Король шпионских войн: Виктор Луи — специальный агент Кремля

ГОД ЗА ДЕВЯТЬ

Из всех своих лагерных собратьев по несчастью (а теперь — по счастью) Луи был готов к воле лучше остальных. Кого-то лагерь искалечил и надломал, его — закалил.

Когда в полярных широтах уже наступала в московском понимании зима, в самой Москве ещё догорало лето. Луи сошёл с поезда на Казанском и через мгновенье окунулся в бешеный ритм столицы на площади Трёх Вокзалов. «Виталий Евгеньевич Луи сошёл с поезда совершенно другим человеком… Это десталинизированный советский гражданин двадцати восьми лет, который научился… чувству собственного достоинства старого образца: не показывать ни боль, ни радость», — замечает Илларио Фьоре.

Родная бабушка, мамина мама — та самая, что учила Витю доброте и английскому, — не дождалась внука: её похоронили на Ваганьковском кладбище в маминой могиле. Первым делом Луи идёт к ним, а потом сразу же бросается в поиски своей Арины Родионовны — няни-Бабани. Тогда ещё была горсправка, главный и единственный «поисковик» Москвы, этакий people finder доэлектронной эпохи, который творил чудеса за две копейки, кроме одного случая — когда ищешь любимую девушку по фамилии, которую она сменила, выйдя замуж.

Луи образца 1956-го, «дитя XX съезда» — как позже назовут этих людей— представляет из себя довольно колоритное зрелище. Он часто меняет место жительства, переезжая из коммуналки в коммуналку: живёт то «у тёток на Петровке около катка», то на улице Горького, то на Поварской «в кухарской комнатёнке», то ещё непонятно где в съёмной комнатушке на пару с Шимкевичем, и всякий раз — в помещении, ненамного большим стенного шкафа. Ходит в чудовищном даже по тем временам бобриковом пальто. И судорожно прокручивает в голове варианты, где достать денег.

«Он появился вдруг внезапно, — вспоминает Виктор Суходрев, — разыскав нас. Он явился глубокой осенью в каком-то жутком длинном неказистом чёрном пальто, и рассказал, что все эти годы провёл в заключении. При этом у него почему-то сохранились явно дорогие заграничные очки».

По рассказам ещё одной бывшей зэчки, отсидевшей долгие годы в Воркуте Риммы Шахмагоновой, Луи разложил на столе карту Москвы и отмечал «пестиками адреса друзей, у которых он мог бы взять в долг. Пройдёт совсем немного лет, и перед ним будет лежать уже карта мира, и отмечать он будет страны, которые посетил. Но тогда это была «дорожная карта» заёмщика. Добрёл он и до семьи Шахмагоновых со словами: «Римма, дай денег, я знаю, ты получила за дачу». Но ему не дали.

— Зря ты, — говорил через годы Луи, — я б сейчас тебе отдал в двадцать раз больше!

— Не надо, меня за них посадят, — отшучивалась экс-сиделица.

Он поставил перед собой сверхзадачу — продолжить с того момента, на котором остановился, — точнее, на котором его остановили: так запускают на видеоплеере фильм, поставленный на паузу. Для начала он снова устраивается в БюрОбЙн: теперь уже не надо мёрзнуть у оград посольств, чтобы дали «какую-нибудь работу со знанием языка». Сирота с Казанского торжественно переезжает назад в «Метрополь», бывший, по описанию друга по кличке Михмих, «довольно мутным местом, где вращался тогдашний московский underworld[4]».

После XX съезда страна начинает оживать: время словно ускоряется в разы, за месяцы и недели происходит столько, сколько раньше — за годы. В 57-м проходит Фестиваль молодёжи и студентов, не мыслимый при Сталине, а перед этим многие западные газеты и телерадиостанции открывают в Москве свои бюро: NBC присылает Фрэнка Болхолцера, журнал Look — Эдмунда Стивенса, CBS — Дэниела Шора. Шор впоследствии войдёт в историю как герой-бэтмэн американской журналистики, когда взбунтуется и откажется сдавать ФБР свои источники — это станет прецедентом.

А тогда, в 1956-м, он принимал у себя в «метропольском» бюро литератора Виктора Горохова, который был англоговорящей достопримечательностью Москвы. Войдя в номер, Горохов заметил, что у Шора завёлся секретарь, которого раньше не было: гость только кивнул, не поздоровавшись вслух, — тогда это считалось правильным по этикету. Пообщавшись с Шором, выйдя от него и дойдя до «этажерки» — дежурной по этажу — Горохов услышал оклик: «Вас к телефону». «Вот и прибрали», — подумал литератор. Но звонили не с соседнего этажа, где располагался штаб ГБ, а с того же.

— Ещё раз здравствуйте. С Вами говорит секретарь Шора, — сообщила трубка.

В тот момент мозг Горохова работал, как суперсовременный процессор. За доли секунды плёнка отмоталась на годы назад, запустилась программа сличения, которая ещё через миллисекунды выдала правильный результат.

— Витя, ты окосел что ли? — сказал Горохов как можно более непринуждённо, хотя у самого всё внутри рвалось через край.

— Я не понимаю Вашего юмора, — интеллигентно произнёс через трубку Луи, привычно подбирая слова. — Меня действительно зовут Виктор, но откуда такой тон и почему на «ты»?

К тому времени Луи представлялся иностранцам уже как Виктор: звучало совсем по-иностранному. В латинской транслитерации он подкорректировал и фамилию, превратив Lui в Louis. То есть даже не «превратил», а вернул историческое написание.

Victor Louis — разве это звучит по-советски?

— Ну хорошо, хорошо, — отступил Горохов. — Я вас слушаю, чем могу быть полезен?

