Король шпионских войн: Виктор Луи — специальный агент Кремля

КОРОНАЦИЯ КОРОЛЯ СЕНСАЦИЙ

Дача В. Луи была явлением совершенно феноменальным, практически не имевшим ни прецедентов, ни аналогов. Из отдалённого подобия на ум приходит только знаменитый в 90-х годах «Дом приёмов ЛогоВАЗ», созданный ещё одним гениальным политтехнологом и манипулятором Борисом Березовским (гениальным — не значит хорошим).

Знал ли Березовский о Луи и его «международном пресс-центре в Баковке», нам неизвестно, но наверняка, это было бы занимательным для британских газетчиков, если бы они обладали квалификацией своих предшественников, работавших во времена Луи. Именно в «Доме приёмов ЛогоВАЗ», находившемся на Новокузнецкой улице, велись важнейшие консультации, зондирования, прощупывания. Именно там принимались судьбоносные для государства решения, в том числе кадровые. И только потом многие из них формально и церемониально «проштамповывались» в Кремле или российском Белом доме.

Если бы история СССР послевоенного периода писалась бы действительно «без фальсификаций», то дача Виктора Луи как феномен просто обязана была попасть в учебники. Те же, кто отрицает её роль, низводя до уровня «места тусовок», либо чего-то не знают (не были допущены до такого знания), либо не могут смириться с собственными провалами: ведь Луи раздражал и многих мидовцев, и многих минобороновцев, и многих минкультовцев лишь потому, что, как им казалось, «лез в их огород и выкапывал их картошку».

Это было правдой. Но именно потому Луи и был «тайным» каналом Кремля и КГБ — каналом, который действовал параллельно каналам явным, а иногда — перпендикулярно им. Что самое поразительное — Луи не фокусируется на одной сфере: он словно хочет объять всё. New York Times описывала его как человека со знанием пяти языков, в том числе беглым английским, с быстрой речью и «ходящим по комнате взад-вперёд, когда говорит о делах». Комментатор Герберт Голд удивляется, как Виктор успевает делать столько дел одновременно. «Он всё время чем-то занят, — пишет он. — Мне интересно, осознаёт ли он сам, что делает в данный момент… Иногда кажется, что на самом деле существует много Викторов Луи».

Американцы так его и звали — quick operator[22]. И ещё — mister fix-it[23].

Елена Кореневская неоднократно подчёркивала, что Луи «всю жизнь чувствовал на себе печать стукача». И именно потому, что тогдашняя конфигурация не допускала полутонов. С кем вы, мастера культуры? Кто не с нами, тот против нас. Подлость предателя и подвиг разведчика. Великий предводитель своего народа или жалкая марионетка в руках вашингтонских кукловодов.

Луи же различал оттенки: он действительно сотрудничал с лагерными кумами и потому жил несколько лучше других, и главное — жил. Он прирабатывал в иностранных посольствах и потому ел и пил лучше многих. Теперь он вступил с «людьми, работающими напротив «Детского мира»»[24] в государственно-частное партнёрство, благодаря чему лучше других у него было всё. Поговорку «Дают — бери, бьют — беги» он понимал как инструкцию: до этого били, теперь — дают. А органы? Ну а что органы… нынче они другие, очистившиеся, сделавшие оргвыводы. Журналист Стэнли Карноу называет Луи «Элизой Дулиттл» советского капитализма. «Он свидетельство тому, что советская бюрократия гибка. И что талантливый русский способен жонглировать ею с выгодой для себя». Чем хлопать дверью перед системой, лучше заставить её воротить должок за девятилетний рабский труд: и за себя, и за того парня.

Он ещё молод, даже очень молод для таких высот, хотя выглядит солиднее своих лет. «У него волосы светлого брюнета и голубые глаза. Он носит очки с золотой оправой, часы с золотым браслетом и прекрасно сшитые костюмы. Он курит очень много, предпочитая Camel и советские марки».

Луи хоть и высокого полёта, но всё же из «тропосферных». Ему нужен некий прорыв, ускорение, новая ступень для выхода на орбиту, где бы он вращался в числе избранных.

