Короли Альбиона

Глава двадцать первая

Я еще раз огляделся по сторонам, присмотрелся к фантастическим драконам и прочим чудищам, украшавшим фронтон дома Али, и меня охватила дрожь. Хорошо, решил я, если число рассказчиков не превысит трех, я готов следовать за ним, но если явится еще и четвертый, если каждый из них сидит внутри другого, как в китайских коробочках… Я уселся поудобнее, потянул носом воздух, вспоминая запах духов, которыми пользовалась Ума.

– И что же ты сделал? – напомнил я.

Али отпил глоток лимонада и поглядел на меня, заслонив лицо позолоченной чашей.

– Дорогой Ма-Ло, – негромко сказал он, – вот уже десятый день ты приходишь послушать мою историю, но мне кажется, после столь занимательного рассказа Умы тебе вряд ли захочется вновь скучать со мной. Я не столь самонадеян, я понимаю, что мне недостает иприсущей ей красоты слога, и юного энтузиазма.

Я сообразил, что, усомнившись в подлинности этих приключений, я больно задел старика, и поспешил его уверить, что всецело поглощен его воспоминаниями и безусловно верю каждому слову.

– Что ж, хорошо. – Али поставил чашу, вытянул ноги, подставляя их длинным косым лучам солнца, сплел здоровые и иссохшие пальцы на впалом животе и откашлялся.

– Я отнес бедняжку в дом, – он продолжил рассказ точно с того места, на котором Ума остановилась, – усадил ее в кресло перед огнем, расшевелил угасающие поленья, подбросил новые дрова в очаг и пошел за горячим питьем для нее. Когда я уходил, в главном зале в доме олдермена Доутри никого не было, за исключением двух лохматых белых собачонок, вечно шнырявших повсюду и норовивших почесать свои яйца о ноги всякого, кто имел неосторожность сесть рядом с ними, но, вернувшись с кружкой горячего вина для Умы, я застал там целое собрание. Похоже, всех разбудил этот переполох.

Князь Харихара занял большое кресло во главе стола, и олдермен, как всегда, разозлился, потому что это было его место. Князь был одет в ночную рубашку, отделанную кружевами, и в бархатный колпак, украшенный кисточкой, – и то и другое он приобрел в Венеции. Длинные черные волосы и лоснящиеся щеки так и блестели при свете масляных ламп. Рядом с князем Аниш трясся от холода, кутаясь в бобровую шубу. На другом конце стола билась в истерике миссис Доутри, а олдермен стоял рядом с Умой, повернувшись спиной к очагу. Он был сильно напуган и зол, но тем не менее украдкой поглядывал на Уму – хотя я укрыл девушку шубой, она ухитрилась распахнуться почти до груди. Мне очень хотелось рассеять сомнения старого дурака: дескать, да, так оно и есть, это женщина, и под шубой на ней ничего не надето.

Князь перехватил меня, когда я проходил мимо с чашей вина для Умы.

– Значит, Эдди Марч сбежал?

– Похоже на то.

– Он не вернется?

– Думаю, что нет.

– Марч не вернется! – завизжала миссис Доутри. – Если он здесь появится, нас четвертуют!

Она не могла понять наш разговор, но ей достаточно было услышать имя Марча.

Князь, не обращая никакого внимания на вздорную женщину, продолжал:

– Итак, Али, мы лишились проводника, который должен был указать нам путь на север страны.

Я выразил полное согласие со словами моего высокого повелителя.

– Мистер Доутри попросил нас покинуть его дом до рассвета. Весь вопрос в том куда нам идти?

Я расслышал в его голосе дрожь – усталость, тревогу, быть может, даже страх. Внезапно я понял, что силы князя на исходе: он оказался за тысячи миль от дома, лишился почти всех привилегий, привычных его сану, все вокруг казалось ему чужим и пугающим – люди и язык, погода и пища, а теперь он вдобавок связался с мятежником и заговорщиком. Сам-то я всю жизнь провел в дороге, и для меня не только Ингерлонд, но и Виджаянагара была чужой страной. Мне пришлось вспомнить об этом различии между мной и моими спутниками – ведь до сих пор князь Харихара и Аниш справлялись со всеми трудностями, теперь же они явно мечтали только об одном: вернуться к реке, переплыть на другую сторону моря и возвратиться домой, в тепло, покой, безопасность, исполненное достоинства существование.

