув лес, выходила к реке, ныряла в неё, расширяясь на броду и выныривая полого на противоположной стороне, и устремлялась дальше к деревне. Рядом с бродом оба берега соединял узкий пешеходный мост с перилами и с приткнутыми к нему двумя лодками.
- Вот и наша… Воробьёвка, - неуверенно, поражённый увиденным, запинаясь, произнёс Марлен.
И было, отчего запинаться. На противоположном широком и чуть возвышенном берегу реки, слегка наклонном к ним, как будто специально для лучшей видимости, отчётливо вырисовывались неровные прямоугольники целых и поваленных изгородей из досок и жердей с непременной густой травой, нашедшей в их тени микроклимат для своего интенсивного роста. Внутри каждого из прямоугольников, контрастно выделяющихся ещё и вскопанной чёрной землёй, оставшимися зелёными кустами картошки и других овощей и полным отсутствием каких-либо деревьев, были вписаны маленькие прямоугольники фундаментов бывших жилищ с небольшими складницами обгоревших брёвен, досок и кирпича рядом. Самих домов во всей небольшой деревне, состоящей из одной улицы вдоль реки, не было. Нет, один дом всё же стоял. Он был низок, собран из старых почерневших брёвен, перекрыт крышей из досок и порыжелого мха и потому не сразу заметен. Над дверью его угнетённо повисло на коротком древке выцветшее розово-красное полотнище в разводьях, а около крыльца стояла пролётка с гнедой лошадью. По прямоугольникам передвигались женщины в платках, редко – мужики, бегали голоногие дети, пропадая вдруг под землёй. «Спускаются в землянки» - догадался Владимир.
- Нашей хаты тоже нету, - сдавленно установил радушный хозяин, совсем не ожидавший такого возвращения.
Не сказав больше ни слова, он, торопясь, пошёл вниз к реке, к начисто уничтоженной родной деревне и к своему исчезнувшему большому дому, в котором он обещал пристанище зазванному другу, не ожидая и не приглашая его идти следом, замкнувшись в свалившемся вдруг на него нежданном убийственном несчастье.
Перейдя по новому мосту тихую и мутную реку с тёмно-глинистым цветом почти неподвижной воды, они вступили в улицу, и стало как-то не по себе, неуютно идти вдоль порушенных, но всё-таки сохранившихся и ничего не загораживающих, заборов. Зато хорошо просматривались люди, копошащиеся на огородах, около небольших сарайчиков-развалюх, у колодцев и складниц. И те их сразу же увидели и узнали своего.
- Марля! Ты? Смотри-ка! Офицер! Какой важный, с тросточкой. С возвращеньицем! Вот матке радость! Живой! Что с ногой-то? Ранен, что ли? Ишь ты, значит, льгота будет. Ты хоть до Берлина успел добраться? Видать, тебя фриц испугался: сразу замирился. Смотри, чтоб девки вторую ногу не заломали, а то ещё что…
Так, провожаемые залпами вопросов и радостных приветствий, они шли по улице с торчащими у заборов пнями спиленных или срубленных деревьев, истраченных в смутное время на дрова или на подземные жилища. Густая трава и нетерпеливые новые тоненькие побеги от не сдавшихся войне полных сил корней, надёжно спрятанных от невзгодья в земле, почти скрывали пни, декоративно обрамляя уже почерневшие застарелые срезы разбоя первых лет войны. На пыльной дороге отпечатались вдавленные узкие колеи тележных колёс, а сбоку видны были отдельные вмятины копыт, очевидно, небогатого сельского стада. Кустики чахлой пропылённой остролистной травы и округлого подорожника торопились выбраться на свободную проезжую часть с невысосанной, согретой солнцем, почвой.
- 4 –
Воспрявший от приветствий, возбуждённо-оживлённый Марлен еле успевал отвечать и отражать дружелюбно-колкие подначки сельчан, быстро вживаясь в знакомую атмосферу жизни материально исчезнувшей деревни.
- Здравствуй, Марлик!
Повиснув на заборе пятого или шестого прямоугольника, их встретила совсем ещё молодая девушка, бесстрашно навалившаяся грудью на тупые колья забора так, что под стареньким ситцевым белым в мелкий размытый синий цветочек коротеньким платьем выпирали не стянутые лифчиком крепкие полушарья с торчащими вперёд острыми сосками. Того и гляди не удержит их ветхая материя, и очень хотелось согнать неосторожную девушку с забора, упредить её, чтобы не поранила ненароком свою молодую и красивую грудь. Но ей-то, видно, были нипочём колья, она улыбалась, украшенная ровным солнечным загаром, тёмно-коричневыми с медным отливом волосами в толстой и длинной косе, мелкими веснушками, скопившимися под глазами, и тёмной родинкой под левым глазом. Большие тёмно-синие глаза её под тёмными широкими бровями, почти сросшимися у переносицы, излучали неподдельную радость.
Марлен так и застыл.
- Зоська! Ты?
Девушка журчаще засмеялась.
- Что, не узнал, офицер?
Марлен в ответ почему-то вдруг рассвирепел.
- Убери с забора! Выставила!
Девушка мгновенно вспыхнула, ярко зацвели тёмные веснушки и родинка, она спрыгнула с забора, отпрянула от него, сердито бросила:
- Дурак! Форму одел, а как был баламутом, так им и остался.
А Марлен, только что бывший как сама родительская строгость, развеселился внезапно.
- Ничего. Я ещё молодой, исправлюсь.
- Что-то не верится.
Она стрельнула глазами во Владимира.
- Ой, у тебя слуга.
- Какой слуга? Что ты опять заплетаешь? – снова напал на неё баламут. – Это друг мой, Володя. Знакомься.
Девушка намеренно чопорно произнесла:
- Здрасьте. Зося Владимировна.
Потом снова обратилась к Марлену, как будто совсем не заинтересовавшись новым знакомым, однако подковыривая и того, и другого.
- А я подумала, слуга с твоими чемоданами сзади плетётся.
Марлен снова занервничал, чувствуя свою неправоту и уязвимость от едкой рыжухи за защитным забором.
- Ты же видишь: я ранен, он помогает.
И тут же получил новый выстрел:
- Ты всегда ранен, когда на работу.
- Ох, подожди у меня! Вот зашлю сватов, женюсь на тебе, тогда враз затишаешь, язычок свой змеиный прикусишь.
Она тихо и удовлетворённо рассмеялась и тому, что последнее слово осталось за ней, и тому, что к ней неравнодушны по-большому.
- Я поклялась, что за офицера не пойду. Где нам, рыжим! Только за слугу.
И звонко, во весь голос, рассмеявшись и ещё раз искоса внимательно вглядевшись в незнакомца, убежала в огород, далеко откидывая назад голову и расправив покатые плечи, по которым толстым жгутом моталась огненная коса. Короткое рабочее платьице не скрывало стройной девчачьей фигуры и очень загорелых босых ног с полными икрами.
Владимиру стало весело, от сердца впервые за долгую дорогу отлегло. Ему понравилась рыжая задира, поделившаяся с ними своей радостью жизни, не убитой войной и человеческой подлостью. Красавицей её не назовёшь, но вся она в целом была как яркий свет, как луч солнца.
- Кто такая? – спросил он у Марлена.
- Зоська, дочка учительши, - ответил тот раздумчиво. – Выросла как! Лет-то всего 16. Я её за косу не раз тягал, теперь и не посмею. Понравилась?
На этот вопрос не хотелось отвечать, чтобы не задеть как-нибудь разбережённую душу Марлена.
- Ребёнок ещё, - осторожно выразил своё отношение к девушке Владимир.
- Не скажи. Титьки-то видел? Ребёнок уже кончился, баба началась.
Он помолчал, пристыжённый, поднял меньший чемодан, позвал:
- Пойдём, что ли.
А самому уходить не хотелось, не тянуло даже к родному дому.
- Свататься буду, пока не опередили, - произнёс как о решённом.
Вспомнив синие молнии, направленные в него, Владимир подумал, что зря Марлен так самоуверен, не видать ему рыжей, если только судьба не заставит, не сломает славную девчушку. Говорят, что рыжие - счастливые, и счастье с собой приносят. Дай-то бог!
- Пришли, - глухо сообщил у очередного забора будущий жених.
- 5 –
Молва, конечно, опередила их, и у калитки сына давно уже ждала истомившаяся от тревоги, прослышав, что сын вернулся раненым, мать. Была она такая же чернявая, как сын, худенькая и маленькая, как он. Стояла, держась за забор и вся подавшись вперёд, выглядывая, когда же он, наконец, придёт, прижимая к стиснутым, искривлённым мукой, губам конец лёгкого платка, повязанного узлом на затылке.
- Мама!
Марлен, выпустив чемодан и тросточку, рванулся к ней, припадая на больную ногу и широко раскинув руки.
- Сынок! Вернулся!
И она тоже устремилась навстречу, пересилив внезапную слабость в ногах, захватила обеими руками его голову, притянула к себе и жадно целовала в щёки, губы, глаза, лоб, куда попало, забыв обо всём и приятно ощущая своим почти обескровленным высохшим телом самое дорогое на свете, кому дала жизнь и готова отдать свою. Слёзы струились из настрадавшихся глаз, перемешиваясь с сыновними, было стыдно и больно глядеть на них, и Владимир, прислонившись спиной к забору, отвернулся, не мешая встрече. Оказывается, он зря стеснялся. Из-за всех заборов, ближних и дальних, открыто наблюдали за ними, нисколько не заботясь о приличиях, многочисленные любопытные глаза, одни – пережившие приятную истому таких встреч и спокойные, другие – отчаявшиеся когда-либо иметь её и потухшие. Здесь всё делалось на виду, не так, как на родине, где у каждого две жизни: одна для себя, другая – для людей. Для людей – всегда успешная. Эмоциям место только дома, за закрытыми дверьми, зачем обременять жизнь соседей и знакомых своими невзгодами и радостями? У них своих хватает. Не тех, так других. Так он привык. А тут вдруг нестерпимо горько стало оттого, что никогда его не встретит вот так со слезами мать, никогда не ощутит он прикосновения её рук к лицу, вкус слёз и запах волос. Сердце полоснули, казалось, забытые воскресные визиты-пытки родителей в интернате. Почему же Бог забрал у него мать, даже не дав хотя бы раз посмотреть на неё осмысленно, чтобы она осталась в памяти, чтобы можно было обратиться к ней мысленно в самые тяжёлые минуты, которых у него было предостаточно. Дал бы хоть такую же вот маленькую, как у Марлена. На глаза навернулись непрошеные слёзы. Хорошо, что в судорожные всхлипывания и причитания матери и тихие прерывистые уговоры сына вплелись радостные женские возгласы, сбив минорное настроение, а то бы Владимир совсем раскис.
- Марлуша! Марлюнчик! Марличек! Вернулся! Какой красивый, с погонами! Гляди ж ты, с медалями, герой наш! Дай я тебя расчмокаю! Мама, отдай же мне его, наконец, совсем измусолила, он же мужик уже!
К матери и сыну присоединилась невесть откуда возникшая молодая женщина, очень похожая внешне на Марлена, только ещё меньше ростом и ещё подвижнее, очевидно, сестра его, о которой он как-то упоминал, что она есть и что замужем, а муж – тоже ушёл на фронт почти сразу после свадьбы. Она обняла и тоже принялась быстро и звонко целовать упирающегося брата, уже уставшего от чрезмерных поцелуев. Не затягивая процедуру встречи, женщина переключила внимание на Владимира.
- Кто это с тобой?
Она с любопытством и неприкрытой жадностью во взгляде смотрела, уже забыв о брате, на красивого незнакомца своими небольшими тёмными и живыми глазами, близко посаженными к носу и ярко выделяющимися на тёмном неприметном лице с мелкими невыразительными чертами и с приоткрытым под слегка вздёрнутой верхней губой ртом с мелкими и неожиданно очень белыми зубами.
- Володя, это и есть сеструха моя – Галка, - представил её, наконец, брат и объяснил сестре: - Я его пригласил к нам пожить, не знал, что дому каюк, теперича и самому-то жить негде. Во как! Как случилось-то?
