Красная легенда на белом снегу

К удивлению Савы, оказывается, они подъехали не к временному становищу, а к деревне.

— Пася, пася! — по-мансийски здоровались отчим и Сава, входя в дом, от которого повеяло чем-то знакомым, приятным в отличие от тесного чума, который так надоел Саве. Он уже привык к обычному, тёплому мансийскому дому.

— Пася, пася! — встретили тем же возгласом хозяева. В доме было полно людей. Вошедшим трясли руки, обнимали, целовали. А те, охваченные вдруг теплом, светом весёлого огонька, не знали даже, что делать: то ли раздеваться, то ли обниматься…

Всех радушнее и веселее казался Железная Шапка. Он обнимал, целовал приехавших, просил раздеваться, усаживал гостей.

Сняв малицу, Сава устроился у самой кромки чувала, вытянув озябшие руки к огню, радовался, что он наконец-то уже не под снегом, не в чуме, где холод и теснота.

По обычаю мансийской старины, не успели ещё раздеться, не успели рассказать и половины новостей, как перед гостями появилась закуска.

На низеньком столике ехыл — сушёная рыба — и строганина из оленьей печени. Всех приехавших пригласили утолить голод, перед тем как вскипит чайник, сварится оленье мясо…

Над пылающим огнём уже пыхтели чёрные чайники.

Но лишь только хозяйка, белолицая мансийка с длинными звенящими косами, бросила в чайник кирпичик чая, как на дворе послышался лай собак, скрип копыт и шум остановившейся оленьей упряжки. В дом вошли ещё гости. Снова раздались: «Пася!» — и тёплые приветствия.

— Куль догнал нас! — протянул недовольно отчим, глядя на вошедших.

Учителя Сава узнал сразу, хотя все приехавшие были ещё одеты в шерстяные, заиндевелые кувси.

Среди приехавших Сава признал Совета, Красного Корня, Ювана Няркуся, прозванного когда-то Журавлём, и докторшу Ию.

Остальных мужчин Сава не знал.

— Люди Красного чума! — сказал кто-то.

В доме собралось столько народу, что и сесть было некуда.

Все говорили, перебивая друг друга, стараясь не только передать таёжные новости, но и просто отвести душу, поговорить на человеческом языке человеческими словами. После одиночества, таёжного отшельничества людям хотелось общения, близости…

Встретившиеся были возбуждены. Лица их так и горели…

Стало темнеть, и свет в окне пропал, уступив место огню разгоревшегося чувала. Отблески пламени скользили по стенам, падали на широкие, смугловатые лица, летали по раскрытым грудям мужчин, по взлохмаченным головам с тонкими косичками, гуляли по цветной, разрисованной орнаментом одежде, сшитой из меха, и Саве казалось, что он попал снова в тёплый сказочный мир.

Когда все немного успокоились, Сава стал присматриваться.

Железная Шапка сидел в кресле, устланном рысьими шкурами.

Он был одет в княжеское платье, дарованное его прадеду царицей. Рядом с ним устроился большой рыжебородый человек.

Он молча глядел на пламя чувала. Отблески огня играли в его правом глазу, синем, как вечернее озеро. Левый глаз у него был полузакрыт. Он будто целился.

— Белый начальник! Офицер! — шепнул Саве на ухо отчим. Густые рыжие брови белого начальника напоминали прижатые уши филина, а нос — клюв большой птицы. Прямые, колючие волосы, будто пучки засохшей и покрасневшей сосновой хвои, закрывали щёки, губы и подбородок.

Белый начальник сидел опустив голову, время от времени поднимал её, разглядывая тех, кто вошёл в дом Железной Шапки.

Вдруг камни его глаз ожили, заплескались синими волнами…

— Вот так встреча! — воскликнул рыжебородый, с удивлением глядя на Совета. — Мой спаситель!..

И Совет тоже узнал его…

Огонь чувала тревожно затрещал, стреляя красными искрами…

— Встретились старые знакомые! — воскликнул князь, оживившись. — Музыку! Стол!..

— Подайте-ка мне мой вещий многострунный журавль, — заговорил Якса, подсаживаясь к огню. Реденькие, седые, как ягель, волосы заплетены в косички, переплетены вишнёвой ленточкой. Лицо его с крупными морщинами, обращённое к свету, излучало тепло.

Ему подали многострунный журавль.

Тронул старик струны — и как будто высоко-высоко, под самыми облаками зазвучали они скорбным стоном, криком журавлиным.

И в доме словно кто-то вдруг заплакал, всхлипнул три раза, застонал…

Началась былина. Её пел старик про века минувшие. Летели крылатые звуки из-под пальцев музыканта. Он пел о том далёком времени, когда на земле жили богатыри. Он пел о богатыре Нёр-ойке. Сильным слыл тот богатырь. Одной рукой на бегу останавливал лося. Двумя руками медведя, как головешку, через гору перебрасывал. И никогда плохого он не делал никому. Ростом он был выше лиственницы. Голубые глаза его светились двумя полными лунами, а волосы вились кудрями…

— Родила лесная женщина Миснэ меня, Нёр-ойку, песенного человека, сказочного человека.