Ума чихнула.

Я пустил в ход весь свой скудный запас английского языка, чтобы уговорить олдермена Доутри.

– Сэр, – сказал я ему, – нельзя требовать, чтобы князь и его свита покинули ваш дом до рассвета, однако, если вы предоставите нам отсрочку до вечера, я сумею найти в Лондоне людей, которые нас примут.

Он еще поворчал главным образом, чтобы угодить супруге и согласился, тем более что я предложил ему выкупить остававшиеся у нас специи и приправы, чтобы у нас были деньги на дальнейший путь. Олдермен предложил пятую часть их рыночной цены, но я, поторговавшись, выбил-таки треть их стоимости – сорок пять фунтов. Меня это устраивало: избавившись от тяжелой поклажи, мы могли нанять меньше мулов и меньше погонщиков и не так бросаться в глаза на пути. К тому же сорок пять фунтов – немалая сумма, нам бы хватило ее и на пищу, и на другие потребности в течение месяца, и у нас к тому же оставались маленькие мешочки с драгоценностями.

Но мне предстояло еще осуществить задуманный мной план, а Ума все еще сидела в зале, закутанная лишь в мою шубу. Хотя почти все присутствовавшие там знали, кем была Ума на самом деле, каждый из мужчин был убежден, что о ее тайне осведомлен только он, поэтому я счел полезным и впредь притворяться перед несведущими, будто она мужчина. Обменявшись с ней парой слов по секрету, я провел Уму по главной лестнице (ступени все еще были усыпаны разбитыми украшениями, обломками сундука и даже золотыми изделиями, которые никто не потрудился подобрать), а затем по маленькой лестнице на чердак, где она спала вместе с Марчем. Пока я любовался сквозь проделанную Марчем дыру в крыше рекой, серебрящейся под заходящей луной, извивающейся к югу, в сторону двойных башен Вестминстера, Ума сняла с себя мою шубу и переоделась в монашеское платье.

– Что ты собираешься делать? – спросила она. – Каких друзей надеешься здесь найти? – И, не дожидаясь ответа: – Не важно, я и сама знаю. Я пойду с тобой.

Усмехаясь, она натянула поверх монашеского одеяния красивую соболиную шубу, брошенную Марчем, а я надел свою меховую накидку из шкурок лисицы и мускусной крысы, все еще хранившую тепло и запах ее тела. Мы тихонько прошли через кухню и прилегавшие к ней помещения, через двор, вышли в ворота на улицу Ист-Чип, повернули направо на Кэндлвик, а затем миновали перекресток и вышли на Бадж-Роу. Впереди мы видели шпиль собора Святого Павла, высокую тонкую иглу с нанизанной на нее апельсинового цвета луной. Здесь мы свернули налево.

– Я знаю, куда мы идем, – промолвила Ума, сжимая мою руку. В ее голосе слышалось ликование.

– Да?

– Ты следуешь знакам.

– Каким знакам?

– Маленьким красным сердечкам. Она угадала. На каждом перекрестке или повороте красное сердечко, нарисованное, выведенное мелом или вырезанное из материи и подвешенное высоко на каком-нибудь здании, подсказывало мне, следует ли продолжать путь по прямой или же пора свернуть. Я бы не сумел разглядеть эти знаки в темноте, но я прошел по этому маршруту накануне, я всегда проводил подобного рода разведку, попадая в большие города, начиная с Венеции. Так мы с Умой продолжали путь, позади нас небо начинало уже светлеть, маленькие пташки в ветвях деревьев встрепенулись и запели, в отдалении лаяла собака. Мы свернули в боковую аллею, такую узкую, что по ней не проехала бы лошадь или даже ослик с тележкой. Мы покинули город торговли и политики, закона и порядка, общепризнанной религии и оказались в некоем параллельно существующем мире, в мире, где человек только и бывает самим собой, – в тайном мире братьев Свободного Духа.

На Нидлерз-Лейн мы нашли маленькую церквушку, зажатую между высоких домов – их верхние этажи нависали над ней. Это была церковь Св. Бенета, а рядом с ней церковь Св. Пан-краца. Вторая церковь тоже была маленькой, не больше того святилища слоноголового божества Ганеши, в котором я отдохнул в первый день пребывания в Виджаянагаре. Правда, выглядела эта церковь совершенно иначе.

