Красная легенда на белом снегу

А теперь олени бежали…

По небу плыла луна. Она умывалась белым снежком, редкими облаками. Луна мылась неторопливо, словно круглолицая девушка. Снежок похрустывал, касаясь её круглых щёк, рассыпался радужными брызгами. А посветлевшие щёки делались ещё круглее и полнее, как лицо светлой богини ночи.

От неё светло, как в сказке. Большая луна — добрая богиня большой дороги. Дорога бежит словно ручей. Деревья притихли. Вся тайга притихла. Деревья слушают песню оленьих копыт. Олени быстро бегут — колокольчики звенят, звенят голосами счастливых детей. Бегут в голове мальчика воспоминания о днях минувших, днях недавних…

Вспомнился Саве светлый день, когда в пауле появился Учитель.

Тот день был солнечный, тёплый. Рано утром над тайгой висела пелена синего тумана. Но она недолго скрывала таёжные дали. Стоило взойти солнцу, как всё засветилось. Туман растворился. В радужном свете заиграли берега реки. А берега реки низкие. Лес подходил к самой воде.

К берегу пристала лодка, в которой сидели два человека.

— Кто это? — спросил Сава бабушку.

— Это русские! — сказала она. — Один из них, говорят, Совет[6]. Другой — Учитель. Учитель, сказывают, собирается учить детей.

Русские поселились на берегу реки. Из еловых веток они построили шалаш. В центре шалаша поставили железную печку. В печи горел огонь. На огне они грели чай и пекли мучные лепёшки. Сава всё это видел, пробравшись сквозь зелень кустов, ближе к шалашу.

Однажды Учитель его заметил. Сава хотел бежать прочь. Но русский так посмотрел на него, в глазах его было столько грусти и сожаления, что Саве стало жаль его. Мальчик знал, что никто этим русским не предложил поселиться в избе. Боялись шамана. И ещё то остановило Саву, что Учитель не собирался ловить его. Окинув мальчика спокойным взглядом, он занялся своим делом. В руках у него был ящичек. Чёрный, аккуратный такой ящичек. Русский что-то покрутил, и ящик заговорил, запел человечьим голосом.

Сначала Сава подумал, что это пел Учитель. Но губы Учителя не шевелились, и глаза его спокойно смотрели на Саву. Видя, что мальчик удивлён, он тихо произнёс:

— Это патефон поёт. Вот. Иди. Можешь сам завести. Завести каждый человек может…

«Неужели и я могу? — вдруг подумал Сава. — А что, если и на самом деле попробовать?»

Учитель был безусый, голубоглазый, не слишком высок. И лицо его, чуть продолговатое, белое, было совсем не злое. Наоборот, в нём было столько добра и ласки, что Саве захотелось и на самом деле подойти, чтобы самому завести говорящий и поющий ящик.

— Сможешь, сможешь. Иди, попробуй! — точно поняв его мысли, сказал Учитель.

И правда, скоро в руках мальчика запел патефон, выводя тягучие русские слова, большая часть которых была непонятна мальчику. Но ничего страшного, угрожающего в них не слышалось.

Перед шалашом горел костёр. Ярче костра горело солнце. Солнце сияло и на широкой глади реки. Река, тихая, полная света, бежала вдаль. Вдали виднелась песчаная коса. У косы, приткнувшись к песку, стояли три лёгкие калданки и большущий саранхан[7]. Чуть поодаль на вешалах сушился невод. На берегу стояло несколько небольших избушек. На крышах их росла трава. Избушки покрыты землёй. Это летние юрты… Летом человек тайги к реке тянется. На реке вся жизнь. А зимой люди уйдут в зимний паул, ближе к тайге, к урману, где глухарь и соболь, белка и лось…

Учитель достаёт из большого кожаного портфеля белый лист бумаги и карандаш. Миг — и на листке оживает река, лодки, невод, избушки с зелёными травянистыми крышами.

— Как по-мансийски будет «река»? — указывая на рисунок и на реку, спрашивает Учитель.

Сава сначала не понимает, что от него хотят. Учитель снова показывает на рисунок и на реку, объясняет пальцами, мимикой…

— «Я», — говорит наконец мальчик.

— Не «ты», а как будет звучать по-мансийски слово «река»?

— «Я», — снова отвечает мальчик. Видя, что Учитель не понимает, что «я» по-мансийски и есть «река», Сава заливается смехом. Смеётся долго, до слёз, удивляясь, что Учитель не понимает, что «я» — это не русское «я», а «река».