И я, лесной дух, слышу боль и горечь лесных людей.

Железная Шапка, сидевший на княжеском троне, сделанном из отполированного дерева, покрытом рысьими шкурами, загадочно улыбался. Кудри его спускались до плеч… Синие глаза его плыли двумя томными лунами. Вся его поза и вид показывали, что эта былина имеет прямое отношение к нему. Пел певец о серебряной сабле с золотой рукояткой — и Железная Шапка глядел на саблю, висевшую сбоку; пел певец о калёных стрелах к луку — и он тянул свой взгляд к луку и стрелам…

Якса пел долго. Пел вдохновенно. То замолкал — тогда струны повторяли мелодию его песни, то вдруг обрывал мелодию — и начинал быстро говорить, резко положив ладонь на струны.

И перед сидящими вставали одна за другой картины сражения богатыря Нёр-ойки со злобными Менквами, злыми духами земли.

Люди слушали.

В глазах их то зажигалось веселье, то снова гасло. Люди молча глядели на огонь, который стрелял искрами. Монотонное пение Яксы нарушалось то слабым вздохом, то возгласами ужаса, когда герой подвергался страшной опасности…

Между тем сварилось душистое оленье мясо.

На низеньком столике появился бочонок.

Окинув всех многозначительным взглядом, Железная Шапка не торопясь стал отдирать замазанную тестом тряпицу. Выбив пробку, запенился, забулькал горько-сладкий сур — «огненный напиток».

Наполнив вином несколько деревянных чаш, князь торжественно плеснул из своей чаши сур на тлеющие угли чувала. Там на мгновение показался синий огонёк. Эти первые капли предназначались духу огня, Нёр-ойке и другим духам предков…

И только потом чаши пошли по рукам, начиная с хозяина и хозяйки, шамана Яксы и других стариков…

Пили вино, водку. Железная Шапка сегодня был щедр, он по-мансийски широко угощал гостей.

Игрище в честь Нёр-ойки началось. Якса попросил Журавля, Ювана Няркуся, аккомпанировать ему на инструменте, а сам начал петь волшебную былину.

Голосисто звенел многострунный журавль. Якса пел былину о том, как Нёр-ойка ездил на оленях в Москву, к самому Грозному-царю, как он дружбу-союз заводил с русскими, как сам царь дал ему божественную грамоту на власть над Югрой. И эту законную власть может отменить лишь царь да боги… Но царя русского больше нет, а мансийские боги остались. Они на стороне Железной Шапки — прямого потомка Нёр-ойки, на стороне законной власти…

Об этом пел в былине Якса под аккомпанемент Журавля.

Об этом было написано в грамоте, которой перед глазами сидящих размахивал Железная Шапка.

Бумага эта хранилась в священном сундуке Железной Шапки, рядом с идолом Нёр-ойки, который охранялся как дух, как бог… И люди клялись идолу как духу справедливости и свободы манси, дарованной им когда-то божественным русским царём.

Теперь же на эту власть пытаются посягнуть люди духа Революцы, безбожники и разбойники.

— Что же делать с разбойниками? — задал вопрос гостям Железная Шапка, тряся грамотой. — Что делать с безбожниками? — кричал он.

Гости вздыхали, молчали. Настороженно молчали Учитель, Совет и другие приехавшие с ними люди Красного чума.

— Манси должны быть свободными от чуждого им духа Революцы, должны быть сами хозяевами своей земли, слушаться своего князя, как написано в священной вечной бумаге, доставшейся нам от предков…

— Да будет память предков священна! — воскликнули люди. — Да исполнятся их желания!..

— А если люди Революцы не признают нашу свободу? — сказал с сомнением кто-то.

— Будем воевать! — воскликнул Железная Шапка, схватившись маленькой белой рукой за золотую рукоять серебряной сабли, висевшей у него на боку. — Будем воевать, как славные предки наши! — повторил он грозно. — Я сказал: будем воевать!..

И тут началось такое!..

Все повскакивали со своих мест: и люди Железной Шапки, и люди Красного чума, готовые к схватке.

Тогда вперёд вышел Журавль, сын Няркуся, и в ответ на вызов Железной Шапки заиграл на многострунном инструменте и запел.

Возбуждённые голоса затихли. Один Журавль играл и пел.

Песнь его была длинна, как полярная ночь, тягуча и монотонна, как метель. Журавль пел родовую песнь-сказание о бедствиях рода Няркусь, о своей семье, о самом себе. Пели это сказание и дед и отец Няркусь. Пел это сказание теперь и сам Журавль из рода Няркусь, лучший ученик шамана Яксы!

