Король шпионских войн: Виктор Луи — специальный агент Кремля

ДИССИДЕНТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Если 60-е можно условно назвать годами «Луи-пиарщика», то 70-е, опять-таки очень условно, годами «Луи-переговорщика». Впрочем, как мы уже убедились, Луи никогда не ограничивался функцией «наружного применения», но и активно работал как устройство для внутреннего пользования. Прежде всего — это работа с инакомыслием.

Юрий Андропов, возглавив КГБ, разделил противников режима на две категории: назовём их light и hard.

Hard — это отпетые враги режима, с которыми боролись разными методами, в основном жёсткими: психушки, где залечивали до полусмерти, приговоры по антисоветским статьям, приговоры по «уголовке» (тунеядство и прочее), прессинг в виде обысков, давление на членов семей. Случались и «трагические» происшествия, «внезапные» самоубийства, «скоротечные» болезни. Лучший выход из положения таким элементам — через Шереметьево.

Light — вольнодумцы тоже, конечно же, прессинговались, и ещё как. Режим унижал, напоминая, кто здесь альфа-самец, даже таких «неприкасаемых» кумиров, как поэт Евтушенко или певица Пугачёва, уж не говоря о богемного склада художниках, писателях, поэтах, драматургах. Но это было, по сравнению с первой группой, благожелательное родительское «а-та-та». Режим понял, во многом благодаря успешным действиям Луи, что в ряде случаев наказание ведёт к озлоблению, а вот involvement («вовлечение») — к умиротворению.

Так научились не карать, а приручать творческую «тусовку», создавая для неё иллюзию больших возможностей, конечно же, притворных. Тут закрывались глаза на многое: во-первых, конечно же, на весьма либеральные представления о личной жизни (художник мог менять любовниц, как коллега на Западе). Во-вторых, на лёгкий антисоветский флёр в шутках и анекдотах, на буржуазные шалости. То есть доносы писались всё равно, но ходу им не давали. И наконец, в-третьих, на экономику особого режима, которая для творческой среды была наиболее приближена к рыночной: скажем, гонорары исполнителей песен номинально были фиксированными, но фактически концертные директора с ними делали, что хотели, конкурируя друг с другом и перекупая певцов.

У многих гэбэшных начальников или окологэбэшных «шишек» была своя паства: это артисты, певцы, художники, поэты, драматурги, журналисты, барды, которым помогали разного рода подачками, вроде поездок в капстраны, квартир, внеочередных «жигулей» и «Волг», доступов в «Берёзку». Взамен — лояльность, предсказуемость, знание меры. От кого-то — более тесное «сотрудничество», но это уже в обмен на услуги подороже, вроде «отмазывания» от мелких преступлений.

Одним из таких «пастырей» был таинственный глава Пятого управления КГБ («антисоветчина») Филипп Бобков. Коллекционер старых книг, театрал и генерал, этот человек мог говорить на одном языке со своими подшефными. Та же Алла Пугачёва никогда не скрывала, что ходила к Бобкову прямо на Лубянку и пила с ним коньяк. Возник даже термин — «элита Бобкова».

Именно Бобков в начале 80-х спас друга Виктора Луи, драматурга Юрия Шерлинга, от «посадки» по тяжкой уголовной статье: «спас» — при том, что эту провокацию (наезд на сотрудника милиции на автотрассе) КГБ и подстроил.

И Виктор Луи был одним из таких пастырей. Он, конечно же, не имел статуса «старшего пастыря», как Бобков, но и младшим не был. Уже в 60х он взял под опеку художников-нонконформистов, для которых создавал «синтетическую свободу», предлагая себя в виде вольнодумного собеседника-покровителя-покупателя и полулегальную возможность продавать свои холсты московским иностранцам. Он убедил своих кураторов, что толерантность к «лёгкому художественному инакомыслию», как нынче говорят в народе, не только вредна, но и полезна: лучше терпеть и контролировать, чем иметь неуправляемый «бродящий» андеграунд. В идеале — он пытался воссоздать на Родине (виртуально, конечно же) знаменитый парижский «улей», где гнездились десятки беглых русских художников.

Илларио Фьоре замечает, что «Луи повесил на стены абстрактные картины молодых русских художников, и дача представляла из себя личную картинную галерею, где друзья и знакомые могли «смотреть и покупать». Луи был владельцем настоящего рынка искусства, который поддерживал авторов, лишённых контактов с иностранцами».