Смеётся и Учитель. И просит назвать по-мансийски и лодку, и невод, и дом, и собаку, которая важно прохаживается по песку…

Вдруг пролетел гусь. Он летел невысоко, совсем близко летел. Видны были не только прижатые к животу лапы его, но даже глаза. Глаза у него круглые, вытаращенные, точно застыли в диком изумлении. Он не торопясь облетел лодку и что-то пробормотал.

— Как по-мансийски звучит слово «гусь»? — спросил Учитель.

— «Лунт», — важно ответил Сава, совсем почувствовав себя равным Учителю.

Из жёлтого мелкого тальника, стоявшего наполовину в воде, вдруг поднялись утки. Казалось, им тесно в воздухе и в воде. Стаи уток кружились, плавали, неслись мимо. И у них было своё звучное мансийское имя — «вас».

— Спасибо! Ты хороший учитель. Ты мой учитель!.. А я буду твоим учителем! Договорились? — сказал русский.

На прощание он подарил Саве красивую книжку.

— Букварь! — торжественно произнёс Учитель. — Твоя первая книга. Если его одолеешь, большим человеком будешь! — Ещё он подарил листы с картинками.

Радостный прибежал домой Сава, спешил скорей показать подарки бабушке. Манси любят подарки. Радуются подаркам. Но бабушка почему-то не обрадовалась.

— Что за дух изображён на этом амулете? — увидев слона на картинке, воскликнула бабушка. — Не дух ли подземелья, не сам ли Махар[8], роющий землю у реки, требующий в жертву жизнь человека?

А увидев на цветной, разукрашенной картинке изображение змеи, она даже шарахнулась в сторону, закрыв глаза руками, ругая внука самыми грозными словами, требуя сейчас же отнести всё обратно Учителю.

Сава отнёс подарки. Вечером в избушку, где жили мальчик с бабушкой, пришёл сам Учитель. Горел огонь в чувале[9]. Собрались соседи. Они важно расселись на шкуры вокруг огня. В глазах их сквозило нетерпение, всем было интересно, о чём будет говорить Учитель.

— Я пришёл к вам учиться вашему языку. Ваш язык очень звучный. Красивый язык. Я хочу говорить на нём.

— Ёмас! Ёмас! Хорошо! — сказал Сас[10], подкладывая из кожаного кисета табаку в трубку. Он был ещё не старый. Но широкое лицо его изборождено глубокими морщинами, чёрные в завитках волосы с проседью. Густые брови над живыми, зоркими глазами. На нём длинный старинного покроя суконный армяк, подпоясанный шершавым кожаным ремнём.

На ремне у Сас-Сипаля — берестяные ножны. В ножнах — нож с костяной рукояткой. На ногах у него лёгкие, из сыромятины лосиные сапоги.

— Учить наш язык — это хорошо! Ёмас! — повторил Сас-Сипаль, глядя пронзительно на Учителя. — Только ты вот скажи: что за духи изображены на этих амулетах? — Сас кивнул на рисунки, которые взволновали не только бабушку. — Вот что, например, это такое? — спросил Сас, указывая на иллюстрацию, где была изображена улица большого города.

— Это улица города. Дома. Трамваи. Люди…

Учителю долго пришлось разъяснять, что в городе с высокими домами живут не духи, а такие же трудовые люди, как манси. Только ездят они не на оленях, а на трамваях, автобусах и живут в больших многоэтажных домах.

Собравшиеся с интересом разглядывали рисунки. Всё для них было ново: и сама улица, длинная и широкая, как река, и дома, высокие, как деревья, и большое скопление людей, трамваи, похожие на бегущие дома. И всё же Сас-Сипаль, и бабушка, и Сава, и все остальные, рассматривавшие рисунки, не могли понять, что на самом деле тут изображено, не могли себе представить раскрывшийся перед ними другой мир.

— Там, наверно, и земля не такая, и дома другие, и люди не похожи на нас? — вздохнул Сас-Сипаль, вопросительно глядя на Учителя.

— Люди такие же. Только если ваши дети будут учиться, то они и здесь создадут такую же жизнь.

На одной из картинок была изображена божья коровка. Учитель заметил, как пристально разглядывал Сава эту картинку. Он то ласкал её пальцами, то разглаживал ладонью, то просто смотрел нежно-нежно.

— Это его сестрёнка, — сказала тихо бабушка, глядя на рисунок. — Добрый дух изображён на этом амулете.

