Корыстный интерес (СИ)

Незыблемые постулаты

Не было никакого туннеля, не было никакого головокружения, никаких световых спецэффектов, к которым я привык при перемещениях посредством дезагрегатора или магических порталов. Вместо всего этого я просто шагнул за дверь и сразу вышел, ступив на траву. Следом за мной шагнули остальные: все, кроме одного матроса. Я оглянулся на проход как раз в тот момент, когда в глазах матроса появилось сомнение. В эту же секунду парня разорвало в водной центрифуге. Портал закрылся, даже не окатив траву ожидаемой порцией воды, и рябь, что стояла в воздухе, мгновенно исчезла.

Только после этого я позволил себе выдохнуть и опуститься на землю, как и мои спутники. Мы лежали в полном безмолвии, уткнувшись носами в сочную, салатовую траву, и ненасытно вцеплялись в землю ногтями, вдыхали её аромат…

После пережитого почва с травой казались настолько чужеродными, что к ним требовалось заново привыкать, как и к особой твёрдости самой земли, к её тяжести, вибрациям. Будто земля — это всего лишь некая спасительная колыбель: тёплая, уютная, знакомая. Мать рядом, но не является этой колыбелью, не ограничивается ею. Понятие «Земля-Матушка» несоизмеримо шире, нежели просто почва, на которой устойчиво стоят наши ноги. Именно в момент, когда отступает смерть, понимаешь это. Но, не познав, не приняв смерть, невозможно понять и принять жизнь. Бытие и небытие всегда идут рука об руку, являясь двумя половинками одного тела. И отделять одно от другого не просто глупо, но и бессмысленно. Так же глупо, как пытаться по отдельности изучать пять тел одного существа, заведомо зная, что остальные тела изучить не удастся.

Спустя минут пять послышались первые всхлипы: это Акада и выживший матрос наконец-то осознали, что произошло. Конфликт в их мозгу был настолько очевиден, что я начал опасаться за здравомыслие спасённых.

— Ничего сверхъестественного не произошло, — поспешил заверить я и изо всех сил потряс за плечи молодого парня, глаза которого с каждой секундой попеременно наполнялись то безграничным ужасом, то благоговейным трепетом: он ещё не понял, как ко мне относиться. — Скажи, как тебя зовут?

— Питер. К-кто ты? — выпалил матрос, окидывая меня испуганным и подозрительным взглядом.

— Царь, Бог и воинский начальник, — пошутил я, но, видимо, совершенно неудачно, так как парень рухнул к моим ногам. — Это шутка, глупый. Я просто маг, которому вовремя удалось открыть одну из многочисленных межпространственных дверей.

Акада мгновенно прекратила реветь и, уставившись на меня, возмущённо выдохнула:

— Так что же ты раньше так не сделал?!

— Я тебе что, циркач, чтоб по заказу трюки выполнять? — фыркнул я в ответ. — Сам ещё не разобрался, как это работает, а ты уже с претензиями лезешь. В первый раз так перемещаюсь. И, кстати, не мешало бы узнать, куда нас забросило.

Оглядевшись, мы не заметили ничего, кроме поляны, на которой очутились, и леса, что охранял эту поляну со всех сторон.

— Если останемся и продолжим валяться тут, то быстро ослабеем от голода. Пока утро, надо двигаться вперёд, — предложил я и выразительно посмотрел на Мотю. — У нас пёс имеется, а у пса — нос. Отдыхаем ещё пару часов и отправляемся в путь.

После чего мы все отрубились, заснув прямо на траве.

Солнце было уже высоко и время клонилось к вечеру, когда мы пробирались сквозь непроходимую чащу, но тут заприметили хижину-землянку.

— Здесь переночуем, — твёрдо заявила Акада, толкнув дверь, и бесстрашно ступила на лестницу, ведущую вниз.

— У тебя настоящая тяга к лесным избушкам, — проворчал я, спускаясь вслед за ней. — Прямо болотная ведьма какая-то. Вдруг здесь кто-то живёт, а ты так бесцеремонно врываешься, даже не постучав.

— Иди первый, — предложила она, обернувшись.

— Нет-нет, уж лучше ты, — изобразив страх, отмахнулся я. — Если тебя сожрут, то я ещё успею выбежать обратно.