Под полукруглой аркой, украшенной изображениями дьяволов и погибших душ, пряталась низкая двустворчатая дверь. Бронзовый, искусно сделанный молоток представлял собой руку, сжимающую мяч. Я трижды отрывисто постучал в дверь, а потом ударил еще один раз, посильнее. Мы прислушались. Пара черных крыс шуршала поблизости, не слишком напуганная нашим появлением. С той стороны двери кто-то отодвинул запоры – почти бесшумно, они были хорошо смазаны, – круглая ручка двери слегка повернулась. Мы не слышали шагов, петли не скрипели, деревянная дверь не царапала каменный пол.

– Истины нет, – произнес я.

– Все разрешено. – На пороге появилась фигура в монашеском плаще. – Входи, брат Исмаил, и пусть твой спутник тоже войдет.

Лампа в руках монаха на миг осветила квадратный неф церкви, через который он нас вел, тени заплясали на приземистых колоннах с резными капителями. Как я уже говорил, я побывал здесь раньше, при дневном свете, но в сумраке и отблесках огня примитивно изображенные, разрисованные яркими, без оттенков, красками бесы, сосущие собственные гениталии, казались еще омерзительней. Я в очередной раз подивился различию между символами этой религии и теми скульптурами и фресками, что я видел в Виджаянагаре. Там само тело казалось свободным и счастливым, здесь оно было уродливым и греховным… Но не будем вдаваться в рассуждения о религиозном искусстве. Хочу только отметить, что единственным образом, вызвавшим у меня приятные эмоции, было изображение Марии над алтарем в приделе церкви, куда увлек нас за собой наш проводник. У нее был прелестный рот, тяжелые приспущенные веки, наряд цвета морской синевы и серебряная корона. Богиня стояла на полумесяце, тонком, словно серп, и улыбалась всезнающей улыбкой – чувствовалось, что она познала в жизни больше, чем пожелает нам сообщить.

За кафедрой проповедника мы обнаружили винтовую лестницу, она уводила вниз, к деревянной двери, а за дверью открывалась крипта, то есть подвал под церковью. Большая крипта проходила под обеими церквями, ряды ничем не украшенных колонн, поддерживавших низкий сводчатый потолок, делили ее на несколько отсеков. В крипте находилось примерно три десятка гробниц, похожих на огромные каменные шкатулки. Алтаря здесь не было. Тут было прохладно, и, хотя воздух несколько застоялся, дурных запахов я не ощутил. В одном углу пристроилось семейство бродяг мужчина, две женщины, трое детей и собака. Они накрылись кучей тряпья и рваными шубами, стараясь согреться. Наш спутник уселся на одну из гробниц и поставил лампу на пол.

– Это брат Абрахам, – представил я его Уме, – брат Свободного Духа.

– Я знаю, – ответила она. – Я догадалась, что он брат Свободного Духа. – И она ласково улыбнулся Абрахаму. Откинув капюшон, монах показал приятное худое лицо с проступившими на нем морщинами – и от улыбки, и от аскетической жизни. Прямые поседевшие волосы обнажали лысину на макушке, так что брату Абрахаму не было нужды выбривать себе тонзуру.

Когда монах не улыбался, его лицо казалось строгим, даже скорбным, но улыбался он легко и открыто.

– Итак, – сказал он, откашлявшись, – какая помощь нужна тебе, брат Исмаил?

Я поведал ему то, о чем не стал рассказывать при первом визите, то есть о нашем намерении пробраться на северо-запад страны и разыскать Джехани, брата князя Харихары. Ума продолжила мою повесть, сообщив о том, как нашего проводника Эдди Марча чуть было не схватили стражники королевы во главе с лордом Клифордом, но ему удалось бежать, и враги не сумели его разыскать, однако теперь хозяин того дома, в котором мы остановились, и его супруга боятся, что люди короля в любой момент могут возвратиться, и потому они хотели бы немедленно снарядить нас в путь.

Абрахам покивал головой, в задумчивости помял двумя пальцами верхнюю губу.