— Я просто увидел, что интересный человек пришёл к мистеру Шору. Хочу пригласить Вас позавтракать, мне очень интересно с Вами познакомиться.

— Вить, хватит Ваньку валять. Впрочем, хочешь — валяй дальше… — перешёл Горохов ко второму раунду глумления. Игры разума доставляли ему почти сексуальное удовольствие.

— Я опять не понимаю, почему Вы со мной так разговариваете? — начал обижаться Луи.

— Ну ладно, ладно… — нанеся удар, Горохов снова ретировался в угол ринга. — Где завтракаем?

Через пять минут мужчины сидели в кафе «Метрополя», куда теперь не зайдёшь из-за цен, а тогда — из-за швейцара.

— Витя, что с тобой? — сказал Горохов, продолжая игру: Луи ещё ничего не понял.

— А что со мной? — Луи выпучил глаза сквозь очки, которые от перенапряжения всё время поправлял на переносице. — Я вас не видел и вижу впервые. И очень удивлён, что Вы…

Тут-то Горохов и припомнил ему и середину 40-х, и коммерческий ресторан, и сына Демьяна Бедного, и ордер на калоши, и красавицу Светлану Фогель.

— Что удивительно, — начал оттаивать Луи, — я помню и ордер на калоши, и внучку Достоевского, и Придворова, а Вас не помню.

Они подружились снова.

Иногда старые долагерные друзья находили Виктора сами, иногда ему приходилось «переустанавливать» эти контакты. Телефоны были роскошью, и заявиться к кому-либо домой считалось в порядке вещей: что и осуществил Виктор Луи, через выручалочку-горсправку найдя, среди прочих, новый адрес семьи Суходрев.

Новый, 1957 год начинается для Виктора Луи окончательной перезагрузкой: 5 января его дело полностью пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР, а через четыре дня он получает справку: «Постановление Особого совещания при МГБ СССР от 19 июня 1948 года в отношении Луи В. Е. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено» (пунктуация сохранена).

Четыре месяца он ходил просто амнистированным, теперь же — полностью реабилитирован. Так государство извинилось за девятилетнее издевательство. А ведь были сотни, тысячи, десятки тысяч, которые уже не могли прийти за справкой — потоком вызывали родственников и сообщали: «Ваш отец/сын/ дочь/брат/сестра реабилитирован(а) посмертно…» На улице всё время дежурили скорые: люди падали в обморок штабелями.

Ещё года нет, как он освободился, а уже набрал допосадочную высоту — водит друзей в рестораны, приглашает домой в свою маленькую, но отдельную квартирку в хрущёвке в районе Черёмушек, которую ему дали как реабилитированному. Лагерного друга Романа Сефа, по рассказам последнего, он повел туда, «куда в лагере даже присниться не могло», — возможно, это и был ресторан «Метрополя», а может быть и «Националя», где ближайшие тридцать лет будет его штаб, клуб, место встреч, которое изменить нельзя.

И здесь к линии «Националь» — «Метрополь», стоявших тогда на проспекте Маркса, присовокупляется третий элемент этой топографической последовательности на карте Москвы. Если от «Националя» идти на север, миновать «Метрополь», уткнёшься прямо в здание на Лубянке. Именно к этому периоду исследователи склонны тносить начало сотрудничества Луи с органами — 1957 год.

Поданным французского исследователя Тьерри Вольтона, ссылающегося на бежавшего на Запад майора КГБ Носенко, первым Луи начала использовать не контора на Лубянке, а Управление КГБ по Москве. «Руководитель этого подразделения генерал Олег Грибанов, — пишет Вольтон, — …относился к нему с недоверием». По рассказам Носенко, «в 1960 году Луи начал искать возможность вступить в контакт с одним американцем, которого я пытался завербовать через своих агентов. Грибанов приказал руководству Управления КГБ по Москве убрать его из операции и держать подальше от американца». Но далее признаёт, что им постоянно твердили, будто «Луи — прекрасный агент, лучший из тех, что мы имеем».

Здесь надо отметить, что слово «агент» следует понимать как «агент влияния», а не «секретный агент КГБ»: дело в том, что на своём сленге чекисты всех, с кем установили контакт и как-то используют, пусть даже для наблюдений за погодой, называют «агентами», последствии это доставит этим «агентам» массу неприятностей.

Что ещё здесь следует упомянуть? Структура КГБ чрезвычайно сложна и изменчива, к тому же, подобно старому анекдоту про секретность в СССР, «сотрудник не просто не знает, что делает другой сотрудник за соседним столом, он сам не знает, что делает». К какому именно подразделению Лубянки Луи был «приписан»? Свой ответ даёт ветеран советской контрразведки Станислав Лекарев: «Без сомнения, лично Андропов курировал Виктора Луи через руководителя седьмого отдела Второго главного управления КГБ генерала Вячеслава Кеворкова. Причём Луи относился к той категории агентуры влияния, которая считалась стратегической».

«Он мне однажды сказал, что зашёл к Андропову, предложил ему нечто, какую-то, видимо, историю, — рассказывает писатель Давид Маркиш, — и Андропов эту историю отверг. Но раз он мог к нему зайти и выйти оттуда без пули в голове, значит, это о чём-то говорит».

Помимо Кеворкова, среди наставников Луи называют и патриарха советской разведки, гуру для молодых разведчиков Ивана Агаянца, бывшего резидента в Париже и Тегеране. Поговаривают даже, что Луи посещал легендарную, окутанную тайнами, «101-ю школу» разведки, располагавшуюся в Подмосковье, одну из кафедр которой возглавлял Агаянц.