— Рыцарь! — фыркнула она. — От оскорбления меня сейчас удерживает лишь то, что ты спас нас после кораблекрушения. Не дрейфь, никто здесь не живёт, кроме… — Она запнулась, оглядев однокомнатный домик.

— Охотника, — завершил фразу Питер, когда зашёл следом за нами. Даже его, выросшего в развратном мире, передёрнуло от многообразия орудий для убийств и пыток. Они поблёскивали сталью в свете негасимых ртутных светильников.

— Что это? — подошла к лампе Акада. — Такой мягкий, молочный свет…

— То, что люди уже не могут себе позволить.

— Жаль, это решило бы многие мировые проблемы.

— Именно поэтому у вас больше нет таких светильников, — отозвался я, изучая оружейный арсенал, развешанный по стенам.

— А были? — удивилась Акада.

— Разумеется, — засмеялся я. — А ты думала, люди со свечками раньше жили?

— Такие продвинутые светильники, а дом — землянка. Почему?

— По той же причине, почему здесь на лошадях ездят, а не на машинах. Это остатки роскоши. Небось, надумала с собой такой светильник утащить? И правильно, сэкономишь на оплате за электроэнергию, — хмыкнул я. — Но это только в том случае, если мне не удастся утащить тебя к Лучезару.

— Что такое электроэнергия? — насторожился Питер. — И куда вы собираетесь забирать этот светильник? И вообще, кто такой Лучезар?

Акада не ответила ему, вновь вернувшись к рассматриванию диковинных ламп.

— Растопите печь, — вскоре кивнула она и указала на дрова, сложенные у старой, почерневшей печи, что занимала половину землянки, — а я поищу еду. Может, здесь остались какие-нибудь съестные припасы. Рядом с домом я заметила колодец. Так что тащите воду. Если там, конечно, ведро имеется.

Припасы обнаружились почти сразу, но на шикарную трапезу рассчитывать не приходилось. Акаде каким-то образом удалось сварить суп из кореньев и сушёных грибов да слепить пресные лепёшки из грубой муки. Тем и поужинали.

— Я тут карту обнаружил, — обрадовался Питер, разворачивая на столе обляпанный жирными пятнами свиток. — Крестик, надо полагать, это мы.

— Значит, недолго топать до поселения городского типа, — навис над картой я, разглядывая вполне понятные обозначения. — Вот и космопорт. Нам точно туда.

— Что такое космопорт? — уставился на меня Питер. — Ты что-то путаешь, Риши. Это просто храм и пирамиды.

— А рядом, как правило, космопорт. Не спорь, если не знаешь, — раздражённо отмахнулся я.

— Смотрите, здесь павлин нарисован! И дворец, и сады, и даже… танк! — заливисто рассмеялась Акада, а Питер, перестав жевать лепёшку, с очевидным интересом уставился на девушку.

Позднее, когда Акада заваривала чай из листьев дикой малины и разливала его по чашам, Питер поинтересовался:

— А почему ты парнем притворялась, когда на корабль взошла? Ты вполне симпатичная. И стройная. Зачем скрывала свою внешность?

— Затем и скрывала, — покраснела Акада, — чтобы не пялились.

— Ты странная девушка. Всем женщинам нравится, когда на них смотрят, когда ими восхищаются, а ты, напротив — стремишься спрятаться, укрыться от мужского внимания.

— Оно бывает слишком уж навязчивым, это ваше внимание.

Питер лишь посмеялся в ответ и, откупорив бочонок с вином, принялся лакать напиток… чашу за чашей.

— Ты назавтра будешь мертвецки пьяным, и мы отправимся в путь без тебя, — спустя час попыталась урезонить его Акада, но Питер, схватив её за запястье, пролепетал заплетающимся языком:

— Слишком высоко себя ценишь, женщина, — усаживая её к себе на колени, заявил он, — тебе должно быть известно твоё место, а ты весь этот час встреваешь в наши с Риши разговоры.

— Я знаю своё место, а вот ты подзабыл, — наградив его пощёчиной, вырвалась Акада. Да вот только Питер был не из тех, кто пощёчины прощает. Размахнувшись, он всадил Акаде ответно, да так, что она пролетела вперёд, рухнув спиной на обеденный стол, после чего почти мгновенно оказалась под бывшим матросом.

