Кошачья свара. Мадрид, 1936

Глава 26

Проникающий сквозь ставни яркий свет сообщил всё еще сонному Энтони Уайтлендсу, что уже наступил день. На часах была половина десятого, и Тоньина рядом с ним спала с детской непринужденностью. Мысленно пытаясь упорядочить события минувшего вечера и оценить ситуацию, Энтони поднялся, привел себя в порядок, оделся и тихо вышел из номера. У стойки портье он попросил разрешения воспользоваться телефоном и набрал номер герцога де ла Игуалады. Трубку взял дворецкий и сообщил, что его светлость не может подойти к аппарату. Речь идет о срочном деле, настаивал англичанин, когда он сможет поговорить с сеньором герцогом? Дворецкий был не в состоянии ответить на этот вопрос; его светлость не проинформировал слуг о своих планах. Дворецкий мог лишь посоветовать Энтони звонить через небольшие промежутки времени. Может быть, ему повезет.

Раздраженный, Энтони вернулся в номер и обнаружил Тоньину полностью одетой и готовой к выходу. Она старательно заправила кровать и немного прибрала всё остальное. Сквозь открытые ставни врывались потоки света.

- Я отойду на несколько часов, если ты не против, - произнесла девушка. - Мне нужно позаботиться о сыне. Но я могу вернуться пораньше, если хочешь.

Энтони сухо ответил, что она может делать, что угодно, лишь бы оставила его в покое, и Тоньина поспешно ушла с поникшей головой. Оставшись, наконец, в одиночестве, Энтони начал метаться по комнате, как хищный зверь в клетке. Два раза он садился за записную книжку и вскакивал, не написав ни слова. Новая попытка связаться с герцогом натолкнулась на отрицательный ответ дворецкого. Энтони всю голову сломал, пытаясь понять причины столь внезапной перемены в поведении герцога. Может быть, он узнал, что полиция проведала о его планах, и предпочел дождаться подходящего момента, чтобы довести дело до конца, но если так, почему он не сказал об этом Энтони, вместо того, чтобы держать на расстоянии? Если он питал какие-то подозрения относительно его верности, необходимо было развеять их как можно быстрее.

Со всеми этими кружащимися в голове мыслями, ему показалось невыносимым сидеть запертым в номере. После ночи восстанавливающего сна, когда на ясном голубом небе высоко стояло солнце, вчерашние страхи показались ему детскими. Не отрицая правдивости слов лорда Бамблби, он полагал невероятным, что тайный советский агент мог заниматься кем-то столь незначительным с точки зрения политики, как он. Даже если их пути пересекутся, ничего не случится средь бела дня и в толпе людей на центральной улице. Из купленной вчера еды уже ничего не осталось. Вдобавок ко всем имеющимся проблемам, теперь появился еще один голодный рот.

Ступив на тротуар, он порадовался принятому решению и ощутил, будто оставил все заботы в темных закоулках гостиницы. Только выйдя на площадь Санта-Ана, он почувствовал произошедшие за последние часы изменения в окружающей атмосфере. В этой части Мадрида, лишенной деревьев и растений, приход весны проявлялся в воздухе и цвете, словно смена настроения. Под этим сверкающим небом, которое укутывало город и всех прохожих, не могло произойти ничего дурного.

Энтони позавтракал кофе со сдобной булкой и, ведомый весенним бурлением жизни, отправился на прогулку, и в очередной раз, почти невольно, оказался у музея Прадо. Если в скором времени ему придется покинуть Мадрид, он не хотел сделать этого, не попрощавшись со своими любимыми картинами. Пока он поднимался по крутой лестнице, его охватили унылые мысли: может быть, это была последняя возможность созерцать произведения искусства, в компании которых он пережил столь упоительные моменты. Если безумство, бродившее во всех слоях испанского общества, выльется в вооруженное столкновение, как все предсказывали, кто сможет гарантировать, что несметные сокровища - произведения искусства, разбросанные по всей стране, не погибнут в этой пучине?

