Короли Альбиона

Глава тридцать пятая

Еще неделя прошла в неспешном путешествии, порой мы двигались по широкой дуге, однажды добрались даже до восточного берега реки Северн, но затем повернули обратно, так как мы уже находились в Уэльской Марке, как назвал это место Питер, и на том берегу жили племена с варварским наречием и дикими обычаями. Беседуя, иногда собирая людей послушать проповедь, мы пришли наконец в Берфорд, который Питер считал интересным местечком. Еще прежде, чем мы подошли к городу, местность начала меняться. Из примыкавшей к реке долины мы перешли в холмистую страну, где нам постоянно приходилось карабкаться на пригорки, не очень высокие, но порой довольно крутые. Здесь было множество мелких ручейков, был здесь и лес, но чаще мы шли через влажные луга и ложбины, где вальяжно разлеглись коровы (их шкуры расцветкой напоминали грибы), неустанно жевавшие сочные травы. Среди холмов нам все чаще попадались места, когда-то бывшие возделанной землей или даже селением, а теперь их огородили и превратили в пастбище для овец. Уцелевшие селения – мы заходили в них, иногда даже оставались ночевать – казались довольно зажиточными, большинство домов, даже небогатых, строили из приятного и теплого на ощупь серого камня. Если не было дождя, женщины присаживались на крыльце и пряли шерсть, перематывая ее с веретена на прялку, а их супруги в доме или в пристройке ткали на примитивных станках – на мой взгляд, эти устройства были гораздо грубее тех, что используют арабы в Азии для изготовления тонкой шерсти и испанские мавры для обработки хлопка и шелка. Эти люди говорили не по-английски, а на фламандском наречии – Питер пояснил, что они прибыли сюда через пролив из Голландии. Этот народ владел ремеслом прядения и ткачества искуснее, чем англы и саксы, поэтому их приглашали селиться в Ингерлонде.

– Но если поля отданы под пастбище коровам и овцам, как же эти люди добывают хлеб, основу человеческой жизни? – полюбопытствовал я.

– Они покупают необработанную шерсть у лордов и землевладельцев. Господа огородили землю под пастбища и привезли сюда этих ремесленников.

– Погоди, – прервал я его. – А что же случилось с крестьянами, которые жили здесь прежде, с англами и саксами?

– Одно из трех, – ответил он. Мы поднимались вверх по крутому склону, дорожка заросла колючими кустами с ярко-зелеными листьями. Если эти листья растереть между пальцами, их можно употреблять в пищу как свежую зелень, они довольно вкусны, и мы с удовольствием лакомились ими по пути. Боярышник, вот как называется это растение. – Во-первых, сто лет назад большую часть населения истребила чума. У господ возникли проблемы слишком мало осталось работников, чтобы возделывать землю. Пришлось увеличить им плату. Далее, многие из выживших вступили в брак с фламандцами, и два народа слились воедино. В-третьих, те, кого огораживание лишило земли и кто не сумел через брак войти в семью прядильщиц и ткачей, сделались разбойниками и ушли, как здесь говорят, в Зеленый Лес. Они кормятся дичью, принадлежащей лордам, охотятся на зайцев и кроликов, а во время войны нанимаются солдатами к кому-нибудь из вельмож. Странно, что нам еще ни разу не повстречались разбойники. Во многих отношениях они осуществляют на практике то, что я проповедую.

Меня, однако, больше интересовала работа прядильщиц и ткачей.

– Они покупают шерсть, – ответил на мой вопрос Питер, – прядут ее, затем ткут и отправляют на рынок купцам. Между ценой необработанной шерсти и ценой готовой ткани есть определенная разница, и вот на эту прибыль они и покупают все, что им нужно, даже пшеницу.

Мы достигли гребня холма, откуда открывался вид на широкую плодородную долину, приютившую то ли маленький городок, то ли большое селение. Я на миг даже позабыл, о чем спрашивал.

– Берфорд, – произнес Питер. Спускаясь со склона, мы заметили небольшую яму, из которой двое мужчин добывали иссиня-серую рассыпчатую глину и сгружали ее на тележку.