В становлении Виктора Луи как «тайного канала» будет несколько ступеней, подобных разгонным блокам, ускоряющим ракетоноситель. И первый относится как раз к 57-58-му гг., когда Луи даже не «шёл» по карьерной лестнице, а ехал на лифте. В конце 50-х он уже — официально аккредитованный при МИД СССР иностранный корреспондент. «Давайте получим статус иностранного корреспондента! — вспоминает нескромное предложение Виктора Луи Елена Кореневская, знавшая Луи по «профессиональной» линии дольше всех, с 1956 года. — Сказать это в 57-м — то же самое, что подписать себе смертный приговор. Я потратила два часа, чтобы объяснить ему: вам что, захотелось на каторгу обратно? Но он пришел ко мне через два дня и показал удостоверение отдела печати МИД, произнеся: «Точно не хотите?»».

В доказательство того, насколько сильно Луи вожделел статус иностранного корреспондента, Илларио Фьоре приводит такой эпизод: однажды утром, в «Метрополе», на двери офиса, где работал Виктор, появилась новая самодельная табличка с названием журнала Women's Wear Daily. Как сказали бы сегодня, «шутка с долей шутки» — настолько серьёзно Виктор хотел стать частью зарубежной прессы, что готов был даже заняться модой.

Ни один советский гражданин не мог этого добиться: секретарь, официантка, переводчик при иностранной компании — возможно. Но с советским гражданством собственные корреспонденты иностранного СМИ были немыслимы.

В 1958-м Луи уже может достать для западных коллег — не бесплатно, разумеется, — стенограмму известного пленума Союза писателей СССР, на котором из рядов Союза был исключён лауреат Нобелевской премии Борис Пастернак за западную публикацию «Доктора Живаго». Не нужно объяснять, что за такой «слив» можно было, в отличие от Пастернака, получить срок. Но Луи почему-то не боялся, а иностранцы, покупавшие у Луи такие сенсации, видимо, верили, что занимаются «настоящей журналистикой», добывая эксклюзив в авторитарной стране.

«За дружелюбием Луи (а он подлизывался, как щенок) затаилось нечто. значительно менее симпатичное. Тем не менее он стал полезным для некоторых корреспондентов», — признаёт американский публицист-«луифоб» Харрисон Солсбери.

В числе «некоторых» небрежно упомянутых Солсбери «корреспондентов» был и легенда мировой журналистики Эдмунд Стивенс, в общей сложности проработавший в СССР около сорока(!) лет, с 1934 по 1992 год с небольшими перерывами. Стивенс был дуайеном иностранного журналистского корпуса в Москве, его ветераном, долгожителем, сросшимся со «страной пребывания» и пустившим в ней корни. Тут надо особо проникнуться величием персоны: в стране, где «всё вокруг колхозное», у Стивенса был — внимание! — частный особняк в центре Москвы… это было невероятно.

Творение архитектора Фалеева, этот особняк с момента установления советской власти предоставлялся иностранным вип-дипломатам в качестве резиденции и назывался «10-м домом Наркоминдел». Вернувшись в Москву после войны, Эдмунд Стивенс в него вселился со своей очаровательной русской женой Ниной. Про историю их брака ходит отдельная легенда: якобы в 30-х годах молодой американец по уши влюбился в стройную, как берёзка, русскую красавицу, занимавшуюся балетом. И вроде чует сердце, что это взаимно, да вот одна беда: чурается его красавица, избегает, как прокажённого. Тогда Эдмунд пошёл влобовую: «Признайся, Ниночка, в чём дело? Может ты уже помолвлена?» Нина отвела его в сторону и сказала: «Нет, не помолвлена, но у нас за каждой девушкой, что путается с иностранцем, приезжает машина и увозит навсегда». И тогда горячий американский парень воскликнул: «Я спрошу у своего друга, Наркоминдел товарища Литвинова, Максим Максимыча!» И тот, согласно легенде, мановением перста мигом благословил бракосочетание.

Нина Стивенс (Стивенсиха) действительно была видной женщиной: даже в старости она сохранила балетную стройность и казалась — без преувеличения— красивой. А какие только слухи не ходили вокруг дома Стивенсов! И о тайных оргиях, и о работе супругов на КГБ, и о масонских кружках, и о гомосексуальных вечеринках — самым безобидным был слух о регулярном выступлении во дворике особняка голых скрипачек. Скорее всего, сон советского разума рождал чудовища: очень уж хотелось, проходя мимо стивенсовского особняка, представлять себе голых скрипачек за стеной.

Что точно — так это роскошные барбекю-вечеринки с нежнейшим мясом, калифорнийским или французским вином и хозяином дома, который ходил и угощал: «Ti budesh old-fashioned?» Так называли бурбон со льдом, содовой и оливкой.

С 1962 года не имеющий никакого отношения к великому космонавту Гагаринский переулок переименовали в улицу Рылеева, и этот адрес стал именем нарицательным — как сегодня Королёва, 12 или Петровка, 38. Правда, не для всех, а для избранных: дипкорпус, иностранная пресса, кое-кто из советской богемы и кое-кто из КГБ, замаскированный под богему. «Будешь ли завтра на Рылеева?» означало «приглашён ли на вечеринку к Стивенсу?».

Особое место занимали советские художники-нонконформисты, которых супруги Стивенсы, с молчаливого согласия органов, плотно опекали, создавая некую иллюзию свободы и свободного арт-рынка (это Виктор Луи, частый гость, а потом и сотрудник стивенсовского дома, возьмёт на заметку).

Словом, «дом на Рылеева» внешне был абсолютно экстерриториален.

Какое-то время Луи работает у Стивенса референтом: переводит, вырезает из советских газет нужные боссу статьи — вновь делает за деньги то, за что когда-то получил срок. Но, придя в этот дом, Виктор искал не столько работу, сколько такую, как у Стивенса, жизнь: там, в «доме на Рылеева», он многое понял — и самым главным было понимание того, что «невозможное возможно», что даже в километре от Кремля и двух от КГБ можно выстроить принципиально иную реальность, параллельный мир, живущий в другом измерении.