То есть Луи был и одним из первых частных галеристов в советской России. Прямая продажа иностранцам могла караться, а вот с заездом на дачу Луи (и комиссионными хозяину) — пожалуйста. Говорят, что это он, Виктор, устроил знаменитому Оскару Рабину первую сделку по продаже его картины советнику американского посла. И он же — сделал нечто похожее для Рухина. Он всем им отторговывал иммунитет. Полотна нонконформистов бесстыдно вешали у себя сотрудники ЦК и Совмина.

Луи же, не забывая о себе, корректировал их цены, не давая «продешевить». Тот же Рабин с конца 60-х по середину 70-х «вырос» десятикратно. Учил Луи, по рассказам, и технике продаж: если художнику всё же негласно дозволялось принимать иностранных покупателей самим, надо было непременно привести их в сырую полуподвальную мастерскую, встречать одетым по-деревенски, говорить шёпотом, то и дело тыча пальцем вверх, мол, «тише,

КГБ…». Иностранец, исполненный храбростью самца-добытчика, выцарапавшего из лап кГб сокровище, неизменно платил больше.

Вокруг Виктора спутниками вращались Рабин, Рухин, Афонин, Барус, Плавинский, Неизвестный (никогда, впрочем, не терявший самостийности).

Художник Валентин Воробьёв взыскательно пишет в своих воспоминаниях, что «появление Виктора Луи в подвалах и бараках означало, что ты отмечен свыше и обеспечен выставкой за границей или публикацией антисоветского романа… За пиратскую деятельность Луи получал валюту, а нелегальные авторы — дубовый кукиш!». Правда, через строку признаёт обратное: «Изобретательный Луи для пробы направил в «Гросвенор Галлери» в Лондон… группу на выбор. Британец обратил внимание на «Бараки» Оскара Рабина. Оскар Рабин — звучит! Свояки решились на нелегальную персоналку… Картины Рабина раскупили друзья галерейщика. Выручку поделили. Луи приобрёл новый «мерседес», Рабин купил долгожданную кооперативную квартирку на улице Черкизовской, дом 6, кв. 21».

Ничего себе дубовый кукиш!

«Люди становились материально зависимы от него, — рассказывает Мэлор Стуруа. — Это ведь был период, когда бутылка виски и блок «Мальборо», как ледокол «Челюскин», проходили одинаково сквозь советские и диссидентские круги, как и сквозь ряды наших художников. Он был во всех мастерских всегда. Как ни странно, но там было больше источников информации, чем где-либо, так как художник много знал. Например, хочет большой человек, чтобы нарисовали портрет его жены или дочери. Естественно, идут какие-то разговоры, текут сведения, которые не знали даже среднего ранга чиновники».

К работе с нонконформистами Луи приобщил и супругу, которая нередко писала о них статьи. Плюс его собственные статьи — так он капитализировал рынок искусства в стране, где рынки были только колхозными.

После «бульдозерной» выставки сентября 74-го власти и вовсе приняли доктрину Луи, разрешив выставку авангардистов в Измайлово. Магия схемы Виктора состояла в том, что все должны были заработать, и никто не должен был пострадать. «Живи и дай жить другим» — слоган Луи, который он любил повторять.

Любой, кто жил при СССР, не поверит в то, что Луи мог обогащаться безнаказанно на глазах у системы, и будет прав. Не мог. Он, человек, опередивший своё время, умел делиться. В Советской стране, стране дефицита, передовой идеологии и зелёных помидоров, не так нужны были живые деньги, как колготки, мясорубки, телевизоры, видеокассеты, стерео- и квадросистемы, шотландский виски и французский коньяк, американские сигареты и кубинские сигары. Виктор всё это закупал в бесчисленных командировках и привозил страждущим в Здании, что около «Детского мира». Одного из его кураторов прозвали Мистер Дубль: всё, что Виктор покупал себе за границей, он «дублировал» для него.

Те, кто думают, что люди в КГБ 70-х и 80-х были кристально честны и неподкупны, — идеалисты. Да, эти люди не брали пухлые конверты, протянутые под столом: но тем, что можно было купить на содержимое этих конвертов, они не брезговали.

У Луи была дача не только в Баковке, но и в Сухуме, у моря. На территории этой дачи стояла отдельная постройка — «павильон», как его называли, где один из его «небесных покровителей» придавался земным утехам на материальное вспомоществование Виктора. Наверное, поэтому писатель Зиновий Юрьев однажды без страха и упрёка произнёс: «В день его смерти на Лубянке будет траур, так как не они ему платили, а он им».

