Короли Альбиона

Глава двадцать третья

Весь день ушел на спуск с холма, город то и дело появлялся перед нашими глазами, маня, словно призрачное видение, а когда мы вышли на равнину, мы почувствовали, что началась весна. Снег таял, вода потекла узкими журчащими ручейками, запели птицы, вскоре у корней тонких, стройных деревьев с серебристой корой мы обнаружили крошечные цветы в форме колокольчиков. Дорога становилась все грязнее, ноги увязали, слышался неприятный хруст еще сохранившейся тоненькой ледяной корочки. Мимо пробегали олени, небольшие, красновато-коричневые, с белым брюхом и короткими рожками, похожие на обитателей наших горных лесов. Глядя на них, я впервые с того момента, как мы покинули Лондон, вспомнил про князя Харихару с его охотничьим снаряжением и принялся гадать, какая судьба постигла его коллекцию стрел и арбалетов. Я попытался вспомнить, как весь этот багаж сгружали со спин усталых мулов у дома олдермена Доутри, но мне так и не удалось восстановить в памяти эту картину. Должно быть, решил я, арбалеты все-таки удалось доставить к дому олдермена и их куда-нибудь спрятали до поры до времени например, в погреб.

Олени беззаботно играли, пока не почуяли наш запах, а почуяв его, исчезли точно по волшебству, совершенно беззвучно. Сомневаюсь, чтобы князю удалось поразить их стрелой. Мы видели в отдалении также кабанов, они рылись в листьях и желудях, устилавших землю у корней более крупных и мощных деревьев. Кабаны показались мне легкой добычей.

Подойдя к реке, мы наткнулись на первые признаки человеческого присутствия, хотя на мой взгляд, как и на взгляд Умы, эти хижины годились разве что для домашнего скота. Круглые постройки из переплетенных ивовых прутьев, щели промазаны грязью, заткнуты соломой и – уверен, что я не ошибся, – высохшим навозом, крыши из сухой травы. Только в самой середине такого, с позволения сказать, дома человек мог бы выпрямиться во весь рост. Посреди крыши каждого дома было отверстие, из которого выходил голубоватый дымок. Дым был достаточно благоуханным и наполнял воздух вполне аппетитными ароматами но каково же постоянно вдыхать этот дым, жить в нем!

Однако большинство англичан не располагает иным жилищем, поскольку те, кто не пожелал с готовностью принять нормандское завоевание, превратились почти в рабов.

Днем дорога вновь привела нас к реке. Вдоль змееобразно извивавшегося русла реки росли невысокие, клонившиеся к воде деревца, их тонкие ветви были срезаны, и от стволов отходили лишь неуклюжие, похожие на культи обрубки. Тонкие прутья ивы находят здесь множество применений: из более крупных плетут и стены домов, и изгороди, тонкие идут на корзины.

Сквозь дымку тумана мы все отчетливей и ближе различали город Оксенфорд, он же Оксфорд, и вот мы уже пробираемся через жалкий грязный пригород, пристроившийся к низким стенам, а внутри этих стен – высокие башни, их почти столько же, сколько мы насчитали в Лондоне, но здесь они служат другой цели. Эти башни – нечто вроде тюрем или общежитий, где обитают монахи, священники и их ученики. Оказывается, Оксфорд это не только процветающий город вблизи судоходной Темзы, на перекрестке построенных еще римлянами дорог, ведущих в центральную и северную часть страны, это еще и центр религиозных и прочих наук.

Инек повел нас не в город, а во францисканский монастырь, построенный вне городских стен. Монастырь располагался на южном берегу реки, к западу от города.

Мы прошли мимо главных ворот со старинной маленькой крепостью у входа и двинулись по узкой полосе земли между стеной и городом, густо застроенной хижинами. Наконец мы подошли к паромной переправе.

Здесь мы избавились от грима, превращавшего нас в прокаженных, – попросту растерли белую глину, чтобы она равномерно покрывала все лицо, и убрали прочь трещотки. Инек сумел дать нам понять, что настала пора не отпугивать людей, а, напротив, рассчитывать на их благосклонное внимание.

Течение реки здесь было быстрым, она казалась глубокой и темной, с опасными водоворотами, и мне подумалось, что, переправляясь через Темзу, я был ближе к смерти, чем во время тайфуна в Китайском море. Нас перевезла на тот берег утлая лодчонка, более похожая на крупную раковину. Она тоже была сплетена из ветвей ивы и промазана какой-то липкой черной субстанцией, якобы не пропускающей воду. На самом деле вода на дне скапливалась куда быстрее, чем оборванный мальчишка – сын лодочника – успевал ее вычерпывать.