Понял Луи и ещё одно: для преодоления «притяжения совка» есть только одна область — международная журналистика, которая не заковывала человека намертво в рамки советских норм и правил так, как это делало любое другое совзагранведомство. Ни вожделенный МИД, ни искусительница внешняя торговля, ни рисковая внешняя разведка не давали — в то время — такой свободы действий.

И уж тем более прислуживание иностранным дядечкам в посольстве — тупиковая ветвь.

Улица Рылеева теперь снова Гагаринский переулок, и большинство «новых москвичей» искренне верят, что он назван в честь Юрия Гагарина, как и Хрущёвский переулок — в честь Никиты Хрущёва. Пусть пребывают в жестоком неведении.

Мне было интересно, что же там теперь: выяснилось, что дом на балансе ГлавУпДК МИД России (боже, опять они…) и что после Стивенсов в нём никто не жил. Вдова тоже умерла.

Набираю знакомого в МИДе. Тот закатывает глаза: «О, да это же государство в государстве!» Вдвоём с коллегой подходим к самому дому, щуримся в прорезь для почты и замочную скважину — ну наконец-то мы жёлтая пресса! Видна только прихожая. Попытки звонить в звонок долго ничего не дают и лучше бы не давали совсем: последняя увенчалась появлением заспанной бабуси — охрана. Она и правда «вышла» из конца 50-х: «Изыдите!».

Долгие позиционные телефонные бои с ГлавУпДК, заходы с флангов через знакомых и бомбардировка факсами завершились обоюдовыгодным миром: «государство в государстве» сжалилось и пустило нас в недра таинственного дома «на пару часов под присмотром».

Это было очень вовремя: внутренности особняка доживали последние сутки — уже назавтра ждали бригаду гастарбайтеров для евроремонта: легендарный «дом на Рылеева» превращался в посольство независимой Абхазии. Особняк был, впрочем, в приличном состоянии. Сохранились все лепнины, голландские печки с изразцами, почти не пострадал вечный дубовый паркет. «Время здесь замерло», — написал бы плохой писатель, но в общем-то был бы прав. Трогательные запоры на окнах, дверные ручки из благородного металла, узкая, как жёрдочка, скамейка в саду, на которой Нина Стивенс позировала на фото. Та самая, без дураков. Ощущения того, что Эдмунд умер семнадцать лет назад, не было.

Самое интересное ждало в полуподвальном помещении — тут было что-то вроде его библиотеки. Отчаянно борюсь с низменным желанием заглянуть в выдвижные ящики, проигрываю, оправдываю это «реальной журналистикой», заглядываю: пачки визиток, среди которых одна — хозяйская, уцелевшая только потому, что на обратной стороне он записал чей-то номер. Канцелярские принадлежности, клочки каких-то бумаг, ксерокопии документов на особняк. Видимо, вдове было не до сего этого. Очень много увесистых томов: советские энциклопедии, справочники, справочники, справочники: всё это в 1992-м казалось макулатурой.

И ещё — прибившаяся лицом к стенке ящика фотография на паспорт самого Эдмунда Стивенса. Снова убеждаю себя в особых допущениях для журналиста и беру на память: абхазским дипломатам она явно не понадобится.

У иностранца Стивенса была русская жена, Луи решил действовать зеркально — обзавестись женой-иностранкой. К тому времени он начинает хорошо одеваться, резко меняется внешне: от скромного очкарика с наукообразной речью не остаётся и следа — разве что когда это надо для мизансцены. Вскоре у Виктора появляется первая «иномарка» — иностранного производства велосипед. В общем, он приводит внешний вид в соответствие с внутренним наполнением.

По свидетельству израильского писателя Давида Маркиша (в те времена — невыездного советского еврея), Луи много и охотно принимает гостей. Маркиша поразил тот факт, что одна из стен его комнаты почти целиком была занята баром: заморской невидалью пестрели этикетки французских коньяков, шотландских виски, английских джинов. «Очевидно, он попал кочень толковому куратору», — заключает Маркиш.

Быть может, это и была «отвальная» вечеринка, устроенная Луи в честь отъезжающего на ПМЖ в дорогую сердцу Францию Андрея Шимкевича, к чему Виктор, говорят, приложил руку. Ему, по утверждению Романа Сефа, удалось через своих кураторов убедить органы в праве друга на выезд и в полезности такого жеста для дальнейшего потепления отношений с симпатизирующими Советам французами. Сразу после отсидки Шимкевич вновь отличился, когда его вызвали в паспортный стол и предложили обменять справку об освобождении на полноценный серпасто-молоткастый. И вдруг тот отодвигает от себя корочку и переходит на французский: «Je ne prendrai pas votre passport… Je suis francais»[5].

На этом история дружбы Луи с Шимкевичем не заканчивается, а будет иметь остросюжетное продолжение.

Тогда же, в конце 50-х, Виктору нужно было окончательно устроить свою жизнь, разложив всё по полочкам, изготовиться к следующему турбоускорению. Он твёрдо решил не пытаться уехать на Запад, а создать Запад вокруг себя. Сделать так, чтобы «всё было, и чтоб за это ничего не было». В этой конструкции иностранная жена из капстраны имела бы несущую функцию.

Виктор начинает охоту. Где взять «импортную» девушку, готовую не просто к браку с советским, но и к ПМЖ в СССР? В журналистско-дипломатических сферах, где он вращался, все дамы были, как сейчас бы сказали, «пафосными» и в основном замужними. Где же взять незамужних? Луи включает свой превосходный аналитический ум, который подсказывает: всё же есть тончайшая, почти невидимая прослойка подходящего контингента, проживающего в Москве, — это молодые няни и гувернантки, которых на Западе набирают специальные агентства для работы за рубежом. Вот! Задача поставлена, цель определена.