Потом повлажневшими глазами посмотрела на внука. Одна из сестрёнок его умерла. Но душа её не умерла. Она летает вот в виде красивой божьей коровки.

— Вот и я скоро умру. Тело моё положат в землю. Но не думайте, что я совсем уйду из этого мира. Буду смотреть, что ваша школа сделает с моим внуком. Не смотри, Учитель, что тело моё, дряхлое, морщинистое, так слабо, бессильно. Тело моё — лишь вместилище духа. А потом во что превращусь — тоже не скажу. Может, в камне, а может, в птице поселится моя душа. А то и в саму медведицу превращусь. Будете обижать внука грамотой — не уйдёте от моей медвежьей лапы.

Учитель не знал ещё, что, по представлениям лесных людей, всё, что окружает их, для них живое. И река живёт, и камень живёт. Как человек, он думает, дышит, развивается. У камня есть своя жизнь, свои радости и огорчения. Урал — большая гора манси — издали кажется неподвижным… Но это только кажется. На самом деле он растёт, сосна тянется к небу. Дух неба — всемогущий Торум — сердится, что Урал растёт и докучает ему, и время от времени Торум ломает скалы и вершины деревьев, слишком стремящиеся ввысь.

Вьюга, упругий ветер — это тоже дух неба. Только злой дух.

Хорошо, когда всего в меру. Тогда горы спокойны, деревья растут и ветер лишь ласкает щёки, разнося по лесам, лугам, склонам гор сладкий аромат жизни…

Хорошо посидели вечером, то пили чай, то говорили. Бабушка слушала Сас-Сипаля.

Сас-Сипаль слушал Учителя.

Учитель слушал всех. Бабушка поглядывала на него со вниманием. Огонь в чувале горел весело.

Над тайгой встало солнце. Яркое, холодное солнце зажгло на деревьях серебряный свет. Иней горел на зелёных елях, на голых ветвях берёзы и на пожелтевших травах.

С реки доносился утиный гомон. Зеркало воды было всё усыпано чёрными точками. Точки двигались. То утки собирались в стаю. И на серебряных берёзах висели чёрные гроздья: это тетерева расселись. На крутом берегу за протокой, на вершине голой лиственницы важно сидел орёл. Видно, высматривал себе жертву… На каменистом берегу реки собирали камушки в свои большие зобы глухари. Дремучей мансийской тайгой завладевала поздняя осень. Не за горами и зима…

В то раннее солнечное утро, когда под его меховыми сапогами хрустел промёрзший мох, Сава пошёл не на охоту. И другие ребята, одетые в меховые малицы, ягушки, тоже осторожно пробирались в дом на краю паула, который называли непонятным, но звучным словом: школа.

Сава видел, как многие взрослые люди с утра до вечера возились в этом доме.

Что-то красили, мыли, строгали. Видел, как привезли на большой лодке чёрные столы, которые называются партами.

А главное — привезли книги. Много книг.

Среди них были белые книги, которые назывались тетрадями. Больше всех Сава интересовался ими.

«Из белой кожи какого зверя сделана эта чистая белая бумага? — думал он. — Интересно, что тонкой деревянной палочкой, у которой выжжена сердцевина, можно выводить разные тамги[11], чертить, рисовать…»

Больше всего удивляло мальчика то, что палочка не сгорела, когда её прожгли насквозь, и он был рад, что Учитель раньше других ему подарил такую палочку и тетрадь. И теперь с трепетом ждал, когда Учитель снова подарит ему такую же.

— Здравствуйте! — говорил Учитель, встречая каждого. Ребята молча садились за парты и с нетерпением глядели на Учителя. Некоторые мальчики и девочки пришли вместе с родителями. Школа помещалась в двух комнатах. В просторной, светлой стояли парты, покрытые лаком. Перед ними — стол Учителя. На передней стене висела классная доска. И в стороне от неё — большие классные счёты. В простенке между окнами висел портрет Ленина.

— Здравствуйте! — сказал Учитель, когда все дети и взрослые расселись за парты.

Дети молчали, молчали и взрослые.

— Как по-мансийски будет «здравствуйте»?

Снова молчание. Учитель растерянно окидывает взглядом класс, потом вопросительно смотрит на Саву.

— Пася! — говорит почти шёпотом Сава, не зная точно, что хочет Учитель, но чувствуя, что ему надо что-то ответить.

— Пася олэн! — добавляет Сас, приведший Петю, своего внука, в школу.

— Спасибо! Теперь я буду знать, что «здравствуй» по-мансийски — «пася». Ну, а что такое «олэн»?

