Крест и полумесяц

Все меняется, все течет…

-//-//

183… год. Одесский уезд. Местечко Покровское.

С улицы непрерывной чередой раздавались ружейные выстрелы, то и дело прерываемые яростными людскими воплями. Слышался громкий топот: десятки и десятки людей бежали по улице и выкрикивали проклятья евреям. Дребезжали и со звоном разлетались стеклянные витрины, с хрустом ломались деревянные ставни и двери.

— Ратуйте, православные! Бей проклятых жидов! Они Христа продали, продадут и нас! — словно оглашенный вопил, какой-то мужской визгливый мужской голос. — Бей антихристов! Громи выродков!

Снова загрохотали ружейные выстрелы. Истошно кричал мальчонка, схваченный погромщиками. Дюжие бородачи рукоятками метел молотили двух студентов с кудрявыми пейсами, которых пытались заползти под телегу. Их вытаскивали оттуда за ноги и снова принимались избивать.

— Жги из змеиное кобло! Керосин, керосин тащи! Вона туды лей! — орали на разные голоса. — Эй! Еще жиденок! Плетью его, плетью!

Страшен был охвативший жителей городка угар. Пущенный кем-то слух о том, что русского мальчишку евреи принесли в жертву своему Богу, быстро распространился среди городского дна и превратил простых людей в осатаневших от ярости зверей. Они набрасывались на своих соседей с топорами и молотками, врывались в еврейские торговые лавки и забивали до смерти продавцов, поджигали синагоги. По узким извилистым улочкам носились орущие толпы, искавшие всех мало-мальски похожих на евреев.

Городская полиция никак не вмешивалась в беспорядки, даже не пытаясь остановить погромы. Кое-где полицейские, особенно рядовые, даже принимали участие в грабежах еврейских домов и лавок. С ревом, размахивая шашками и револьверами, они срывали замки, вскрывали двери, а после врывались внутрь и хватили товары. Оттуда уже выбегали нагруженные тюками тканей, шпульками ниток, коробами со всякой всячиной.

В это самое время в одном из домов забаррикадировалась семья ювелира Гертензона. Глава семьи, Мойша Гертензон, вооружившись английским ружьем, дежурил у окна, загороженного массивным комодом. Настороженно вглядываясь в щелку, то и дело ахал и охал от увиденного. Глядя на него тихонько вскрикивали и остальные члены семьи, что выглядывали из полураскрытой крышки погреба.

— Мойша, уйди от окна за ради Бога, — едва не рыдала пышнотелая Сара, утирая слезы шелковым платочком. — Увидют же. Иди к нам быстрее.

Тот отмахивался от нее, словно от надоедливого насекомого, не забывая напряженно всматриваясь в окошко. Рука его все это время крепко сжимала здоровенное ружье.

Когда звуки погрома на улице начали стихать, мужчина осторожно отполз от окна. Прислонился к стене и с облегчение выдохнул. Кажется, им удалось пережить этот проклятый день. Их не сожгли заживо в своем доме, как Абрамовичей; не забили деревянными палками, как достопочтенного раби Якова Эйзенбета и его супругу Ири; не сбросили в реку их деток, как у пекаря Моше Файбошевича и других. Значит, Яхве им сегодня благоволил. Только что будет завтра? Будет ли он также благосклонен завтра?

Долго сидел в такой позе ювелир. Его лицо кривилось. Лоб бороздили морщины. Сжимались кулаки. Думал о том, а не Яхве ли ему подавал сегодня сигнал. Вдруг руками этих нечестивцев Бог говорил его, что засиделся он на этом месте и ему пора отправляться в путь — туда, где никто не будет называть их жидами и ненавидеть за другую веру.

— Сара… Сара, где ты там? Куда ты положила письмо нашего мальчика? — вдруг Мойша повернулся к жене, что продолжала настороженно выглядывать из погреба. — Быстро неси его сюда! Быстро, быстро! Что встала? Хочу еще раз почитать, что он писал про то особенное место…

Ничего не понимавшая Сара долго суетилась, пока искала письмо сына. Наконец, надорванный конверт был найден и передан Мойше, который резко его схватил и начал бормотать.