Всегда ли и во всём Луи был так великодушен с инакомыслящими, всегда ли их выгораживал, спасал, закрывал грудью, как Александр Матросов? Видимо, не всегда. В 70-х в диссидентских кругах ходила одна история, которая призвана была подтвердить его репутацию «плохого парня».

В начале 70-х в Москве появился необычный Самиздат: рассказы «Холодильник», «Музей человека», «ТП», «Стоп, машина» и другие, высмеивающие методы работы на советских закрытых предприятиях. Автор подписывался псевдонимом Виталий Бабенко, и никто в органах не мог вычислить, кто же это. А хотелось: в рассказах было слишком много околосекретной информации, получить которую мог только высокопоставленный работник «почтового ящика», специалист-ракетчик с «допуском».

Подвела «Бабенко» доверчивость и пагубное чувство безнаказанности. Решив передать свой памфлет «До следующего раза» уже не в Самиздат, а в «тамиздат», на Запад, он вышел на отрекомендованного ему «французского» журналиста Виктора Луи. Однако вместо «француза» на явочной квартире его ждал КГБ. Задержанный предъявил документы на имя Бориса Артёмовича Бенько, генерала-лейтенанта, Героя Советского Союза, доктора наук, одного из конструкторов королевской «семёрки». Каково же было удивление товарищей с Лубянки.

Сдал ли его Луи или же самого Луи использовали втёмную, а потом вовремя отодвинули?

О другом «больном зубе» режима, Иосифе Бродском, Виктора Луи однажды спросил американский публицист Герберт Голд. «Кто он? — вопросом на вопрос воскликнул Луи и тут же сам себе ответил: — Дурак». Анна Ахматова, когда узнала о начавшейся травле поэта, сказала более тонко: «Какую биографию они (власти. — Прим, автора) делают нашему рыжему!».

В середине 70-х «лучший друг советских диссидентов» узнал, что надо спасать правозащитника Петра Якира, отсидевшего в сталинских лагерях семнадцать лет. Срок — за гранью понимания: на зоне прошла большая часть его жизни. Когда Брежнев начал ползущую ресталинизацию, другого пути, кроме правозащиты, у него, сына легендарного красного командарма Ионы Якира, не оставалось. В Самиздате печатались его диссидентские книги, обиженные властью Якира боготворили. И с ним «где надо» решили разделаться отнюдь не по «методу Луи», арестовав по «расстрельной» статье «измена Родине». В ходе четырнадцатимесячного следствия Якира сломали, заставили раскаяться публично на пресс-конференции и вскоре выпустили.

Вот тут-то его и пришлось спасать, но уже не от КГБ, а от вчерашних собратьев-диссидентов, которые, в терминах 37-го, «заклеймили предателя». От него отвернулись все, включая Елену Боннэр, — началась травля. Луи «пошёл по друзьям» в поисках контактов Якира. Ему нашли адрес. Луи сразу же отправился к отверженному на квартиру и долго говорил с ним по традиции на кухне. «Петя, тот, кто был на Лубянке, — сказал Луи, — никогда тебя не осудит».

Вот как вспоминает встречу с Луи на приёме в американском посольстве по случаю двухсотлетия США в 1976 году писатель Андрей Амальрик в «Записках диссидента».

««Добрый день, — сказал, протягивая мне руку и улыбаясь, тот, кого Гоголь назвал бы господином средних лет, не то чтобы худым, но и не то чтобы толстым, с чертами лица очень благообразными. — Не узнаете меня? Я — Виктор Луи''. <…>

Когда-то меня, совсем еще молодого, он спрашивал, почему я, человек способный, не стремлюсь к такому же благополучию, как он, — есть эта «желудочная наивность» даже у людей умных. Теперь он сказал, что относится с большим уважением к тому, что я не отказался от своих взглядов, но вообще это более или менее чепуха — СССР будет существовать еще тысячу лет[81], слово в слово то, что говорила мне Надежда Мандельштам. Я ответил, что, напротив, жду серьёзного кризиса, и для меня последним симптомом его приближения будет разрыв с системой и бегство на Запад самого Луи. «Если только этот разрыв ещё возможен», — добавил я».

Пнул Луи — есть чем возгордиться на Западе.