– У нас есть брат родом с северо-запада, – сказал он, дослушав наш рассказ, – его зовут Инек, он странствующий рыботорговец и до полудня работает на Рыбной верфи в конце Паддинг-Лейн, неподалеку от Биллинсгейт. Я пошлю человека к нему домой и попрошу, чтобы его жена направила его к нам, как только он вернется. Это вам подходит?

Мы с Умой переглянулись и пожали плечами.

– Почему бы и нет?

До встречи с рыботорговцем не было никакого смысла возвращаться в Ист-Чип, поэтому мы приняли приглашение брата Абрахама и оставались в крипте до прихода Инека. Само собой, беседа наша перешла в обсуждение духовных материй. Абрахам был одним из адептов учения о жизни, и ему очень хотелось как можно больше разузнать о Виджаянагаре, показавшейся ему, судя по нашим описаниям, небесным градом. Все, что он узнавал о родине Умы, укрепляло его в той изнурительной повседневной борьбе, которую приходится вести всякому, отказавшемуся от официальной веры своей церкви и своей страны. А нам с Умой очень хотелось услышать о том, что означает подобный отказ в Ингерлонде.

– Али, о чем идет речь? – не выдержал я.

– Мой дорогой Ма-Ло, разве мы еще не говорили о трех великих орденах свободных людей?

– Понятия не имею, о чем ты говоришь. Какие три ордена?

– Братья Свободного Духа, ассассины, то есть избранные представители исмаилитов[21] и суфистов[22], и, наконец, душители-таги.

– Я слыхал об ассассинах и тагах и догадывался, что ты симпатизируешь ассассинам, а то и принадлежишь к их числу. Но послушать тебя – так речь идет о каком-то всемирном заговоре.

Али весело рассмеялся.

– Это совершенно немыслимо. Главный принцип всех трех орденов – полная свобода каждого члена. Только одно правило обязательно для всех: если ты встретишь человека с таким же образом мыслей, ты должен ему помочь. Заговорщикам нужны правила, планы, послушание, а мы более всего на свете ненавидим необходимость подчиняться.

– Я все равно ничего не понял, так что лучше вернуться к твоей повести. Ты остановился на том, как ты спросил Абрахама о делах его ордена в Ингерлонде.

– Плоховато, – вздохнул Абрахам, пытаясь поудобнее устроиться на холодном камне. – Почти во всех краях страны нам пришлось уйти в подполье. Слишком многих за последние полстолетия инакомыслие привело на плаху и костер. И все же есть немало людей, придерживающихся убеждений Джона Уиклифа[23], хотя они и не следуют, как мы, по указанному им пути и не исповедуют открыто свою веру, как делали их отцы и матери. Любой проповедник-лоллард[24], стоит ему произнести речь на церковном дворе, у ворот города или даже на рынке, привлечет толпу слушателей и возбудит в них желание, если не готовность, подняться против короля и епископов, подобно Уоту Тайлеру, Джону Боллу, Джеку Строу и Джону Кэду и тем тысячам, что следовали за ними.

– Насколько же далеко готовы они пойти по пути Свободного Духа? – спросила Ума.

– Не слишком далеко. Речь пока идет лишь о том, чтобы здраво судить о доктринах церкви. Многие отрицают присутствие Иисуса в причастии, говоря, что Бог не может превращаться в пищу, доступную для собак и крыс. Они начинают догадываться, что право священников торговать прощением грехов противоречит Писанию, и сама идея Чистилища, откуда богатые люди могут выкупить свои души, заказав какое-то количество месс, отвратительна и противоречит разуму. Люди говорят, что целибат[25] священников и монахов порождает противоестественные грехи, а монахини прибегают к абортам и детоубийствам. Самые решительные считают злом любую войну, называя ее убийством и грабежом бедных ради славы королей. Изготавливать оружие тоже дурное дело.

– Но это лишь отрицание, отказ, – воскликнула Ума. – А чем они собираются заменить все это?

– Некоторые рассуждают и об этом – у себя дома, в компании двух-трех ближайших друзей. – Если Абрахама и удивила настойчивость Умы, он ничем этого не показал, разве что голос его сделался еще мягче, словно он пытался успокоить девушку. – К примеру, они отвергают брак не из похоти и распущенности, как твердят наши враги, а потому, что с женщинами нельзя обращаться как с собственностью или скотом; они говорят также, что собственность должна стать общей, а законы и обычаи пусть устанавливает общий совет, а не прихоть королей, лордов и епископов.