— Где же это было? Проклятье! Где-то здесь должно быть… Вот, вот это м место, — натянув очки, он, наконец-то нашел нужное место в письме. —… Это удивительное место, отец. Здесь никому нет никакого дела, какими молитвами ты славишь Бога, какая прическа у тебя на голове или какую еду ты ешь. Здесь всякому человеку рады. Особенно ихний правитель радуется приезды того, кто хорошо знает свое дело. Такой мастер, как ты, отец, был бы здесь в особом почете…

-//-//-

Старинное селение Ночх-Кела располагалось на правом берегу Шаро-Аргуна в бассейне притока Келойахк, берущего начало с хребта Хиндолайм. В его центре тянулись к небу стройные стены сторожевых башен, соединенных массивной стеной с узкими бойницами. Совсем рядом теснились, прилепившись друг к другу, десятки неприветливых домов, часть которых врезались в скалы. Между ними змеились крутые дороги, на которых едва протиснется арба.

Веками здесь ничего не менялось. Казалось, что само время остановилось в стенах низкорослых каменных кибиток и узких извилистых тропок, глубоких горных пещерах. Деды сельчан, их деды и их деды жили в строгом соответствии с древнейшими традициями и обычаями, в которых с легкостью узнавалось влияние монгольских, половецких племен, прослеживались древнеперсидские и даже праарийские следы. Убеленные сединами аксакалы даже с гордостью рассказывал о том, что все они, живущие здесь, являются потомками самого сирийского шахиншаха Сайд-Али-аш-Шами. Мол, кровь этого великого воителя древности, прозванного Горным львом, течет и в их мужчин жилах, делая их храбрыми и сильными, как хищный зверь. Их женщины и девы, подобно мифическим амазонкам, не уступают своей храбростью мужчинами и всегда готовы взять в руки оружие, чтобы защитить свою семью и дом.

Эти и многие другие мысли роились сейчас в голове невысокого крепкого мужчины в черном шерстяном плаще, из-под которого выглядывал потрепанный османский халат и шаровары. Покрытое южным загаром лицо незнакомца выражало глубокую задумчивость.

— Дом… Сподобил все-таки Всевышний еще раз увидеть родные места, — он бросал жадные взгляды по сторонам, останавливаясь глазами то на приметной белой скале, то на толстой раскидистой акации. — Как же давно я здесь не был… Эх…

Вача по прозвищу Волк давно уже не был на родине. Больше двух десятков лет назад он, тогда еще молодой парнишка с бурлящей в жилах кровью, ушел в поход «за зипунами». С отрядом таких же, как и он, дерзких, бесшабашных врывались в селения османов на побережье, брали на абордаж купеческие суденышки, грабили караваны. Насытившись грабежами, они шли в крупные города, где с шумом спускали кровавые деньги. Только все, когда-то заканчивается: растаял отряд, сгинули товарищи-разбойники, не осталось за душой монет. Все возвращалось на круги своя. Возвращался домой и Вача, правда, постаревший, израненный. Из всего имущества у него и остались лишь рваный халат, английское ружье и дамасская шашка.

— Вот, Волк, ты и вернулся домой, — тяжело вздохнул горец. Глубокие морщины прорезали лоб. Лицо исказила гримаса. — Дом… — душили противоречивые чувства, комом вставшие в горле.

Уже показались макушки старинных башен, одна из которых принадлежала его роду. Еще босоногим мальчишкой он излазил ее вдоль и поперек, представляя себя храбрым защитником селения из далекого прошлого. Кривая палка в его руках превращалась в дальнобойное ружье, а далекие валуны — в головы наступающих врагов. Скоро дорога вильнет, и Вача увидит первые кибитки родного селения.

В этот момент в горах что-то загрохотало. Гулкие раскаты начали гулять между скалами, то забираясь в глубокие ущелья, то взбираясь на высокие горные пики. Вача тут же бросился к обочине дороги и привалился к огромному валуну. В его руках само собой оказалось ружье, которым он сейчас и выцеливал врага.

— Откуда здесь пушки? Ведь стреляли… — шептал горец сквозь зубы, дергаясь по сторонам. — Неужели кяфиры добрались и сюда? А это еще кто…

Услышав цоканье копыт, Вача приготовился стрелять.

Из-за поворота показалась худая, одни ребра, кляча, запряженная в небольшую арбу. В повозке горкой лежал черные, сверкавшие на солнце куски каменного угля, здесь прозывавшегося горючем камнем.

Только взгляд горца привлекло не это. Позади арбы шло… О, мой Бог! Прямо за повозкой брело существо, лишь внешне напоминавшее человека. Его лицо, ладони, вся одежда были иссини черного цвета. Во время своих странствий Вача, конечно, видел мавров и привык к ним, но здесь было нечто совершенно иное.