Сестра протянула Владимиру очень маленькую ладошку, сложенную манерно лодочкой.
- Галя.
Имя и вся она соответствовали облику известной птицы. Он ощутил в своей ладони очень горячие маленькие пальчики, шершавые и шевелящиеся, которые почти тотчас же выскользнули, а сама она тут же стремительно развернулась к брату и, быстро вздохнув, будто набравшись сил для нелёгкого рассказа, прерывисто зачастила, еле успевая заканчивать фразы и слова, глотая их окончания и быстрыми движениями обеих рук поочерёдно смахивая нависающие на ресницах мелкие слёзы.
- Ты ушёл через неделю, как наши пришли?
- Кажись, так.
- А ещё через неделю низко из-за лесу, так, что и не видно было их заранее, налетели шесть фрицев, а у нас вдоль всей улицы танки и машины с пушками стояли, даже ветками не укрытые: на фронт с тылу шли да остановились передохнуть. Вот и передохнули. Как почали вражины бомбы метать да из пулемётов поливать, что тут заделалось – ад кромешный! У вояк наших и зарядов-то на изготовке не было, а вояки-то – всё пацаны слюнявые, только что забранные, на войне впервые, растерялись, расквасились. Вместо того чтобы отбиваться как-никак, лезут к нам в подполы, от села в поле драпают, до леса пытаются убечь. Где там! Немцы утюжат безнаказанно и тех достают, то с одной стороны по очереди зайдут вдоль улицы, то с другой, танки и пушки аж подскакивают, горят чадом. На одном самолёте, как помню, орёл большой намалёван, верёвку зачем-то в клюве и когтях стервячьих держит.
«Герман!» - мелькнула в памяти Владимира упоминавшаяся тем эмблема на его самолёте. - «Отчаянная голова! Лишил меня пристанища в России своим геройством. Вот как напомнил о себе».
- И пяти минуток не минуло, как вся деревня наша стала одним костром. Железяки военные жарче домов полыхали да ещё и грохали, так что горящие дома от их набок валились, а тушить не дают, всё летают и летают, да всё низом из-за леса, лучше б его не было, и не уловишь, когда ховаться, всё бомбят и стреляют. Потом просто пугали, пока не загорелось так, что в подпольях да в погребах многие задохлись, а мы всё жа убёгли в кусты к речке. Бегим, а они за нами гонятся. Как нырнёт какой на голову да как завоет, мы – плюх на землю, и платья на голове, задница голая наружу. По нас не стреляли, только пужали, неохота было на нас пулю тратить. Страху-то натерпелись, век не забыть той гонки. Убилось и задохлось и военных, и наших вдосталь. Опустело всё, будто и не было села. Танки и пушки потом отволокли куда-то, а солдатики, так на фронте и не побывавшие, в госпиталя подались да на формировку какую-то. Вот так это всё случилось. Радовались, что войны нет, и мы, и хаты целы, а она нас всё равно достала, да ещё как!
Она заплакала-запричитала тонким высоким голосом, глотая слёзы, затекающие с верхней вздёрнутой губы в уголки рта, и не договаривая слова теперь уже от спазм обиды.
- Строиться надо, а некому, живём как кроты в норах, что сами вырыли, остатками дома перекрыли. Да и не дают: с солнца до темени в поле гоняют, робим и за себя, и за вас, что ещё не вернулись, и за лошадей, и за тракторы, а чуть что – в город, там помогаем. К зиме лес обещали, тебя ждали, без тебя как строить? Что мы с мамой? Может, и Ваню отпустят тогда. Невтерпёж уже в землянке, в сырости да без света белого, живём больше на улке, стыдно под землю лезть. В огороде и то неколи займаться, затемно приходим, а дали – шиш. Без огорода подохнем. Что делать далее, как жить?
Галина всё же заревела в голос, ей тихо вторила мать.
- Ладно, ладно, построимся, всё будет как у людей, - успокаивал их жданный спаситель.
Владимиру же не верилось. Он уже достаточно хорошо узнал друга и понимал, что серьёзное дело тому не по силам. Если и возьмётся, то, напортачив, бросит, а главное, смирится, что не получилось, такой уж легковесный характер у парня. Как бы то ни было, но надо уходить отсюда, уходить в город, на ту тихую улицу, не зря он её заприметил. Под землёй он жить не собирается, тем более с Витей, тем более что места в тесной норе всем не хватит. От одной мысли о жилье там у него всё тело передёрнулось. Брр!!! Сегодня же надо уходить, сейчас, чтобы к вечеру устроиться, а утром забрать Виктора у Ольги. Неудобно было только сразу оставлять Марлена, но что делать? Должен же он понять безвыходность положения. А тот как будто подслушал мысли Владимира.
- Слушай, Володька! Поживём пока в каком-нибудь сараюшке, сделаем из остатков хаты, тепло на улке, а потом построим дом, слышал – к зиме лес будет, и заживём по-людски, а? Ванька придёт скоро, народ подмогнёт, сеструха первача надоит – всяк захочет, к зиме сварганим, а?
Было его, не умеющего жить в реалиях времени и возможностей, жалко, и одновременно брало зло за размазнюйство и стрекозиный нрав, которые, мало того, что приносили вред самому, но ещё и отражались на близких. Впредь жертвовать всем ради этого непутёвого, хотя, в общем-то, и безобидного недоросля, Владимир не мог и не хотел. Теперь у него свои неотложные заботы, до которых нет дела никому, их с Марленом дороги расходятся и хорошо бы навсегда.
- Нет, я уйду сейчас, до вечера надо успеть устроиться. Не получится – вернусь к тебе в огород.
Про себя подумал, что не вернётся ни за что, лучше пристроится на вокзале.
- Да погоди ты! – горячился Марлен. – Отметься хоть с нами, успеешь ещё, если так уж надумал, день длинный нонче. – Ещё раз попытался переубедить: - Можа, всё же останешься? Всем миром быстро построим, ей бо! А то и тебе отдельную хатёнку смастрячим. Давай оставайся. Была не была!
Было не понятно, почему это все должны строить Марлену дом, не верилось в это, и вообще: Владимир трудно добирался сюда не для того, чтобы строить русский дом на русской земле, и уж совсем не для того, чтобы жить здесь. Он здесь – временный и незваный гость, задерживаться нельзя.
- Нет, я уйду.
- Ну, тогда побудь на встречинах, а?
Очень не хотелось, но отказаться Владимир не решился, уж больно тоскливо-безнадёжное лицо стало у хозяина, которому явно было не по себе оттого, что напрасно заманил дорожного друга, насулил всего и не может дать ничего.
- Ладно, - скрепя сердце, согласился Владимир. – Если быстро и недолго.
Обрадованный Марлен заторопился загладить свою вину хотя бы таким гостеприимством, а заодно и отвлечься от уже давящих неразрешимых житейских проблем.
- Айн-моментом всё сделаем, - уверил он и деловито обратился к женщинам: - Мама, Галя. Володя в город уходит, соберите чего-нито набыстрину, пригласите кого, посидим, отметим встречу. Прямо в огороде, в погреб не полезем, на свежем воздухе вольготнее. Галка! Давай действуй. Что-то получишь, если постараешься.
- Я пойду пока к речке, - решил Владимир, не желая мозолить глаза ожившему семейному трио, которому решение гостя уйти в город было понятным и приятным. Женщины Марлена Владимиру не понравились: уж больно черны, мелки и суетливы. Ему казалось, что люди такого склада не могут быть искренними и честными, им всегда надо приспосабливаться, во всяком случае, симпатии они не вызывали, и это тоже было причиной не появляться здесь больше никогда, а значит, отдать дань вынужденному застолью. Не везёт ему: кажется, вот он, конец дороги, а оказывается – самое начало. А может, всё к лучшему? Надо жить отдельно и самостоятельно, так более безопасно и лучше для них с Виктором. Зря он польстился на Марленов приют, судьба его снова поправила. Не должно быть рядом с ним лишних глаз и ушей, болтливых языков и любопытных рук.
- 6 –
На реке ему не удалось побыть одному. Не успел Владимир ещё толком примоститься на небольшом бугорке с сохранившейся зелёной мягкой травкой и пустить пару плоских камешков по лениво бегущей воде, распугав дремавших у берега лягушек, как сзади буквально подкралась, так тихо подошла, Зося. Подсела рядом, обхватив колени с плотно прижатым к ним платьем, уже другим, чистым и ярко-голубым с солнечными зайчиками, с короткими рукавами и более длинным, таким, что без натяжки закрыло ноги по щиколотки. На ногах красовались белые парусиновые туфли, чем-то смазанные, и белые носочки с синей полоской поверху. Вряд ли она подготовилась к празднику у Марлена, где всё было неясно, и о котором могла только предполагать. Скорее всего, наряд предназначался специально для этой встречи с Владимиром, и тому стало приятно, к тому же он не любил растрёпанности и грязи в одежде, особенно у женщин.
- Вы уйдёте? – спросила девушка.
Лукавить не было смысла:
- Да.
- Потому что негде жить?
Подумав, Владимир не стал упрощать ответ:
- Не только.
Рыжая поняла. Поняла, что не понравились и условия, и люди. А значит, и она – тоже.
- Жаль.
- Почему?
Односложный их разговор был понятен обоим и не требовал лишних слов.
- Пока не могу сказать.
- Потом будет поздно: я уйду, вряд ли увидимся.
У него не было намерения вызвать её на откровенность, как-то смутить, вообще говорить с ней серьёзно или, играя, перекидываться словами, подначивая на двусмысленность, просто он отговаривался, не смея грубо прогнать ничем не провинившуюся перед ним девушку. Отвязаться от неё холодностью ответов и ясно выраженной аллергией к беседе не удавалось.
- Увидимся.
Настырность и обидная уверенность рыжей, будто только от неё зависело их будущее, стали раздражать.
- Уверен, что нет. И зачем?
Она знала зачем, всем своим безмятежным видом показывала, что знает, но сменила тему.
- Вы же в город идёте?
- Да.
- Там хотите жить?
- Да.
- Искать будете квартиру?
- Да.
- А не надо. Я уже нашла вам.
Владимир повернулся к ней всем туловищем, так неожиданно было её сообщение, посмотрел впервые с настоящим любопытством и вниманием. У солнечной девицы чувствовалась цепкая хватка, пугающая настырность и какой-то липкий интерес к нему.
- Так пойдём, - предложил он.
- Я готова.
Вот для чего она переоделась, знала, что пойдут в город. Ну и характер! Вырастет баба-кремень, не дай бог такую в жёны, будешь вечно на подхвате, а не хозяином.
- Подождите, - попросил Владимир, - надо предупредить Марлена.
- Хорошо, - согласилась она, - я подожду у калитки.
Марлен восстал. Он ни за что не хотел отпускать друга без затеянного празднества. Уговаривали и женщины, но без особого энтузиазма, боясь, что раздумает на самом деле, им он был чужой и, вообще, ни к селу, ни ко двору. К тому же сразу отпадала хлопотная необходимость устройства взрослого мужика, когда и самим-то приходится ютиться в подземной тесноте, да ещё ломать голову, как поудобнее устроить сына и брата. В конце концов, согласились, кто с сожалением, а кто с притворством, что Владимир как-нибудь, когда устроится, придёт к ним, и тогда они ещё раз отметят в своей тесной компании возвращение, а заодно и новоселье обоих, а может быть, и трудоустройство.
- Встретимся завтра в 9 в горвоенкомате? – предложил Марлен напоследок. – Говорят, через них можно ярмо получить поприличнее. Лады?
- Хорошо. Только не опаздывай.
- Буду как штык!
Владимир так и не сказал, что в город его ведёт рыжая симпатия Марлена, боялся, что тот вмешается с уговорами, а больше всего, что заподозрит тайный сговор за спиной. И так какой-то мутный осадок остался в душах обоих от внезапного и нескладного расставания, не хотелось, чтобы он стал чрезмерным. Владимир не умел и не хотел быть с кем-либо в ссоре, он всегда старался придерживаться нейтралитета, так вынужденно обучила его жизнь в интернате.