Он пытается нащупать эту жилу в бизнесе, что было решительно невозможно для несотрудника Внешторга или смежных ведомств, но именно потому и увлекательно (challenging) для него. Он знакомится с неким Гарольдом Вайнером из Crown Textile Manufacturing Company, занимавшейся производством и продажей текстиля. Этот Вайнер, как и многие на Западе, почувствовавшие излучение «оттепели», потянулся в Советский Союз для установления деловых контактов. Друзья посоветовали ему Виктора Луи, который мог стать «шерпой» для нью-йоркского воротилы в Москве. Позже г-н Вайнер рассказал американской прессе: «Дела пошли столь успешно, что его сделали платным консультантом «по советской торговле»» — из контекста неясно, наняла его советская сторона или американские компании. Нетрудно предположить, что Вайнер в дни получения гонораров не забывал про своего советского друга. Дружба стала такой крепкой, что позднее, будучи в Америке, Луи у Вайнера даже квартировался.

Он уже топчется в предбаннике величия. В переломный для советской политики год Луи успел засветиться ещё в одном мегапроекте советской эпохи, ставшем феноменом, частью жизни и выживания сотен тысяч советских людей с 1964 г. по середину горбачёвской перестройки.

Эта история берёт начало ещё при Сталине, а после его смерти разрастается вглубь и вширь. Уже при позднем Хрущёве не нужно было работать в КГБ или ОБХСС, чтобы понимать: в стране фактически существуют две экономики — явная и тайная, белая и чёрная, «верхняя» и «нижняя». Чёткой границы между ними не было, но если на глаз, то она проходила где-то на уровне прилавка магазина. Всё, что над ним, — то явная, что под ним, — то тайная. То, что вытаскивалось «из-под прилавка», уже относилось к «нижней» экономике. Грузинские абрикосы, например, в Грузии были частью «верхней» экономической системы, однако привезённые на север, перемещались в «нижнюю».

Несмотря на хрущёвское обилие кукурузы и крабов, скучавших пирамидками на витринах, о чём сегодня с придыханием вспоминают старые коммунисты, становилось очевидным: советская модель с насыщением рынка товарами потребления не справляется. «Экономика-2», таким образом, хоть и была гонима и преследуема, была и жизненно необходима для советской власти.

«Не можешь предотвратить — возглавь» — так звучит в упрощённом виде постулат Макиавелли, помогающий сохранению власти и контроля над ситуацией. Либерализовать торговлю, отказаться от госмонополии на неё власть не могла, но могла сделать допущения в отдельных, не самых заметных её сегментах. Когда в крупные советские города вернулись иностранцы, а советские люди ручейками потекли за рубеж в качестве совзагранработников, стало очевидно и обидно, сколько твёрдой валюты течёт мимо казны.

Иностранцы были в более привилегированном положении, чем советские, имея возможность выезжать в Хельсинки или выписывать по каталогам товары, начиная от детского питания и заканчивая одеждой. Бойче всех в СССР действовали финны, которые добились наибольшей благосклонности советских властей и были явочным порядком переведены советской пропагандой в разряд дружественных и почти некапиталистических. Были годы, когда до 80 % финского экспорта приходилось на СССР. То, что финские компании захватили почти весь дипломатический рынок Москвы, не было ни для кого секретом. Самой проворной была знакомая ныне москвичам и питерцам компания «Стокманн».

Советской торговле было нечем крыть, нечего противопоставить в конкурентной борьбе, равно как и не было самой борьбы: деньги иностранцев просто утекали прямиком в Хельсинки и Копенгаген, где размещались заказы, которые потом приходили на московскую таможню.

Но больше всего потерь собственному государству, ещё не докопавшемуся до западносибирских нефтегазовых залежей и столь нуждающемуся в валюте, наносили именно свои: всё заработанное за границей они старались потратить в странах пребывания, потому как наличную валюту хранить в СсСр не разрешалось, а «Торгсины» умерли ещё в конце 30-х. В крупных московских универмагах — ГУМ, ЦУМ, «Москва» — были «спецотделы», где можно было отовариваться через крайне неудобную, вязкую и неповоротливую систему «Внешпосылторга». Сначала надо было выписать товары вслепую по каталогам, затем оплатить в валюте по безналичному расчету во Внешторгбанке, затем — терпеливо ждать посылку. Самое интересное начиналось, когда, например, обувь не подходила по размеру: сдать её было уже нельзя. «Внешпосылторг» был очень скучной историей, и СССР проигрывал много на своей же территории.