Итак, мы попали на большой остров Осни между основным руслом реки и одним их ее притоков. Почти весь остров занимал францисканский монастырь.

Инек решил, что в Оксфорде нам пора расстаться, ибо он пробирался на запад, а мы на север, к тому же здесь среди францисканцев мы могли повстречаться с лоллардами и последователями Джона Уиклифа, сочувствующими учению братьев Свободного Духа.

Францисканцы жили и вели занятия в современных, удобных зданиях. Большинство построек было возведено из кирпича, который лишь недавно начали употреблять в этой стране; высотой в два этажа, со множеством утопленных в каменные стены окон. Здания словно стены опоясывали два прямоугольных участка земли; один из них, разделенный на ровные грядки, засеянные различными травами, служил огородом, во втором дворике я увидел пруд с рыбами. Из пруда монахи на моих глазах извлекли крупного черного карпа, чтобы скрасить скудную пищу, предписанную на время поста. Между двориками высились два трехэтажных здания часовня и трапезная. На первых этажах в боковых пристройках располагались библиотека, кухня, стойла домашних животных, а на самом верху – туда вела узкая винтовая лестница – были комнаты настоятеля и зал заседаний совета. По другим лестницам можно было пройти в маленькие комнатки, где спали и работали монахи, – так называемые кельи.

Францисканцы носили грубые темно-серые рясы, подпоясанные веревкой, многие из них покрывали голову капюшоном. Нам сказали, что они надевают капюшон не ради тепла, а чтобы братья видели, что они погружены в молитву или размышление, и не беспокоили их разговорами. Присмотревшись к тем из них, кто не укрывался капюшоном, я отметил, что они тоже бреют голову, как наши буддийские монахи, однако не наголо, а лишь посередине, оставляя по краям кольцо волос. Вообще-то часть головы выбривают себе здесь все священники и те, кто только собирается стать священником, а также монахи, но у францисканцев так называемая тонзура была больше и заметнее, чем у других.

Нас приняли очень тепло. Основатель этого ордена предписал своим последователям законы гостеприимства: странники, тем более бедные путники (а мы, несомненно, являлись таковыми), вправе получить все, в чем они нуждаются. Правда, когда я говорю о теплом приеме, я подразумеваю скорее добрые чувства, нежели качество еды или жилья. Нас накормили похлебкой, сваренной на куриных костях с добавлением капусты и моркови – спасибо, хоть горячей, – дали вприкуску ржаной хлеб и пиво, чтобы все это запить. Постелью нам служили мешки, набитые соломой и мягким, но местами колким сухим вереском. Нас уложили в большом, вытянутом в длину дортуаре, специально предназначенном для гостей. К счастью, в эту пору года мало кто из бедняков отважится пуститься в путь, так что это помещение полностью досталось нам троим.

Мы уже укладывались спать, гадая, как бы за ночь не околеть от холода, но тут кто-то из братьев постучал в дверь и сказал, что настоятель хочет с нами побеседовать. Инек остался в спальне, а мы с Умой последовали за гонцом, пересекли дворик и поднялись в комнату настоятеля, в ту из нескольких принадлежавших ему келий, которая служила кабинетом. На полках стояло не менее ста книг, здесь же был стол для письма, конторка для чтения книг, несколько стульев. В очаге ярко пылал огонь.

Аббат Питер Маркус добрейший, заботливейший человек, какой мне встречался в жизни, – был невысокого роста и совершенно лыс: ему тонзуру выбривать уже не приходилось. Из-под кустистых бровей глядели необыкновенно проницательные глаза, нос был невелик и курнос, полные губы в любой момент готовы были расплыться в улыбке. Пальцы его тоже привлекали внимание: короткие, словно обрубленные, розовые, но крепкие, а аккуратно подстриженные прямые ногти были не телесного, но почти белого цвета. Завидев нас, он поднялся с большого деревянного кресла, украшенного примитивной резьбой (по правде сказать, к северу от Венеции нам не доводилось видеть изящной резьбы, будь то по камню или по дереву), и проворно обежал загораживавший ему путь стол, чтобы обеими руками пожать мою руку.

– Брат Али, бедный мой брат во свободе духа, как же ты измучен!

Ты знаешь, дорогой Ма-Ло, что и в лучшие свои дни я не слишком-то хорошо выгляжу, но в тот момент на моей внешности сказались и тяготы долгого путешествия. С тех пор как мы прибыли на этот благословенный остров, я болел поносом сперва из меня выходили жидкие экскременты, затем кровь и черная вода. Оттого что я постоянно терял жидкость, я испытывал страшную жажду и пытался утолить ее всякий раз, когда мне встречался колодец или чистый с виду ручеек. Какое-то время я сосал снег и лед, но оттепель лишила меня этого подспорья. Надо полагать, я еще больше походил на дохлятину, чем обычно.