Под провожающими и оценивающими взглядами сельчан пошли в город уже знакомой дорогой. Пока не вышли из деревни, молчали, словно влюблённая пара, боящаяся как-нибудь выдать свои отношения, привлечь ненужное любопытство не избалованных событиями подземных жителей. После мостика на взгорке к тёмной лесной громадине Владимир, наконец, поинтересовался:
- Так куда же мы идём?
Шедшая всё время рядом, не отступая и не обгоняя ни на шаг, Зося тут же ответила:
- К тётке моей, сестре матери. У неё свой дом, живёт одна, никого не пускает, но я её уговорю: она меня любит.
- Удобно ли будет парню жить с тёткой вдвоём? Она старая?
Зося засмеялась. Добившись своего и миновав деревню, она стала заметно раскованнее той, что была за забором, когда встречала их с Марленом.
- К молодой бы не повела, а тёте уже за сорок.
Потом, нахмурившись и отрывисто роняя короткие фразы, рассказала:
- Муж у неё погиб. Служил у немцев в городской управе каким-то начальником. Даже охрану из полицаев имел. До войны он преподавал в университете на кафедре иностранных языков. Хорошо знал немецкий, французский, английский, какие-то славянские языки. И почему-то, хотя и мог, не уехал, остался в оккупации. Как только город освободили, взяли его смершевцы по доносу. Какой-то не в меру ретивый тыловой мститель, ничего не слушая и обрадовавшись возможности показать себя и выслужиться, без суда и следствия его вместе с четырьмя другими, может, тоже безвинными, а может, предателями, не знаю, на центральной площади принародно с табличками на груди «Я помогал фашистам», как немцы делали, расстрелял. А через два дня пришли к тёте из фронтовой разведки, просили прощения за то, что не успели уберечь дядю, обещали всякую помощь, выдали документы на дом и ещё очень просили, чтобы не рассказывала она без причины о расстреле нигде и никому, чтобы не пострадать самой. Оказывается, Александр Иванович был разведчиком, специально оставленным в городе, сведения свои посылал через фронт прямо в Москву, никто о нём, кроме Москвы, ничего не знал и не подозревал, кто он есть на самом деле. Сообщить из Москвы на фронт не успели, может, забыли, вот и погиб дядя как предатель. Тётка просила в СМЕРШе тело мужа, чтобы похоронить, как следует, но ей не дали, сказали, что захоронен в общей могиле, раскапывать нельзя, народ может заинтересоваться ненароком, пересуды пойдут, и вообще лучше ей забыть о муже, были у него грехи, зря не расстреляли бы. Может, боялись огласки, а может, не принято у них виниться. Тётка после этого совсем замкнулась, очень постарела сразу, ослабла на ноги, никого не хочет видеть, кроме меня.
Зося повернула к Владимиру сумрачное лицо с потерявшими яркость крапинками веснушек.
- Я рассказала, чтобы вы знали, почему она такая, чтобы невзначай не разбередили рану. А вообще-то она разговоров лишних не любит: за войну, помогая мужу, разучилась говорить попусту.
Владимир снова засомневался:
- Боюсь, что мы напрасно идём.
Зося успокоила:
- Ничего не напрасно. Дому нужен мужчина. Мы даже говорили об этом с тётей. Вот увидите: она согласится.
Впервые Владимиру помогали бескорыстно и даже навязчиво, так настойчиво, что отказаться невозможно, впрочем, и отказываться-то не хотелось. Он только не мог никак приноровиться к своей решительной рыжей благодетельнице, неожиданно зачем-то взявшей его под опёку, даже не интересуясь, нужна ли она ему и терпима ли, убеждённая, что нужна, будто не он старше и опытнее, а она. Её воля давила, причины благодеяния не ясны, и от этого Владимир начинал чувствовать внутреннюю неуютность и желание противиться и, в то же время, подчиняясь наперекор себе, испытывал необъяснимое, неподвластное уму приятное удовлетворение, как от задержавшихся во времени забот старшей сестры или матери. Чем ей ответить? Благодарить словами он не мог и не хотел, боялся, что не хватит недостаточно накопленного багажа русского лексикона, и он завязнет, затухнет в фальши обычных липких приторно-льстивых дежурных фраз. Хорошо бы отплатить услугой за услугу, как принято у них, немцев. Правда, пока не за что, но верилось, глядя на решимость Зоси, что будет за что. Он даже разозлился за своё бессилие, за тянущий душу неоплаченный долг, за то, что вынужден считать девушку ровней себе, за то, что немного боится спутницы, не находя обычного лёгкого контакта между парнем и девушкой. Похоже, что ей это ни к чему, а он, как ни странно, вообще не испытывал какого-либо притяжения. То ли сказывалась неудача с Марленом, то ли не было искры между ними, и сердца работали порознь, каждый в своём ритме. В этом Владимир винил себя.
Вышли на дорогу к городу. Чтобы хоть как-то выразить свою благодарность, разрядиться, он спросил, надеясь, что вопрос ей будет приятен:
- Вы часто будете приходить к нам?
Он не сказал «ко мне», но оба разом подумали об этом: он с подсознанием, что визиты не будут обременительными, а она – с благодарностью за первое с его стороны внимание к ней.
- А вы хотите?
Контрвопрос оказался в лоб, увильнуть не удалось. Надо что-то отвечать. Умеют же женщины отвечать на обычные вопросы своими неприятными вопросами!
- Мы вместе с тётей будем всегда вам рады, - ушёл в ответе, как и в вопросе, от личного отношения к ней.
- Только вместе с тётей? – лукаво настаивала спутница. Она была ещё очень молода и неопытна, не знала, что часто правда хуже лжи, что жизнь вся состоит из компромиссов, а не окрашена в чёрно-белые полосы, хотя чувствовалось, что по характеру она сторонница последнего цвета. Хорошо, что за поворотом показалась попутная машина, и Владимир смог уклониться от неприятного для обоих серого ответа.
- 7 –
Завывая и чихая от старости и натуги, гремя разболтанными деревянными неокрашенными бортами, подкатила полуторка, скрипя и елозя по песчаной колее, затормозила недалеко от Зоси, вышедшей с поднятой рукой на середину дороги. Из открытого окна кабины высунулся белобрысый парень со взлохмаченными, давно не стриженными и не чесаными, волосами, с самокруткой в углу широкого рта с запёкшимися, пятнами почерневшими, губами, с очень загорелым, даже выгоревшим до светло-матовых пятен, лицом, на котором остались хорошо различимыми только яркие коричневые краски живых, не тронутых солнцем, глаз под жёлто-пегими остатками бровей. Одет он был в давно выцветшую и небрежно залатанную гимнастёрку с оторванными пуговицами на жёваных, чёрных от грязи, воротнике и карманах, с закатанными рукавами в тёмных пятнах пота, стираемого с лица.
- Ну, чё ты выставилась посередь дороги, рыжая?
Баритональный голос шофёра был сиплым, вероятно, от чрезмерного курева и пыли, а тихим и спокойным, очевидно, от непроходимой усталости и притуплённости интереса к окружающему, от задушившей обыденности. Встреча на дороге для него была развлечением, первым в череде ожидаемых от поездки в город, что счастливо отвлекало от монотонной каторжной летней работы.
- Даванул бы невзначай – попортил бы портрет, лейтенант зараз бросил бы. Не видишь, везу котлеты для трудящегося народа?
В кузове машины, привязанные к жидким ограждающим жердям, стояли две понурые тощие и грязные коровёнки, не выказывающие никакого отношения к своей котлетной судьбе. По их виду было понятно, что им давно уже всё равно. Вряд ли из их тощих туш получатся котлеты, скорее – собачьи рагу.
- Их нельзя мотать-болтать: разволнуются, потеряют вес, придётся от тебя добавлять. Не испортить бы только котлеты рыжиной.
Он, сощурившись одним глазом от едкого дыма, слегка улыбался свободным краем губ, радуясь и своей плоской усталой остроте, и возможности покуражиться над потенциальными пассажирами, поманежить их, показывая, что они в его власти, стерпят всё, что он скажет, и значит, можно расслабиться, не особенно выбирать слова и выражения. Притягивал взгляд косой широкий бледный шрам, пересекающий загорелый лоб с редкими морщинами, затянутый тонкой гладкой перламутровой кожей, которая никогда не поддаётся загару, почти напрочь лишённая жировой основы.
- Как ты думаешь: станут работяги есть рыжие котлеты? – не унимался водитель, тщетно ожидая адекватной реакции. Но Зося молчала, терпеливо снося такие же тощие, как и его коровы, остроты возчика. Всё это не важно, второстепенно, не стоит внимания.
Смирившись с провалом неудавшегося розыгрыша и уже злясь, шофёр отрывисто спросил об очевидном:
- В город нацелились?
- Да, - спокойно ответила Зося, будто и не было обидной для неё подначки, будто разговор только начался. – Подвезёте?
Водитель ещё шире растянул рот к уху, противоположному от дымящегося потрескивающего и слюнявого окурка, и тягуче, наслаждаясь, наконец, своей властью, ответил, мстя за неудавшийся розыгрыш:
- Ага! Сейчас подвезу! Разогнался!
Он многозначительно помолчал, потом объяснил своё будто бы негативное отношение к ожиданной просьбе:
- А как ваши догонят да по шее накостыляют? Тебе до лампочки? Небось, из деревни-то тишком убёгли? А, лейтенант? Умыкнул красотку и таишься! Тебя ж везде достанут: она ж демаскирует – вся наличность в реперах. Бабка моя гуторила: рыжие беду и счастье носят поровну, только что кому достанется, никто не знает, кроме чёрта. Учти: у бога такие на учёте не состоят.
Он явно отдыхал с ними. Порой казалась видимой пелена усталости, спадавшая с перетружденных рук и плеч. Лицу возвращалась живость общительного и совсем ещё молодого парня.
- Никто никого не умыкнул, и никуда мы тайком не бежим, - серьёзно возразила Зося, не принимая игры.
Её нельзя было вывести из равновесия ничем, нельзя было сбить с цели. Она твёрдо знала одно: им надо в город. Всё, что этому сопутствовало, мало трогало. В молодом характере ещё не пообтесались жизнью максималистские углы, а в биополе совсем отсутствовали широкие уровни сентиментальности, чувства были чётко разграничены и разделены без всяких переходов настроения. Она терпеливо, как младшему, объясняла:
- Володя был в гостях у друга и возвращается в город, где будет работать. А я еду с ним, чтобы устроить жить у тёти.
Так и не успевший сказать в своё оправдание ни слова Владимир на молчаливый вопросительный взгляд шофёра только развёл руками, мол, всё сказано.
- Ладно, знакомые, садитесь в кабину, - разрешил, наконец, парень.
- Я – у окна, - непоколебимо уведомила Зося.
- Да садись ты рядом, не боись, - с досадой сказал шофёр, - я уже с ярмом. Вот и опять же моя бабка говаривала: рыжие – жаркие, а ты, я гляжу, поперёк бабкиного опыта – сосулька. - Ещё раз насмешливо предложил: - Садись рядом – будешь меня охлаждать, от сна караулить на жаре. Лёг поздно, подняли рано, задрёмываю на ходу.
- А я никогда никого и ничего не боюсь, - отпарировала кремень-Зося, никак не желающая смягчиться. – Просто я люблю ветер и воздух.
Водитель раздумчиво перевёл взгляд с неё на Владимира.
- Ну, лейтенант! Если тебя когда угораздит выйти за неё замуж, мне тебя жаль!
- Замуж выходят девушки, - Зося была неумолима. – Женатым тем более надо об этом знать.
- Нет, жениться на тебе невозможно, можно только выйти замуж и терпеть бабу-мужа.
Не смущаясь, уверенная в себе девушка всё же оставила последнее слово за собой:
- Я предпочитаю равные браки. – И как об очевидном, добавила спокойно: - У нас с Володей, если случится, то будет так.
Парень нервно-восхищённо хохотнул и ещё раз оценивающе посмотрел на вырастающую укротительницу будущих мужей и смущённого Владимира, который не находил, что сказать, чтобы не обидеть и девушку, которая даёт ему кров и, как ему казалось, просто дурачится над шофёром, а потому не воспринимал всерьёз её последних слов, и водителя грузовика не рассердить, услугой которого они хотят воспользоваться. А тот, отчаявшись пробить броню Зоси и вывести лейтенанта из нейтралитета, сердито махнул рукой из кабины и стал удобно устраиваться за рулём.