— Иблис… — с ужасом клацнул зубами горец, пытаясь удержать ружье дрожащими руками. — Это иблис.

Дернул за курок, и воздух сотряс выстрел. Не дожидаясь пока рассеется пороховое облако, он бросился в атаку с выхваченной шашкой в руке. Сейчас адское создание отведает священной дамасской стали.

— Биссмилляхи Рахмани Рахим[1]… — заорал он во все горло, размахивая клинком.

Не успев сделать и трех шагов, Вача налетел на сильный удар в лицо. Хрясть! Со всей силы ему влупили какой-то дубиной, отчего у горца выбило дух и бросило на спину.

Вача, обливаясь кровью, пытался вскочить на ноги, но у него ничего не получилось.

— Что же за дерьмо такое? Опять стреляют. Каждый день одно и то же, каждый божие день, — к своему удивлению Вача услышал человеческий голос, правда, очень рассерженный. Но откуда у иблиса человеческий голос⁈ Это же адское создание! — Знают же, что здесь теперь шахта, уголь возят. Что за олухи⁈ Никакой я не иблис! — черное лицо со сверкающими белками глаз вплотную приблизилось к горцу. — Я шахтер! Слышишь, ишак и сын ишака⁈ А черный, потому что там мыться негде. Вот, вот, смотри! Человек я!

До Вачи, наконец, стало доходить, что никого иблиса не было и в помине. Человек, которого он принял за существо из ада, был с головы и до ног осыпан угольной пылью, которая была буквально везде: в морщинах лица, в волосах, въелась в губы и складки одежды.

— Все, хватит! Свяжу тебе, дурака, и сдам туда, куда надо, — зло бормотал человек, быстро связывая руки и ноги Вачи сыромятными ремнями. После с хеканьем закинул неподвижное тело на гору угля, и хлестнул конягу плеткой. — Давай, родимая, пошли. Нам еще две повозки привезти нужно до вечера, а то норму не выполним.

Обалдевший от происходящего Вача лишь молча на все это смотрел. Голова в этот момент разрывалась не только от боли, но и от многочисленных вопросов: зачем этому человеку столько горючего камня?, кто такие «шахтеры»?, почему стреляют пушки?.

— Вон и милиция скачет… Слово-то какое чудное — «милиция». Откуда только имам их берет. Всевышний, наверное, нашептывает. Вона сколько всего нового придумал, — черный горец разговаривал сам с собой, время от времени подгоняя лошаденку. — Взять хотя бы горячую воду в мяктябе. Никогда такого не видел. Дергаешь за железку, а из трубы течет горячая вода. А купальня⁈ Нигде такой большой купальни нет, а у нас есть! Слышишь, абрек? — погонщик, наконец,соизволил обратиться к своему Ваче. — Видел где-нибудь купальни? Молчишь. В нашей купальне есть большое озеро с горячей водой. Бассейн называется. Есть особая пещера, где можно хлестать себя метелками. Наш имам говорит, что от такого хлестанья у человека прибавляется здоровье.

Вача продолжал молчать. А что ему еще оставалось делать? Нечего было сказать. Да, и жизнь его приучила лишний раз рот не открывать. Себе дороже могло выйти. Сейчас нужно молчать и смотреть во всей глаза. Собственно, именно это он и делал в настоящий момент.

А посмотреть, честно говоря, была на что. Над самым крайним домом поднималась высокая каменная башенка, из которой тянулся черный-черный дым. Такие же клубы дыма поднимались над домом в другом конце селения. Вача встревоженно задергался. Неужели пожар? Только никакого волнения, беготни людей, криков не было и в помине.

С другой стороны возвышалось нечто, что показалось Ваче совсем уж невероятным. Между парой каменный домиков какой-то полупрозрачный шалаш, от которого отражались лучи солнца. Вача, разглядывая эту странную постройку, изогнулся аж до хруста в спине, что не осталось незамеченным со стороны погонщика.

— Что вскинулся? Увидел нашу стекляшку? В глаза, наверное, сверкает? Такое, говорят, только в городе у Белого царя есть и больше ни у кого, — засмеялся шахтер. — Это те-п-ли-ца… — по слогам он выговорил незнакомое слово. — О-тап-ли-ва… Тьфу! Тепло там, как в горячем источнике. Сынишка мой там истопником обретается, — с гордостью говорил он. — А сверкает стекло! Слышал про стекло? Откуда. Ха-ха-ха, — засмеялся горец, махнув на пленника рукой. — Это как камень, но через него все видно. Кое-кто даже говорит, что это окаменевшие слезы грешников.