Подавленный этой мрачной мыслью, он обходил залы музея, не осознавая, что некий субъект в жилете и тирольской шляпе следовал за ним на расстоянии, прячась за поворотом или колонной, если объект преследования задерживался у какой-либо из выставленных картин. Это была обоснованная предосторожность, так как в этот час во всём музее не было других посетителей, но в то же время была излишней, потому что Энтони не обращал внимания даже на работы, на которых останавливался его взгляд. Только завидев первую картину Веласкеса, он отбросил свои размышления и сосредоточил всё внимание на этих произведениях. В этот раз его с неодолимой силой притягивали два определенных персонажа.

Диего де Аседо по прозвищу Кузен и Франциско Лескано наслаждались бы в этом мире одинаковым общественным положением или, иными словами, были бы хуже собак, если бы Веласкес не отправил их в царство бессмертия через переднюю дверь. Аседо и Лескано были карликами, входившими в состав многочисленной шутовской братии при дворе Филиппа IV. Картины с их изображением - большие, метр в высоту и восемьдесят пять сантиметров в ширину, портреты принцесс Маргариты и Марии-Терезы были такого же размера. Художник одинаково смотрел на все модели, будь то принцессы или карлики: человечным взглядом, без лести, но и без сочувствия. Веласкес - не Бог, он не чувствовал себя призванным судить мир, давно и безвозвратно созданный к тому времени, когда он в нем появился; его миссией было строгое воспроизведение мира таким, как есть, и он старательно ей следовал.

Лескано, очевидно, страдал идиотизмом; надо полагать, Аседо тоже. Вдобавок к скудоумию, или, может быть, в его результате, двое шутов делали на картинах то, что требовало минимального ума и обучаемости, двух качеств, которых они были лишены: Кузен держал открытую книгу размером почти с него самого, а Лескано - колоду карт, как будто готовясь раздать их для игры. Открытая страница книги Аседо выглядела покрытой строчками и даже иллюстрированной, но это обычный трюк Веласкеса: при близком взгляде становилось понятно, что буквы и картинки представляют собой лишь однообразные пятна. То же самое с колодой карт. Шуты занимали большую часть полотна; с правой стороны каждой композиции были изображены горы Гуадаррама; удаленность гор и отсутствие других объектов позволяло понять, что карлики находятся в поле; свет падал, как в поздний час; общая картина наводила на мысль о запустении. Величие гор на заднем плане и образец незначительности и беспомощности на переднем.

Энтони был так поглощен этими персонажами, что сам того не замечая шевелил губами, словно бы разговаривая с ними. В это мгновение Аседо и Лескано представлялись ему единственными существами, способными понять и разделить его печаль перед лицом надвигающейся катастрофы, которая разрушит всё на своем пути, начиная с прекрасного и благородного, и не будет знать жалости к слабым. "Это не моя страна, - пробормотал зачарованно вглядывающийся в картины англичанин, - было бы абсурдом связывать свою судьбу с судьбой людей, которые со мной не считаются и даже не знают о моем существовании. Нельзя объявить бегством то, что является всего лишь разумным отступлением".

Карлики не отвечали. Они смотрели прямо перед собой, но не на зрителя, а на что-то другое, вероятно, на самого рисующего их Веласкеса, а может быть, в бесконечность. Это безразличие не удивляло Энтони, который не ожидал большего. Для него эти карлики представляли собой народ Мадрида, немых спутников на пути в бездну.

Он развернулся, чтобы направиться к выходу, по-прежнему погруженный в параллельный мир живописи, как вдруг обратил внимание, что к нему решительным шагом направляется какой-то человек в жилете и тирольской шляпе. Это мгновенно швырнуло его обратно в реальность: без сомнений, это тот самый коварный Коля, и он идет к нему с преступными намерениями. Словно в кошмарном сне, ужас сковал ноги Энтони, он хотел крикнуть, но из горла не вырвалось ни единого звука; инстинкт самосохранения заставил его поднять руки, и он бестолково ими взмахнул, чтобы защититься и отбить атаку. Видя такую реакцию, мужчина испуганно остановился, учтиво снял шляпу и воскликнул на высокопарном английском:

- Ради Бога, Уайтлендс! Вы сошли с ума?