— Ночью нам будет чем заняться. Правда, Риши? — заржал Питер.

— Да, — обречённо согласился я, разглядывая перепуганное лицо Акады, — будет весело.

— Риши!.. — ужаснулась Акада, изо всех сил стараясь избежать липких, перепачканных в вине губ Питера и его жадных, нетерпеливых рук, срывающих одежду.

Матрос успел лишь снять штаны, как взвился к потолку землянки, вереща от боли.

Поспать мне не удалось. Пришлось вновь закапывать труп.

Следующим утром нашу напряжённую тишину первой нарушила Акада.

Мы безмолвно вышли из леса и уже топали по вполне приличной плиточной дороге, когда она заговорила со мной после вчерашнего.

— Ты злишься на меня, Риши? Я не виновата, что Питер набросился на меня. Но ты… мог бы и не убивать его.

— А что я должен был сделать с ним? — глядя себе под ноги, спросил я. — Избить, а потом погрозить пальчиком? Или провести воспитательную работу? Или прочитать лекцию о том, как это аморально — причинять боль другому человеку? Или предложить ему как-нибудь иначе снять сексуальное напряжение? Например, засунуть в дупло дерева или в Маньку. Ты глупая или прикидываешься такой?

— Ты мог бы просто… — попыталась придумать Акада.

— Ну что, что?! — резко остановился я. — Что я, по-твоему, мог сделать? Связать урода, оставить его в той землянке подыхать? Или оставить рядом с ним ножик и взять с него честное-пречестное, что он не станет освобождаться до заката следующего дня? А что потом? Думаешь, он не пошёл бы следом за нами, горя ненавистью и жаждой мести? Думаешь, он не рассказал бы всем остальным, кто мы такие и куда путь держим, и про все мои фокусы с водоворотом? Если на человека не подействовало всё то, что мы вместе пережили; если он полностью не переформатировал своё сознание после кораблекрушения, тогда это уже бесполезно. Он заражён, он гнилой изнутри. И жизнь его будет только плодить эту гниль, распространяться вокруг, точно вирус. Его уже не излечить.

— Поэтому ты так легко убил его? — сокрушалась Акада, видимо, вспоминая недолгие, но истошные предсмертные вопли матроса.

— В следующий раз, когда тебя захотят изнасиловать, я не стану препятствовать, — оскалился я в ответ. — Я просто устроюсь в сторонке и посмотрю представление, словно занятный порнофильм. Договорились?

— Я не виню тебя. Я благодарна.

— Какая-то гаденькая у тебя благодарность. Знаешь, так обычно говорят, когда дальше следует «но». Я поздравляю тебя, но… Я люблю тебя, но… Я благодарна тебе, но… Вот это «но» всё перечёркивает. И получается, что человек просто лжёт изначально, пытаясь скрасить дальнейшие неприятные слова.

— Я ничего не пытаюсь скрасить. Я просто считаю, что лишать жизни — это слишком жестоко.

— Акада, прекрати! А то ты выглядишь сейчас как ханжа какая-то. С одной стороны, ты жаждала избавиться от насильника, но с другой — не желала ему смерти. А чего же ты тогда желала ему? Чего-то половинчатого? Мук и пыток или искалеченного тела, инвалидности после избиения? А может, тюремного заключения, которое ничем не отличается от пыток, только растянутых во времени? Тюрьма никогда никого не лечит, только ещё больше ломает. Если ты умная девочка, тогда проследишь логическую цепочку и дальше сама ответишь на вопрос, кому выгодно передерживать моральных уродов в тюрьмах, куда частенько направляют невиновных людей, где их и ломают по полной программе. Ты понимаешь, что насильник однажды — насильник навсегда? Если человек уже переступил грань, если однажды остался равнодушным к мольбам и чужой боли, в нём позднее вряд ли проснётся сострадание. Ведь это не воровство, которое можно застыдить, и не убийство по неосторожности или в пылу самообороны. Половое насилие — это всегда намеренное причинение вреда, всегда прямой умысел. И от того, что насильнику однажды не позволили причинить боль другому человеку, он не перестанет фантазировать на эту тему. Он обязательно когда-нибудь совершит подобное с другой женщиной, девочкой или мальчиком. Какая ты, однако, добрая. Живёшь по принципу «после меня хоть потоп»?