Английская прижимистость Виктора удивительно сочеталась с русской барской щедростью: последняя вступала в роль, когда дело касалось собратьев-зэков. В наших терминах, он им помогал не только «административным ресурсом, но и кэшем». Женская половина окружения Луи сплетничала между собой о лежащих в недрах Викторова рабочего стола квитанциях банковских переводов на крупные суммы на имена лагерных товарищей. Для гордых, которые не могли «жить за чужой счёт», он придумывал мифическую «работу», за которую платил «гонорар». Это «кормление» он понимал как «лагерную ренту», которую с его помощью бывшие зэки «вытягивали» из советской казны.

Виктор Горохов в своих надиктованных на плёнку воспоминаниях о Луи приводит один символичный эпизод. «Однажды, когда мы ехали с ним на «порше» в город Боровск, я ему сказал:

— Ты со всеми своими номерами укладываешься в одну фразу, в одно понятие.

— В какое?

— Ты боишься быть фраером, — сказал я. — Кроме того, если тебе не дают в два часа дня где-нибудь обедать, ты ужасно боишься, что тебе баланды не дадут. Это зэк в тебе сидит, со страшной силой!

Поэтому он сдерживает в себе доброту природную, очень большую широту души и очень большую любовь к людям, которых он считает своими, — и он при этом жутко боится быть фраером. Он боится, что к нему хорошо относятся, потому что что-то от него надо. Боится стать фраером. Его и по сей день прокатывают не близкие люди».

Одному лагерному другу, испанцу (быть может, это и был Педро Сепеда?), перед его отъездом на родину Луи дал три тысячи долларов (тогда — безумные деньги) на открытие музыкальной школы. «Всё равно прогорит», — обречённо вздохнул Луи, когда друг уехал. Это была не инвестиция, не кредит: это был его налог на чистую совесть.

«Он был очень широким человеком, — говорит Марина Голынская. — Не любил, когда к нему в карман за пятью рублями лезут, а по доброй воле мог отдать очень много».

Тот же Горохов вспоминает, как однажды попал в больницу:

««Ты имеешь право требовать с меня, чтобы я о тебе заботился», — сказал мне Луи.

«Почему?»

«Потому что я знаю, как тебе трудно. Но знаешь, я не умею заботиться о тех, кто лежит в больнице. Но, например, знаю, что тебе нужен маленький телевизор».

И принёс телевизор, почти карманный, почти со спичечный коробок. И у меня был свой телек, предел мечтаний всех лежачих больных.

Однажды он пришёл и сказал:

«Я тебе привёз, что мог, теперь я тебе дам сертификаты серии «Д», пусть твоя родня идёт в «Берёзку» на Грузинской».

А на следующий день приехал его сын и привёз ещё массу всего, потому что Виктор как-то не понимал, что мне надо и сколько. И в этом была и «дружба», и какое-то «освобожусь от этого чувства, что я должен помочь». Он кидал в меня блоки американских сигарет, выспросил, могу ли я пить, и прислал ещё и спиртного. Отделавшись от меня, больше не приезжал: я обеспечен и со мной всё в порядке.

«Имеешь право требовать»… Это было трогательно».

У этой истории есть постскриптум: дарёные сертификаты Горохов так и не потратил, испугавшись, что его вычислят, и тогда… продал их назад Луи.

«Однажды мы с моим мужем Фёдором Фёдоровичем крепко сели в калошу, — вспоминает Римма Шахмагонова. — Я пришла и говорю: «Витька, спасай». Он без разговоров вытащил пачку денег и сказал: «Отдадите, когда сможете». Писателю Зиновию Юрьеву (настоящее имя — Зяма Гринман), мужу Елены Кореневской, Луи говорил: «Зиновий, я тебя очень люблю с одним большим «но»: ты ничего не просишь, а это подозрительно».

Когда в 70-х годах Госбезопасность «прищучила» Кореневскую и Юрьева, Виктор физически прятал их на своей даче, подражая «прятанью» Ростроповичем Солженицына. «Однажды он запер меня на чердаке и велел не появляться, — рассказывает Кореневская. — Я там сидела и писала, он публиковал это под чужой фамилией. И ещё вязала: я всегда обожала вязать. Позднее он мне передал шутку Андропова: «Виталий Евгеньевич, у вас что, любовницы вяжут?». Ведь на эту дачу, я уверена, приезжал лично Андропов».

Едва ли «лояльное крыло» КГБ не знало, что за партизанка у него там сидит.