Паника уступила в сознании Энтони место изумлению.

- Гарриго? Эдвин Гарриго?

- Я не знал, как с вами связаться, и не хотел обращаться в официальные инстанции, поэтому решил прийти в музей, убежденный, что рано или поздно встречу вас здесь. В худшем случае, сказал я себе, черт возьми, визит в Прадо стоит всех неудобств путешествия.

Изумление прошло, и Энтони охватила глухая ярость.

- Не ждите теплого приема, - процедил он сквозь зубы.

Старый хранитель пожал плечами.

- От вас я ничего не ожидаю. Тем не менее, вам следует быть мне признательным, - он указал на шутов и добавил: - Мы не могли бы поговорить без присутствия этих несчастных? Я поселился в двух шагах отсюда, в "Палас-отеле". Там нам будет спокойно и удобно.

Энтони колебался. Он бы с огромным удовольствием отправил к черту самодовольного интригана, но здравый смысл подсказывал ему, что не стоит враждовать с мировым авторитетом в живописи, который мог принести как огромную пользу, так и множество проблем. После недолгих раздумий он сделал жест неохотного согласия и направился к выходу, старый хранитель следом. Они безмолвно пересекли бульвар Прадо, затем нашли уединенный уголок в роскошной ротонде, скинули пальто, развалились в шелковых креслах и продолжили напряженно молчать до тех пор, пока старый хранитель не сказал вполголоса:

- Ей-богу, Уайтлендс, бросьте вы уже свою проклятую подозрительность. Вы и правда думаете, что я хочу украсть у вас заслугу этого открытия? Подумайте хорошенько, я хранитель Национальной галереи, личность, если позволите мне такую нескромность, всемирно известная, и мне осталось совсем немного до пенсии. Поставил бы я под угрозу репутацию всей своей жизни из-за авантюры с неясным результатом и, если позволите так сказать, сомнительной законности? Даже если бы я решил совершить подобное безрассудство, приехал бы я сюда только для того, чтобы ввести вас в курс своих намерений?

Энтони выждал несколько мгновений, прежде чем ответить. В другой стороне зала нежные звуки арфы обволакивали журчание голосов посетителей.

- Не будьте лицемером, Гарриго, - произнес он наконец с холодным спокойствием. - Вы хотите, чтобы я поверил, что вы бросили свой кабинет на Трафальгарской площади и чай в "Савое" только ради того, чтобы влезть в это осиное гнездо с единственной целью поговорить со мной о картине, которую вы даже не видели? Не смешите меня. Вы приехали, чтобы ухватить кусок пирога, если не пирог целиком, и явились ко мне лишь потому, что я единственный человек, который может привести вас к тому месту, где спрятан Веласкес. К счастью, у меня хватило ума не раскрыть вам его в письме. Напротив...

К ним приблизился официант и поинтересовался, не хотят ли они что-нибудь выпить. Эдвин Гарриго попросил кофе, Энтони же не стал ничего заказывать. Когда официант ушел, старый хранитель принял огорченный вид.

- Вы всегда были человеком недоброжелательным, Уайтлендс, - сказал он беззлобно, словно описывая мебель. - Уже студентом вы были таким, и эта черта лишь усилилась с возрастом. И с недостатком профессиональных успехов, если вы позволите мне так сказать. Усвойте хорошенько вот что: я не хочу иметь никакого отношения к этой картине. Это подделка, Уайтлендс, подделка. Я не говорю, что речь идет о фальсификации или преднамеренном обмане: может быть, нынешние собственники считают ее настоящей, возможно, вполне искренне. Но картина - не Веласкеса. Я бросил свои рутинные дела не для того, чтобы что-то украсть, Уайтлендс. Несколько дней назад один работник нашего посольства в Мадриде позвонил мне, чтобы рассказать об этом деле, и я прочитал письмо, написанное вашей собственной рукой. Я незамедлительно отправился в путь с одной единственной целью: не допустить, чтобы вы совершили неисправимую глупость. Потому что вопреки всем вашим личным недостаткам и наивности, я считаю вас настоящим профессионалом и не хочу, чтобы ваша карьера была разрушена, а вы стали посмешищем для всего академического мира. Вы можете мне верить или нет, но я говорю вам правду. Я люблю нашу профессию, Уайтлендс, я посвятил ей всю жизнь; искусство было и продолжает быть моей радостью и смыслом существования. И хотя я никогда не уклоняюсь от споров, я также люблю своих коллег по профессии. Вы - моя семья, моя...