- Да загружайтесь вы, как хотите, только быстрее, я и так с вами проваландался сколько. Не успею сбагрить доходяг, председатель самого сдаст.
И всё же не удержался, чтобы не зацепить гонористую девушку ещё раз:
- Не прищеми дверцей чего-нито, рыжая. Да не жмись к лейтенанту – простудишь.
Но Зося не отвечала. Главное сделано – они едут, и рядом с ней – её Володя. В этом она была твёрдо уверена.
- 8 -
Водитель плавно стронул машину с места и медленно повёл её, старательно объезжая рытвины и бугры, чтобы как можно меньше беспокоить двурогих смертников в их последнем пути к гильотине. Но молчать он не мог. Не мог и по характеру, и по специфике профессии, и потому, что тянуло в сон. Для чего же берут попутчиков, как не для того, чтобы выложиться без опаски незнакомым людям, с которыми, вероятнее всего, больше никогда не встретишься, да и самому послушать, как живут другие, сравнить себя с ними, может, кто и хуже, и то - в радость.
- Да, лейтенант, я вижу, ты уже и не пищишь, а только как мышь сам лезешь в пасть к змее. Всё равно я тебе завидую: ты видишь, что получишь, да и рыжая – девка не плохая, вырастет, обломается, справная баба будет в помощь. А я вот женился, а жену свою впервой увидел только на второй день после свадьбы.
Он замолчал, предвкушая удивлённые возгласы и расспросы, но дождался только обидной реплики от рыжей зануды:
- Пить надо меньше.
Нет, с этими нормально не побеседуешь, собой живут, отгородились от мира намертво, боятся поделиться радостью. Жизни ещё совсем не знают. Лейтенант – тоже. Разве война – это жизнь?
- Надо, - согласился водитель. – Я всегда согласный, - помолчал и добавил, - только потом.
Он шумно выплюнул окурок в окно, потянулся натруженной взмокшей от пота спиной и миролюбиво продолжил:
- Вернулся в 44-м в октябре из госпиталя подчистую, ещё сапёры с трофейниками збирали мины и броню усякую, а селяне перетаскивали с огородов, упрятанных в чащобах да середь болотин, усё, что осталось после наших и немцев. Тоска – смертная. Всё порушено, народ – одно бабьё, и усе на одно лицо и одного возраста: по виду – за пятьдесят. Никого не узнаю. Потом, правда, присмотрелся, стал различать, да ещё как!
Он тихо рассмеялся давней радости узнавания.
- Их много, а я один вернулся, да ещё и целый. Что отметина на лбу, так она не в счёт, всё остальное в порядке, всегда на взводе.
Зося непроизвольно фыркнула и высунула голову в окно, придерживая медную косу, чтобы не растрепалась.
Шофёр продолжал свою историю:
- Отметину-то мне поляк зробил в Варшаве, будь она проклята, сколько там наших из-за угла прибили – не счесть! Приостановил я как-то свой ЗИСок у одной хаты, дай, думаю, пожрать чего-либо попрошу или выменяю, уж больно сосало в брюхе, давно толком не ел. Подхожу, дверь адчиняю, бац – и я уже в госпитале! Он, пся крев, видел, как я подъехал один, и караулил, да выскользнул, видать, топор у него, или я в последний момент дёрнулся, только жив остался, слава тебе, господи, вождю нашему, партии и правительству. Что потом было, не знаю, только думаю, что кто-нибудь из наших всё же углядел, подоспели, расквитались, а меня, бессознательного дурня, санитарам сдали.
Варшавский герой помолчал, потом философски заключил:
- Может, мне и подфартило: кто ведает, доехал бы я до Берлина как ты, лейтенант? Только с той поры каждый пан-поляк для меня ворог.
Он сказал это с такой яростной злостью, что не верилось, чтобы она когда-нибудь утихла. Война не стёрла, а проложила границы между русскими и людьми других наций, она рождает врагов, а не братство народов, как думали те, кто не воевал, а перекраивал и перекрашивал карту Европы.
- Сначала я стеснялся своей рожи, - продолжал шофёр, - но быстро понял, что отметина моя не отталкивает, а наоборот, притягивает: каждая баба старалась погладить боевой рубец, я-то молчал, как его заработал. Короче, освоился и, как полагается, загудел. А тут ещё, что ни неделя, стали возвращаться наши мужики, кто без чего, ни одного целого, гляжу на них и сам себе завидую – подвезло, спасибо пану-поляку, жаль, если не пришибли его тогда. Каждый возврат – праздник с загулом на усё село.
Он задиристо повернулся к Зосе, которая сидела, глядя прямо перед собой и всем своим видом показывала как далеки от неё и рассказчик, и его рассказ.
- А то как же? – оправдывал всех и себя загульщик. – Такую войну вытерпели! Горе сплошняком пёрло, радовались редко и то с оглядкой: как бы не стало худчей. Надо было навёрстывать. Председатель наш - он и до немцев и при немцах старостой был, старый уже мужик, совсем смерти не боится - собрал нас как-то, кто поцелее да с руками, отвёл в лес, там раскопали мы скрыню апошнюю, что перед войной заховали и от немцев, и от партизанов, никто из баб не знал, а то б не дали сохранить. Мука там была, крупа разная, солонина, даже колбасы немного. Всё в бочках да в промасленных мешках. Бульбы по дворам посбирали. Поставил он одну из баб, что чище других делала, самогонку варить, понял: надо мужикам отдушину мирную пошире открыть, пусть разом выдохнутся, отболеют, скорее працовать зачнут. Тем более что и запрещать и караулить бесполезно: забыли мы про усё, только гулянка на уме.
Невесело рассмеялся, вспоминая весёлое время.
- Я и догулялся. Проснулся как-то, лежу дома на родительской кровати да ещё на чистой белой простыне, а под головой – подушка белая в красном узорочье, одеялко мягкое шерстяное в наволоке сбилось с груди, а сам – голый как мать родила. И не помню уж, когда я так спал, усё боле торчком где-нито, падал и засыпал, не раздеваясь, до утрешнего похмелья. Ладно бы, что раздетый занял материну кровать, а то повернул голову – рядом девка совсем молодая лежит, твоих лет, рыжая, незнакомая, в белой рубахе. Глаза закрытые, но чую – не спит, меня караулит, что я зроблю. Что она здесь делает, зачем рядом? А у самого голова с перепою разламывается, думаю: да провались ты пропадом, лежи, если тебе так приспичило, а мне б приложиться на пару глотков к бутылочной титьке, чтоб кровь задвигалась в мозгах, тогда б разобрался: кто ты и зачем под боком. Встать хотел, а без порток, голому как-то неудобно. Что делать? Толкнул её в бок, глаза открыла – сна ни в одном и цвета бутылочного. Говорю почему-то шёпотом, боюсь, чтоб мать не застукала в срамоте: «Слышь, достань глотнуть, а то помру и не познакомимся».
- Ни слова не говоря, она полезла через меня – я на краю лежал, она у стенки. В голове муторно, тошнота одолевает, всё плывёт, а всё ж углядел в разрезе рубахи: там такие болтались, ого-го! Да и прижала она меня так, что я охнул – ну и ядрёна оказалась! Ткнул её в бок – как в лошадиный упёрся, а она и рада: думает, играюсь. Залыбилась, обмякла на мне, дышать аж нечем. С последних силов спихнул, давай, говорю, жми шибчей. Потопала смачно босиком, голяшки с-под рубахи белые гладкие сверкают, толстые, плотные, что берёзовые поленца в срубе.
Это место в рассказе ему нравилось, он улыбался, вспоминая.
- Пока она там посудинами звякала, поискал я одёжу, не нашёл, плюнул в сердцах, затянулся одеялом до шеи, застыл что хворый в ожиданье микстуры. Слышу: кто-то ещё топотится в кухне, половицы скрипят, ходят. Вот и она, наконец, моя медсестра, несёт в одной руке – стакан мутняги до краёв, в другой – пол-луковицы очищенной с краюхой ржаного. Знает, значит, дело, будто кто подучил там, что ходит и шепчется. Плевать. Я привстал, одеяло сползло до самых… ну, до этих, чёрт с ним, с одеялом, она присела рядом, подаёт. А я взять не могу, допился, думаю, хана. Рука трясётся, зубы дробью щёлкают, слёзы брызжут, и пот по груди побёг. Кое-как защемил клешнёй стакан, пальцы девке облил, в нос уже шибает родимой, несу ко рту и чувствую: не влить. Рот уже сам раскрылся, рука немазаным кривошипом идёт, вся мысля – попасть. Не донёс, тороплюсь. Свернул ладонь со стаканом и лью: половина – в рот, половина – мимо, по подбородку на грудь сочится, мокро и вонько. Умаялся. Девка, не долго думая, рубаху свою задрала и утирает подолом меня, а сама усё лыбится и лыбится что тарелка, а зубы что сахар и все, надо же, целые. Откуда такая в постель мне упала, ума не приложу. Сидим мы так по-свойски на чистой кровати: я – по пояс голый сверху, а она – тоже по пояс, только снизу. Тут, как полагается, и мать, вот она да не одна, а с председателем. Сейчас, думаю, будет. Совсем и нет, в радости мать с чего-то! Тут же искрой мне в мозг слабый мысля метнулась: в сговоре бабы.
- Проснулись, голубчики, - ластится маманя. – Чтой-то долго почивали, пора вставать, гости заждались.
Будто и не видит, что у одного голубка все жидкие перья на груди в самогоне, а у другого – задница голая, совсем без перьев, больше смахивает на поросячью. Председатель, тот разглядел, малость засмущался, пойдём, говорит, Марья, пусть одеваются. А она опять лебезит языком, словно мёдом мажет:
- Вы уж, детки, не задерживайтесь, - а сама подмигивает, и не поймёшь, о чём и кому.
Ушли они. Спрашиваю у голозадой:
- Ты кто? Чё здесь разлеглась?
Лучше б молчал. Она на меня, ослабшего, как бомба повалилась, вмяла в подушку, слёзы у меня на груди с самогоном перемешивает, верещит тонко-тонко да со всхлипом:
- Же-на-а-а я тебе-е-е!
Тут я зусим смикитился. Жена!? С какой такой стати у меня вдруг такие иждивенцы? Сплю, что ли? Да нет. Девка-то вот она, так тесно на мне устроилась, что не дохнуть, не… это самое, не выдохнуть чем другим, не ртом. Жарко и хмельно уже мне, не хочется ярма.
- Когда ж это мы успели стакнуться? – спрашиваю задавленно.
- Вчера-а-а-сь, - всё ещё пищит, жалось вызывает и продолжает мочить меня. Зусим я уже замок. И от самогона, и от слёз, и от жаркого пота её, и от холодного своего. Лежу как мыло в мыльнице.
- Та-а-а-к! – говорю ей грозно. – А ты, случаем, не спутала меня с кем? – ругаюсь. – Да слезь ты с меня, я уже задохся, останешься без мужа, корова.- Интересуюсь: - Откуда нарисовалась-то такая? Здешних-то я всех знаю.
Отвечает уже без писка, мягко так, тихо, покорно, будто мы уже вместях в супружней постели калякаем:
- С батькой мы в лесу жили, он – лесовик.
- Ну, дальше, - подгоняю её рассказ в нетерпении.
- Вчора матулька твоя приехала к нам, гуторит, ты вельми любишь меня, хатишь в жонки узять, просила батьку и меня дать своё слово не разлучать нас, бульбы привезла мешков пять, половину порося.
- Чё далее? - гоню её уже зло, понял, кто мне целую свинью за половину в постель подложил.
- Батька согласился, мы сюды приехали, да трохи припозднились: ты уже зусим хмельной был. Посидели за столом кабыть с полгодины… - она снова заверещала тонко и тихо, - целовались мы с тобо-ой.