«Дачные встречи» Луи с диссидентами стали своего рода конвейером, а сама дача — последним чистилищем перед выездом визитёра за рубеж. Все визиты укладывались в один шаблон: тайный поиск «проводника» к Луи — тайный, чуть ли не в маске, приезд — воздыхания в библиотеке — разговор о «моих делах» — выпивка — отъезд и молчок-молчок-молчок — эмиграция — мемуары о «последней попытке договориться с варварским режимом через посредника-прислужника КГБ».

«Прислужник» в отместку выпячивал своё барство, добавляя, без сомнения, свой актёрский гений. Всегда «как денди лондонский одетый», Луи мог встретить ходоков и в рваной куртке, и в старых брюках с отвисшими коленями. Римма Шахмагонова вспоминает, что, завидев его в таком одеянии, называла «беглым каторжником из банды Бена Джойса». Виктор молчал, но — она точно уверена — надувался.

«Я к нему приезжал, — вспоминает Сергей Хрущёв, — он ещё был в постели. При мне одевался, мы в это время говорили. А потом я понял: у него же в голове замкнуло, что он вроде меня приглашает, а сам, как Людовик, при мне одевается! Чтобы потом прихвастнуть, что вот, Хрущёв передо мной стоит, а я трусы надеваю! Никто не видел этого, но ему это было очень приятно».

А Юрий Шерлинг видел, как «барин» раздевался: «Приходил домой, молча снимал всю одежду, включая нижнее бельё, бросал в угол — прислуга уже подбирала, стирала, гладила. Надевал пижаму из тончайшей ткани за несколько сотен долларов или халат и так выходил к домашним». Добавим: та куча одежды в углу была как минимум из «Хэрродса»[82] и стоила не одну тысячу «тех» фунтов.

В середине 70-х визит в Баковку нанёс писатель-диссидент Анатолий Гладилин — посмотреть в библиотеке Луи на свою книгу «Прогноз на завтра», вышедшую в ФРГ, которую не видел. «После приветствий и каких-то общих слов Луи пригласил нас спуститься в библиотеку, — вспоминает Гладилин, — Подвальная комната, очень ухоженная… Я шарил глазами по полкам и тихо ахал: «Весь Самиздат! Весь «тамиздат»!.. Виктор спокойно снял с полки «Прогноз на завтра», протянул мне и сказал:

— Дадим автору время насладиться своей книгой!

Когда мы вышли в столовую, я увидел в окно, как во двор дачи въехала огромная красная машина, из которой выпрыгивали люди в касках. «Всё-таки явились арестовывать, — пронеслось в голове. — Но почему они в касках?» Потом сообразил — это пожарные. Виктор Луи лениво глянул в окно и разъяснил:

— Я вызвал пожарных, чтоб они залили во дворе каток моим детям».

Тот самый каток. Через несколько месяцев Гладилин покинул СССР.

Свой нонконформистский ужас перед «тайным бастионом госбезопасности» вспоминает писатель Давид Маркиш: «Приехал в Баковку под вечер: смотрю — «Волга» стоит с гэбэшным номером. Думаю: «Ну всё, не выйду никогда!» Поговорили с хозяином, а потом он предлагает: «Хочешь сакэ?» Мне очень хотелось — я про него в книжке читал. Думаю: «Сейчас выпью сакэ и тут же концы отдам». На всякий случай: «Нет, не хочу я». — «А может, кофе?» — «Ничего не надо». — «Виски?» — «Нет, не хочу, спасибо большое». «На всякий случай, — думаю, — на всякий случай…» А сам всё про эту «Волгу» чёрную думаю».

Но, очевидно, об этих «Волгах» помнил и хозяин, так как в тот же день излил душу. «Он сказал мне фразу, от которой я слегка пошатнулся, — рассказывает Маркиш. — Он говорит: «Видишь, здесь коридор длинный у меня? А будут стоять детские горшочки». Я спрашиваю: «Какие горшочки?» А он мне: «Ну, имею в виду детские. Детский сад. Человек на сорок…». И тут до меня начинает доходить: он шутит, что его посадят, дом отберут, устроят там детский сад, и будут стоять горшочки!».

Летом 74-го — ещё один «ходок», Виктор Некрасов, оформившийся в бунтарских кругах старостой диссидентского корпуса, этаким «и. о. Солженицына» после отъезда последнего. Его изматывают обысками и слежками в Москве и Киеве, где он жил. «Я хочу видеть этого человека», — процитировал Есенина Некрасов, зная, что играет с огнем: «свои», коль узнали бы, заплевали.