Елена Кореневская вспоминает, что Виктор Луи часто размышлял, как сделать так, чтобы перехватить денежные потоки и перенаправить их куда следует: «Как-то он звонит и говорит мне: «Лен, поможете в одном деле?» Я ему: «А что такое?» Виктор отвечает: «Мы поедем с вами к замминистра внешней торговли». Я еще думаю — как это скучно, зачем ему это… Тогда он мне объяснил: «Разве это дело, что всё получают Копенгаген да «Стокманн»?! Надо что-то менять». Мы поехали к этому мужику. Кажется, его фамилия была Лукацкий. Оказался очень толковым, всё расспрашивал подробно. А потом попросил: «Набросайте на машинке, как делаются заказы, что в основном берут, какие цены, объёмы». Через какое-то время он нас снова вызвал, и мы ему предоставили детальную информацию. Он был очень благодарен, и вскоре появилась первая «Берёзка»».

Сопричастность Виктора Луи к созданию легендарной сети «Берёзка» (в английском языке есть прекрасное слово mastermind, дословно — «мозговой хозяин») едва ли где-либо задокументирована, однако, учитывая его склонность к генерации таких схем, в это охотно верится. Иные утверждали, что «Луи и с этого что-то имел». Разве что премию в рублях за «рацпредложение»: скорее же всего это была одна из «идей на миллион», подаренных системе от чистого сердца в обмен на неприкосновенность.

Луи же многие приписывают и намётки по структуре новой торговой системы. Ведь сети было как бы две: одна торговала только иностранцам за живую инвалюту, другая — советским гражданам за её суррогат — «чеки» (позднее «сертификаты»). Чеки, как и люди, имели свою градацию: самой высшей считалась категория «Д» — эти особенно хорошо шли на чёрном рынке.

В «Берёзке» (в разных столицах республик СССР они назывались по-разному) можно было купить чешскую люстру, вожделенный магнитофон Grundig или даже «Волгу», которая стоила около десяти тысяч чеков. В Москве самыми известными были «Берёзки» на Пятницкой, Профсоюзной и Садово-Кудринской. Чеки ходили на чёрном рынке, их меняли «менялы» и отымали «ломщики».

В общем, «Берёзка» — это целая субкультура, оставившая в умах миллионов советских людей глубокий фольклорный след, разбавившая уныние тотального дефицита и создавшая новую социальную стратификацию по принципу «ходит в «Берёзку»» или «не ходит в «Берёзку»». Девушка, у которой в родительском доме стояли купленные в «Берёзке» товары, автоматически становилась перспективной невестой. Ну и так далее. Уж не говоря о самих чеках-сертификатах, ставших желанной альтернативой «деревянному» рублю, дальними потомками русского золотого червонца, параллельной валютой страны вплоть до их отмены в 1988-м. Бизнес-проект, авторство которого приписывают Виктору Луи, продержался 24 года.

О «Березке» рассказывают один забавный эпизод, который относят к середине 70-х. Как-то раз в такой «магазин не для всех» зашёл мятежный академик Сахаров. Эта территория была, как и всегда, свободной от дефицита — японские телевизоры, немецкие пылесосы, французские духи, «Грундики», «Нэшнлы», «Шарпы» — весь этот рай сопровождали ценники: «600», «350», «280»… такие же, как везде.

Сахаров подошёл к прилавку: продавец сразу отметил, что на покупателе — звёздочки Героя Соцтруда. Времена были уже «блатные», и никто не удивился: если герой — значит сертификаты есть, значит положено. Академик выбрал разные товары больше чем на тысячу рублей и направился в кассу. Когда ему назвали сумму, он как ни в чём не бывало достал портмоне, отсчитал тысячу с чем-то «деревянных» с Лениным и протянул кассирше. Та на него, конечно же, вытаращила глаза: «Мужчина, а вы что не знаете? Это «Берёзка», а не сельпо!» Академик изобразил неподдельное удивление: «Что вы имеете в виду?» Ему объяснили как особо понятливому. «Как?! — воскликнул автор водородной бомбы. — То есть наши советские рубли вы не принимаете?!» Надвинув на нос очки, он поднёс банкноту к глазам: «Это как же?.. Вот, написано: «Государственные казначейские билеты обязательны к приёму на всей территории СССР во все платежи для всех учреждений, предприятий и лиц по нарицательной стоимости». То есть тут — не советская территория?! А ну-ка звоните министру торговли!!!».

Испуганный персонал бросился к телефонам — звонить начальству. Через несколько минут, по рассказам, у академика молча приняли советские рубли и отдали «сертификатные» товары, тоже абсолютно молча.