– Какие сословия поддерживают братьев Свободного Духа?

– Это могут быть люди всех сословий, от пахаря и дворянина – и вплоть до лорда. Восемьдесят лет назад Джон Гонт, прадед нынешнего короля, правивший тогда страной в качестве регента при короле Ричарде, заступился за Джона Уиклифа. Другой лорд – Кобем, или сэр Джон Олдкасл, так он звался до женитьбы следовал учению лоллардов, но сорок пять лет назад его сожгли по приказу отца нынешнего короля. Хуже того, власти представили его пьяницей, трусом и негодяем. Ему дали прозвище Фальстаф, и после смерти он сделался всеобщим посмешищем.

На миг печаль омрачила лицо монаха, и он продолжал свой рассказ:

– В нынешние времена мы почти ничего не можем достичь. Все дело в постоянных раздорах и войнах между могущественными лордами. Сто лет назад нашу страну посетила чума, людей осталось немного, едва хватало крестьян для обработки земли, так что заработки повысились, а цены на хлеб упали. Лорды теперь норовят захватить чужие владения, и, вместо того чтобы обсуждать дела в парламенте и служить королю, они воюют. Крепкий мужчина может получить неплохое жалованье, если поступит на службу к тому или иному господину, в случае победы он может рассчитывать на хорошую поживу, на свою долю в выкупе, полученном за пленников, на награду, а то и на собственный клочок земли, а если он окажется среди проигравших, он спасется бегством и будет дожидаться другого раза. Из-за этих войн закон и гражданский порядок сохраняются разве что в Лондоне и еще в нескольких больших городах. Получается, что людям нет причин восставать против общественного уклада, они могут получить всевозможные выгоды от царящей ныне примитивной и жестокой анархии какой же смысл стремиться к той более возвышенной и благородной анархии, что мы проповедуем, и рисковать жизнью ради нее?

Так мы продолжали беседовать, пока не прошли последние мрачные и темные часы перед рассветом, пока не взошло солнце и мы не услышали звуки пробудившегося города, отнюдь не напоминавшего град небесный: стук подков, блеяние овец, ведомых на заклание, скрип тележных колес, вопли уличных разносчиков и прочая суета этого уродливо разросшегося города, этого гнойника, в самом центре которого мы оказались.

Брат Абрахам как раз принялся объяснять нам, насколько чтимым является место, где мы укрылись: одна из сдвоенных церквей была построена во славу мальчика-святого Панкраца, и его палец хранился здесь в реликварии. Он сказал также, что эта церковь – первая из освященных в Альбионе святым Августином, а стоит она на месте древнего храма – этот храм существовал еще прежде Юлия Цезаря, выстроившего лондонский Тауэр. Насколько Абрахаму известно, храм заложил легендарный бриттский король Луд, который начал строительство английской столицы и на самом деле был не королем, а речным божеством.

Семейство нищих, переночевав в крипте, поднялось на ноги, и все они молча, тихонько пошли прочь – сперва мимо нас, затем по каменным ступеням к двери. Я смог рассмотреть их вблизи, когда их тела и лица не скрывали лохмотья и выношенные одеяла, и по смуглой коже – гораздо темнее моей, почти коричневой, как у Умы признал в них цыган. Куда подевался остальной табор, почему эта семья отделилась от него?

Снаружи шум становился то громче, то тише, по мере того как люди там, наверху, распахивали дверь церкви и входили, чтобы помолиться перед образом в боковом приделе, перед Марией, Матерью, Изидой, Иштар, Парвати, а мы, укрывшись под каменным полом церкви, продолжали свой разговор в ожидании Инека – рыботорговца. Вернувшись к той теме, которая более всего занимала наши мысли и чувства, к разговору о совершенном обществе, Абрахам принялся вспоминать об Ингерлонде, каким он был до вторжения нормандцев – сельская страна, примитивная жизнь, но столь же счастливая, столь же благословенная, как тот Небесный Град, о котором мечтали все мы и который воплотился в Виджаянагаре подобно тому, как в императоре и императрице воплотились божества Вишну и Парвати.

Мы сравнили также те пути, по которым к нам и к известным нам посвященным пришло сокровенное знание, и убедились, что пути эти весьма различны и начала их совершенно не схожи друг с другом.