— «Олэн» — это значит «живи»! — сказал довольно смело Петя, у которого волосы были заплетены в косички.

— Пася олэн! — повторил Учитель. — Спасибо! Спасибо! Вы меня будете учить мансийскому языку, я вас научу русскому. И считать научимся и писать…

Когда ребята чуть успокоились, Учитель сказал, что сегодня после урока все будут знакомиться с воспитателем, поваром, с врачом, а потом все вместе будут обедать в интернатской столовой. Но сначала надо пройти медицинский осмотр.

Сава не знал, что такое медицинский осмотр. Думал, будут просто смотреть интернат, который разместился рядом со школой.

Там были спальня и столовая.

Но медицинский осмотр оказался совсем другим.

Учитель повёл их к женщине в белом халате.

— Ой, дохтур! — воскликнул Петя, увидев женщину со странными и непонятными инструментами в руках.

Миг — и Петя исчез за дверями. Сава тоже чуть не побежал. Слыхал, что дохтуры болезни лечат, с духами нечистыми общаются, больно делают.

Женщина в белом халате позвала его ближе, велела снять рубашку. Сава снял рубашку новенькую, ситцевую. Бабушка сшила её для школы.

Дохтур пристально взглянула мальчику в глаза. На мгновение она показалась Саве шаманкой. Потом с помощью металлической трубки она послушала биение сердца. Постучала молоточком возле лопаток. Снова посмотрела Саве в глаза и сказала:

— Молодец! Здоров! Можешь учиться!..

Бегут олени. А в небе рядом с луной ходят звёзды. Они блещут, искрятся, будто улыбаются. Только тихо-тихо, чтобы не разбудить белую метель, такую же разбойницу, как коварная и злая колдунья Танварпэква. Про неё и Учителя говорил Якса:

— Куль с Танварпэквой сначала будут просто мучить наших детей и внуков, а потом их заберут в свои каменные дома.

Сава знал и про Танварпэкву. Много сказок про её проделки слышал.

В лесочке у деревни, на северной стороне, живёт эта злая старуха.

Она делает нитки из сухожилий. Её не всякий увидит. Она — дух. Но и не ко всякому она пристанет. А кого облюбует — защекочет до смерти. Ночью защекочет, когда все спят.

Поэтому все её боятся.

Поэтому ночью нитки из звериных сухожилий никто не плетёт.

А вот что однажды было.

Жила девушка. Мастерица на все руки.

Но искуснее всего она плела нитки из сухожилий. Устали не знала, до самой глубокой ночи работала.

— Подруженька, не плети ночью жил! — говорили ей женщины и девушки постарше.

— Почему? — удивляется она.

— Нельзя. Здесь Танварпэква живёт. Страшная старуха, жилистая старуха. Засидишься — придёт к тебе. Защекочет до смерти…

Но девушка не послушалась. Днём крутит жилы и ночью их катает.

Однажды, когда все уже спали, завизжала собака, будто её кто-то ужалил.

Потом заскрипела дверь, и в дом с морозом седоусым ввалилась Танварпэква. В руках у неё серебряная чаша.

В чаше — жилы. Собачьи жилы. С шеи лайки сорвала она их.

Оттого собаки и визжали.

Подсела к девушке и говорит:

— Здравствуй, внучка, здравствуй! Ну и проворна ты! Давай поспорим: у кого из нас чаша с жилками быстрее наполнится. Если твоя, то чашу из чистого серебра ты возьмёшь! Если моя быстрее наполнится, то я пощекочу тебя. Да так буду щекотать, что из тебя выскочит печень.

— Ты садись, бабушка! Я принесу что-нибудь полакомиться, — говорит девушка. Выбежала она на улицу. Принесла с амбара юколу — вкусную сушёную рыбу. — Угощайся, бабушка, кушай!

А сама снова выбежала. В углу амбара нашла пустой берестяной кузов — и бегом в сторону леса.

А там, на краю деревни, под корнями самого могучего кедра, — дом Танварпэквы.

Добежала девушка до этого кедра, разожгла берестяной кузов и бросила под дерево, а сама полетела домой с криком:

— Бабушка, бабушка, в юрте твоей огонь играет! Горит твоя юрта!

Танварпэква как молоденькая побежала. А девушка бросает собачьи жилы на улицу, моет серебряную чашу и ставит её на стол. Сама быстренько тушит лучину, мажет лицо рыбьим жиром и ложится спать среди людей. В старину люди спали на одних нарах.