Он пел о том, как впервые его глаз, острый, как глаз соболя, увидел снег и небо.

Небо и снег. И ничего, кроме снега и оленей. Олени бегут, бегут, бегут. Бегут от бедной хижины. Бегут за большой правдой.

Люди Няркусь уходили от бедной жизни всем родом. Хороший царский начальник привозил в тайгу «огненную воду», а потом за неё брал шкурки соболя и белки, угонял оленей за долги.

Кай-о! Кай-о!

Где хорошая жизнь? Где правда? Род уходил в глушь, думал укрыться от худых законов, которые сделали нищими не только людей рода Няркусь, но и всех манси.

Кай-о! Кай-о!

Загремела тайга выстрелами. Дух Революцы поднял крылья.

Великие шаманы сказали: «Беда, ой, большая беда в край снегов идёт! Люди с ружьями, худые люди идут. Уходите, манси, в глубь лесов, поднимайтесь в горы!»

Кай-о! Кай-о!

И мы ушли в глушь.

Но и сюда пришли люди с ружьями. Однажды приехал к нам большой начальник. Плечи у него золотые. А кричал словами тяжёлыми, тяжелее камня. Требовал от дяди моего оленей.

«Где бедному манси взять много оленей?» — ответил ему дядя. Тогда размахнулся начальник с золотыми плечами стальной шашкой и разрубил ему голову надвое. Покраснел снег от крови. Покраснели наши глаза от слёз. В этот миг пришли другие люди с ружьями. На лбу у них красные звёзды, в глазах у них — свет ясного утра. Много стреляли они в кровавого начальника, сорвали с него золотые плечи.

Кай-о! Кай-о!

А шаманы опять говорят: «Пришёл в тайгу новый закон, красный закон! Худой закон! А знаете, манси, где красный мох растёт, мох ядовитый? Его не едят олени, там стадо остаётся голодным, там живёт одна смерть».

Но появился в кочевьях коммунист-манси по прозвищу Красный Корень, он сказал: «Не всё красное ядовито. Красное — начало новой жизни». К новой жизни стал звать Красный Корень, скликая по тайге всех бедных, обездоленных. Собирал колхоз.

Люди сомневались. Как быть?

Шаманы пугают, а Красный Корень зовёт.

Где правда?

А правду никогда не надо обгонять на оленях и не надо искать в дальней глуши. Правда всегда рядом ходит.

Вот зарубка — простая дощечка с узорами, которые вывела рука моего отца, убитого богатеем Осьмар Васькой. Слёзы мои текут, словами льются. А дощечка с зарубками, деревянное письмо, говорит вот что…

Журавль замолчал, протягивая людям деревянное письмо, прося их самих прочитать написанное когда-то его отцом.

Долго ходила палочка по рукам, потом старик Сас-Сипаль начал её читать:

— Четыре грани у неё, как четыре стороны света. На первой грани записана вся семья Няркусь. Первый большой знак — это он сам. Второй — маленький, вырезанный рядом — жена. Затем сыновья — раз, два, три…

Последний знак — тамга рода Няркусь. Её вся тайга знает.

На второй грани написано о богатстве Няркусь, о его оленях, собаках, лыжах.

Оленей — десять. Из них — шесть быков, четыре важенки, собак — три…

Третья сторона рассказывает сынам, сынам сынов, как жилось в древнем роду Няркусь: в нём одни долги. Вот здесь записан долг купцу Ивану. Налимов, осетров требовал он и шкурок беличьих и лисьих. Долг белому царю обозначен отдельно, крупно. Ему Няркусь должен был поставлять горностаев для царской мантии…

Долг шаману обозначен оленем. Мясо и кровь оленя любят вдохновенные шаманы.

На четвёртой грани написано о желании старого Няркуся.

Детям желал он мяса, чтобы были сыты, здоровья — сыновьям, хорошей им дороги.

А дорогу видел он в большой дороге сына, который уехал учиться в чудесный чум — в Ленинград, чтобы найти правду и привезти на Север вместе с красным законом — законом счастья и дружбы людей и народов.

А последний знак, самый большой знак на этой грани, — заявление Няркуся принять его в колхоз.

Кто-то сказал, что он уже умер, старый Няркусь. Но другой сказал, что душа его жива, она тоже хочет счастья.

Поднялся невообразимый шум.

Люди Красного чума встали и запели какую-то свою песню.

Скоро все собравшиеся в этом доме разделились на два непримиримых лагеря.

Сава сначала думал, что это игрище, представление. Но скоро дело приняло серьёзный оборот. Полупьяный Железная Шапка, сидя на княжеском троне, устланном рысьими шкурами, открыто предъявлял Совету, Красному Корню, Учителю и другим представителям Советской власти свои требования, грозя тут же связать их, если они не признают его власти над сородичами.