Кошмар Золотой Орды

ИЗБРАННЫЙ

Князь Димитрий разрешил Кистеню привечать гулящих людей к себе в малую дружину. Александр стал лихорадочно готовиться к боям за Русь. Вести об отпетых удальцах разносились по всем округам, и к Кистеню потянулся лихой народ со всех земель — лестно было служить в его отряде!

Александр лично учил воинов русскому бою, метанию ножей и копий и беспощадно гонял их, заставлял, казалось бы, уже отработанное движение повторять изо дня в день.

Умению маскироваться в лесу учил новобранцев атаман Дубина со своими разбойниками. Их искусство прятаться на ровном месте, в двух шагах от противника, оказало на поле Куликовом неоценимую услугу. Многие, даже богатыри, не выдерживали таких упражнений. Нередко гриди, и особенно децкие[63] великого князя, зубоскалили над Кистенём:

— Ты что же, учишь их убегать от ворога или хорониться от него? Если так, тогда они науку эту сполна постигли!

Как-то, не выдержав очередной насмешки, Кистень предложил воинам из княжьей дружины побороться с любым отпетым. Вызвалось несколько десятков.

— Выбирай любого, испытай счастье! — молвил Кистень, уверенный в своих головорезах, княжескому старшему дружиннику Ставру.

— Да я с ними со всеми буду бороться по очереди, а то давай сразу двоих, — ответил насмешливо тот, разглядывая невысоких и, казалось бы, неказистых воинов Кистеня.

— Нет, это мой воин будет с вашими бороться по очереди, — возразил Кистень. — Начинай, аль испугался?

Против мечника, богатыря Ставра вышел худощавый, но гибкий юноша, по прозванию Любим, бывший оратай[64]. Ставр, на целую голову выше и в два раза шире своего противника, долго хохотал, потом небрежно протянул одну руку, пытаясь взять Любима за грудки, но вдруг почувствовал цепкую ладонь супротивника, которая дёрнула его, в результате чего богатырь потерял равновесие. Любим молниеносно поднырнул под правую руку Ставра, а затем резко выпрямился. Всё заняло не более двух секунд, и богатырь пребольно ударился спиной о землю.

— Ну, держись! — загромыхал Ставр и бросился на Любима, мечтая лишь схватить последнего и ударить о землю. Ослеплённый злобой, он сделал несколько ошибок в движении и опять оказался на земле, на этот раз потеряв сознание.

Ну, ты полегче, полегче! — быстро крикнул Кистень. — Аль про роту забыл, что против мирного да нашего не применять смертельных приёмов?

Любим почтительно поклонился начальнику и отошёл в сторону.

— А теперь давайте со мной два, три, четыре, ну пять человек, — посмеиваясь, сказал Кистень, — неужто струсили?

Несомненно, он рисковал: а вдруг среди этих пяти найдутся хотя бы человека два, тоже хорошо владеющих русским боем? Тогда — позор. Но ушкуйническая удаль и молодечество, умение рисковать и ставить многое на карту сказались и здесь. И уж очень хотелось ему проучить этих зарвавшихся спесивых кметов[65]!

— Да он над нами ещё и изгаляется?! Не посмотрим, что княжеский любимчик, изваляем тебя! — закричал богатырь Волк. — А ну давай его, ребята, катай!

Вышли пять здоровенных, прекрасно обученных воинскому искусству витязей. «Чем больше врагов, тем больше они будут мешать друг другу», — вдруг вспомнил Кистень верховного жреца Перуна. Схватка длилась десять секунд: вся пятёрка валялась без сознания, а на спине Волка сидел Кистень и приговаривал:

— Ну, кто кого будет валять?

— Ладно, твоя взяла, — с досадой сказал Волк, морщась от боли. — Научил бы и нас этому своему русскому бою?.. Да, вот ещё, — помялся дружинник, — ты уж князю-то молчок про нашу борьбу, а то позору не оберёшься.

Александр засмеялся, обнажив ряд белых ровных крепких зубов:

— Понимаю, Волк, молчок. И все наши будут молчать. Да тут и позора-то нет никакого — мои ведь владеют приёмами настоящего русского боя, а вы — нет.

В войске ушкуйников называли отпетыми, то есть смертниками. Однако Кистень ежедневно говорил им: «Вы должны не умереть, а победить!» К сожалению, мысль умереть за Русь внушили себе многие из князей и рядовых воинов. Но ушкуйники и князь Димитрий твердили войску: «Мы должны быть победителями, если нас убьют поганые, тогда — смерть всем, всему народу русскому!»

Кистень прививал в своём небольшом отряде и систему страховки товарища: в бою каждый воин не только должен драться, но и защищать соратника. «И сам не погибай, и товарища выручай» — вот был их девиз. Но если есть выбор между тобой и товарищем — сам умри, а товарища спаси. Если сделал по-другому, тогда позорная смерть со всеми последствиями. Тело оставляли без погребения, на растерзание зверям и птицам, а семью — без содержания.

Часть отпетых внимательно следила за мелкими отрядами татар, которые прорывались на Русь для грабежа. На них охотились как на диких зверей, и татары нередко попадали в засады. Помощники Кистеня по его приказу никого не брали в плен. Главный ушкуйник не любил врагов с шакальей душонкой. Жестокость, с которой отпетые расправлялись с грабителями, вселяла в последних ужас. Набегов становилось всё меньше и меньше.