Эмоции, вызванные его собственными словами, стояли комком в горле и мешали ему говорить. Чтобы скрыть свое смущение, он достал из верхнего кармана пиджака алый платок и несколько раз промокнул им лоб, подбородок и щеки. Затем с интересом осмотрел на платке результаты этих действий.

- Климат Мадрида портит макияж, - пояснил он, складывая платок и убирая его на свое место. - Слишком сухой. Таким же образом он разрушает и картины. Надеюсь, что вы это учли.

Вернулся официант с подносом, на котором стояла чашка кофе-мокко, молочник, сахарница, чайная ложка, салфетка и стакан газированной воды. Гарриго удовлетворенно усмехнулся, и Энтони, пожалевший о своем воздержании, воспользовался присутствием официанта, чтобы заказать виски с содовой. Потом, пока старый хранитель изысканно потягивал кофе, он произнес:

- Вы ее не видели. Картину, я имею в виду. Вы не видели картину, а я видел.

Старый смотритель с девичьими ужимками вытер уголки рта, прежде чем ответить.

- Мне это не нужно. Я старый пес, и видел много подобных случаев. Дьявол ставит ловушки на перекрестках дорог и предлагает чудеса путешественникам, готовым продать ему душу. В итоге всё заканчивается печальным обманом. Обман заложен в самой природе дьявола. Я испытал те же соблазны; и перед моими глазами Мефистофель разворачивал свой блистающий товар. Дым и пепел, Уайтлендс, дым и пепел.

- Но вы не видели картину, - продолжил настаивать Энтони без особой уверенности.

- Именно поэтому я и знаю, что она ненастоящая, потому я здесь. Если бы я ее увидел, возможно, был бы так же сражен великолепием ее фальшивости, как и вы. Самое простое в этом мире - видеть то, что хочешь видеть. Если бы это было не так, мужчины не женились бы на женщинах и человечество вымерло бы много веков назад. Дарвин ясно это осознавал. Ах, Уайтлендс, Уайтлендс, сколько примеров мы можем привести, сколько наших коллег, самых твердых и честных, снискали себе в итоге дурную славу по вине непреодолимого желания? Сколько преждевременных объявлений об авторстве! Сколько ошибочных датирований! Сколько символических интерпретаций, открытий, спрятанных в деталях пейзажа, в изгибах покрова Девы! Чрезмерное рвение раскрыть и интерпретировать то, что по определению является загадкой и неопределенностью!

Он наклонился вперед и несколько раз похлопал по Энтони колену, жестом одновременно насмешливым и отеческим.

- Откройте глаза, Уайтлендс, в оценке произведения искусства лишь пятьдесят процентов имеют отношение к реальности, а другие пятьдесят - это наши предпочтения, предрассудки, образование и, кроме того, обстоятельства. А если картины нет у нас перед глазами, и мы полагаемся на память, вес реальности сокращается до скромных десяти процентов. Память слаба, она идеализирует, она небрежна, в ней смешиваются разные воспоминания. Для человека увлеченного эти изменения неважны; возможно даже, что субъективизм является неотъемлемой частью изобразительного искусства. Но мы с вами профессионалы, Уайтлендс, мы должны бороться против обмана эмоций. Наша задача состоит не в сенсационных открытиях, и даже не в интерпретации и оценке. Наша задача ограничивается анализом полотен, красящих веществ, рам, трещин, актов купли-продажи, в общем, всего, что может послужить для определения реальности и поможет избежать хаоса.