Луи согласился на встречу, но поставил условие: «Пусть прочтёт мою статью о Солженицыне в Washington Post. Если моя позиция для него неприемлема, встреча не имеет смысла». Так Луи заранее стреноживал идейных противников.

И вот статья Некрасовым изучена, он — гость в Баковке.

— Вас не смущает, что по нашим масштабам я живу в роскоши? — провоцирует Луи.

— За подлость столько не платят, — вынужденно льстит ему писатель.

«Пацан пришёл за помощью, значит должен высказать уважуху» — тоже лагерная замашка. Разговор состоялся, естественно, в библиотеке, в родной для диссидента среде.

— Сколько мне на Западе могут заплатить за мои воспоминания? — спросил Некрасов.

— Двести — триста долларов, — с ходу ответил Луи.

— Так мало?

— О большом гонораре и не мечтайте. Должен вам сказать, что больших денег на Западе для вас уже нет, всё собрал Солженицын после «ГУЛАГа». Тем, кто пойдёт по его следу, мало что достанется, — съязвил Луи. Ему доставляло удовольствие обрезать крылышки ходокам на Запад.

Тогда Некрасов даёт задний ход: просит Луи передать «верхним людям», как он их называет, что готов «знать меру» и что «не хочет уезжать». Луи обещает спросить и дарит Некрасову на прощанье сосуд для крепких напитков с резным деревянным корпусом в виде испанского «Рыцарского романа» и пробкой-шлемом Дон-Кихота — сувенир из Испании с намёком. Сосуд хозяин наполнил экспортной «Столичной»: Некрасов попивал.

Через две недели Луи передал ответ: «Люди, с которыми я встречался, перестали вам верить. Обещания ваши не имеют цены. Общее мнение — вам лучше уехать».

Осенью 1974 года Виктор Некрасов навсегда покинул СССР.

Отдельным сборником можно издавать «дачные повести» о Луи от драматурга и музыканта Юрия Шерлинга — такого же, как Луи, авантюриста, только в сфере культуры. Луи был для него «старшим товарищем» и любил подрезать тщеславному другу крылья.

«Каждый мой приезд начинался с каких-нибудь Витиных выкрутасов, — вспоминает Шерлинг. — Однажды приехал, захожу в дом. И слышу истошный крик Луи: «Дженни, разбавь суп! Гость приехал!». Через какое-то время мне понадобилось посетить туалет. Выйдя оттуда, я услышал: «Дженни!!! Не забудь продезинфицировать унитаз!!!»»

Но это, скорее, хохма. «Настоящий» Луи — в следующих эпизодах.

«Как-то я к нему приехал поплакаться — обчистили мою квартиру. Луи выслушал и сказал: «Счастливый ты. Тебе теперь не нужно трястись за своё барахло, а я тут сижу, как скотина, со своими телевизорами и охраняю всё это денно и нощно».

Он часто привозил мне сувениры из-за границы. Однажды притащил термос и фляжку, а потом постоянно поддевал:

— Ты деньги-то когда отдашь?

— Хм… по какому тебе курсу?

— По курсу 3.50! (столько тогда стоил доллар на чёрном рынке).

В другой раз мне понадобились сто рублей в долг.

— Когда отдашь? — спросил Луи, сощурив глаза.

— Пятнадцатого в десять, — я попытался принять игру.

Но шутки шутками, а ровно в десять ноль-ноль пятнадцатого числа в моей квартире раздался звонок:

— Десять ноль-одна! — торжественно объявил из трубки голос Виктора. — Это будет уже дороже!

Луи — джокер. Он всё время куражился, всё время что-то выдумывал, пытался своими мозгами проломить эту стену советского бытового уклада».

В конце 70-х Шерлинг был на гребне успеха: он возглавил Камерный еврейский музыкальный театр в Биробиджане и привез его в Москву, став кумиром еврейской публики. Ему аплодировали часами, вызывая дюжину раз на поклон. После очередного триумфа Луи привёз его в Баковку, посадил на диван и куда-то отошёл. Через минуту появился, буквально выкатывая огромную пятилитровую бутыль шампанского «Вдова Клико», и дождался, когда глаза друга вылезли из орбит. Он откупорил бутыль, разлил по бокалам и начал длинную патетичную тираду:

— Давай же выпьем за великого, талантливого, знаменитого, прекрасного, одарённого, восхитительного, великолепного, выдающегося… — Луи насадил на тост ещё с десяток эпитетов и в конце выдохнул: —…Провинциального режиссёра!