– Сукновальная глина, – пояснил Питер. – Для производства ткани необходимо, чтобы поблизости была полноводная река и эта глина. Еще нужны пастбище для овец и опытные ремесленники. Сукновальная глина используется для того, чтобы счистить с шерсти грязь и жир, благодаря которым овечья шкура была теплой и непромокаемой.

– Да уж, без непромокаемой шкуры здесь не обойдешься, – согласился я, поскольку дождь моросил вовсю. – А зачем им понадобился гигантский чертополох? Ведь он годится разве что в пищу ослу.

Я имел в виду небольшой участок земли возле той ямы, где добывали сукновальную глину. Он был расчищен и засеян высокими колючими растениями.

– Это не чертополох, это ворсянка. Когда цветы отцветут, завяжется жесткая коробочка с короткой изогнутой щетиной. Ткачи пользуются ею, чтобы расчесать ворс, а затем они его сбривают и остается тонкая, как шелк, ткань – ее высоко ценят богачи.

– Это похоже на какой-то заговор человека и…

– Бога?

– …природы. Они вместе создали эту местность, где есть все, что нужно для ткацких мануфактур.

– Не забывай об истории. Чума тоже сыграла свою роль.

Берфорд весьма процветающее селение, причем богатство пришло сюда недавно. От Оксфордской дороги отходит главная улица села, застроенная новыми роскошными домами из кирпича с деревянными брусьями. Мы перешли небольшую речку, на берегу которой стояла занятная церквушка – занятная постольку, поскольку за триста лет она подверглась существенным переделкам и усовершенствованиям. На приземистую квадратную башню взгромоздили новенький изящный шпиль, неф и боковые приделы были надстроены новыми галереями, дополнительные колонны поддерживали новый свод, но при этом большая часть основания и примыкающие к церкви часовни остались без изменений.

Я указал Питеру на эти несоответствия.

– Мне кажется, было бы разумнее начать все сначала, – заметил я. – Они могли бы создать гармоничное здание в едином стиле и с точными пропорциями, а вместо этого получилась какая-то смесь. Более того, это и обошлось дороже.

Вместо ответа Питер ухватил меня за локоть – он всегда так поступал, когда хотел сообщить мне что-то особенно важное для него, задушевное, или хотел каким-то образом переубедить меня, – и повел меня в неф. Там стояла небольшая статуя, довольно грубое изображение женщины верхом на коне. Затем Питер стал обходить кругом старые колонны, и показывать мне капители, на которых был представлен в столь же грубом исполнении акт совокупления и тому подобное. Наконец, вернувшись во двор церкви, Питер подвел итоги увиденному.

– Это святилище, а не церковь, – сказал он. – Этот храм принадлежал не богу, а богине, белой госпоже – повсюду в нашей стране она разъезжала в пору летнего солнцестояния верхом на белом коне, златовласая, обнаженная, если не считать венка из цветов. Это знаки ее культа, их можно найти повсюду, если знать, где искать. В Бэнбери ее изображают с кольцами на пальцах и с колокольчиками на ногах, в Ковентри ее знают под именем Годивы. Церковники пытаются затушевать ее культ, строя свои церкви вокруг прежних храмов, но полностью стереть его они не в силах.

– Почему же этот храм, превратившийся в церковь, посвящен мужчине, пророку Иоанну Предтече? – возразил я. – Почему не Марии, матери пророка Иисуса, ведь вы считаете его богом, а стало быть, и его мать – богиня?

Питер посмотрел на меня спокойным, ничего не выражающим взглядом.

– Ты, верно, не знаешь, что праздник святого Иоанна, день его смерти, приходится на двадцать пятое июня, летнее солнцестояние, – ответил он. – Более того, Иоанн был обезглавлен, потому что такой награды потребовала себе за танец прелестная обнаженная девушка. Он был принесен ей в жертву. Погоди, через несколько недель наступит летнее солнцестояние, мы увидим костры, которые озарят всю страну, и тогда ты мне поверишь.

