Крокодилыч

АНТОНИНА

На новом месте не знаешь, куда деваться, поэтому ищешь коммуникабельного человека. Мне повезло, он оказался за соседним столом. Вернее это была она.

— Вы и есть новый сотрудник? — строго спросила она и тут же представилась: — Антонина.

Я вежливо назвался. Антонина вышла из-за стола, подсела ко мне, и я приготовился отвечать, потому что новичков всегда расспрашивают про прежнюю работу, семейное положение и район местожительства. Тем же экзаменаторским тоном Антонина спросила:

— На шпалерах были?

Я слегка покраснел. Аппаратура ли это новая, термин ли какой местный или что другое? Пришлось прибегнуть к дипломатическому ответу:

— Собираюсь.

— На поп-опере?

— На опере был, а на поп еще не успел, — облегченно признался я, сообразив, в какой области меня проверяют.

— Моне или Мане? — лукаво спросила она.

— Обей, то есть обои. В общем, оба, — все-таки волновался я.

— Артур Хейли?

— Артур Конан Дойль.

Я заметил, что ей не так важны мои ответы, как важны свои вопросы, поэтому решил особенно не напрягаться.

— Рафаэль или Мичел?

— Арти Шок.

— «Роллинг стоун» или «Поющие чайки»?

— «Поющие чайники».

— Стриптиз, а?

— Лучше велосипед.

— Сколько хобби?

— Полтора.

— Экология, бионика, спичечные коробки?

— Меню из ресторанов.

— Коктейли, да?

— Пополам с глинтвейнами.

Она довольно поднялась: я оказался своим.

Но на второй день Антонина нервно ходила по комнате, иронично и молча посматривая на меня. Я не мог взять в толк, чего она ходит и почему молчит. Тогда Антонина встала на стул, якобы поправить штору на окне. И я сразу понял, что меня опять подвела дурная привычка рассматривать женское лицо, словно там все написано. Нет, там не все написано: передо мной были великолепные ноги, высокие, стройные, как тянутые конусы, поставленные на стул вершинками.

— У вас чудесные ножки, — осенило меня на комплимент.

— Наконец-то заметили, — деловито подтвердила она. — А я думала, что вы сексуально-равнодушный.

— Почему это равнодушный, — обиделся я, ибо знал, что сексуально-равнодушным быть позорнее, чем вообще равнодушным.

— Зря не носите подтяжек, — заметила она. — Сейчас модно.

Я поспешно застегнул пиджак.

— У мужчины должна быть крупная нога.

Я смущенно пошевелил пальцами в ботинке.

— А в портфеле что? — прямо спросила Антонина.

— Ну, газетка… Кефир на ужин.

— Мужчина должен носить с собой коньяк и сигареты.

Она вытащила из ящика стола прекрасно изданную, но сильно потрепанную книгу «Женщины в мировой живописи» и положила передо мной. Все-таки сомневалась во мне, считала равнодушным. И пока я рассматривал прекрасных Данай и разных там купальщиц, Антонина возлежала на стуле не хуже самой Данаи.

Мое познание искусства прервал заведующий лабораторией — седой и усталый человек.

— Антонина Вадимовна, — осторожно сказал он. — Сегодня вы опять опоздали на работу.

— Никак не могу купить будильник, — беспечно ответила она, не изменив позы Данаи.

Мне кажется, что завлаб ее побаивается. Помолчав, он вроде бы шутит:

— Тогда дайте мне свой домашний телефон, буду вам звонить вместо будильника…

Антонина окидывает внимательным взглядом его сутулую фигуру и с достоинством отвечает:

— Домашний телефон даю не всякому мужчине.

— Я живу дальше вас, но ведь не опаздываю, высыпаюсь, — все-таки не сдается он.

Антонина изумленно вытаращивается;

— В вашем возрасте ночью делать больше нечего.

По-моему, завлабу хочется провалиться сквозь землю, то есть сквозь паркетный пол. Ему лет сорок, поэтому он распрямляется и пробует принять осанистый вид:

— Я тоже… этот… болельщик и рыбак.

Бросив на меня пугливый взгляд — ему неудобно перед новеньким, — он пятится к двери и бормочет:

— Не опоздайте завтра на конференцию…

Мы с Антониной продолжаем беседу, только не пойму, о чем. О муже, но она с ними со всеми развелась. О детях, но их у нее не было. О путешествиях, но она ездит только на пляжи. О работе, но я не пойму, чем тут она занимается. А об искусстве мы уже поговорили…

На конференцию она все-таки опоздала. И я сразу понял, что не проспала: на ней было ярко-красное, безбожно укороченное платье и бордовые чулки; волосы отливали марганцовкой, а оранжевые веки, стоило им захлопнуться, создавали впечатление, что вместо глаз вдруг выкатываются два мандаринчика. Она вальяжно прошла по залу и возлегла в первом ряду. Мужчины, да и женщины, как подсолнухи по ходу солнца, поворачивали головы по ходу Антонины.

Докладчик уже отвечал на письменные вопросы.

— Последняя записка, — сообщил он, развернул бумажку и прочел: — «Антонина, я сегодня в подтяжках».

Под смех зала докладчик пожал плечами и перевернул записку:

— Извините, это адресовано не мне, а Антонине Скворцовой.

Значит, мысль о модности подтяжек она внушала не мне одному.

Я думал, что в объявленном перерыве — а все хохотали до самого перерыва — Антонина сгорит со стыда. Но она шла между рядов своей томно волочившейся походкой и потаенно улыбалась.

И вдруг мне пришло в голову, что я злой тип. Ведь по-человечески ее бы надо пожалеть. А мне захотелось, чтобы она споткнулась, упала и поставила синяки на свои прекрасные ноги… Чтобы ей стало больно. Пусть она страдает хотя бы из-за синяков. Ибо страдающий умнеет.