Но где ж такую взять? Напроситься к дипломату в гости? Но ведь это дурной тон — в гостях кокетничать с прислугой. Ещё шепоток пойдёт, так от всех иностранных домов откажут. Место досуга… но где в Москве досуг? Кино? Танцы? Клубы? Кафе? Кино отпадает: фильм на русском иностранка не понимает. На танцы пойдёт разве что экстремалка. Клубов не было. Осталось одно — театр.

Ну, конечно же, в Большой ходит больше иностранцев, чем своих! Вот единственный бесспорный московский досуг для приличной незамужней, скажем, англичанки.

Это случилось на «Щелкунчике» у колоннады Большого театра. Молва предлагает два сценария этой встречи: вариант «до» и вариант «после». По первому, поднимаясь по ступенькам, подданная британской короны Дженнифер Стэтхэм заметила высокого красивого молодого человека в очках, который явно кого-то ждал. Но вдруг он подошёл и предложил барышне присоединиться к их компании, у которой как раз неожиданно освободилось одно место. По второму, который пересказывает уже упоминавшийся Михмих, после балета Дженни вышла на улицу, а там как назло шёл дождь — и вдруг откуда ни возьмись над ней раскрывается зонтик, а держит его по-рыцарски тот самый высокий красивый молодой человек в очках.

Лично мне больше нравится второй сценарий.

Дженнифер Маргарет Стэтхэм (Jennifer Margaret Statham) происходила из богатой буржуазной семьи, училась в университете Эдинбурга и мечтала уехать из Англии, чтобы пожить в другой стране. Такие проявления протестного эскапизма часто случаются с представителями отживающей империи. В 1956 году, как раз когда Виктор выбирался из лагерей, она прочла объявление: «Требуется гувернантка для детей военно-морского атташе посольства Её Величества в Москве». Ей тогда было 24 года — среднего роста, с голубыми глазами, светлыми волосами и утончёнными манерами: то, что надо. «Юная леди, мы вас берём. Паспорт вы получите через две недели».

Когда они познакомились, Виктор работал у Стивенса, о чём тут же ей и сообщил во избежание подозрений в мошенничестве и альфонсовщине, и добавил на хорошем английском, что сможет достать ей билеты всякий раз, когда она этого возжелает.

Вскоре она уехала на короткую побывку домой, в Англию, откуда с Виктором постоянно переписывалась. В те годы, если переписки с девушкой не могло быть чисто технически, её следовало придумать. Дженни показывала подругам фото возлюбленного и спрашивала: «He's lovely, isn't he?» и получала ответ: «Oh, yes, he is indeed so lovely!».

Такого ответа она не услышала от собственного отца. Когда Дженни официально объявила родителям, что выходит замуж, разгневанный отец прислал ей подарок с характерным английским ледяным душком — билет Москва — Лондон в один конец. Just in case[6]. Но это было just in vain[7].

Виктор тоже ходил по друзьям, тоже проводил опрос для внутреннего пользования. Вольнодумцы Горохов и Шахмагонов без раздумий сказали: «Женись!» Осторожный Суходрев, понизив голос, пробормотал: «Витя, ну ты же советский человек! Как бы чего не вышло…» Но всё, что с Луи могло «выйти», уже «вышло».

Контрразведчик в отставке, лично знавший Луи, Станислав Лекарев не верит в романтическое начало этого брака: «Я не думаю, что это был брак по любви, — говорит он. — Я думаю, это была часть операции, причём просчитанная: мол, нужно прикрытие для его деятельности, и хорошо бы ему вступить в брак… Его подвели к даме, которая была не замужем и, быть может, тоже искала себе спутника жизни. И это совпало».

9 ноября 1958 года они обвенчались в храме Воскресенья Словущего в Брюсовом переулке — это одна из немногих действовавших московских церквей, не превращённых большевиками в склад или овощебазу. В наше время никто из друзей Виктора не смог разъяснить, как же смогли повенчаться двое людей, принадлежащих к разным конфессиям. Виктор был крещён в православии в детстве. Дженнифер также крещена, но в англиканской церкви и в вероотступничестве замечена не была: до последнего дня проживания в СССР (а потом и в России) ежевоскресно посещала службу в англиканской церкви при британском посольстве.

Предположить можно лишь одно: в молодости бунтарская искра и стычка с отцом сподвигли девушку на переход в православие — и тогда всё сходится. Потом же она могла сохранить «культурную» принадлежность к англиканству, тем более что протестантизм крайне лоялен к любым девиациям. Вплоть до: ходишь на мессы — значит, веруешь. Христианин — всюду христианин. Once a clergyman — always a clergyman[8].

Конечно, поразителен сам факт венчания советского гражданина, нацеленного на работу на идеологическом фронте в серьёзных организациях. К тому же в этом обряде было много символичного, в стиле выдумщика Луи. Во-первых, венчание состоялось в последний день трёхдневной обоймы самого безбожного праздника — годовщины Октябрьской революции. Далее, молодые выпустили в небо по белому голубку: не придерёшься, это символ мира в СССР, а в Англии — традиционный элемент обряда бракосочетания. И наконец, храм Воскресенья Словущего находится в двух минутах ходьбы от другой церкви, англиканской, Святого Андрея, что на улице Неждановой (сейчас — Вознесенский переулок). Она была, разумеется, закрыта, превращена то ли в цех, то ли в склад, а через пару лет после их свадьбы туда переедет знаменитая фирма грамзаписи «Мелодия». Кто всё это понял, тот оценил.