Хоть убей, ничего не помню, никогда ещё я так не выключался. Ну, думаю, мама, это ты меня выключила. Помню, всё подливала, удивлялся даже: с чего это? Вот как охмурила родительница.
- Потом сюды нас привели, тебя мужики дотащили, раздели, а мне мама твоя велела лечь рядом.
Пьянь сползала с меня як снег с кровли в марте. Ни хрена себе, всё думаю, родительницей восхищаюсь. Надо же, женила! Приструнила непутёвого сынка. Ну, нет! Чёрта с два, с три, с десять! Не выйдет! Бумаг нет, волен я, а что спал с ней принародно, пусть мамочка с лесником разбираются, их забота: сами уложили вместях.
- У нас чё было ночью с тобой? – спрашиваю на всякий случай.
Отвернулась, закраснела вся, любо-дорого, батька, видать, не жалел козьего молока да медвежьего сала. Может, и вправду жениться, думаю, чёрт с ней, с волей, одно-едино когда-то надо, а тут в руки такая журавлина упала, мне и не обхватить без разгону, да и не порченая ещё девка, видать, цельная, тоже охота такую. А она отвечает, смущаясь:
- Не. Вы всё спали.
Да, снова думаю невесело, опозорился. Непременно надо жениться: узнают, засмеют, ни одна баба не подпустит, чертяка. Устряпала сынка мама.
А тут и она, родненькая, легка на помине, не терпится ей своей радостью других принизить.
- Ну, скоро вы? – торопит. – Уже гости в окна стукотятся, всё готово, вас ждём.
- Мам, - спрашиваю тихо, - это правда?
Как подменили её: посуровела, сжалась, такая и жмякнуть может чем ни попадя. Батька часто на сеновале ховался, пока она на дворе ярилась с дрыном за гулянки. Мне без порток и не убечь, и не заборониться толком. Тихо так говорит, с натугой слова горькие выпихивает из сжатых губ:
- Хватит гулять. Зима скоро, а в доме запаса нет, дрова не заготовлены, забор повалился, печка дымит, крыша прохудилась, как жить будем?
Отвечаю быстро:
- Так я ж гуторил, что не буду жить в селе, в город подамся.
А она ко мне подступает, как мины кидает:
- Тебя там ждут? А дом? А огород? А скотина? А я?
- Так и вы ж со мной, - пытаюсь утихомирить.
Но не тут-то было. Совсем разозлилась, уже в голос ревёт, надо мной навалилась, вот-вот вцепится, не спасусь.
- А меня отпустят? Как бы не так! А отпустят, так что? Карточки жевать твои будем? Мне их совсем не дадут. А дадут, так что? Они, городские-то, кажный день здеся попрошайничают со своими карточками. Пустые они, что колы наши. Ничого ж не дают, хлеба ржаного и то вдосталь не пожуёшь, дети ихние наскрозь светятся от одной воды. А здесь огород свой, овощ всякий, живность заведём малую, Петрович поможет - это председатель наш, обещал вот лес на ремонт дома, комбикорма даст, жмыха, жита отпустит, не жалясь, крестнице своей, - это, значит, корове, что рядом со мной, - чем тебе не жисть? Чё ищешь-то? Совсем разболтался на войне, гляди – проищешься!
Напоследок запустила в меня последнюю, самую убойную, причину:
- Ты уедешь, я одна, как здеся буду помирать?
- Так город-то рядом, - всё ещё пытаюсь отбиться, да где там!
- Ря-я-дом, - шипит зло. – Известно: чем ближе сродственники, тем менее показываются. – Потихоньку, пока вполслезы: - Дожилась, некому и приглядеть на старости лет. Заслужила, видать, от сыночка такую любовь. Спасибочки тебе, касатик!
И заплакала в оба глаза. Баба слезами всего добьётся, а уж мать – и подавно. Всё же я не сдаюсь, хотя и голос дрожит, и тверди в ответном крике нет:
- Не буду я в колгоспе мытарить, не хочу спину ломать задарма, и жить не хочу здесь, обрыдло!
Матуля враз утишилась, почуяла, что сломался я, спокойно уже объясняет як малому:
- Будешь, ещё как будешь! Куды ж ты денешься? Ты ж заявление написал и пачпорт отдал свой Петровичу, аль запамятовал по пьяни?
Посмотрела на меня с ехидцей, отошла от кровати и совсем добила:
- Записали тебя, касатика, с Марыськой сёдни порану, Петрович усё зробил як надо, дадено немало, назад не возвернёшь.
Тут и он входит, будто ждал своей роли. Я на него накинулся с матюгами, требую назад бумагу:
- Ты что, мать твою перемать, такой-рассякой, через задницу родившийся, позволяешь себе? Под суд захотел? Я фронтовик, ранетый тяжело, а ты изгаляешься? Гони назад документ, рви свои паскудные бумажки.
Крою его, а сам знаю, что «хенде хох» мне, усё, воле моей каюк, захомутали голубчика, не вырвешься. А председатель даже не обиделся, тёртый старикан, не зря пережил и коммунистов, и немцев, и теперешних, какие они дале будут, неизвестно. Спокойно он мне так гуторит:
- Ты пощупай сначала, что тебе досталось, дурень. Девка в самом соку, такая за троих и дома, и на ферме вкалывать будет, тесть – хозяин леса.
Вот, соображаю, твой гнусный расчёт, Петрович, а он всё стелет:
- И тебя не в рядовые берём – шоферить будешь, машину нам дают шефы, - вот она, колымага, на ней едем. – Ещё спасибо, - научает, - скажешь нам с матерью. А суда я не боюсь: его всё равно не избегнешь хучь на этом, хучь на том свете. Мне за усих надо думать, не тольки за тебя. Свадьбу тебе такую отгрохаем, что расползутся, если смогут, твои гуляки на карачках и завидовать будут всю жисть. Для хорошего працовника нам ничого не жаль.
Это я, значит, у него уже зачислен в хорошие работники, ох, и хитрая язва!
- Ну, а на свадьбу не пригласишь, - говорит напоследки, - не обижусь.
Мать тут же встряла:
- Я его самого не приглашу, больно он теперь нужон.
И впрямь, дело сделано, окончательно уразумел я, что усё, рыбка в сети, да как заору:
- А ну, уматывайте отсюда, впёрлись в почивальню супружнюю незваные, а нам ещё с жонкой погутарить как следоват надо.
Враз они смолкли, поняли и ушли, подталкивая друг друга и оглядываясь, мать – в слезах, апошняя, крепко закрыла дверь за собой.
Парень вздохнул, пережив ещё раз свою нежданную женитьбу и облегчив душу, угнетённую незаживающей обидой на мать, председателя и молодую жену.
- Вот так-то, лейтенант, попал в плен в своём тылу старший сержант Бокуц. Думал: устроюсь на «студик», буду гонять в дальние рейсы, поезжу, посмотрю, ещё ж ничего не видел, кроме Европы, никаких жён и детей, сам для себя, карточки первой категории получу, общагу, что ещё надо?
Последние слова шофёра заинтересовали Владимира. Он дипломатично засомневался, вызывая парня на разъяснения:
- Что, можно получить такую работу?
- Есть, - подтвердил неудачник, я узнавал – на центральной республиканской автобазе № 1. И шоферюги им нужны, только меня не дождутся.
- 9 –
Владимир услышал то, что надо, и даже не удивился тому, что судьба, в который уже раз, так просто вывела на единственно правильное решение. Конечно же, надо устраиваться шофёром на дальние рейсы: возможность и свобода передвижения – раз, возможность тайного и неоднократного посещения не ожидающих его замороженных агентов – два, возможность быстро уйти от опасности, преследования, скрыться – три, выигрыш времени, и это главное, - четыре. Этого более чем достаточно, чтобы воплотить мечту незадачливого Бокуца в себе. На душе немного посветлело, наконец-то, понятны первые шаги. Но прежде необходимо устроиться с жильём так, чтобы было удобно и себе, и сыну. Как-то примет их тётка вдвоём. Зося простит недомолвку, в этом он не сомневался.
Натужно подвывая и нещадно звякая разношенными цилиндрами и карданом, газик взобрался на взгорок и облегчённо сбросил обороты, пуская струйки пара из-под плохо завинченной пробки радиатора и готовясь к инерционному пологому спуску почти до самого города, который виднелся отсюда редкими окраинными домами в кучной зелени деревьев. От широких неровных полей город отгородился узкой извилистой речкой, местами почти прикрытой ивняком и орешником, а большей частью неподвижно блестящей в травянистых берегах с редким тальниковым кустарником. Далеко за городом темнело грозовое небо, беззвучно рассекаемое зигзагами молний, и еле слышные раскаты грома едва долетали до взгорка, запаздывая за вспышками. Слепящее боковое солнце ещё больше темнило дальние декорации и вдруг разом украсило их громадной дугой радуги, вобравшей в себя весь город, а потом добавило ещё две менее яркие дуги больших размеров, и это цветное трёхдужье сделало город сказочным и притягивающим.
- Во! – воскликнул водитель. – Три радуги над городом: быстро вырастем, будем вельми пригожим, божья длань над им простёрлась.
Зося незаметно фыркнула. Её глаза отражали радужную красоту, не впитывая.
Уже молча, они быстро скатились к городу и, когда по приказанию Зоси, въехали в понравившуюся Владимиру утром тихую улочку, он принял это как должное: Всевышний исполнил его пожелание, потому и увёл от Марлена, потому и дал в проводники Зосю.
- Здесь остановитесь, - попросила та у большого одноэтажного, вытянутого вглубь участка, оштукатуренного дома, отгороженного от улицы поломанным штакетным забором, опирающимся на квадратные цементные столбы в пятнах давнишней побелки с цементными же шарами наверху. За забором под тремя близко вырубленными друг к другу окнами в когда-то голубых наличниках буйно росли сорняки, сквозь которые продирались к солнцу редкие, уже завядшие, бело-розовые, голубые и жёлтые цветы.
- Заходите, - миролюбиво пригласила Зося шофёра, - заходите, чаю попьём.
- Ну, нет! – быстро и резко отказался тот, наверное, уже недовольный своей откровенностью и спешащий скорее расстаться с незнакомыми случайными людьми, которым он невзначай, вдруг, ни с того, ни с сего выложил свою несуразную подноготную. – Я и так припозднился. И чаю не пью, а другого не дашь, так ведь, рыжая? Бывай. Не дави лейтенанта.
- Как хотите, - не настаивала воспитанная девушка. – Спасибо вам.
- Ладно. Привет, лейтенант. Помни, как я пропал.
И машина, медленно разгоняясь, убежала к коровьему эшафоту.
- 10 –
Из двери широкой боковой веранды, когда-то почти сплошь застеклённой, а теперь так же почти сплошь забитой картоном и фанерой, вышла высокая худощавая женщина в тёмном гладком платье с глухим воротом, серой шалью на плечах, в чулках, тёплых носках и светлых войлочных гамашах с вышитым жёлтым орнаментом по верхнему краю. С откинутой назад головой, приподнятым подбородком и развёрнутыми узкими плечами она держалась очень прямо, напоминая уволенных в запас старых прусских генералов. Непокрытые короткие волосы, собранные на затылке в пучок, серебрились под уходящим солнцем, а благородное умное лицо с тонкими правильными чертами, почти без морщин, бледное и спокойное, оживляли только карие глаза в раскос под пушистыми тёмными бровями и ресницами.
- Моя тётя, Ксения Аркадьевна, - представила её Зося, подводя Владимира к веранде. – Здравствуй, тётя. Это Володя. Мы как-то на днях говорили, - объяснила она появление офицера, - что неплохо было бы тебе иметь квартиранта-мужчину, вот я и нашла. Вы друг другу понравитесь.
Ксения Аркадьевна протянула бледную, почти прозрачную ладонь, только-только выглядывающую из глухого рукава с белыми оборками-манжетами. Легонько пожимая её, Владимир чуть было не щёлкнул каблуками, склонив приветственно голову, но в последний момент опамятовался и неловко, покраснев, улыбнулся навстречу оценивающему взгляду женщины.
- Вероятно, мы на самом деле затрагивали эту тему, - сказала хозяйка, обращаясь к племяннице, - но ты, кажется, опоздала: сегодня утром у меня поселилась молодая женщина с дочкой.