В чем причина моего недуга? Полагаю, полное отсутствие санитарных условий в Лондоне приводит к тому, что воздух в городе постоянно пропитан заразой, не говоря уж о том, что хозяин гостиницы норовил подавать к столу мясо, хранившееся у него в погребе несколько дней, а то и недель.

Брат Питер задал несколько весьма личных вопросов о моем самочувствии и, позвонив в колокольчик, вызвал к себе одного из монахов. Он назвал монаху несколько трав – часть из них следовало собрать на огороде, другие хранились в засушенном виде в травнице монастыря, а две разновидности лекарственных растений имелись в монастырской аптеке в виде настойки или эссенции.

– К эссенциям мы прибегаем лишь в крайнем случае, – захихикал настоятель, – как предписал нам один из величайших членов нашего ордена.

Как я ни ослабел физически, я оценил эту шутку ведь по-латыни «эссенциями» именуются также универсалии, или сущности, Уильям же Оккам[26] предписывал не умножать их число сверх необходимости. Вспомнив, что правило это называется бритвой Оккама, я решил отплатить каламбуром за каламбур.

– Накрошите все ингредиенты острейшей из ваших бритв, – посоветовал я.

Так началась одна из самых длинных и плодотворных бесед в моей жизни. Мы вели ее с братом Питером несколько месяцев, прерываясь лишь для сна и тогда, когда монастырские обязанности требовали внимания моего нового друга. Ему приходилось в положенные часы исполнять церковные обряды. Шпионы епископа Винчестерского, в чьем округе расположен Оксфорд, то и дело под видом паломников проникают в монастыри и аббатства, проверяя, совершается ли ежедневная служба достойным и правильным образом и не приметна ли в речах, проповедях и учении монахов ересь.

Уме быстро прискучили и церковный ритуал, и наши беседы. Вскоре она рассталась с нами и продолжала осуществлять на практике то, о чем мы с аббатом лишь беседовали. Полагаю, она лучше распорядилась своей жизнью ведь, как говаривал, ссылаясь на Аристотеля, брат Питер: «Плоды приносит не гнозис, сиречь знание, а праксис». Иными словами, знание без дел мертво.

Правда, первая наша встреча ознаменовалась плодотворным союзом гнозиса и праксиса: наш новый друг собственными руками изготовил напиток, пахнущий мятой и анисовым семенем, вполне терпимый на вкус.

– Это снадобье окажет двойное действие, – посулил он. – Ты сразу же почувствуешь облегчение и погрузишься в спокойный, глубокий сон, поскольку я подмешал к микстуре настойку опия в алкоголе, как рекомендуют нам арабские медики, – мы называем эту смесь лауданум. Опий не только дарует тебе необходимый отдых, но и на время приостановит деятельность нижнего отдела кишечника. Масло мяты и масло анисового семени действуют не столь быстро, но они продолжат лечение, когда действие опия уже прекратится. Это лекарство составил здесь, в Оксфорде, доктор медицины Коллис Браун. Послушай, я не допущу, чтобы ты ночевал в холодном, неуютном дортуаре. Выпей отвар и ложись на мою кровать…

Тут я, конечно, запротестовал, но аббат и Ума, не слушая моих возражений, отвели меня в маленькую келью, примыкавшую с другой стороны к кабинету и имевшую с ним общую стену, возле которой в кабинете пылал камин. Меня уложили на кровать брата Питера – узкую, но зато матрас был набит, как похвастался настоятель, лебяжьим пухом. Постель благоухала лавандой.

Настал миг блаженства – с меня снимали одежду, тело мое словно растворилось в потоках горячего воздуха, а брат Питер и Ума протирали меня губками, смоченными теплой, приятно пахнущей водой. От губок тоже исходило тепло, проникавшее в усталые, ноющие кости. Лауданум уже начал оказывать свое действие на мой разум: сквозь сомкнутые веки я сперва различал колыхание розовых завес и блеск позолоченной мебели, а затем и эти иллюзорные предметы слились, исчезли, и я будто вновь вошел в утробу матери, сделался нерожденным ребенком, набирающимся сил, ждущим часа своего прихода в мир.

Голос Али постепенно угасал. Послышался глубокий вздох, потом старик задышал ровнее, в уголках его губ скопилась слюна. Он уснул, а я на цыпочках пошел прочь.