В этот вечер брат Питер читал проповедь, как обычно, сообразуясь с составом небольшой группы слушателей, на которых мы наткнулись у моста через реку. Большую часть его аудитории составляли цветущие розовощекие женщины в нарядной одежде – не в столь пышной, напоказ, какую любит знать, а в опрятных юбках и блузах белого, черного, коричневого или серого цвета, все как одна в накрахмаленных до хруста чепцах – порой эти головные уборы вздымались вверх словно паруса. Я отметил также довольно крупные ожерелья и серьги из золота.

Питер говорил о добродетели прилежного труда, о том, что благополучие есть не только результат прилежания, но и знак Божьего благоволения, более чем благоволения Бог избрал их своими служанками. Он добавил также, что человек не может быть спасен и причислен к избранным благодаря добрым делам или благодаря свершению таинств, этой погремушки для простых и ребячливых умов нет, он должен быть «выбран» Богом, потому он и называется избранным. А как человеку узнать, что он избран? Прежде всего об этом свидетельствует особая внутренняя уверенность, но есть и внешние приметы, например достаток, которого человек достигает благодаря приобретенным немалой ценой навыкам и усердной работе. И вновь Питер приводил и доводы, и примеры из посланий святого Павла в переводе Уиклифа. Похоже, этот Павел и впрямь был философом, судя по тому, как он разбирает вопросы веры, избранности и пользы или бесполезности добрых дел.

Слушательницам это пришлось по душе. Они улыбались, разглаживали фартуки, немногочисленные мужчины выпячивали грудь, откашливались и многозначительно поглядывали друг на друга.

– Так на что нам сдались священники с их латынью, – воскликнул Питер (приближался кульминационный момент его речи), – когда у нас есть для руководства Святое Писание, изложенное на чистом и внятном для всех английском наречии? На что нам церкви, когда нам обещано: где двое или трое соберутся во имя Его, там и Он будет посреди них? На что нам исповедь и отпущение грехов, когда мы можем прислушаться к голосу собственной совести?

В завершение Питер привел притчу о талантах[40] (как он сказал, из Евангелия от святого Матфея, глава двадцать пятая), тоже в переводе Уиклифа. Речь в ней шла о хозяине, похвалившем тех слуг, которые сумели пустить в рост вверенные им большие суммы денег, и осудившем того, кто зарыл монеты в землю и вернул их ему без прибыли.

Одному из слушателей, тощему высокому старику ткачу в дорогом бархатном костюме, с золотой цепью на груди, так понравилась эта речь, что он пригласил нас поужинать и переночевать у него. Этот человек был настолько богат, что в доме у него имелась даже отдельная комната для гостей. Его жилище напомнило мне лондонский дом олдермена Доутри, хотя, конечно, оно было скромнее. Тем не менее старый ткач и его семейство крупная светловолосая жена с большим носом и обширным бюстом, три дочери и двое зятьев – приняли нас прямо-таки по-королевски.

Поздним вечером, когда служанка проводила нас наверх и оставила на ночь свечу из чистого пчелиного воска, я напомнил Питеру:

– Как белая госпожа? Белая госпожа на белом коне?

– О, – ответил он, – я безумно люблю ее – но разве она приведет нас к столу с жареной уткой, плум-пудингом и сливками? Она обитает с немногими оставшимися пастухами и пахарями, она в Зеленом Лесу и с цыганами.

Питер захрапел, а я, улегшись по другую сторону разделявшего нас валика, задумался вот над чем: эти люди преуспевают, они зарабатывают много денег, и притом они весьма бережливы, они живут неплохо, но не транжирят свое богатство, не выставляют его напоказ. Не похожи они и на скупцов, которым доставляет удовольствие просто копить золото. Как они распоряжаются своими талантами, образовавшимся излишком денег?