Расстроенная Зося от неожиданной неудачи даже отступила. На лице её, искажённом гримасой негодования, ярко выступили потемневшие веснушки.
- Как же так, тётя? Я была уверена и Володю обнадёжила.
Тётя улыбнулась:
- Выход один: уступи молодому человеку свою комнату. – Она чуть помолчала и добавила уверенно: - Тем более что ты и сама подумала об этом.
Зося счастливо рассмеялась, и Владимир залюбовался ею, впервые увидев её улыбающееся незащищённое и очень симпатичное, несмотря на веснушки, девчачье лицо, маленькие округлые ямочки на щеках и искрящиеся радостной синевой большие глаза.
- Тётя, ты у меня – прелесть, я тебя очень люблю.
Она прильнула к Ксении Аркадьевне, обняла её и крепко расцеловала в обе щеки, которые сразу же порозовели от удовольствия.
- Ну, ну, - засмущалась та. – Что это за телячьи нежности в комсомольском возрасте. А с Мариной вы подружитесь, она ещё совсем молодая, хотя и мама.
- Никогда! – решительно и почему-то сердито возразила Зося.
Тётя посмотрела на неё внимательно, перевела взгляд на молчащего лейтенанта, что-то себе уяснила и не стала возражать строптивой родственнице.
- Вчера меня навещали районные власти, - объяснила она свою уступку ненавистной Марине, - в лице шестимесячнозавитой дамы – начальницы жилищного отдела и какого-то прилипалы к ней в полувоенной одежде. Вежливо, правда, по их понятиям, и очень настойчиво, то есть, со скрытой угрозой, просили-требовали подселить какого-то начальника с семьёй хотя бы временно, а это значит – постоянно, но я отказала. Как я поняла, прилипала и был тем начальничком. После их шумного ухода немного расстроилась, плохо спала, утром разболелась голова, долго сидела, рассматривала свой семейный альбом, даже прослезилась, когда подошли Марина с дочкой. Обе усталые, красивые, но жалкие, три ночи мыкались на вокзале, пока днями искали жильё, и я, напуганная возможностью вселения силой неприятных людей и расслабленная дорогими воспоминаниями о прошлом, оставила их у себя. На первый взгляд они мне понравились, да и пусть будет лучше женщина, чем целая шумная семья, с которой у меня неминуемо возникли бы сложные отношения. Теперь вот поселим Володю, и вопрос о свободной жилплощади можно считать закрытым. Пожалуй, я даже рада, одиночество начинает меня угнетать, а в молодом обществе и я вернусь к жизни. А ты, Зосенька, станешь ночевать у меня и так же часто, как прежде, хорошо? Или, может, чаще? – добавила с хитрецой.
Зося снова прильнула к тёте, ничего не сказав, поскольку обеим и так всё было ясно.
- Ну, что ж, пойдёмте, Володя, домой, - позвала Ксения Аркадьевна.
И они, все трое, вошли, наконец, в дом через веранду.
Из небольшого прихожего коридорчика вели три двери. Одна, открытая, - в тесно заставленную двумя столами, несколькими стульями, какими-то низкими шкафами-тумбами и завешанную по стенам шкафчиками и полками кухню с большой печью-плитой под нависающим карнизом, две другие были закрыты. В приоткрытом окне кухни виднелись только тёмно-зелёные, завялые к вечеру, ветви деревьев и слышались резкие крики птиц, скрытно сидящих на них.
- Зося, - обратилась к племяннице Ксения Аркадьевна, - покажи Володе дом, а я пока приготовлю чай.
- Хорошо, тётя.
Они снова вышли в коридор.
- Это комната тёти, - Зося указала на дверь напротив кухни.
Не останавливаясь, она прошла по коридору к другой закрытой двери, отворила её и подождала Владимира.
- Это общая комната, как здесь говорят – зала.
В большой комнате, занимающей правый дальний угол дома, почти ничего не было: овальный стол с узорчатой сине-белой скатертью, отороченный по краям крупной золотистой бахромой, четыре лёгких тёмно-коричневых гнутых стула, задвинутые под стол, диван с большими цилиндрическими валиками, весь в тёмно-сером полотняном чехле и с двумя вмятинами на сиденье, выдающими его почтенный возраст, ажурная этажерка с какими-то книгами, коробочками и пузырьками, - вот, пожалуй, и всё. На стенах висели какие-то литографские пейзажи в потемневших от времени коричнево-золотистых рамках, с воткнутыми по краям поверх стекла фотографиями. Над этажеркой в углу висела чёрная большая тарелка репродуктора. Подобную ей как-то привозили в качестве сувенира Гевисману, и все тогда смеялись, удивляясь допотопному изобретению русских и сойдясь во мнении, что лучшего «унтерменшем» не придумать. В комнате было три окна с простыми однотонными жёлто-золотистыми шторами, собранными понизу петлями из красных лент. Между двумя окнами вдоль длинной стены отчётливо виднелся большой прямоугольник более светлой штукатурки. Проследив за взглядом Владимира, Зося пояснила:
- Здесь стояло пианино, сразу после освобождения сменяли на продукты. Вообще в доме осталось самое необходимое или старое, остальное ушло на обмен. Вот моя комната.
Она подошла к ближайшей к выходу двери. На вторую комнату, где, очевидно, обитала жиличка, Зося не обращала никакого внимания, будто её и не было.
- Несите сюда свои вещи, - предложила она новому и желанному жильцу.
Вошли в комнату.
Девичью здесь ничто не напоминало. Спартанская обстановка в виде узкой железной кровати с тонким матрацем под тёмно-синим шерстяным одеялом и с плоской белой подушкой, фанерного платяного шкафа, простого не покрытого стола, прямого стула и дощатой полки с книгами скорее уместна была для офицерской казармы. Да и та обычно бывает украшена какими-нибудь цветными олеографиями, иллюстрациями, фотографиями девушек, нередко и букетиком цветов на окне. Владимир впервые оказался в русском доме. Ему всё здесь было интересно и внове: и быт, и жизнь, и атмосфера её, поэтому он внимательно присматривался к обстановке и отделке комнат, всегда более чем наполовину характеризующих хозяев. Здесь он увидел не то, чтобы бедность, но убогость и вымирание, ещё больше выпяченные идеальной чистотой, никакого сравнения с виллой Гевисмана и квартирой Эммы. Там бытом занимались всерьёз и много, устраивали ежедневно и ежечасно, охраняли и лелеяли, здесь – не придавали никакого значения, будто временные жильцы в собственном доме в этой жизни. Чем же они живут? Разве есть что-либо важнее домашнего уюта?
- Я не люблю ничего лишнего, - пояснила Зося унылость обстановки своей комнаты. – У нас с тётей одинаковый взгляд на вещи: они не должны мешать и отвлекать, должны быть необходимы, а если этого нет, то не заводятся или немедленно выкидываются. Главное – это простор, воздух, чистота. Вам здесь ничего и менять не надо. Оставьте вещи и идёмте пить чай.
Они вернулись на кухню.
- Зося, покажи Володе заодно и всё остальное, - встретила их Ксения Аркадьевна в цветастом фартуке и с выпачканными мукой руками, - а то я затеяла – вдруг почему-то захотелось – драники и не успеваю.
- Давай я помогу, - предложила племянница.
- Нет, нет, я сама, - решительно отказалась тётя. – Идите. Только не задерживайтесь: драники надо есть горячими. У меня осталось для них немного подсолнечного масла.
- 11 –
Владимир с Зосей вышли через веранду за дом. Сразу же за ним, почти впритык, стоял…
- Это сарай, - опередила узнавание Зося. – Там хранятся уголь и дрова, которых, к сожалению, почти нет. Ту сторону дядя отвёл под птичник, в войну были куры и индюки, теперь, естественно, никого нет. Дядя любил хозяйствовать.
- А вы? – дежурно поинтересовался Владимир, хотя и предвидел ответ.
- Это отнимает время.
Владимир не стал спрашивать, зачем ей оно. С русскими всё непонятно. Ясен был только Марлен.
Они прошли за сарай и подошли к низкому бревенчатому строению с маленьким оконцем, из трубы на плоской крыше которого поднимался чуть видимый дым.
- Это баня, - назвала строение экскурсовод. – Оказывается, тётя топит баню. Наверное, для этой Марины, - догадалась Зося. – Вам тоже понадобится. Зайдёмте.
Баня для Владимира была экзотикой. Он знал, что это русская ванная, но не представлял себе её устройства, хотя некоторые посетители Гевисмана очень её хвалили, устраивая у себя на виллах нечто подобное.
- Уже вытопилась, - со знанием дела констатировала Зося, заглядывая в топку печи, спрятанной в соседнем помещении. – Прекрасно: вы будете первым, они подождут. – Она явно не жаловала непрошеных тётиных квартирантов. – Вы любите париться? Хотя, зачем я спрашиваю: мужчины все любят. Только, наверное, вам давно не удавалось?
- Да, - промямлил Владимир, не представляя, как ему понравится эта русская процедура омовения.
- Пойдёмте, я покажу, - пригласила Зося внутрь.
Во внутреннем помещении, обшитом по стенам и потолку плотно подогнанными тёсаными досками, с очень низким потолком, так что Владимир почти касался его головой, было очень жарко. Он увидел неоштукатуренную печь с котлом, из-под крышки которого выбивался пар, большую деревянную бадью с водой в углу, высокую полку у торцовой стены за печкой, перед ней и у стены рядом под окном – две некрашеные скамьи, на которых стояли тазы, и в одном из них зачем-то мокли пучки связанных берёзовых ветвей с листьями. Деревянный пол был очень чистым, жёлто-белым, не хотелось по нему ходить в обуви. Зося прошла за печку, открыла маленькую заслонку, пояснила:
- Вот каменка. Берегитесь, когда будете бросать кипяток: может ошпарить паром.
Когда вышли, воздух тёплого вечера показался прохладным, Владимир даже поёжился от мгновенной изморози между лопатками.
- Там, в углу сада – туалет, - закончила знакомство с надворными строениями Зося. – А это – привет от наших накануне освобождения, - она показала на большую воронку с жёлто-красноватым песчаным дном и чёрно-бурым ожерельем неглубокого плодородного перегноя посреди размётанного переломанного вишенника. – Отсутствие стёкол на веранде – следствие. В доме тоже повылетали, но дядя успел вставить.
Да, подумалось Владимиру, полная разруха. Вероятно, ему придётся возвращать виллу к жизни. Он был непротив, даже захотелось, отвыкшие руки просили допингового физического занятия. И Вите славно будет здесь, в саду, вместе с дочкой Марины. Дом и хозяйка ему определённо нравились, он хотел жить здесь.
Потом они втроём пили жидкий чай с сухой земляникой и с сахарином и ели драники, которые оказались картофельными оладьями, сжаренными из сырого картофеля, сухими и не очень вкусными. Владимиру было не по себе за бедной трапезой: он ничем не мог её дополнить после того, как смершевец нагло покопался в его мешке. Когда заканчивали, переговариваясь о войне, разрухе, погоде, Зося и Ксения Аркадьевна – о родственниках и школе, пришла Марина с дочерью на руках, остановилась в дверях и поздоровалась:
- Добрый вечер, приятного аппетита.
- Присаживайтесь с нами, Марина, выпейте чаю, - предложила Ксения Аркадьевна.
- Нет, нет, спасибо. Жанна совсем спит, надо уложить.
- Хочу чаю, - сонным капризным голосом сказала девочка, с усилием, на мгновение, отняв голову от плеча матери, и тут же снова сникла.
- Тогда укладывайте и приходите.
- Спасибо.