Ходят легенды и о том, как в ЗАГСе у Луи отказывались принять заявление под разными предлогами, не желая расписывать с иностранкой, и какой приносил Конституцию СССР и тыкал в неё чиновниц, вопрошая: «Где тут написано, что я не имею права жениться на англичанке?!» Патетично, но верится с трудом: благословение на такой брак Виктор получил явно не только божье — и с этих «верхов» наверняка поступил телефонный звонок.

Вечером в одном из «номенклатурных» ресторанов Москвы — грандиозный банкет: шикарный стол, изысканные блюда, заграничный алкоголь. По рассказам Романа Сефа, поражало обилие даже не блюд, а гостей, и даже не их количество, а качество: такое обилие «шишек» полагалось не свадьбе, а партийному юбилею, пусть не первого, но второго эшелона. А здравицы молодым произносили сотрудники самого МИДа.

В те годы английские юноши и девушки, хоть и жили лучше своих сверстников в среднем по Европе, приучались к спартанству. Миссис Дженнифер Луис ощутила его сполна, когда Виктор привёз её в свою однокомнатную «клетушку» в Черёмушках, второй этаж по лестнице и направо, но сразу поняла, что и дом этот, и человек этот — не из простых. Она знала — всё ещё будет.

«Я думаю, что, к счастью для него, он меня не послушал и женился на ней, — кается Виктор Суходрев. — Потому что дальше у него на жизненном пути всё облегчилось».

И правда, вскоре унылые Черёмушки сменились прямой, как стержень, перспективой Ленинского проспекта: УпДК выделяет Виктору шикарную квартиру в недавно построенном доме для иностранцев по адресу: Ленинский, 45. Это не только и не столько дипломаты, сколько представители иностранных медиа и торговых компаний, потянувшихся в СССР на «опепель».

Да нет же, неверно. Луи не получает квартиру… он получает две квартиры, соединённые в одну! Очутившаяся в этом пространстве жительница комнаты в коммуналке Фаина Киршон, родственница солагерника Луи Юрия Киршона и специалист по антиквариату, была не просто поражена — сражена. «Я ещё смеялась, — рассказывает Фаина Иосифовна, — и его спрашивала: «А что будет на второй кухне?» Он говорил: «Буфетная»».

Весной 1959 года имя Луи, уже непростого, но ещё невыездного на Запад, впервые прозвучало на весь мир. Его фамилию склоняют New York Times, Washington Post и многие другие американские газеты. Заголовки, правда, не вполне лицеприятные, но теперь мы знаем, что отрицательный пиар — тоже пиар. Чем же он так ославился? Страшно подумать: впервые на международной сцене Виктор Луи появляется как ключевое действующее лицо и чуть ли не организатор грандиозной пиратской акции.

В то время он был аккредитован от шведской газеты и как журналист охотно следил за музыкальными новинками, появлявшимися на волнах советских радиостанций. «Вы прослушали фрагмент американского мюзикла «Моя прекрасная леди» по пьесе Бернарда Шоу «Пигмалион»», — услышал Луи из радиоприёмника. Задумался. К вечеру созрел план. Это было в начале 1959-го. А в конце апреля в нью-йоркский офис авторов и продюсеров этой головокружительной бродвейской постановки, выдержавшей более шести сезонов и двух тысяч спектаклей, Фредерика Лоу и Алана Джея Лернера пришло письмо с московским обратным адресом и маркой с профилем Ильича, датированное 18 апреля.

Писал молодой человек, представившийся москвичом по имени Виктор Луис. Он с радостью информировал уважаемых господ авторов о том, что перевёл либретто на русский язык, что у него есть партитура для фортепиано, и поздравил с тем, что спектакль будет идти в театрах Киева и Свердловска весь сезон 1959–1960 гг. Далее юноша сетовал, что полную партитуру достать пока не удалось, так что не согласятся ли любезные сэры прислать ему экземплярчик? Можно почтой, лучше заказной. Ну и в конце письма на голубом глазу признавался, что хотя никакие отчисления авторам не предполагаются, всё же здорово, что есть возможность «представить русской публике близкий аналог постановки знаменитого современного мюзикла».

Лоу и Лернер долго сидели с отвисшими челюстями, надеясь, что это розыгрыш.

Опомнившись, они подняли неимоверный вой: «Воровство! Пиратство! Незаконно! Аморально! Вопиюще!» Посыпались письма в советское посольство, советскую миссию при ООН и Госдепартамент США. Письмо Луи было разослано в фотокопиях по всем редакциям, какие только были в Нью-Йорке. Грабят! Лернер разразился и гневным посланием самому Луи, в котором ответил, что «чёрта с два»[9] тот что-либо получит.

Оправдываться пришлось аж самому советскому послу, который на свою беду как раз приехал в Нью-Йорк на гастроли балетной труппы Большого театра. Репортёры настигли его прямо в партере, и ничего не подозревавший дипломат ушёл, как сейчас говорят, в «глубокую несознанку»: «Ничего не знаю про перевод, не знаю никакого Луи».

Грянул международный скандал. В довесок ко всему выяснилось, что Луи слегка подправил композицию постановки, сделав из двух актов три: советским драматургам (и переводчикам иностранных пьес) платили из расчёта за акт.

Стали разбираться, кто же этот «москвич» с западной фамилией, дали задание своим московским собкорам. Все они бросились названивать Луи. Тот объяснил, что делает это из соображений «свободного предпринимательства», без поддержки профильного госкомитета. Что не может взять в толк, «почему авторы мюзикла недовольны тем, что советские люди приобщатся к этому образцу американской культуры». Более того, он недоумевает, с чего вдруг такой шум — ведь он, Луи, уже перевёл на русский пьесу «Дневник Анны Франк»[10], которую тоже планирует поставить, и автор — не против[11].