Шерлинг остолбенел от обиды, потом шмякнул бокал об пол, вскочил и вылетел из дома вон. С другом и наставником он не разговаривал несколько месяцев, но позже, попав на Бродвей, понял, что Луи был прав: достижения молодого драматурга Шерлинга в мировом контексте были мизерны.

В середине 70-х у советских вождей новый повод пить сердечные капли: в Вене исчез гражданин США советского происхождения Николас Шадрин.

Вкратце история такова: в 1959 году капитан третьего ранга советского эсминца Балтфлота Николай Артамонов бежит с польской любовницей в Швецию на военном катере. Он — засланный агент КГБ, который должен был «спать» несколько лет. Артамонову дают в США гражданство, паспорт на имя Николаса Шадрина и работу в Пентагоне и ЦРУ. В середине 60-х Шадрина пытается «завербовать» КГБ (а по сути — «разбудить» своего агента), присваивает ему кодовое имя «агент Ларк». Но в Америке Шадрину нравится больше, он не хочет возвращения в первую жизнь. Начинается двойная игра: он якобы «работает» на КГБ, на самом же деле — саботирует работу. В Москве его раскусили и решили наказать. В декабре 75-го его выманивают в Вену якобы для встречи с советским резидентом, запихивают в машину, усыпляют хлороформом и везут на чешскую границу. От передозировки снотворного он умирает: то ли не выдержало сердце, то ли «помог» будущий перебежчик, участвовавший в захвате, Олег Калугин. Шадрин объявлен американцами пропавшим без вести, МИД СССР молчит.

Тогда адвокат семьи Шадрина решается обратиться к Советам по неофициальным каналам: ему рекомендуют Виктора Луи, который назначает встречу в Хельсинки и обещает спросить «у своих источников». Спросив и получив ответ, он нашел способ дать понять, что Артамонова-Шадрина-Ларка искать бессмысленно.

Если покушение на Брежнева в 1969 году герметично засекретили от всей планеты (и всё равно слухи ползли, так что Луи пришлось передать полуправду о том, что стреляли в космонавтов), то безумное происшествие января 1977-го решили как-то миру раскрыть. Но как? Написать в «Правде» о первом настоящем террористическом акте в столице страны, где секса и терроризма нет?

Решили осторожно процедить через Виктора Луи.

На самом деле, это был не один теракт, а целая серия, что казалось совершенно невероятным ещё накануне: подрыв вагона метро на перегоне между «Измайловской» и «Первомайской» и ещё две бомбы — одна внутри продуктового магазина, вторая у входа. Погибли от семи до двадцати девяти человек (до сих пор тайна). От страны теракты скрыли — ведь сам факт их признания опрокинул бы советский миф о том, что терроризм — порок буржуазного строя. Даже в УК РСФСР не было соответствующей статьи.

Первый «впрыск» Луи делает в агентство Reuters и свою газету Evening News: «Взорвалась бомба, как минимум четверо погибли». 10 января появляется уже подробная статья, где Луи как будто предлагает западной прессе размен: я говорю о взрыве правду, но при этом обставляю её, как хочу. «Официальные источники[83], — эфемерно пишет Луи, — намекнули, что акция могла быть устроена диссидентской группировкой, и сравнивают её с акциями террористических группировок «Бадер Майнхофф» в Западной Германии и «Симбионистская армия освобождения» [в Америке], которая похитила Пэтти Хёрст, наследницу [миллиардера]».

Даже в годах, он всегда сохранял бизнес-стиль в общении с людьми: чётко, ясно, конкретно, без лишних сантиментов. Прибл. середина 80-х гг.

Знаменитая «луёвка» в Evening News о терактах в Москве, за которую автора возненавидят советские диссиденты. Январь 1977 г.

Переполох в западной прессе и первое появление имени В. Луи: «простой москвич в порядке акта свободного предпринимательства» похитил «Прекрасную леди». New York Times, май 1959 г.

Таким элегантным и загадочным «советским Джеймсом Бондом из Баковки» В. Луи представал перед западными СМИ. Подпись под фото: «Поставщик плёнок Луи из КГБ». Bild. ФРГ, 1984 г.

«Продавец из Советов». Одна из «разоблачительных» западных статей о В. Луи. New York Times. Август 1967 г.

Одна из «гуманитарных» статей В. Луи в газете Evening News с заголовком: «В удушливых объятиях зелёного змия» о том, что нынче любят пить русские. Репортаж автора из «простого» московского бара с западными напитками, которые в СССР было не достать. Март 1972 г.