У Вачи сам собой рот открылся. Слишком уж о невероятных вещах ему рассказывали. Он опытный человек, поездивший по светы, многое повидавший. Видел стекло в домах богатых осман. Только очень обеспеченные турки могли себе позволить застеклить все окна своего дома. Остальные довольствовались крохотными осколками темного, с пузырьками стекла, совсем не похожими на то, что увидел здесь. Как-то даже ему удалось подержать такой осколок в руках. Поговаривали, что стекло в пол человеческого роста и толщиной в полтора вершка стоило около двадцати золотых лир. Просто несусветные деньги.

— Ха, это еще не все, — словоохотливый горец, видя любопытство своего пленника, продолжал с удовольствием рассказывать. — Сынок говорил, что в этой те-п-ли-це, — слово «теплица» ему почему-то давалось с трудом, и всякая раз он спотыкался на нем. — Растут даже османские фрукты — персики, мандарины, бананы! — с видимым восхищением перечислял тот и даже причмокивал при этом. Видно, не довелось ему еще попробовать эти чудесные заморские плоды. Что головой качаешь? Не веришь? А это…

Шахтер начал копаться в своей наплечной сумке, пропитанной, как и все остальное, плотной угольной пылью. Через несколько мгновений в его руке оказалось нечто продолговатое и зеленное, что он тут же протянул пленнику.

— Видишь? Это огурец! У нас вырос. Сын домой принес. Сказал, всем работникам дали. Мол, имам называет это ви-та-ми-тна-ми, — тыкал он огурцом в рот Ваче. — Кусай, кусай, чтобы не говорил потом, что я вру. Кусай, говорю!

Однако попробовать диковинного овоща Ваче так и не удалось. Их окружил небольшой отряд всадников, двое из которых тут же вытащили из повозки горца и поставили его перед командиром.

— Абзи[2], салам, — рослый парень со странными полосками синей ткани, пришитыми к плечам его черкески. — Снова в тебя стреляли? — погонщик развел руками. Мол, есть такое. — Прости, абзи. Мы недоглядели. Местные уже все про тебя знают. Сами на шахте работают. Это чужой человек.

Он так тряхнул Вачу, что у того зубы клацнули. После близко к нему наклонился. Длинный шрам, протянувшийся через всю его щеку, налился дурной кровью и резко выделился на обветренном лице. Недобро смотрели глаза. Такого обманывать, себе дороже. Зарежет, не моргнув глазом.

— Я Аслан Худжиев, по милости имама Шамиля сотник милицейского ополчения на этих землях. А кто таков? Что забыл в нашем селении? И почему стрелял в Куреш-абзине, — резко вылетали у него слова. Взгляд стал еще подозрительнее, а правая рука опустилась на рукоять пистолета. — Уж не лихой ли ты человек? Или следить за нами, выведывать наши секреты? — тут уже и остальные члены отряда потянулись к оружию. Разбойник или лихой человек — это одно, а лазутчик — это совершенно другое, во сто крат худшее и опаснее. Ведь, за ним мог прийти более многочисленный и опасный враг. — Отвечай!

Насупившийся Вача и не думал открывать рот. Заговорить он всегда успеет. Нужно было что-то для себя выгадать, прежде чем все выкладывать. Знающий человек всегда ценнее того, кто ничего не знает.

— Не будешь, значит, говорить, — неопределенно хмыкнул сотник, прищурившись. — Зря ты так. Рассказал бы, может и отпустили. Сейчас же в зиндан кинем, чтобы голову немного проветрил и посговорчивее стал. Понял, малы? Не балуй, смотри… Ну! — прикрикнул он на пленника, втаскивая его на круп своего жеребца.

В селение они влетели под громкий аккомпанемент мальчишеских голосов, как раз выходивших из мяктебя при мечети. Разновозрастная ребятня кричала на разные голоса, тыча во всадников пальцами.

— Чужак! Шпион! Шпион! — кто-то даже камень запустил в пленника. — Лазутчик!

Вачу скинули с жеребца и поставили лицом к собиравшейся толпе. Худжиев, выразительно помахивая пистолетом, обошел вокруг пленника. После повернулся к людям.