Формально Луи имел все основания продолжать в том же духе: СССР к тому моменту не подписал Всемирную конвенцию об авторском праве, так что номинально никаких правовых последствий ни для него лично, ни для Кремля быть не могло. Но могло быть хуже: Лоу и Лернер «стукнули» так высоко, что последствия обещали статься межгосударственными.

События разворачиваются стремительно между двумя советскими праздниками — Первым и Девятым мая. Первого мая разъярённые американцы «распаковывают» скандал: публикации в американской печати следуют ежедневно. А уже шестого числа New York Times выносит на первую полосу примирительную заметку, извещающую, что Советский Союз официально пригласил американскую труппу выступить с «Моей прекрасной леди» (Му Fair Lady) в советских городах. Всё ещё очевидно веря в саму вероятность индивидуальной самодеятельности «молодого москвича» в Советской стране, автор заметки пишет: «[Это], очевидно, нарушит планы сделавшего перевод русского по имени Виктор Луи на такую постановку».

Конечно же, Луи не мог действовать в одиночку, без санкции сверху: где её давали — в ЦК, КГБ или Минкульте, — мы не знаем, равно как и не знаем, от кого исходила инициатива. Но то, что с этого момента Луи стал выполнять функцию метателя «пробных шаров», не вызывает сомнений. Технология почти безупречна: выгорело — в выигрыше и он, и власть. Не выгорело — Луи объявляется «частным лицом»: что делать, господа, демократия… К каждому милиционера не приставишь.

«Верхи» решили урегулировать вопрос полюбовно по формуле «и нашим, и вашим, и тому парню»: в Москве, Ленинграде и Киеве вскоре прошли официальные гастроли американского театра «Марк Хеллигер» с бродвейской постановкой «Моей прекрасной леди», билеты на которые простому смертному было не достать. Но в начале 0964 года мюзикл всё равно появился в репертуаре Ленинградского театра музыкальной комедии, а в 0965 году был поставлен в Одессе и Московском театре оперетты.

Рискнём предположить, что в театральной программке имя Виктора Луи на всякий случай не значилось.

В 0973 году СССР официально присоединился к Конвенции о защите авторских прав. И в день, когда на Западе стало известно о предстоящем подписании, Виктор Луи сказал своё последнее веское слово в этой эпопее. Это уже был не «тридцатилетний москвич», а человек мира при статусе и колоссальных возможностях, каждый вздох которого на Западе ловили как манну небесную. Корреспонденту всё той же New York Times Луи язвительно заявил, что «думает об отправке телеграммы в CBS, которая владеет международными правами на мюзикл, с пожеланием танцевать всю ночь». Открытым текстом, с присущим ему циничным сарказмом Луи признал: ««Мою прекрасную леди» украл я!».

Пока муж учился быть литературным корсаром, жена тоже не теряла времени: Дженнифер Луис стала слушательницей факультета журналистики МГУ и получила аккредитацию корреспондента еженедельного литературного приложения к Times. Теперь это была удачно укомплектованная и грамотно экипированная документами семья, пользовавшаяся благами обеих систем. Можно подумать и о потомстве.

Описанная автором-диссидентом Анатолием Гладилиным посиделка в доме Луи относится к самому началу 1960-х: «За столом у Виктора всё было иностранное: и посуда, и рюмки, и бутылки, и еда. Причем не из «Берёзки»[12], а прямиком из загнивающей Европы». Хозяйку квартиры он увидел «бесцветной дамочкой на шестом месяце беременности». Но больше воображение писателя поразило не увиденное, а услышанное. «Она обязательно поедет рожать в Лондон, — цитирует Луи Гладилин, — я не верю московским клиникам. Проблема в том, что я тоже хочу в Лондон, чтоб присутствовать при родах, а меня не пускают».

Как говорится, нам бы ваши проблемы…

Но Виктору хочется побывать на Западе не тушкой, так чучелом. Словно автомобильный навигатор GPS, голова Виктора просчитала сотни комбинаций и вскоре выдала коллеге Елене Кореневской безукоризненный вариант: «Раз мы иностранные журналисты, мы можем написать в Ассоциацию в Прагу, где нам дадут разрешение в Международный дом журналистов в братской Болгарии. Туда надо ехать на автомобиле, документы оформить несложно. Что потом? Потом, как в лагере, берём градусник, натираем его солью, получаем «тридцать восемь и два», вызываем советского консула из Варны, он подписывает бюллетень и продление выездной визы. Приезжаем в Софию в румынское посольство, получаем транзит, едем через Румынию, потом то же самое в Будапеште, Праге и так до Берлина. А в Берлине-то в 60-м году ещё стены нет! Поэтому прячем автомобиль и переходим в Западный Берлин». «Это казалось просто невероятным, просто бредом каким-то! А он этот замысел воплотил», — до сих пор поражается Кореневская.

Вскоре жена Виктора Дженнифер действительно вылетает на родину жать: в 1961-м у супругов Луи появляется первый сын Михаил (Майкл), подданный Великобритании. В Англии, помимо своих прямых детородных функций, Дженнифер выполняет и просьбу мужа, ставшую первым шагом впервой грандиозной авантюре Виктора, сделавшей его, по сути, первым легальным бизнесменом в СССР (нэпманы не в счёт). В родном Кройдоне, графство Сюррей, она заходит к знакомому хозяину типографии и справляется о возможности напечатать тираж с необычным текстом. Буквы-то английские, а вот имена собственные сплошь на — ov и на — skiy.