Вельможа, получив от своих крестьян оброк, излишек продуктов продает за деньги ремесленникам и купцам, у которых нет своей земли. Все эти деньги он истратит на то, что ценит превыше всего, а для вельможи главное потешить свое самолюбие и утереть нос другим. Он купит строительный материал и оплатит работу строителей, чтобы возвести еще более великолепные дворцы и замки, он приобретет тонкие материи и резную мебель, задаст пир, достойный Гаргантюа[41], а если ему, как это обычно бывает, грозит сосед или сам он мечтает захватить земли другого вельможи, то деньги уйдут на самый дорогостоящий товар – оружие, доспехи, наемников – и на саму войну.

Но как же распорядится золотом крестьянин, если в качестве платы за свой труд или продав произведенный им продукт он получит больше денег, чем ему нужно? Разумеется, он будет их беречь, он спрячет золото под полом своей хижины на черный день, когда случится неурожай или хозяин сгонит его с земли.

А эти пряхи и ткачи и прочие ремесленники и купцы? Я уже наблюдал этот процесс, когда торговал по поручению хозяина, и теперь видел то же самое в Берфорде: разбогатев, эти люди прикупали больше шерсти, еще одну прялку, еще один ткацкий станок. Они не могли в одиночку работать на двух станках сразу, а потому приходилось покупать еще и время работника. Но, точно так же, как им самим их работа приносила больше денег, чем требовалось на повседневные нужды, так и изготовленную наемным работником ткань они продавали дороже, чем стоило все в совокупности: сама шерсть, лишняя прялка, ткацкий станок и жалованье работнику. Иначе не было бы никакого смысла заводить новый станок. Тем самым лишних денег становилось еще больше. Что теперь делать? Разумеется, опять то же самое. И так до тех пор, пока один человек не скупит сотни, тысячи тюков шерсти и время тысячи ткачей… А что потом?

Вероятно, когда-то должен наступить конец. Скоро в стране и во всем мире будет больше шерстяной ткани, чем нужно. У каждого человека появится три одежды – одна на каждый день, одна выходная и одна на всякий случай, и на этом процесс должен остановиться. Но остановится ли он? Разве предприимчивые люди не начнут заранее оглядываться по сторонам, присматривая еще какой-нибудь товар?

Голова у меня начала кружиться, мне сделалось нехорошо, в голове вертелись всевозможные схемы того, как все это должно происходить, я проделывал какие-то вычисления, потом многократно умножал полученные числа, то и дело забывая результат. Вскоре я весь покрылся потом и начал стонать, напуганный открывавшейся предо мной бесконечной перспективой. Питер проснулся и ворчливо осведомился, что меня так растревожило.

Я подробно ответил ему, приведя цифры и факты, и он мне сказал:

– Али, когда ты говорил о трубах, всасывающих в себя питательные вещества и выбрасывающих экскременты, ты заглянул в далекое прошлое, а сейчас, предаваясь фантазиям о человеке, отправляющемся на рынок с двадцатью ярдами льна, ты проник в будущее. А теперь спи.

– Не льна, – возразил я, – а шерсти. С двадцатью ярдами шерстяной ткани.

– Забавно, – отозвался он. – Готов поклясться, ты сказал – «льна».

На следующий день мы направились на северо-запад, на этот раз твердо решив добраться до Мейклсфилда, или, как его еще называют, Манчестера. Мы по-прежнему пробирались окольными тропами, от одной деревушки к другой. Припоминаю, что следующую ночь мы провели в амбаре, в остатках уцелевшего с лета сена. Я так отчетливо помню этот вечер потому, что, когда мы подошли к деревне и приостановились, чтобы оглядеться, наступил миг вечерней тишины. Потом черный дрозд, сидевший высоко в ветвях ивы, раскрыл клюв и запел вечернюю песню, и ее подхватили все пташки. В вечернем тумане их голоса разносились на несколько миль окрест. Это место зовется Эдлз Трэп.