Он снова откинулся в кресле, соединил кончики пальцев и продолжил:

- Совсем недавно, в Прадо, я наблюдал за вами. Я находился далеко, свет был тусклым, а мое зрение уже не как в былые времена, но даже при этом я убежден, что видел, как вы разговаривали с Диего де Аседо и Франциско Лескано. Не мне вас упрекать. Много раз я раскрывал сердце перед нарисованными образами, с большей искренностью и эмоциями, чем могут от меня ожидать люди и ангелы; перед некоторыми картинами я плакал, не от эстетических эмоций, а изливая душу, как на исповеди, как на психотерапии, что-то вроде этого. В этом нет ничего плохого, мы знаем, что такое эти кратковременные излияния чувств. Потом, в момент истины, эти эмоции нужно запереть на замок и опираться только на факты, доказательства из первых рук и сопоставления... В каких обстоятельствах вы видели эту картину? В одиночестве или с кем-то? Несколько часов или считанные минуты? Какие документы были в вашем распоряжении? И как насчет рентгена? В наши дни никто не осмелиться строить теории, не прибегнув к рентгену. Вы это сделали? Не говорите ничего, Уайтлендс, я знаю ответы на эти вопросы. Вы всё еще хотите убедить меня в обратном?

Принесли виски, и Энтони сделал два жадных глотка. Взбодрившись, он ответил:

- Я не пытаюсь убедить вас в обратном, Гарриго. Это вы приехали из Лондона, чтобы подвергнуть меня подобной разновидности академической лоботомии, замаскированной под суровость и методичность. Относительно ваших вопросов, я скажу вам вот что: я могу ответить на них более или менее, вы же - нет, потому что не видели картину и бьете вслепую. Вашими устами не говорит ни благоразумие, ни опыт, и еще меньше - дух товарищества. Вашими устами говорит исключительно страх того, что я добьюсь успеха, который выставит на посмешище вашу долгую карьеру, слепленную из честолюбия, болтовни и подсиживания. Ради этого вы приехали сюда, Гарриго, чтобы воспрепятствовать моей работе и, если не получится, примазаться к открытию и украсть у меня часть того, что принадлежит только мне.

Старый хранитель поджал губы, насмешливо поднял брови и присвистнул.

- Что, излили душу, Уайтлендс?

- Да.

- Ну и слава богу. А теперь опишите мне картину.

- С какой это стати?

- Потому что я единственный человек, который может вас понять, а вы умираете от желания поговорить об этой чертовой картине. Сейчас вы больше нуждаетесь во мне, чем я в вас. До сих пор вы просто показывали свою нервозность. Это вполне естественно. На вашем месте я бы тоже на стенку лез.

Флегматичность старого хранителя превратилась в привычный обмен ударами, как в старые времена учителя и ученика.

- Метр тридцать в высоту на восемьдесят сантиметров в ширину. Фон из темной охры, без пейзажа или каких-либо дополнительных элементов. В центре - обнаженная женщина, слегка смещенная влево. В правой руке на уровне колен она держит голубую ткань. Поза напоминает "Данаю" Тициана, которую Веласкес мог видеть во Флоренции во время своего первого визита в Италию. Черты лица женщины совершенно четкие и не совпадают ни с одной из моделей, к услугам которых прибегал Веласкес. Палитра идентична той, что и на картине "Венера с зеркалом", и без сомнений, речь идет о той же женщине.

- Любовнице дона Гаспара Гомеса де Аро?

- Или его жене.

- Вы шутите, Уайтлендс?

- Всегда ходили разговоры, что Венера с картины могла быть женой Гомеса де Аро, доньей Антонией де ла Серда, и потому Веласкес нарисовал ее лицо расплывчатым отражением в зеркале.

- Бога ради! Эта теория - плод разгоряченного воображения! Ни один дворянин, тем паче испанский, не позволит законной супруге позировать обнаженной и не закажет подобную картину. Не было подобных прецедентов...