Умер Мао Цзэдун. В. Луи считает себя победителем в схватке с Китаем и делает «эксклюзивный» выездной репортаж с китайской границы о потеплении отношений между СССР и КНР

В. Луи освещает редкое «гламурное» событие в СССР: дочь миллионера Онассиса выходит замуж на советского чиновника. Завидовал ли он Сергею Каузову?

Здание редакции London Evening News на Carmelite Street, Лондон

Умер Черненко. В. Луи первым сообщает о том, что следующий генсек — Горбачёв. Человек, который вскоре его, Луи, и «съест». Март 1985 г.

«Кремль редко объявляет о терактах или авиакатастрофах, — либерально признаёт Луи, но тут же снова атакует: — Чем больше у вас публикуют новости о терактах, тем больше их повторяют наши преступные элементы. Русские диссидентские группировки, — как бы невзначай напоминает Луи, — и раньше копировали западные теракты. Однажды отец и сын угнали в Турцию самолёт, убив стюардессу[84]».

В общем, два посыла: «у нас, как у вас» (сами виноваты) и «всё устроили диссиденты». Как в старом анекдоте: серебряные ложки нашлись, но осадок остался. Диссиденты уже 14 января собрали на квартире пресс-конференцию, в которой заявили о неприятии террора, но подсознание зафиксировало: «Диссидент равно террорист».

Очередной «пробный шар», запущенный с помощью Луи, не только не достиг лузы, но и с грохотом отскочил: на Западе крайне негативно восприняли попытку обвинить противников режима, рассмотрев за «источником» Луи силуэт «руки Кремля». Как сказали бы сегодняшние пиарщики, «тема не проканала». К тому же академик Сахаров вскоре сделал заявление: «Корреспонденция Виктора Луи явно была пробным шаром, прощупыванием реакции. За ней, при отсутствии отпора, мог последовать удар по диссидентам… Кроме того, нельзя было исключать, что сам взрыв был провокацией, быть может, имеющей, а, быть может, и не имеющей прямого отношения к инакомыслящим».

Властям пришлось «изменить концепцию» и найти террористов в среде армянских националистов во главе со Степаном Затикяном, которые были захвачены в Армении, осуждены и расстреляны. В выводах следствия сомневаются до сих пор.

Что же думали о вбросах Луи в самой Evening News? Почему не боялись шипения «общественности» и правозащитного лобби? Джон Голд, издатель газеты, в интервью Times объяснил свой выбор так: «Хотя Луи носит сразу несколько шапок, он никогда не пытался скормить нам советскую пропаганду. Я много читал о его связях в КГБ, но не могу подтвердить ни одну из них. Он работает на нас уже несколько лет, и за это время предоставил уйму эксклюзивных историй».

Луи больше не освещал московские теракты, так как ощутимо обжёгся. В июне 78-го, когда взорвался свёрток в руках таксиста возле гостиницы «Советская» (той самой, что напротив бывшей шашлычной «Антисоветская»), американские газеты позвонили Луи за подробностями. Однако он ответил, что решил не сообщать о ЧП. «Почему?» — «Я не хочу ещё одного искажённого толкования моей статьи, — объяснил Луи, — даже несмотря на потерю пяти фунтов стерлингов [которые газета мне платит за сообщение]».

Начиная с утечки о смещении Хрущёва и заканчивая московскими терактами и предзакатными исчезновениями Черненко, — двадцать с лишним лет — Кремль задействовал этот слаботочный, но единственный канал информирования остального мира о происходящем в стране. Почему не молчать вовсе? Да потому, что место правды мгновенно займут спекуляции, догадки, преднамеренная ложь. «Пусть лучше эту горькую правду скажем мы, чем какая-то шантрапа вывернет всё наизнанку». Технология отправки таких депеш — «луёвок» — даже имеет особый английский термин, введённый ещё достопамятным главой ЦРУ Даллесом и практически не переводимый на русский: plausible deniability («правдоподобное отрицание причастности»). Ещё точнее — «формально отрицаем, но есть специальный человек, который скажет правду, а мы при необходимости от него отмежуемся».

Это и есть Луи.

А тогда, после взрыва в метро, желая угодить и вашим, и нашим, комфортно «жить самому и дать жить другим», он, очевидно, не хотел зла диссидентам и в душе стыдился этой заметки. Ведь даже об успехе органов — аресте подозреваемых год спустя — Луи сообщать на Запад отказался.