— Я так не живу! — вскинулась Акада. — Я не бесчувственная дрянь! Не выставляй меня такой.

— Вот и ты не выставляй меня таким! Не надо думать, будто мне это так легко далось. Тому, кто умеет чувствовать чужую боль, убивать гораздо сложнее.

— А ты, можно подумать, умеешь чувствовать?

— Намного острее, чем ты это себе представляешь. И отнять у кого-то жизнь для меня невыносимо тяжело. Помимо всего прочего для меня это не только гигантская ответственность, но ещё и ноша, которую я, в отличие от других, способен вынести, «переварить», не отравив самого себя. Только к чему такие сложности, к чему энергозатраты? Давай в следующий раз всё будет по-другому: ты не кричишь от ужаса и не барахтаешься под очередным ценителем плотских утех, а просто расслабляешься и получаешь удовольствие. Тогда и я расслабляюсь и никого не убиваю. Зачем мне поганить свою карму из-за тебя? В конце концов, ведь это твоя жизнь, твои приключения, твои ошибки и твоя расплата за прошлые прегрешения. Ты ведь веришь в карму, эзотеричка? А я, уже дважды избавив тебя от столь важного жизненного урока, только оказываю медвежью услугу — лишаю тебя возможности познания и расплаты. Больше не буду. Обещаю. Побудь жертвой, почувствуй всю справедливость сансары. Я думаю, ты сразу пересмотришь своё отношение к незыблемым постулатам и больше не станешь принимать на веру многотомные труды великих теоретиков.

— Насилие порождает насилие. То, что ты убил Питера и тех разбойников, не меняет ситуацию во всём мире. Душевные уроды и аморальные люди не прозреют от твоего поступка. Напротив, кто-то подумает, что и он способен на убийство. И начнёт вершить своё правосудие, исходя из собственных представлений о добре и зле. При чём здесь моя карма? Ты смотрел на Питера и сам взвешивал, сам принимал решение. Тебя никто не заставлял. Я не просила тебя о помощи. А даже если бы и попросила, то ты сам оценивал ситуацию. Ты повернул колесо сансары по собственной воле и вклинился в мою судьбу. Но с таким же успехом ты мог бы остаться безучастным к моим слезам.

— Верно! — щёлкнул пальцами я. — Знаешь, есть такие клетки внутри тебя. Они неустанно борются с насильниками и захватчиками: с вирусами и бактериями. А есть и те, которые пожирают мёртвые клетки, видоизменённые, сломанные. Это их работа, призвание. Но давай они не будут всего этого делать, потому что кто-то расскажет им сказочку о том, что якобы никто не имеет права забирать жизнь, даже они. Сказочку о том, как приятно оставаться пассивными розовыми хрюшками, заботясь о собственной карме больше, нежели о всеобщем Доме; о том, что таким образом можно преспокойненько просуществовать, спрятавшись в скорлупе, в ожидании часа всеобщего неожиданного оздоровления и просветления. Как думаешь, если эти особые клетки примут на веру сказанное, ты долго проживёшь?

— А ты такой особенный, да? — раздувала ноздри Акада, бунтуя всем своим существом против услышанного. — Полагаешь, что очернив себя, выполнив работу по «зачистке», ты сам не превратишься в продолжение того, от кого ты избавил этот мир?

— Я же не отравился, не сломался, совершив то, что требовалось по природе вещей, по справедливости. Насилие не является нормой ни в этом мире, ни внутри твоего тела, ни во всей Вселенной. Всё должно происходить по любви и согласию. И когда это согласие нарушается, то нарушается и равновесие всех систем, в организм внедряются извне. Чужие, понимаешь? Инородные тела, использующие тело, уродующие его, убивающие задолго до предполагаемого конца. Ведь в нормальном теле, даже если тебя пожирают, это тоже происходит по взаимному согласию.

— С чего ты это взял?

— С того, что я это знаю. Жизнь добровольно отдаёт себя другой жизни, продолжая существовать внутри иного тела, строя его здоровые и живые клетки. И тогда мир развивается, растёт, а не чахнет. Или ты настолько глупа, что до сих пор веришь в миф о естественном отборе, о Проекте без Проектировщика?