- Ни одно из человеческих действий не нуждается в прецедентах, чтобы стать возможным. Такой художник, как Веласкес, тоже беспрецедентен.

- Вижу, куда вы клоните: влюбленный в модель художник, нелегальная картина, невозможные отношения, месть, в общем, сюжет для романа. Так низко вы готовы пасть, чтобы завоевать себе имя? Это разговор коллег, Уайтлендс, мне вы эту дешевку не продадите.

- В моей теории нет ничего безумного, - отозвался Энтони, решив на сей раз пропустить мимо ушей оскорбления и воспользоваться знаниями своего собеседника. - Испанское общество Золотого века было гораздо более либеральным, чем английское, ничего похожего на мрачный образ, который дошел до нас в темных легендах. Испания была гораздо ближе к Италии, чем любая другая страна. Комедии Лопе де Веги, Тирсо де Молины, да и "Дон Кихот" показывают нам обычаи вполне легкомысленные, всё это, включая варварское понятие Кальдерона о чести, - косвенное признание в хрупкости, застенчивости и пылкости женщин. Если мы вспомним литературу той эпохи, в Испании женщины были образованными и решительными, не боялись совершать дерзкие вылазки, переодевшись мужчинами. По моему мнению, дело обстояло так: дворянин либеральных взглядов, женатый на умной и незаурядной женщине, заказал картину на мифологическую тему, но на самом деле - чувственный портрет обнаженной и раскованной женщины. Картина никогда не должна была покинуть частные покои дона Гаспара, поэтому его жена не побоялась участвовать в игре. Мы не можем исключить, что она могла принимать участие в беспутстве мужа, а не была его добродетельной и безропотной жертвой. В конце концов, речь идет о Веласкесе, быть нарисованной его рукой не только льстило тщеславию, но и гарантировало вечное место в истории искусства. Если "Венера с зеркалом" - действительно донья Антония де ла Серда, то даже вы подтвердите, что речь идет о женщине необыкновенной красоты, но совершенно не святоше. Но не будем уклоняться от темы. Между доньей Антонией де ла Серда и художником возникает сильное взаимное влечение. Веласкес тайно рисует второй портрет, на сей раз не скрывая черты лица модели. Это был единственный способ вечно обладать женщиной, которую он любил, продлить запретные отношения, обреченные быстро закончиться. Чтобы избежать осложнений, он едет в Италию и увозит картину с собой. Если бы он оставил ее в Мадриде, то кто-нибудь мог ее найти. Два года спустя король требует возвращения художника, и Веласкес приезжает обратно в Испанию. Картина остается в Италии. Позже ее приобретает испанский кардинал и возвращает на родину. Картина хранится в тайне в составе большой семейной коллекции, поколение за поколением, и вот теперь она всплыла. Что в этой истории неправдоподобного?

- Ничего неправдоподобного, но и ничего общего с реальностью. Всё это - плод вашего воображения. Могло произойти именно это или диаметрально противоположное, картину мог написать другой художник, может быть, Мартинес дель Масо.

Энтони покачал головой: он уже рассматривал подобную возможность и отверг ее. Хуан Баутиста Мартинес дель Масо родился в Куэнке в 1605 году, был лучшим учеником и помощником Веласкеса и женился на его дочери Франсиске в 1633 году. Со смертью Веласкеса он был назначен придворным художником. Произведения Мартинеса дель Масо часто приписывали Веласкесу. Сам Энтони написал статью, анализируя различия между двумя художниками.

Старый хранитель пожал плечами.

- Больше я не намерен с вами соглашаться. Да и спорить тоже. Насколько я вижу, бесполезно пытаться вас переубедить. Давайте оставим этот вопрос открытым. Я приехал ради вас, но мне есть чем заняться в Мадриде, кроме как выслушивать вашу чепуху. Я останусь на несколько дней, просмотрю кое-какую документацию, посещу друзей и коллег, возможно, отправлюсь в Толедо или в Эскориал и попытаюсь посетить корриду, обожаю бандерильеро. Если вам что-то от меня понадобится, оставьте записку у портье. Уверен, что вы так и поступите.