Пока они недолго переговаривались, Владимир неотрывно смотрел на молодую женщину. Она была красива на восточный лад. В отличие от золотисто-рыжей Зоси, у неё всё было тёмным, даже чёрным, и очень ярким, контрастным: чёрные блестящие волосы густой волной до плеч, густые чёрные брови длинными дугами, длинные пушистые ресницы и очень тёмные, скорее чёрные, глаза в удлинённых тёмных глазницах, бархатистая смуглая кожа овального лица с лёгким бордовым румянцем и с мягкими плавными переходами между деталями и полные, слегка выпяченные, резко очерченные африканские губы. Необычное для Владимира, привыкшего к светлым, бледным немкам, тёмное лицо притягивало, а когда и она взглянула на него, он почувствовал мгновенный удар дуплетом – в сердце и в голову, густо покраснел и отвёл взгляд, тут же увидев глаза Зоси, смотревшие на него скорбно и потерянно. Владимир совсем смешался, будто его уличили в чём-то нехорошем, и уткнулся в недоеденный противный драник. Потом, когда Марина повернулась, чтобы уйти, не удержался, взглянул вслед, с удовольствием отметив, что фигура у неё соответствует лицу.
Минуту-две они посидели молча. Так бывает, когда прикоснёшься к чему-то необычному, прекрасному, чем тебя обделили и чего сторонишься из-за его неординарности. Потом Зося неожиданно засобиралась домой.
- Я думала, что ты останешься ночевать, - посетовала Ксения Аркадьевна. В этом же был уверен и Владимир.
- Не могу. Завтра утром мне надо быть на дальнем стане у доярок с политинформацией, - потупившись, тихо ответила племянница. Чувствовалось, что решила это она спонтанно, неожиданно для самой.
- Ты могла бы провести политинформацию днём, какая разница, они же все на месте.
- Так лучше, - коротко ответила упрямица.
Помолчав и что-то обдумав, тётя не стала настаивать.
- Что ж, лучше, так лучше, - согласилась она. – Только ты не права.
Зося взглянула на неё и быстро встала.
- Я пойду. Пока ещё светло. До свиданья.
- Я вас провожу, Зося, - предложил Владимир.
Девушка промолчала. Они вышли на улицу.
- Вам она понравилась?
Не ожидавший такого вопроса Владимир замешкался и тем самым невольно ответил.
- До свиданья, - сухо попрощалась Зося. – Дальше я пойду одна, идите в дом, устраивайтесь, - и пошла, не оглядываясь, прямая и решительная.
- 12 –
Расстроенный Владимир вернулся к Ксении Аркадьевне, не сомневаясь, что и та знает причину бегства Зоси. Хозяйка всё ещё сидела за столом, вероятно, ожидая постояльца, кивнула на стул, приглашая.
- Садитесь, Володя. Не разрешила провожать?
- Да, - глухо ответил Владимир.
- Всё правильно. Зося очень цельный человек. В свои 16 лет она уже имеет полный набор сознательно отобранных идеалов и принципов, она сама построила себя, оградив бронёй правил, и всё больше сковывается ею. В её характере мало специфически женского – притворства, поиска материальной выгоды и желания принадлежать, подчиняться. Женщины часто терпят всё: отсутствие любви, измену, грубость, неприкрытое презрение и издевательства, чтобы только сохранить своё гнездо, прирастая к нему, любя его, а не партнёра. Зося не такая. Она вся на виду, не терпит вранья и сама до жалости, до злости правдива. Правдива во вред себе. Но если она кому-нибудь поверит, то до конца, до донышка души, на всю жизнь. В этом тоже её трагедия. Трудно будет обоим: слишком велики её требования, но и платой является вся её жизнь, её «Я». Верна и жертвенна она будет беспредельно. В отсутствие женского лицемерия она производит впечатление холодного рационального человека. Это не так. При высокой требовательности к человеческим качествам она ранима больше, чем любая женщина, я это знаю даже лучше, чем её родители. Если кому удастся разрушить её броню, завоевать доверие и любовь, а это – обязательный союз, тот будет самым счастливым человеком на свете и на всю жизнь. Она никогда не предаст, в ней это женское качество отсутствует напрочь.
Ксения Аркадьевна подлила обоим остывшего чаю, помешала ложечкой всплывшие в чашке ягоды, аккуратно отхлебнула, сидя прямо и высоко поднимая чашку ко рту, и, наконец, сказала то, что хотела сказать с самого начала, и к чему преамбулой была характеристика племянницы.
- Марина – не то, она – заурядная баба, под яркой оболочкой которой спрятаны самые примитивные мещанские запросы: жильё, тряпки, еда, болтовня, удовольствия и безграничные требования за обладание её красотой. Она верна только себе, легко меняет условия, а, следовательно, и тех, кто их создаёт для неё. Она живёт всегда для себя, ей нужен не спутник, а содержатель.
Говорила сердито, не сдерживаясь, чувствуя, что сказала лишнее. Но от этого она не стала неприятной. Владимир понимал её, тоже хотел быть искренним.
- Вы очень любите Зосю. Мне она тоже показалась необычной девушкой, хотя мы и знакомы-то всего с утра. Вы напрасно беспокоитесь: она очень и очень симпатична и обаятельна, просто её надо знать дольше.
- А вы – дипломат, - усмехнулась хозяйка. – Я думаю, у нас ещё будут интересные беседы с вами и на эту, и на другие темы. А сейчас: вы – в баню, а я устрою вам комнату.
В своей безапелляционности, на которую нельзя было возразить, она вдруг стала очень похожа на Зосю, как старшая сестра. Владимир по-военному ответил:
- Есть! – и пошёл собирать бельё.
- 13 –
В бане он основательно, не торопясь, вымылся и с любопытством, открыв жестяную дверцу, заглянул в отверстие, откуда должен поступать русский пар. Там горкой лежали почерневшие гладкие камни. Увидев ковш, Владимир набрал половину его горячей воды и, коротко размахнувшись, плеснул внутрь. Он еле-еле успел отпрянуть, когда из зева стремительно рванулась мощная струя пара, рассеиваясь под потолком над приподнятой полкой. Он залез на полку и тут же скрючился от ожога ушей, губ, глаз. Стало очень жарко, сердце тревожно забухало, а по телу заструились конденсированные капли пара вперемешку с выступившим потом. Потом стало приятно, размягчённо. Владимир понемногу выпрямился, привыкая и ощущая каждой клеточкой кожи расслабляющую и очищающую силу сухого тепла. Осмелев, ещё дважды добавил пара и улёгся на спину, вытянувшись на горячей полке, забываясь в парной нирване. Дали себя знать накопившаяся усталость, не сдерживаемая больше, успокоенные нервы и отступившая напряжённость, и он заснул.
Проснулся оттого, что тонул, захлёбываясь, в очень холодной воде. Тугая волна нещадно брызгала ему в лицо, а он, отворачиваясь и отбиваясь руками, цеплялся хоть за что-нибудь спасительное, пока не ухватился за что-то мягкое и не потянул к себе, вытаскивая тело из волны, и проснулся, отупевший от глубокого беспамятного сна, которого у него давно не было, и от сморившего горячего пара, обеднённого кислородом. Проснулся и не сразу сообразил, что вцепился в руку и плечо Марины и тянул её, упирающуюся, на себя. Ей было больно, лицо исказилось в боли и страхе, она извивалась, стараясь высвободиться из цепких рук, а он недоумённо смотрел на неё, думая, что сон продолжается, и не отпускал.
- Да пусти же ты! Очухался? – почти закричала она, и тогда только Владимир медленно разжал руки и снова упал на спину. Сон уходил.
- Запарился, что ли? Или спал? – уже спокойней спросила спасительница.
В наступивших сумерках хорошо различимы были только её блестящие тревожные глаза, тонкая полоска зубов в приоткрытом рте и, особенно явственно, белый короткий халатик, почти сдёрнутый Владимиром с одного плеча так, что в широко приоткрывшемся вороте виднелись отблёскивающие и более светлые, чем плечо, груди.
- Ты уже два часа здесь, - говорила Марина. – Хозяйка забеспокоилась, попросила посмотреть: жив ли ты. Прихожу, вижу: лежишь навзничь, подбородком вверх, ноги вместе, как в морге, только бирки не хватает. Отключился, что ли?
Владимир не понял:
- Как отключился?
- Как, как, русского языка не понимаешь? Сознание вырубилось, что ли?
К Владимиру окончательно вернулось чувство реальности. Осознав, что он лежит голый и беззащитный перед женщиной, которая понравилась, и которой он хотел бы нравиться, рывком поднялся и, поджав колени, спрятал между ними своё главное мужское достоинство. Она рассмеялась:
- Не прячь, всё равно видела.
Не по этой причине, а потому, что в бане выхолодило от открытых наружу дверей, по телу Владимира, отдающему остатки тепла испаряющейся холодной воде, пробежала дрожь, даже зубы стукнули.
- Замёрз, что ли? – забеспокоилась Марина. – Не хватает ещё, чтобы я тебя простудила. – И вдруг предложила: - Ты не возражаешь, если попаримся вместе?
- Нет, - неуверенно согласился Владимир, не задумываясь над тем, как это будет.
- Поздно уже, и баня выстыла. В русских баньках молодые мужики и бабы часто парятся вместе, - объяснила Марина. – Экономия, постегать можно друг друга. Для того чтобы хорошо выпариться, нужен не только парной дух, но и дух соревнования: кто дольше выдержит. Никогда не парятся вместе старшие и молодые, если не муж и жена. – Поинтересовалась: - Ты, похоже, не очень любишь пар. Городской, что ли?
- Городской, - сказал редкую здесь правду Владимир.
- Ладно, ты подожди, я сейчас разденусь, зажгу свечу, а ты пока поддай немного, чтобы только-только нагрелось, потом я научу тебя. Только запомни: в народе хоть и парятся вместе, но никакого баловства себе никто не позволяет, а то ошпарить кое-что невзначай можно, понял? – Она тихо рассмеялась и лукаво добавила: - Разве что потом.
Вернулась быстро, видно, под халатиком ничего не было, готовилась ведь к бане, понял он.
- Ну-ка посторонись, я буду банщицей, а ты терпи, посмотрим, на что годишься, товарищ лейтенант Володя. – Она плеснула на каменку сразу целый ковш. – Вот так, ещё немного, и ещё…. Лезь на полок, не мешкай, и ложись на живот, руки на голову. Готов? Начали.
Из-под руки он увидел, как она взяла мокрый пучок веток, обмакнула его теперь уже в таз с кипятком, обмахнула и поднялась на скамейку перед полкой, где лежал Владимир, тревожно ожидающий неизвестной экзекуции. Первые лёгкие удары по спине и ягодицам были хотя и ожидаемыми, но он всё равно весь сжался, вздрогнул, напрягся не от боли, а от жара, захватывающего всю спину, обжигающего нежный зад и задние части икр. Потом всем телом овладела могучая нега, оно размякло и уже требовало истязания. Сквозь одолевающее приятное полузабытьё он слышал сильное ровное дыхание Марины в такт ударам, совсем забыл о её голом теле, не стеснялся своего и безропотно перевернулся на спину, когда она потребовала.
- Не бойся, не отобью.
Наверное, улыбалась, наверное, видела его хозяйство, но ему было всё равно, поопасался мимолётно, что член встанет непроизвольно от жара и ударов, но этого не произошло. Он кряхтел от удовольствия и сам уже просил:
- Ещё, ещё, сильней….
- Хватит, - наконец остановилась, тяжело дыша, Марина. – Я устала. Разлёгся, барин, командует. Давай-ка меняться местами, - она толкнула его в бок. – Вставай, иди, облейся холодной водой, сразу оживёшь.
Владимир так и сделал. По всему телу побежали живительные мурашки, стало легко, весело, свободно. Он никогда не чувствовал такой приподнятости во всём теле, такого желания радости себе и всем, желания засмеяться, запрыгать, побежать куда-то.
- Иди же, работай, - позвала Марина.
Она уже лежала на полке ничком. В мерцающем свете свечи блестели чуть более светлые, чем всё тело, выпирающие ягодицы, а из подмышки выглядывала сплющенная и тоже светлая грудь.
- Хватит разглядывать-то, работай, да не засеки от радости до крови, зализывать будешь.
- Буду, - с готовностью согласился Владимир, начиная легко постёгивать её мокрыми ветками с вялыми листьями, которые не смягчали твёрдости прутьев, и пугаясь того, как вздрагивала под ударами смуглая кожа, постепенно приобретающая тёмно-красный оттенок. И совсем растерялся, не зная где и как ударить, когда она перевернулась на спину.