— Люди, кто знает этого человека? Может кто-нибудь видел его раньше? — крикнул Аслан, показывая на пленника. — Он стрелял в Куреш-абзине, в после что-то вынюхивал здесь. Может про наше жилье-былье узнать что хотел. Знает его кто-нибудь? А ты выпрямись. Выпрямись, сказал! Что сгорбился?

Столпившиеся люди молча разглядывали мужчину. Подслеповато щурились старики с кривыми клюкам и в руках, качали головами свободные от службы и работы воины, шепталась пацанва. Никто не мог узнать в Ваче местного. Слишком уж много прошло времени. Да и как в нем было узнать того угловатого худощавого юношу, что много-много лет назад ушел из селения пытать воинского счастья? Никак! Разве только мама, что его выносила, могла бы узнать сына. Только не было уже ее в живых.

— Кто-нибудь узнал этого человека? Ну? Никто, значит. Тогда пусть в яме посидит, — Аслан уже было развернулся, как кто-то из собравшихся привлек его внимание. — Лейла? — удивился он при виде медленно приближавшейся женщины в темном платье и платке. Высокая с гордо поднятой головой, она не шла, а плыла подобно белой лебеди. — Что тебе Лейла?

Она словно не слышала его. С окаменевшим, ничего не выражающим, лицом женщина шла к пленнику, с которым тоже происходило что-то очень странное.

— Лейла… — едва слышно шептал Вача, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. На спине выступил липкий пот. Накатило странное, уже данным давно забытое чувство. — Неужели это ты… Лейла, ты…

Слова застревали в его горле. Он снова и снова пытался произнести ее имя, но у него ничего не получалось. Господи, это же она! Его маленькая Лейла, его тростиночка. Ручки тоненькие, сама худенькая, глаза только огромные. Маленькая. Казалось, коснёшься ее пальчиком, и она растает или ветром ее сдует.

— Посмотри мне в глаза, воин, — в голосе женщины звучала сталь, а взгляд словно пронзал насквозь. Такую не согнуть, сломать если только. — Вача… — все-таки голос дрогнул. Она тоже узнала того, кому доверяла свои тайны и делилась своими мечтами в далеком-далеком детстве. — Ты все-таки возвратился, как и обещал… Как же ты долго шел.

Никого больше вокруг них не существовало: ни жителей, ни подозрительного сотника милиции, ни галчат-мальчишек. Остались лишь одни они, как и два десятка лет назад. Давно-давно, точно так же, как и сейчас, они стояли вдвоем и молча смотрели друг на друга. Потом начали одновременно говорить, быстро-быстро, захлебываясь и перебивая друг друга. Тоненькие девичьи пальчики тонули в ладонях парнишки. Она клялась, что дождется; он обещал, что обязательно вернется с богатым калымом и возьмет ее в жены.

— Да, Лейла, я вернулся, — грустно улыбнулся воин, скользя глазами по столь милым его сердцу чертам лица. — Только пришел с пустыми руками. Что было, не хранил; все спускал до самого последнего акче. Только клинок из дамасской стали остался. Вот и все мое богатство. А ты как?

Женщина в ответ тоже улыбнулась. Правда, в ее глазах так и сквозило печалью и тоской. Очень нелегко было сначала распрощаться со своим прошлым, а потом вновь встретиться с ним лицом к лицу.

— Одна я, Вача. Отец с матерью давно уже ушли к Всевышнему…

Едва она замолчала, как у воина вспыхнули надеждой глаза. Неужели она все это время ждала его. Вача боялся поверить в эту мысль.

Но долго этот разговор продолжаться не мог. Ведь они были не одни. Вокруг них стояли десятки человек.

-…Лейла! Лейла! — едва не кричал Аслан Худжиев, путаясь достучаться до женщины. — Ты узнала его?

Та развернулась и вытянула руку в сторону связанного пленника.

— Это Вача Шатоев из тейпа Сатой. Его семья и все предки веками жили в нашем ауле, — громко проговорила она. — Северную башню построил его тейп еще тысячу лет назад.

По толпе жителей пошла волна. Старики, стоявшие спереди, подались вперед, желая лучше рассмотреть пленника. Зашептались женщины, закрытые платками головы которых выглядывали из толпы.

Наконец, Вачу узнали. Стали раздаваться гортанные голоса, в пленника начали тыкать пальцами. Кто-то вспоминал его отца, деда, деда его деда. Заспорили о древности рода.