В эту историю можно и не верить, но через годы судьба снова сведёт их — Виктора Луи и Андрея Дмитриевича Сахарова — в заочной дуэли, самой громкой международной информационной войне. А у Луи случайностей не бывает.

В октябре 1964 года настало время «Ч».

В одно прекрасное утро в квартире друга Луи литератора Виктора Горохова раздался телефонный звонок. Говорят, что с годами можно научиться различать звонки по силе, нервозности, степени тревоги и атрибутировать совершенно одинаковый звонок разным людям. Наверное, это что-то из области сверхвысоких частот. Этот телефонный вызов был именно таким — резким, требовательным, нетерпеливым. Дело было утром, и Горохов, расслышав тональность, выбегает из туалета.

— Я слушаю.

— Что бы ты сделал на моем месте, если бы узнал, что нет главного? — начал без «здрасьте» Луи.

— Кого? Бога? — привычно схохмил Горохов.

— Не ерничай. Я тороплюсь, — начал сердиться Луи.

— Ну, хорошо, хорошо. Говори тогда прямо — кого нет?

— Сняли Хрущёва, — выдохнул собеседник.

Не кладя трубку, Виктор Горохов начинает метаться по кухне в поисках курева. Генсеков снимают не каждый день. Точнее, в первый раз. Вообще, у нас редко «снимают» верховных правителей, обладающих колоссальной властью…

— А ты… — подыскивает слова Горохов, но потом понимает, что выбирать выражения уже бессмысленно. — Ты это точно знаешь?

— Точно… Как думаешь, сообщать в Лондон?

Этому диалогу предшествовала бессонная ночь, ночь — как указывает реконструкция событий — на 15 октября 1964 года. Что именно происходило той ночью, доподлинно неизвестно по сей день, как неизвестно многое из жизни этого загадочного человека. Но есть версии.

По одной из них, знакомый Луи Виктор Ерохин в ту пору работал на «Иновещании» — в него были объединены редакции, которые вели радиопередачи на зарубежные страны на русском и иностранных языках (сегодня это «Голос России»), Накануне вечером приятели созвонились, и между ними, по утверждению апологета этой версии, состоялся примерно такой диалог:

— Как дела? Контора пишет? — начал Луи.

— Да не говори… Ты знаешь, ерунда у нас какая-то. Тут из всех текстов наших эфирных… Ммм… как бы это сказать-то… — мялся Ерохин.

— Ну прямо говори, от судьбы не уйдёшь.

— Ну, словом, почему-то фамилию Хрущёва отовсюду вычеркивают. Чертовщина какая-то. Может с ним случилось чего? Немолодой ведь, — наконец выдавил из себя Ерохин.

— Да уж, не говори. Семьдесят недавно отпраздновал, кукурузник наш. Ладно, посмотрим! Ну бывай!

— Бывай.

Луи сразу почуял запах жареного: это чутьё, которое могло быть только принятым божьим даром: простому советскому газетчику оно незнакомо. «Ведь ещё с июля, — рассуждал Луи, — а если поднатужиться, то и с апреля его «друзья» начали проговариваться, что «Никитой все недовольны, утомил». Что урожай, собранный колхозами в этом году, из рук вон плохой, и собрано даже меньше того, что посеяно. Что реформа бюрократии саботируется самой бюрократией. Что Киевский Купчик, как называл Хрущёва Берия, затеял очередную переделку в управлении сельским хозяйством. Что гэбэ кишит Пеньковскими. Что всё летит кувырком на международной арене».

Не будем пересказывать учебник истории, напомним пунктиром: 11 октября пугливый Брежнев прилетает из ГДР, откуда никак не решался вернуться, опасаясь, что заговор против Никиты будет раскрыт. К чести Леонида Ильича упомянем, что ждал он и другого: чётких гарантий бескровности переворота. И чтобы дать заговорщикам ещё сутки (и это уже легенда), они придумали для отдыхающего в Пицунде Хрущёва занятие — контрольный отсмотр новой киноленты «Председатель». 12-го собирается Президиум ЦК (аналог Политбюро) и постановляет созвать Пленум и вызвать Никиту в Москву. 13 октября он прилетает и сразу едет на Президиум: там его обвиняют в провалах по всем направлениям и требуют подписать заявление об уходе со всех постов. Хрущёв отбивается, но принимает капитуляцию со словами: «Я с вами бороться не собираюсь, да и не могу». 14-го начинает работу Пленум — это уже формальность, а молчащий Хрущёв — статист. Он только бросает в сердцах: «Кукурузой и впредь вам придется заниматься». «Долетался, кукурузник!» — мысленно отвечают ему партийцы.