Скоро Танварпэква опять пришла. Ищет девушку всюду. Руками своими жилистыми лица спящих щупает. Подошла к девушке, пощупала лицо, щекочет. Девушка чуть не вскрикнула от щекотки, но, собрав последние силы, сдержалась.

Потрогала старуха ещё раз её лицо — скользкое оно, не похоже на лицо той девушки. К другим идёт, среди других ищет. Стонут люди, вздыхают во сне, всхлипывают. И снова к девушке подходит старуха, опять её мнёт, щекочет. Но молодая молчит, не подаёт ни звука.

— Торум, видно, тебя защитил, — вздыхает Танварпэква. — Изворотливей и хитрей оказалась меня. Ну, погоди! Если опять будешь по ночам крутить жилы, — всё равно защекочу…

А мастерица-девушка спит и невесёлые сны видит. Мечется. Наутро раньше всех встала, разожгла огонь в чувале. Берёт со стола серебряную чашу, показывает её людям.

— Смотрите! — говорит она. — Вот чаша. Серебряная чаша Танварпэквы. Она приходила ночью. Щекотала меня за то, что долго не ложилась спать.

«Победила девушка, — думает Сава, — да только всё же надо, наверно, вовремя ложиться спать. А то колдунья Танварпэква опять будет щекотать…»

И эта сказка вдруг ожила в интернате. Хороший был интернат. Тёплый, чистый, светлый. Да только, как в нём поселились ребята, пошёл по паулу слух, что в интернате появилась сама Танварпэква.

Она ещё не щекотала по ночам детей, но уже грозилась. Как только уйдёт дневной свет, наступит темень ночи и дети начинают засыпать, так она сразу начинает скрести стены. Ребячий сон, как пугливая птица, поднимает крылья и улетает.

Испуганные дети вскакивают, разбегаются по домам, юртам.

Интернат пуст. И утром за школьными партами тоже никого нет.

Учитель снова ходит по юртам.

Говорит Учитель с родителями, доказывает, что Танварпэквы и других злых духов в интернате вовсе нет, их придумали суеверные люди.

Родители не понимали, о каких суеверных злых людях говорил Учитель. Но уж слишком просил, уговаривал Учитель. И детей возвращали в школу. А потом опять всё начиналось сначала. Тогда на ночь был поставлен сторож.

В небе ходили звёзды. Светила луна. Сторож тоже ходил, не смыкал глаз, как большеглазая луна. Никого не видел сторож, никого не допускал к интернату. Но только Танварпэква всё равно явилась. Когда все уснули, начала она скрестись.

Но сторож Танварпэкву всё же в тот вечер поймал. Ею оказался Улякси, племянник Железной Шапки. Ему шёл четырнадцатый год.

Однажды он утащил из школы учебники и тетради и изорвал их на мелкие кусочки. Говорили, будто он помогает шаману.

Но всё-таки, на беду Учителя, Танварпэква победила: умер Петя.

Случилось это так.

Сначала Петя просто заболел. Не вставал с постели.

Родители пришли в интернат, унесли мальчика. Не дали врачу лечить. Ругали школу, Учителя.

Когда Сава пришёл в дом своего друга, Петя лежал на мягкой шкуре. Он был бледный. Губы запеклись, глаза полузакрыты.

Друг говорил какие-то бессвязные слова о вьюге, оленях.

За несколько дней, пока Сава не видел товарища, лицо Пети сделалось бледным и жёлтым. Запёкшимися губами Петя произносил шёпотом:

— Пить, пить!..

Сава налил воду из чайника, приподняв голову другу, напоил его.

Петя открыл глаза.

Посмотрел на товарища. Что-то похожее на печальную улыбку скользнуло по его лицу. И он опять впал в беспамятство.

Потом рука его чуть заметно пошевелилась, как бы маня.

Сава приблизился к товарищу. Петя открыл глаза. Узнал.

— Школа! — сказал он. — Хочу в школу.

Когда привели шамана, мальчику стало совсем плохо. Он лежал раскинувшись, с полуоткрытыми глазами и ртом, но никого уже не узнавал. Дыхание его было хриплым и прерывистым, подбородок чуть заметно двигался.

Шаман Якса ощупал его голову, грудь, руки, басовито сказал, что он пытается узнать причину болезни ребёнка, однако ручаться за выздоровление мальчика не может, так как дух заразы очень уж силён!..

Говорил это Якса, скрестив руки на груди, озираясь вокруг, как охотник осматривает свои угодья.

Но вот шаман взял в руки топор, стал раскачивать его на шерстяном поясе и что-то бормотать.