К этому времени кусты, из листьев которых мы делали столь вкусный салат – их часто сажают в этой местности в качестве живой изгороди, – сплошь покрылись цветами, и теперь у нас над головой свисали тысячи маленьких цветков, они росли гроздьями и вместе были похожи на белую струю пены на гребне волны, той зеленой волны, что бьется о побережье Малабара. Конечно, на первый взгляд это сравнение кажется натянутым, но картину дополняли еще более мелкие белые цветки, заполнявшие канавы у изгороди; эти белые звездочки росли концентрическими кругами и внешне напоминали завихрение пены на гребне уже миновавшей волны.

Цветы, расцветшие на кустарнике, имеют необычный запах, немного сладковатый, но скорее животный, чем растительный. Мне не хотелось бы вогнать тебя в краску, Ма-Ло, сообщив, на что был похож этот запах, – скажу лишь, что это самый возбуждающий в мире запах для любого мужчины, да и для многих женщин тоже. Эти цветы распускаются в месяце мае, и этот куст зовут боярышником, или майским кустом: ничего удивительного, ведь Майя одно из местных имен Умы, или Парвати.

Этот запах пробудил во мне, хоть я и тогда был уже довольно стар, ностальгические воспоминания о нашей Уме, и я призадумался, какая же судьба ее постигла.

На следующий день мы миновали один из множества английских городов, носящих название Стратфорд. Питер сказал, что этот городишко знаменит своими перчаточниками и это ремесло принесло жителям кое-какой достаток, не сравнимый, однако, с богатством ткачей и прях, с которыми мы познакомились раньше, в холмистой местности. Мы перешли реку Эйвон рек с этим именем здесь не меньше, чем Стратфордов, полюбовались лебедями, сооружавшими большое гнездо в тростнике у подножия склоненной ивы, немного ниже от нас по течению реки. Потом мы продолжили путь. Мы прошли еще примерно с час по дороге в Ковентри и оказались возле деревушки Сниттерфилд.

Тут нас окликнул крестьянин по имени Шэгспер. Он обратил внимание на монашеское одеяние Питера и решил, что только францисканец может ему помочь: дело в том, что деревенская повитуха отлучилась в Стратфорд, а у его жены начались потуги и кровотечение. Две-три деревенские бабы, из тех, кого всегда привлекают похороны и поминки, уже подтянулись к дому Шэгспера, в ожидании худшего или, по их понятиям, лучшего. Они толпились у двери, точно стервятники, слетевшиеся поживиться падалью.

Питер быстро приготовил отвар из свежих листьев малины и ивовой коры, добавив корень валерианы и розмарин. Стонущую и вопящую мистрис Шэгспер удалось-таки уговорить отведать этот напиток. Затем Питер заставил ее подняться с постели и перейти на стул для родов, хотя ее супруг и опасался делать это до прибытия повитухи. Вскоре она произвела на свет тощего сморщенного мальчонку. Питер окрестил его Джоном на случай, если он тут же скончается: малютка вознесся бы прямиком на небеса.

Однако младенец принялся довольно усердно сосать материнскую грудь, и его синюшная кожа начинала приобретать более здоровый розовый цвет. Мать тихонько напевала колыбельную, и Джон спокойно уснул. «И зло, и вред, и чары прочь, спокойно спи, сынок, всю ночь», – пела она, вместо припева повторяя: «Баю-баюшки-баю». Не слишком изысканная поэзия похоже, она сама эти стишки и сочинила, – но свое действие на младенца песенка оказала.

Покидая Сниттерфилд, мы приметили двух крестьян, подстригавших чересчур разросшуюся изгородь из боярышника ветки нависали над дорогой так, что мешали прохожим. Один из них вовсю орудовал маленьким топориком, другой завершал его работу с помощью садового ножа.

– Сперва наметим, – приговаривал первый.

– И завострим как надо, – бодро вторил ему другой.

– Эти люди настоящие философы! – восхитился Питер.

– Что ты имеешь в виду?

– Неумолимые силы природы, проявляющиеся в виде причинно-следственных связей, намечают нашу судьбу, а накопление денег, используемое репродуктивно для все большего их приумножения, придают нашей жизни окончательную форму. Вся история в одной фразе.