...Боярин Всеслав был не такой уж и злой человек, каким казался своим смердам, но его кичливость и злопамятность превосходили все дозволенные границы. Вот и теперь, узнав о гибели ушкуйников под Астраханью, он мстительно ухмыльнулся, и чёрная злоба на Дреговича закипела в нём со страшной силой.

Он решил отыграться на родных покойного. Придраться сильному к слабому всегда легко. Поэтому скоро и отец, и два брата Дреговича сидели в специальной тюрьме, в которую боярин время от времени сажал своих холопов и смердов, морил их голодом и жаждой, после чего те делались необычайно кроткими. Он долго издевался над матерью Дреговича, его холопы надругались над сёстрами. Но где-то, даже у отъявленных злодеев, в глубине сознания всегда таится мысль, что они живут неправильно и что возмездие только ждёт своего часа.

Последние дни Всеслава мучили кошмары: ему снился один и тот же надоедливый сон, будто его за горло одной рукой тащит на высокую сосну Дрегович. Каково же было его изумление, когда он, очнувшись от такого кошмара, увидел в своей опочивальне пятерых вооружённых людей, и один из них держал Всеслава за горло.

Тебе же говорил покойный Дрегович, — грозно начал Кистень, — что мы придём и накажем за лиходейство. Что же ты не послушал, боярин?

Может быть, второй раз в жизни испугался так Всеслав. Нервы, ещё не пришедшие в норму после ночного кошмара, подвели его, и он, бросившись целовать сапоги Кистеня, завопил:

— Нет, не надо, не погуби!

— Ты сам чуть не погубил вот эти души! — возразил Кистень и показал на сумасшедшую мать и трёх измождённых до неузнаваемости мужчин — отца и двух братьев Дреговича. — А их дочери и сёстры, не выдержав позора, руки на себя наложили, — добавил Кистень. — За это — тоже простить? Ну, да насильники уже получили своё: в сенях захлебнулись своей кровушкой!

Сам он еле сдерживался.

— Приведите быстрее дочерей и супруженицу этого нелюдя! Вот вам ножи, — обратился он к отцу и его сыновьям, — вы вольны делать всё что угодно с этим семейством!

— И вы посмеете, смерды?! — закричал уже пришедший в себя боярин.

Но мученики, даже если бы и хотели, не смогли бы отомстить: на это у них не было сил. И вдруг сумасшедшая мать, как кошка, выпустив пальцы-когти, вцепилась в лицо боярина:

— Это тебе за одну дочку, это тебе за другую!

За считанные мгновения лицо Всеслава превратилось в лохмотья, и он окривел. Его домочадцы стояли на коленях, тихо плакали, молились и покорно ждали решения своей участи...

— На верёвку его! — приказал Кистень.

Один из ушкуйников потянул Всеслава за руку и сказал:

— Пойдём, боярин, заслужил ты смертушку, ой, заслужил! Высокородный ты человек и висеть будешь высоко-высоко.

Всеслав, отбиваясь, закричал от боли и смертной тоски:

— Холоп, куда ты меня тащишь?! Не пойду!

— Холоп? — удивлённо переспросил детина и взял Всеслава за горло. — Знай, быдло, никогда Святка не был ничьим холопом и не будет!

Он чуть было не вырвал у боярина гортань. В те жестокие времена нередко изощрялись в казни. Вот и сейчас четыре ушкуйника, набросив арканы на сосну, стали пригибать её. Пятый разбойник, сделав петлю, прикрепил конец к обрубленной вершине.

— Давай, давай быстрее, невмоготу! — кричали остальные.

— А ты, боярыня Всемила, и вы, боярышни, — молвил Кистень, — смотрите на своего мужа и батюшку. За душегубство казним, а потом и до вас доберёмся.

На Всеслава было страшно смотреть. Окровавленный, он должен был умереть с мыслью, что и его близкие примут издевательства и мучительную смерть. Его подвели к согнутому дереву, ушкуйник набросил верёвку — и сосна резко выпрямилась. Смерть наступила мгновенно, верёвка чуть было не оторвала ему голову.

— Ну вот, будешь теперь высоко щапиться[66], — пошутил ушкуйник. — А что с этими делать-то будем, Кистень?

Тот задумался, потом спросил у толпы:

— Решайте сами, господа хорошие. Издевались над вами — в петлю, не лиходейничали — отпустим на все четыре стороны, но не в боярский дом. Его мы сожжём и золу развеем!

Да отпусти ты их, не виноваты ни боярыня, ни её дочки, — раздался вдруг голос из толпы. — Сами натерпелись от изверга.

— А ин быть по вашему, — сказал Кистень, обернувшись к окаменевшим от страха и горя родным Всеслава. — Уходите отсюда быстрее, пока мы все добрые.

Боярский дом Кистень с молодцами и крестьянами разграбили и сожгли, даже воротин не оставили.

— Вам же здесь, — обратился Александр к семье Дреговичей, — делать нечего, поедемте с нами, а то, чего доброго, князь Суздальский и до вас доберётся. У нас откормим, подлечим, будете мне назваными братьями и родителями.