Кланяясь в сторону яркого огня, игравшего в чувале, он запел:

Сава слушал заклинания Яксы, смотрел на людей, на их неподвижные лица, медно-красные от огня, и вдруг почувствовал себя в мире духов, в мире грёз и сказки.

Затрещал огонь.

Искра огня полетела в сторону больного мальчика, как сорвавшаяся с неба звезда.

Шаман замолк.

Потом приказал слепить из хлеба, из дерева, из коры по маленькому идолу в виде зверей, птиц, рыб, оленей.

И сам принялся за работу. Из-под его искусных рук вскоре вышла довольно большая птица с распростёртыми крыльями, которую он подвесил над больным. Вскоре готовы были и другие идолы, небрежно, наспех сделанные родственниками.

За домом под высоким деревом расчистили площадку, разложили на ней костёр.

Под дерево поставили приготовленных идолов.

Яксе подали священный лук и стрелы. Лук был большой, стрелы чёрные, пыльные.

С этим священным оружием он пошёл к пылающему огню. И, взглянув на огонь, на большое небо, произнёс:

Он благоговейно поднёс стрелу к губам, поцеловал её и продолжал:

При последних словах шаман натянул тетиву лука и пустил стрелу в дремучую даль. Замерев на мгновение, снова продолжал:

При последних словах Якса прикоснулся к молодому жертвенному оленю.

Затем Якса взял бубен и стал петь хвалебные гимны: огню, душам бывших шаманов, тучам, месяцу, звёздам и орлам.

Это была уже вторая, театрализованная часть камлания.

Наклоняясь к оленю, он сделал вид, что летит на олене, чтобы предстать перед самой золотой богиней — Сорни-най.

Не удаляясь от огня, от высокого дерева, он стал показывать, что совершает длинный путь: то поднимается на Урал, то спускается в тёмные ущелья, спотыкается, переплывает реки полноводные, спасается от преследования волков, укрывается от диких зверей, прячется от лесных богов зла.

Он подражал то волчьему вою, то звериному рыку. Наконец, как бы преодолев многие препятствия, ставшие на его великом пути, шаман всем своим видом показал, что достиг жилища божества.

Упал перед богиней на колени и с мольбой в голосе задал вопрос:

— Кто виновен в болезни ребёнка? Что было причиной такой жестокой муки?

Получив от богини ответ, который остался тайной для всех, Якса сделал вид, что возвращается обратно к людям.

Длинен путь от людей к богам, не менее сложно возвращение назад.

Между тем молодой олень был уже зарезан. Его кровью уже мазали рты идолов, поили корень высокого колдовского дерева, и золотой огонь угостили.

Кончив камлать-петь, Якса наклонился к больному мальчику и закрыл его тёплой, слизкой шкурой молодого оленя, приговаривая:

С этими словами он нагнулся к мальчику, положил руку на его голову да так и застыл в смятении: мальчик был мёртв.

Тревожно затрещал огонь в очаге. Искры полетели вверх. И кажется, в темнеющем небе сразу превратились в яркие звёзды.

— Кто же виноват? За что дух заразы так свиреп? — простонал шаман, опуская бубен…

Луна потускнела за лёгким облачком, плывшим по небу серой птицей.

Она стала похожа на медный глаз богини Сорни-най, небольшой идол которой, вырезанный из куска дерева, был выставлен тут же, перед огнём.

Огненные языки молниями ударили Яксу и погасли. Якса упал на землю лицом вниз…

Пролежав без чувств некоторое время, он сел, уставив оледеневший взгляд на огонь, и хриплым со сна голосом пропел:

— Вышла Танварпэква из своего логова из-под корней дерева и вместе с русским Учителем-Кулем начала щекотать и душить детей. Где моё мудрое племя мухоморов? Надо детей забрать из школы — и увезти в горы!.. Красный дух заразы идёт!

Невозможно Саве было представить, что его друг, весёлый и такой сильный мальчик, стал мёртвым… Но Сава сам, своими глазами видел, как Петю снесли на кладбище, на священное место печали и горя.

Своими ушами слышал Сава про Танварпэкву и про Учителя-Куля, которые будто бы начали щекотать и душить детей…

…И вот нарты мчались по извилистой таёжной просеке. Луна исчезла.

Чудилось Саве, что из-за высоких деревьев вот-вот выскочит Куль или сама ведьма Танварпэква, из-за которой он потерял тёплый-тёплый, светлый-светлый дом — школу-интернат…