Эта «идея на миллион», словно заблудившись, влетела в голову не Остапу Бендеру, а Виктору Луи вскоре после возвращения из лагеря. Однажды шеф-иностранец дал ему поручение «достать» московский телефонный справочник, вышедший всего пятью тысячами экземпляров. Оказалось, это большая редкость и ценность: при Сталине некое подобие если и было, то только с номерами присутственных мест, вроде вокзалов, почты и так далее. Но никогда — министерств, ведомств или, не приведи господь, иностранных посольств: всё засекречено. Благодаря связям и сладким речам Виктор такую книжицу раздобыл. Принёс и привязал к столу на цепочку — чтоб не утащили. И вот бизнес-план созревает в мгновение ока: перевести на английский, отредактировать, дополнить, где-то напечатать и — продавать. За валюту.

Типография в Кройдоне дала добро. Эту приятную новость Дженнифер привезла Виктору в Москву вместе с маленьким сыном и увидела в московской квартире перемены — муж начал собирать иконы. В семье члена партии их прятали, а он собирал. Действительно, Луи в партию никогда не вступал, хотя говорят, какое-то время был кандидатом в члены.

Издателями выступили сами супруги Луи. Как иностранные корреспонденты они имели право на валютные операции и валютные счета. «Верхи», после долгих колебаний, сдались: это поможет формированию нового облика страны. Но аппетит приходит во время еды: жена рассказала Виктору, что «у них» вовсю размещают в таких справочниках рекламу. Нет, конечно, советским людям не нужна реклама «Австрийских авиалиний» или финского детского питания, но кто сказал, что это — для них? Перспектива искушает Виктора: с рекламой можно не просто «выйти в ноль», оставив себе в лучшем случае жалкие центы, а прилично заработать!

Невероятно, но ему и это разрешают. Так родился легендарный справочник Information Moscow. Как частный бизнес он был единственным законным ^в СССР, а как семейный — просуществовал около сорока лет: последнее издание увидело свет в начале 2000-х годов, в то время, когда по Хрущёву Должен был наступить коммунизм, а по Брежневу—у каждой советской семьи появиться отдельная квартира.

Справочник вскоре выйдет на проектную мощность: два издания в год, щедрые рекламные сборы, высокая степень обновляемости. Интересна и его структура: в первом разделе — всё иностранное: посольства, представительства, корпункты, телефоны рабочие и домашние. Второй раздел — Москва советская: министерства, ведомства, газеты, театры, музеи, рестораны, магазины, аэропорты. Самый интересный раздел — последний, который навевает на пассаж из Сергея Довлатова, зашедшего как-то в галантерею в Таллине: «Простите, а «молнии» есть? — Нет… — А где ближайший магазин, где есть? — В Хельсинки». Так вот, третий раздел был самокритично посвящён полезным телефонам в финской столице, куда многие иностранцы челноками мотались по несколько раз в год.

Вскоре Information Moscow сделал себя незаменимым. Не стоит спрашивать, продаётся ли он в магазинах, — исключительно по звонку самой Дженнифер или помощнику Луи. Его потеря считается трагедией, его приобретение — счастьем. За ним охотятся советские журналисты и чиновники. Его прячут под одеялами диссиденты. Устаревшие экземпляры, выбрасываемые посольствами на помойку, извлекаются из оной и расходятся на чёрном рынке у Московского планетария параллельно с западным винилом.

Да что там пятидесятые с шестидесятыми: многим позже, в середине 70-х на протяжении нескольких лет, начиная с 1972 года, не издавалось полноценных телефонных справочников Москвы! Можно себе представить, сколь монопольным был бизнес Луи.

Помимо справочника, Виктор с Дженнифер какое-то время издавали журнал о жизни московского дипкорпуса на английском языке: новости, слухи, анонсы, реклама и — опять-таки, доход в семейный бюджет: в Москве проживало около пяти тысяч иностранных дипломатов.

К началу 60-х, самых ностальгических советских лет, Виктор Луи уже предстаёт небедным, весьма влиятельным человеком, обросшим связями, к мнению которого прислушиваются, знакомством с которым дорожат, как дорожат именным портсигаром. Он уже ходит в посольство США на закрытые просмотры киноновинок — в 1962-м, например, ходил на «Лолиту» Стэнли Кубрика. В своей мегаквартире на Ленинском — устраивает банкеты, фуршеты, ланчи и файв-о-клоки, которые толпами посещают иностранцы. Для этих целей в одной из комнат разобрана пограничная между двумя квартирами перегородка и заменена раздвижными дверьми — перед приходом гостей они разъезжались, и образовывался огромный зал. В это время Луи уже нужна приходящая обслуга: можно, конечно, договориться с УпДК, и оно пришлёт, но Виктор предпочитает не связываться и оплачивать из своих.

Вообще, приёмы с участием иностранцев проходят только в посольствах, Кремле, Доме приёмов МИД СССР, изредка — в крупных советских организациях. И — дома у Виктора Луи.

Вскоре первый светский лев столицы получит ещё как минимум две квартиры: в легендарной построенной зэками высотке на Котельнической набережной и в «номенклатурном», суперэлитном, по советским меркам, доме по адресу: фрунзенская набережная, 46. Но жить ни в одной из них не планирует.

У Луи в голове созрел новый сногсшибательный план: в огромной советской стране, горделиво занимавшей одну шестую суши, не было не только справочников, но и пресс-центров, пресс-клубов, домов приёмов, где бы можно было неофициально, без всякого «уполномочен заявить», походить с бокалом в руке, покивать вправо-влево, поинтересоваться невзначай: «А как вы, сэр, думаете, что бы сказали в Белом доме на…» или «А что бы ответили в Кремле, если…»

Виктору Луи нужен оперативный простор.

Действительно, где в Конституции написано, что нельзя жениться на англичанках? А где — что нельзя такой дом приёмов устроить в собственном? Низы могут и хотят, верхи поддержат.

Для претворения этого плана в жизнь не хватало одного — собственно, дома.