— Сказал демон, пришедший из мира, где принято использовать мелких людишек как скот, — колко напомнила Акада. — Любой мир когда-нибудь зачахнет, даже если это сам Брахма. И Его Проект это точно предусматривает! И вообще, с твоей стороны это выглядит не очень-то скромно. Вежливые и воспитанные люди сами себя не нахваливают, не говорят, что они особенные, а наоборот пытаются принизить свои достоинства. Но ты к ним не относишься. Ты вообще не человек! Ты грязный демон.

— А разве я нахваливаю себя?! — Она меня уже окончательно разозлила, и я цедил каждое слово, едва сдерживаясь от откровенных оскорблений в её адрес. — Люди, которые принижают свои достоинства — лицемеры. Потому что одно дело — смолчать, не нахваливаться, не кричать о себе на каждом шагу и честно, открыто, не стесняясь, выражать восхищение другим человеком, его поступками, навыками или познаниями. И совсем другое дело — намеренно нарываться на комплименты, специально выставлять себя жалким человечком, дабы пожалели, похвалили и восславили. А ты такая: «Ой, что вы! Я недостойна ваших похвал. Вот вы — это совсем другое дело!» — гримасничал я ничуть не хуже голливудских актёров. — И тебе в ответ: «Нет-нет, я — это ничтожество по сравнению с вами! Мне ещё многому нужно учиться. Вы — мой пример для подражания! Я молюсь на вас, просто кончаю!» Это вызывает ответную реакцию: «Ох, я, конечно, хороша! Кончать можно, это не возбраняется, но лучше молиться и учиться у меня, как я у вас…» И так продолжается ровно до того момента, пока одному из собеседников не надоест эта игра, это притворство, и он открыто не скажет, что ничему не собирается учиться у другого, потому что сам лучше всех всё знает! Сделав это, он (или она) тут же переходит из разряда «тот, от кого кончают» в разряд «тот, на кого кладут». При этом изначально каждый из собеседников прекрасно знает, что именно он — самый лучший, самый правильный, восхитительный, красивый и умный. Просто потому, что так устроено живое существо. Авторитеты мешают собственной душевной работе, и любой мало-мальски умный человек прекрасно понимает это. Или хотя бы чувствует на интуитивном уровне. Без самомнения его личная жизненная программа не заработает, не раскроется, потому что он не научится мыслить самостоятельно, не научится отличать свои вселенские задачи и функции от чужих задач, не научится понимать, насколько именно он важен для всеобщего развития.

— Но у некоторых это самомнение завышенное! — указала она на меня.

— Нормальное.

— Не нормальное, а завышенное!

— А, по-твоему, должно быть заниженное?

Мы стояли с Акадой посреди пустынной широкой дороги и, уперев руки в бока, обжигали друг друга молниями, что вылетали из наших сощуренных глаз.

— Не заниженное, но хотя бы скромное, — нравоучительно дёрнув бровями, заметила она.

— То есть потаённое.

— Что?

— Скромное — это от слова скрывать, таить. Другими словами — лицемерить.

— Ты невыносим!

— Ты тоже невыносима! Больше ни за что не помогу тебе!!!

Губы Акады задрожали, из глаз закапали слёзы.

Не терплю женских слёз! У меня на них аллергия, проявляющаяся в сердечно-душевных спазмах.

— Хватит капать, пошли, — махнул я, опасаясь, как бы с минуты на минуту в моей душе не начался государственный переворот. Если это произойдёт, я точно сдам позиции и прижму девчонку к себе. А это грозило самым страшным: привязанностью. Да не могу я привязываться к ректорскому трофею! Нет, никак нельзя.

Отвернувшись, я пошёл вперёд, не дожидаясь, когда Акада последует за мной.

— Шевелись, невыносимая. Там, кажется, уже городские врата виднеются. Давай уже найдём этот артефакт и вернёмся в прежний мир. Или хотя бы отыщем себе спокойное местечко, где я смогу потренироваться и понять, как управлять новоприобретёнными навыками. Вдруг удастся не только внутри этого мира дверь соорудить, но и открыть нужный портал безо всякого артефакта. Конечно, имеется ещё один способ, как вернуть мне магию…

— Даже не заикайся! — гневно утёрла слёзы Акада. — Я ни за что не стану спать с тобой!