— Как так свой? — недоуменно пробормотал Аслан, развязывая руки пленника. — И что теперь, совсем отпускать?

В этот момент за его спиной раздалось негромкое покашливание. Тут же вокруг них стихли все звуки: ни шептали, ни кричали, ни сопели. Кажется, люди даже дыхание затаили.

Из-за спины Аслана вышел высокий человек в темной строгой черкеске, голову которого украшала большая кипельно белая чалма. Взгляды людей скрестились на нем, словно он был источников всего сущего для них.

— Шамиль… Шамиль… Шамиль… — побежал между ними восторженный шепоток. — Имам Шамиль…

Имам взмахнул руками, привлекая к себе внимание.

— Не надо шуметь братья. Сейчас во всем разберемся. А вы расходитесь, расходитесь. Дел у нас невпроворот, — имам остановился рядом с Вачей, и смерил его взглядом. — Поговорим.

Имам Шамиль, не оборачиваясь, двинулся в сторону того самого стеклянного дома, который называли иноземным словом «теплица». Следом держался Вача.

— Много я о тебе слышал, Вача. Разное рассказывают… Мол, храбрый ты до безумия; в сражении в тебя, словно страшный дух вселяется. Рубишься так, что враги от тебя шарахаются, — Вача, слушая, хмурился. Правда это была. Едва в его руке оказывалось оружие, на него накатывалось самое настоящее безумие. В таком состоянии он ни своих, ни чужих не различал. Любой под удар его клинка попасть мог. — Еще говорят, что ты никогда не предаешь. Верный, как пес. Видно, поэтому и гол, как сокол. Так?

Вача опустил голову. Что тут скрывать? Кому давал он клятву, того и держался. Только такое не сильно в почете в его ремесле. Большое богатство любит изворотливых и хитрых. С верными и твердолобыми деньгам совсем не по пути.

— Хватит по свету шастать Вача. Бродишь, как неприкаянный, а у самого ни кола, ни двора. Что ты там ищешь, воин? Свободы, богатств или может смерти? Что молчишь? Здесь твоя судьба, твой дом и твоя семья, — глубокий голос имама успокаивал, внушал доверие и уверенность. Этот голос хотелось слушать и слушать. — Ты здесь должен быть… на земле своих предков.

Тяжело вздохнув, Вача остановился. До стеклянного дома оставалась всего пара шагов.

Он поднял голову к небу, затянутому свинцовыми облаками. Задержал взгляд на верхушках скал, потом — на массивных сторожевых башнях. Все здесь было таким родным, пусть и чуть подзабытым, что сжималось сердце. Вача почувствовал, как накопившееся за долгие годы напряжение готовилось вырваться наружу. Господи, как же он соскучился по всем этим местам.

— Эх, Вача шляешься на чужбине. Все и всех позабыл… Ты лучше посмотри, как все здесь поменялось. Пошли со мной. Посмотришь своими собственными глазами.

Имам открыл стеклянную дверь теплицы и пропустил вперед бывшего пленника.

— Это теплица, стеклянный дом для выращивания овощей и фруктов, Вача. Уже больше двух десятков таких теплиц построено в соседних селениях. Совсем скоро на столе в каждой сакле будут свежие овощи. Дети станут меньше болеть, — имам махнул рукой на аккуратно подвязанные огуречные плети, богато усыпанные зелеными плодами. Рядом тянулись к верху метровые кусты томатов, украшенные аппетитными красными шарами. — Попробуй, Вача! Сорви и попробуй! Это помидор.

Вача нерешительно сорвал небольшой томат, осторожно, с опаской, надкусил его. Потом еще раз. На лице появилась робкая улыбка. Вкусно оказалось.

— Это лишь начало, Вача. Скоро все станет по-другому. Люди совсем забудут о голоде. Бездомные абреки перестанут грабить караваны. Торговцы людьми забуду дорогу на Кавказ, — с жаром продолжал имам Шамиль, увлекая Вачу из теплицы наружу. — Ты со мной?

Тот замер, не зная что ответить. Но встретив взгляд Лейлы, по-прежнему, стоявшей у мечети, решительно кивнул.

— Поговаривают, что у османов ты фейерверками занимался. Так? — Вача опять кивнул. — Есть у меня, как раз для тебя одно дело. Слышал, что-нибудь про ракеты?

[1] Биссмилляхи Рахмани Рахим — басмала, фраза, с которой начинается каждая мусульманская молитва.

[2] Абзи — уважительное обращение к старшему.