Это, напомним, 14 октября: теперь надо как-то сказать стране, что у неё уже нет руководителя, но как? Царей на Руси ещё ни разу не снимали методом голосования…

Аналитический ум-компьютер Виктора Луи ещё не осознавал, но уже «интуичил». Он выходит в зябкую, покалывающую октябрьскую ночь, заводит свой автомобиль и колесит по Москве, надеясь, что герменевтика советской столицы что-то ему подскажет. Когда сознание чего-то страждет, оно начинает галлюцинировать, и Виктор подолгу уговаривает себя не видеть нечто там, где нет ничего.

Но в какой-то момент его словно пронзило: что-то не то, когда едешь по улице Горького в сторону Кремля — теперь сказали бы «сесть на измену»… Вернувшись переулками назад, он понял, что это: на Центральном телеграфе, где ещё недавно он толкался вместе с зарубежными коллегами по цеху, вчера висел портрет «нашего дорогого Никиты Сергеича». Того самого, что освободил от этого мерзопакостного занятия — толкаться на телеграфе. Вчера висел… А сейчас — не висит. Как корова языком слизнула. Сопоставив массив разрозненных фактов, Луи заключает: «Главного — нет».

Эта версия с ночными бдениями в безлюдной Москве и шерлок-холмсовским «методом дедукции», как говорят англичане, «is too good to be true»[25]. Никакой, мол, Виктор Ерохин с Луи не говорил и был тут вообще ни при чём, — уверены скептики. Куда более правдоподобным кажется то, что некий очень хорошо информированный «опекун» Луи послал ему сигнал, намёк, указывающий на свершившееся в Кремле.

Как бы там ни было, дождавшись утра, Луи начинает обзванивать закадычных друзей, которые ему не только совет дадут, но и не сдадут («а вдруг Никитка поднимет войска Московского военного округа да арестует всё ЦК…»). В плохих романах это звучало бы примерно так: «Это была самая длинная ночь в его жизни, если не считать ночь с…» И правда, держать в руках мегасенсацию планетарного масштаба, будучи в стране единственным, способным её обнародовать, — это бремя, которое иному помутнило бы рассудок, «снесло башню». А что, если бы Хрущёв действительно устоял? Убедил бы Пленум снимать его «постепенно»? Организовал бы арест заговорщиков силами десятка преданных «хрущёвцев», как арестовывал Берию или как смещал «антипартийную группировку»? Или, как Сталин, поставил бы к стенке весь «съезд победителей»? Тогда бы — что было за такую «грязную антисоветскую провокацию» её автору? Ошибись он, на Западе заработал бы пожизненное клеймо болтуна, а на родине сел бы туда же, откуда Хрущёв его освободил.

Но в то утро он методично крутил диск и звонил друзьям. Виктор Горохов в записной книжке был, понятное дело, на букву «Г»:

— …Так сообщать в Лондон?

— У тебя, как я понимаю, есть с кем посоветоваться… — продолжает ёрничать Горохов.

— В таких делах советчиков нет, — сухо ответил Луи.

— Что ты выигрываешь в случае, если всё тип-топ?

— Много… очень много.

— А что ты можешь проиграть? — допытывается Горохов.

— Всё…

«А если Никита удержится?» — хотел сказать Горохов, но смолчал. В таких делах «если» не бывает. Просто the winner takes it all, «победитель получает всё», и когда Горохов задавал наводящие вопросы, Луи уже принял Решение.

— Посылай, — сказал Горохов. — Посылай в свой Лондон!

— Пошлю, — ответил Луи. — До скорого. Надеюсь…

Так начался главный день в жизни Луи — уж, по крайней мере, главный для его будущей жизни. В своей короткой, в телеграфном стиле, заметке, посланной в London Evening News, Луи не мог написать «как сообщил мне источник в КГБ, пожелавший остаться неназванным». Он прибегнул к классическому западному репортёрскому приёму подкреплять «инсайд» бесспорными косвенными фактами. Луи указал, что в Кремлёвском Дворце съездов на этот день была запланирована церемония чествования советских космонавтов, в которой должен был принимать участие и советский премьер. Однако в зале среди портретов «руководителей партии и правительства» не было портрета Хрущёва.

Газета London Evening News — в меру «жёлтая» и довольно уважаемая среди таблоидов — выходила во второй половине дня: советские журналисты в шутку называли её «Лондонской вечёркой», номер которой подписывается в печать не накануне вечером (что «сегодняшнюю» газету делает в реальности «вчерашней»), а утром того же дня. Виктору помогла трёхчасовая разница во времени с британской столицей: когда в Москве девять, там ещё шесть утра, и номер в печать ещё не подписан.

Эта новость опрокинула даже бесспорный «хедлайн» самой Британии: там тоже произошла смена власти — лейбористы вернулись после тринадцатилетнего перерыва.

Так Луи произвёл мировую сенсацию, которую, с точки зрения перехвата политического инсайда, можно без натяжки назвать «сенсацией века». Никто не «взламывал» секрет Кремля такого масштаба, чтобы придать его гласности. Ещё никто в мире не сообщал первым о смещении правителя сверхзакрытой ядерной сверхдержавы раньше официальных информационных сводок. Поступили они по каналам ТАСС, кстати сказать, только через несколько часов после публикации Викторовой депеши: опережение, по разным оценкам, колеблется от 8 до 12 часов. И только на следующий день, 16 октября 1964 года, через трое суток после фактического снятия Хрущёва, советскому народу удосужились сообщить о смене власти несколькими строками в «Правде».

Легендарный Мэлор Стуруа, ветеран российской международной журналистики, которого на работу в «Известия» в 1950 году устроил лично Сталин, в шутку рассказывает историю о том, что он, Стуруа, выдал новость раньше Луи: якобы ещё 14 октября вечером, сидя в шумной компании в ресторане «Баку» и приняв существенно на грудь, он якобы взмахнул рукой и закричал: «Долой Хрущёва!». Зал стих в оцепенении, кто-то обернулся, кто-то встал и засеменил к выходу. Хрущёв был уже снят, и Стуруа ничем не рисковал, но окружающие об этом не знали.

У всей этой истории было детективное продолжение. По данным Илларио Фьоре, в период между сообщением Луи («луёвкой») и сообщением ТАСС («тассовкой») из западных столиц в Москву посыпались десятки, если не сотни «коллбэков"[26]своим корреспондентам, представителям, послам, консулам и прочим. Все охотились за автором планетарного «скупа[27]», но не могли найти. Британское правительство решило провести расследование: правда ли, что портрет Хрущёва, по состоянию на время получения депеши Луи, уже не висел во Дворце съездов?

Англичане задействовали явные и тайные (Ми-5) каналы проверки информации и выяснили невероятное: на момент принятия Лондоном «луёвки» портрет ещё висел! А исчез он — вскоре после этого. Это может говорить о том, что поставщик информации для Луи не был точно уверен в падении Хрущёва и таким образом, с помощью контролируемой утечки, проверял свои сведения, приводя искусственно в действие скрытые механизмы Советского государства. Или же сам Луи придумал историю с портретом, дабы редакция в Лондоне не спрашивала: «Откуда ты это знаешь?». Или британская разведка ошиблась. Да что угодно это могло значить. Каким бы высоким небожителем ни был «источник», Виктор Луи чудовищно рисковал. «В таком деле советчиков нет», — фразой, брошенной Горохову, Луи не отшутился, а обозначил русскую рулетку своего положения.

«Покровитель Луи в Кремле обладал таким могуществом, что обязательство хранить секрет продлевалось до момента смерти своего хозяина», — пишет Илларио Фьоре.

Это было первое попадание Луи в десятку, имевшее глобально исторический характер. Таких людей впоследствии и в России станут называть «инсайдерами», а такую информацию «инсайдерской». А главным ремеслом Виктора Луи станут именно они — очень рисковые, очень зыбкие, очень ответственные «контролируемые утечки».

Теперь на Луи сыплются заказы. Он — герой дня, недели, месяца, года. Его награждают прозвищем King of Scoops (Король Сенсаций). «Лондонская вечёрка» аккредитовывает его своим собкором.

А прорывающиеся сквозь инфернальный рёв глушилок «вражеские голоса» теперь начинают произносить то самое, сокровенное: «Согласно информации, полученной от независимого московского журналиста Виктора Луи…»