- Давай, давай, не жалей, - нетерпеливо понукала Марина, - а то остыну, снова будешь начинать со спины, тебе же хуже.
Он осторожно стегнул по животу, ногам, старательно обходя ударами грудь и мохнатый треугольник под животом.
- Лейтенант, не томи, работай по всему телу, - попросила восточная красавица в русской бане, - а то ты мне живот рассёк, а грудь застыла. Я же сказала: не бойся, если будет больно – заору.
И тогда он, решившись, заработал всласть, быстро и сильно, не обращая больше внимания на её женские прелести, стоны и оханья.
- Ой, хватит, - взмолилась, наконец, Марина, - теперь уже совсем засёк. То боялся, а то прямо остервенел. Пусти, я встану.
Он помог ей, теряющей равновесие, приподняв за плечи и впервые прикоснувшись к её телу. Облив себя тоже холодной водой с громкими вдохом и выдохом, она вернулась на полок, легла там и позвала:
- Ложись рядом, отдохнём.
Подождала, пока он осторожно уляжется с краю, старательно избегая прикосновения, удовлетворённо произнесла:
- Хорошо-то как. Я уже и не помню, когда парилась, всё больше второпях кое-как мылась, всегда горячей воды и мыла не хватало. – Мечтательно вздохнула: - Теперь бы чего-нибудь по русскому обычаю выпить, да и спать. У тебя случайно нет?
- Нет, - с сожалением ответил Владимир, опять с ненавистью вспомнив смершевца.
- Ну и ладно, - легко согласилась Марина с отсутствием последней детали русского омовения, - и так хорошо. Как заново родилась.
Она повернулась к нему, придвинулась всем телом, положила руку ему на грудь, перебирая негустые волосы.
- Спасибо тебе, уважил.
А он не мог выговорить и слова, боясь, что отвечая, захрипит. В голове равномерно и сильно запульсировала жила, сердце отчаянно заколотилось, всё тело горело и напряглось во власти желания. Он несмело положил руку ей на ягодицу, слегка притянул, она с готовностью подалась. Всё сделалось у них, как и должно быть у молодых, сильных и красивых.
Потом, трудно дыша, тесно лежали рядом на спинах, переживая впечатления близости. У Владимира саднило плечо, которое она закусила в экстазе оргазма, но он терпел и не трогал, боясь разрушить наступившее чувство удовлетворения и счастливой опустошённости.
- У тебя были женщины? – тихо, почти шёпотом, спросила Марина.
- Да.
- Я это почувствовала. Тебе было хорошо со мной?
- Да.
- Мне тоже. Я тебе нравлюсь?
- Да.
- Ты мне тоже понравился, ещё там, на кухне. Тебе сколько лет?
- 25.
- А я уже старуха: мне целых 28.
- Неправда, ты как девочка.
- Ладно уж, не льсти, я и так вся твоя.
Он повернулся к ней и стал ласкать её тело, лёгкими движениями поглаживая и разминая груди, удивляясь их крепости и твёрдости очень тёмных, почти чёрных, крупных сосков.
- У тебя грудь не женщины, а девушки.
Довольная, она засмеялась:
- Ты бы пощупал их, когда родила: камень. Тебе нравится?
- Очень.
Владимир потянулся, наклонился над ней и поочерёдно взял соски в рот, ощутив на губах солоновато-сладкий вкус её пота. Она быстро задышала, закрыла глаза, попросила тихо:
- Ещё.
Тогда он повёл рукой ниже, ощущая приятную эластичность гладкой упругой кожи, погладил живот, в паху, раздвинув послушные тяжёлые бёдра, опять вернулся к грудям. И снова они соединились в единое целое, давая наслаждение друг другу и стараясь продлить его как можно дольше. Владимир целовал высохшие приоткрытые губы, вызывая бурные движения тела под собой, увёртывался от укусов, удерживая её, пока она не застонала, напряглась и разом успокоилась, стала под ним почти бесчувственной.
Снова они лежали, мокрые от пота, часто дыша, она – с закрытыми глазами. Потом Марина приподнялась:
- Пусти. Надо же и вымыться, наконец.
Мылись, любовно натирая друг друга мылом, скребя мочалкой спины и то и дело целуясь.
- Так мы не кончим и до утра, - решительно отстранилась Марина. – Всё. Обмываемся и идём к тебе. Старуха если застукает, скажем, что я тебя ждала снаружи, а потом – ты меня, а то ещё, ханжа засушенная, выгонит за развращение малолетних.
Она засмеялась, удовлетворённая всем, что было, в предвкушении того, что будет.
Стараясь не шуметь, они, крадучись, прошмыгнули мимо закрытой двери хозяйки в большую комнату, а оттуда – к Владимиру.
- Да у тебя здесь как в казарме неуютно, - поморщилась любовница, - пойдём лучше ко мне.
- А дочь?
- Она ещё маленькая, спит крепко, - успокоила мать, а мы больше не будем громко, мы – тихо. Уйдёшь пораньше, до того как мегера проснётся. Пусть догадывается, о чём хочет. Только ты вида не показывай, что мы уже хорошо познакомились.
Владимиру и самому не хотелось, чтобы Ксения Аркадьевна узнала о его стремительном сближении с Мариной. Как ни думай, а выглядело оно предательством по отношению к Зосе, а следовательно, и к тёте. Отношение Зоси его как-то не особенно волновало, он был абсолютно равнодушен к девушке, а вот негативное мнение хозяйки, в котором сомневаться не приходилось, после всего, что он узнал о ней от Зоси, после установившейся между ними симпатии за чаем, было не безразлично. Да и последствие от разоблачения не устраивало: пришлось бы уйти из понравившегося удобного дома, а куда – неизвестно. И уйти вместе с Мариной, это его долг по отношению к ней.
Раздевшись догола и улёгшись в пружинистую панцирную кровать Марины с толстым мягким матрацем, они снова занялись любовью, но уже без первоначальной остроты ощущений и узнавания друг друга, а как супруги, подумалось Владимиру.
- Ты замужем? – спросил он у Марины.
- Я и сама не знаю, - вздохнув, ответила та, умащиваясь у него на груди и приготовляясь к долгому сентиментальному постельному разговору в темноте. – Василёк мой только и успел сделать меня женщиной и матерью, как пропал без вести. – Пояснила: - До войны мы в Бресте жили, в крепости на границе. Когда стало ясно, что немцы вот-вот попрут, он меня отправил к маме моей в Саратов, а сам остался, старшиной во взводе был. Вообще-то родственников с границы отправлять запрещено было, чтобы не сеять панику, да мне повезло: во-первых, муж – не из командиров, во-вторых, я уже на шестом месяце была, меня и отпустили. Еле добралась до Саратова, родила Жанну, жила, работала, трудно было. Мама у меня старенькая да прибаливала, отец незадолго до войны помер, вот и пришлось самой крутиться, чтобы с голоду не подохнуть.
Владимир вспомнил характеристику, данную Марине Ксенией Аркадьевной, порадовался, что она оказалась неверна, и спросил на всякий случай, чтобы удостовериться:
- Чем же ты занималась там, кто по специальности?
Лучше бы не спрашивал!
- По образованию я – учительница младших классов, - ответила Марина, - училище кончила в канун войны, так и не успела поработать. Да и не хотелась, - призналась без смущения. – Платят мало, карточки 3-й категории, сидеть в школе надо допоздна, дети все больные, вредные, не умею я с ними, - оправдывалась. – Сходила в одну школу, посмотрела, да и пристроилась посудницей в ресторан, скрыла, что у меня есть диплом. Грязно и противно было в мойке, плакала от злости, соскребая объедки. Жрать всё время хочется, хоть вылизывай, Жанна голодная дома. Хорошо, приметил директор, перевёл в официантки, потом – в буфет, не жизнь стала – малина: домой в обеих руках сумки таскать стала, ешь – не хочу. Жанна повеселела, мама на поправку пошла, да и я быстро обрастать мясом стала. Мужики так и липнут, особенно офицерьё тыловое, денежное. Ты не думай, все так делают, если есть возможность, чем я хуже? На зарплату не напокупаешься, да и ничего не было на базаре, а карточки отоваривались плохо, чем попало: за крупу – жмых, за масло – олифа, за мясо – крабы в банках или селёдка ржавая, хлеб с перебоями и всё чёрный. В буфете мне и карточки стали не нужны, сроки отоваривания пропускать стала.
- Ты с ним спала? – вставил неприятный вопрос Владимир.
- А как ты думал? – нисколько не запинаясь, созналась бывшая официантка. – Не задаром же он заботился. Дядька хороший, еврей. Кстати, я – тоже наполовину, по маме, может, ещё и потому он меня пристроил. Еврей своему всегда поможет. Плохо о них при мне не говори, прогоню.
Владимир даже похолодел: этого финта ещё в его судьбе не хватало: он, чистокровный ариец - в постели жидовки. Что сказал бы Гевисман? А уходить совсем не хотелось. Всё же Ксения Аркадьевна оказалась права. Ну и пусть, всё равно ему хорошо с этой женщиной.
- И долго у вас с ним был роман? – как о чём-то постороннем, давнишнем, его не касающемся, спросил Владимир.
- Какой там роман! Сделка.
Марина сняла голову с груди Владимира, легла на подушку, подложив под голову руки.
- Хорошо долго не бывает, - ответила убеждённо. – Года два у нас было всё шито-крыто, а потом кто-то из своих завистников пронюхал или сам Лёва мой проболтался. Вы – русские, пробалтываетесь по дурости, а евреи – от излишнего ума, из тщеславия, у них в заднице зудит оттого, что никто не знает, что они имеют. Только нагрянула в ресторан его толстуха, устроила нам небольшой банкетец и выставила меня из буфета. Лёва и не возражал, у них, у евреев, жене не перечат и не бросают, какой бы она ни была страшилищей.
- И что потом? – продолжал задавать свои короткие вопросы Владимир, подталкивая к исповеди.
- Потом? А что потом? Потом… - Марина немного помолчала. – Весной мама померла, дом я продала да и подалась назад, в Брест, искать Василька.
Она умолчала о своей жизни после буфета, но Владимир и так знал, что она не была праведной и чистой. Плевать! Всё это было до него. Кроме того, он хорошо понимал, что, рассказывая о своём прошлом, она совсем его не стыдилась, а наоборот, была горда, что так устроилась, и что самое обидное – совсем не таилась от слушателя, выказывая тем самым полнейшее равнодушие к нему.
- Решила по пути остановиться в Минске, сходить в штаб округа, может, там что узнаю о Васильке, жив ли.
- Зачем тебе он? – с плохо скрытым сарказмом и обидой спросил Владимир. Всё же её прошлое не оставило его равнодушным.
- Как зачем? Жанке отец нужен, не ясно, что ли?
- Им может быть и другой, - возразил Владимир, почему-то уже злясь, - по твоему выбору. Она ещё маленькая, не поймёт.
- Ты, что ли? Молод ещё, папочка, - она обидно засмеялась. – Тебе бы себя прокормить, а не о семье думать. Ты хоть что-нибудь умеешь делать или дальше учиться будешь? Наверное, из студентов?
Отвечать не хотелось от обиды за её недооценку, но он пересилил себя.
- Шофёром буду работать.
- Грязная работёнка, - определила своё негативное отношение к его желанию Марина, - и не очень хлебная. Мой тебе совет: если шофёром, то устраивайся в какую-нибудь торговую базу или на хлебовозку….
Владимиру стало противно.
- Ладно, я подумаю.
- Подумай.
Она зашевелилась:
- Слушай! Иди сейчас к себе, спать хочется, умираю.
Владимир не возражал, ему и самому хотелось уйти.
- Спокойной ночи.
- До завтра.
Они даже не расцеловались на прощание.
Придя к себе, Владимир с облегчением улёгся на свою узкую жёсткую кровать, накрылся грубым синим одеялом и, успев ещё подумать, что, выражаясь по-спортивному, он, в конце концов, занял стартовую позицию на кроссовой дистанции с финишем на Родине, мгновенно заснул.
Конец первой книги
Оглавление
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги