Кровные связи

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На рассвете Найджел добрался до Центра истории семьи после очередной лихорадочной ночи, полной темных, смутных сновидений. Фостер договорился, чтобы центр открыли по требованию Найджела. Фил стоял за столом приема заявок и ждал его. Было еще только шесть утра, но он уже что-то насвистывал. Какую-то мелодию, которую Найджел не мог разобрать. Когда он вернулся из гардероба, куда сдал свою сумку и пальто, то сообразил, что это песня «Куда ты идешь, моя любимая» Питера Старстедта.

— Вы свистите, потому что я пришел, Фил? — спросил Найджел.

Тот смутился:

— Я даже не заметил, что делаю это.

Найджел ушел. По дороге к алфавитному каталогу он услышал, как Фил опять засвистел.

Он начал с каталога брачных свидетельств и нашел номер свидетельства о браке между Ханной Фаэрбен и плотником Морисом Харди. «Слава Богу, его звали не Джон Смит», — подумал Найджел. В компьютерной комнате наверху он проверил данные переписи. В 1881 году они жили в Бермондси с тремя детьми: девятилетней девочкой и двумя мальчиками семи и трех лет.

Дальше он столкнулся с уже знакомой проблемой. Они исчезли из данных переписи. По свидетельствам о смерти он узнал, что Морис и Ханна умерли в 1889 году. Позвонив в управление записи актов гражданского состояния, Найджел выяснил, что оба скончались во время эпидемии гриппа. Они обнищали и оказались на самом дне викторианского общества — в работном доме Бермондси. Два дня спустя их младший сын Дэвид стал жертвой болезни в том же самом ужасном месте.

В живых осталось двое детей: Клара, которой теперь было почти семнадцать, и Майкл, младше сестры на два года. Записи об их смерти отсутствовали, и Найджел решил, что они выжили. Но дальнейшее изучение данных переписи не принесло результатов. Ни один из детей не вступил в брак до начала нового века.

Найджел покинул центр, прошел по Миддлтон-стрит через Эксмос-Маркет, свернул налево на Росоман-стрит и, наконец, добрался до архива лондонской полиции на Нортемтон-роуд. Там хранилась информация начиная с 1607 года о столице, ее жителях и их жизни — всего семьдесят два километра записей. И что важнее, там содержались сведения о городских союзах попечения бедных, следивших за деятельностью работных домов. В данном случае его интересовал союз попечения бедных Святого Олафа.

Он заказал пропуск и просмотрел записи в журнале. В 1886 году там были записаны имена всех пяти членов семьи Харди. Они пришли добровольно. Два мальчика были истощены, Майклу поставлен диагноз «слабоумие». Найджел понял, что с ними случилось. Подобно большинству бедняков, они выбрали рабский труд в работном доме как средство выживания. Морис и Ханна должны были спать в разных комнатах, дети тоже находились отдельно от родителей. Их контакты сводились к минимуму. Они носили форму, вставали в шесть утра, целый день выполняли тяжелую работу и ложились в восемь вечера. Лишь отсутствие решеток и замков отличало это место от тюрьмы. Люди могли покинуть его в любой момент, но куда им было идти? Голодать и замерзать на улице? Они являлись узниками обстоятельств.

Найджелу стало интересно, какие события заставили Мориса оставить надежду обеспечить семью и искать милости у государства. Увечье? Мальчики были еще маленькими и не могли поддерживать семью, а для молодых женщин вроде Клары не имелось подходящей работы. В 1888 году она покинула работный дом, надеясь устроить жизнь за стенами данного заведения. Наверное, она верила, что заработает достаточно денег и вернет семье благополучие. И все же через год ее родители и старший брат умерли. Их, вероятно, похоронили в самых дешевых гробах, в общей могиле. На следующий день после смерти Дэвида Клара пришла забрать уцелевшего брата. Это произошло 7 сентября 1889 года.

Куда они отправились? Найджел потратил два часа на проверку информации по всем лечебницам для умалишенных в Лондоне. Майкла там не оказалось. Видимо, он жил с Кларой. Но эти двое словно растворились во времени.

Выйдя на улицу, он заморгал, глядя на заходящее солнце. Часы летели незаметно, когда он погружался в прошлое.

Неожиданно Найджел кое-что понял. У него появилась идея. Он не знал, как это получилось, но за время работы генеалогом научился доверять интуиции. Он вернулся в центр и сразу перешел к переписи 1891 года. Он напечатал имя Клары Фаэрбен и дату ее рождения.

Он нашел ее, возраст совпадал. Она взяла себе девичью фамилию матери. Но почему? Этому могло быть лишь одно объяснение — чтобы избавиться от клейма нищеты. Найджел нажал на ссылку, желая посмотреть имена других жильцов. Майкл Фаэрбен. Он жил вместе с ней в доме на Боу-стрит, в восточном Лондоне. Остальными жильцами дома являлись молодые женщины в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет. Клара — самая старшая. Найджел предположил, что это пансион. В графе «род деятельности» стояло «рабочий на спичечной фабрике». Ее профессия и место проживания все объясняли: она трудилась на фабрике «Брайант и Мэй». Ей удалось найти работу, но это было одно из самых трудных и опасных занятий: ей приходилось вкалывать четырнадцать часов в сутки, разговаривать запрещалось, рабочих наказывали, если они роняли материалы, кроме того, они подвергались риску быть искалеченными или заболеть раком от соприкосновения с желтым фосфором, из которого изготавливали спички.

В переписи 1901 года Клара, двадцати девяти лет, была указана как прислуга в частном доме по адресу на Холланд-парк. Майкл по данному адресу не проживал. Он работал конюхом в конюшнях Холланд-парк-мьюз. Год спустя умер от сердечного приступа. Еще через год Клара вышла замуж за клерка Сидни Честертона, через три года у нее родился первый ребенок. Найджел был уверен, что эти события взаимосвязаны. Лишь теперь, когда брат умер, Клара могла заняться устройством личной жизни.

У них с Сидни было четверо детей: два мальчика и две девочки. Первенца, мальчика, назвали Майклом. Они осели в Хаммерсмите — в те времена это был поселок в пригороде Лондона. На каждом новом свидетельстве о рождении детей должность Сидни повышалась, и к рождению четвертого ребенка он служил управляющим. Где именно он работал, не известно, но семья Честертон относилась к среднему классу. Клара прошла долгий путь с тех пор, как покинула работный дом. Она умерла в 1951 году. Ей было семьдесят девять лет, что казалось удивительным, учитывая лишения, которые она пережила в молодости. Найджел покачал головой, поражаясь упорству женщины. Интересно, знали ли ее потомки, на какие жертвы она шла; понимали ли они, как женщина, известная им лишь по пожелтевшим фотографиям, лежавшим на дне ящика или коробки, изменила жизнь их семьи, вытащила со дна и не дала прерваться их роду.

Центр опустел, последние сотрудники смотрели то на Найджела, то на часы, показывавшие семь вечера. Найджел не успел бы завершить работу сегодня, к тому же у него болели глаза. Он позвонил Фостеру и сообщил, что ему удалось обнаружить. Детектив очень устал, отсутствие времени и неизбежная перспектива четвертого убийства выводили его из себя.

Фостер посмотрел на башню, как альпинист, созерцающий неприступную высоту. В сумерках она выглядела не уродливой, но по-прежнему казалась загадочной. Целый день люди входили в здание и выходили из него. Вместе с Дженкинс они следили за ними: проверяли каждую посылку, каждый рабочий был допрошен, каждый жилец, который приходил или уходил, сверялся по имеющемуся у них списку. Но им так и не удалось заметить что-нибудь необычное или подозрительное.

Иногда Фостер ходил и проверял мусорные контейнеры, переулки и землю вокруг башни. И всякий раз ничего не находил. И хотя он не знал, что именно ищет, ничто не ускользало от его внимания. Он все еще ждал, что, открыв крышку или заглянув за угол, увидит то, чего больше всего боялся увидеть.

Когда наступила ночь, им с Дженкинс пришлось сидеть в машине и ждать. В окнах квартир зажигался свет, и поток входящих и выходящих людей постепенно иссякал. Молодежь собиралась компаниями на углу улицы, пьяницы шли в пабы, а запоздавшие пешеходы возвращались домой с работы. Крики, музыка и вопли голодных младенцев разносились в воздухе, порой к ним присоединялся доносившийся с Уэстуэя вой сирен. Фостер один раз вышел из автомобиля и прогнал дворняжку, собиравшуюся пометить заднее колесо автомобиля.

Никогда еще Фостер не чувствовал себя таким беспомощным. Он ощущал, как течет время. Десять вечера, одиннадцать, полночь. Годовщина четвертого убийства 1879 года наступила. Первые три трупа нашли в интервале между полуночью и рассветом. Он не видел причин, почему на сей раз что-то должно быть иначе.

Шум города стихал, улицы пустели, но сирены не замолкали. Гасли огни в окнах дома, лишь немногие оставались освещенными — кто-то выходил в туалет, страдающие бессонницей люди бессмысленно пялились в экраны телевизоров. Они с Хизер почти не разговаривали. Сидели и ждали, что произойдет дальше.

Близился рассвет. Фостер разрешил Хизер подремать. Сам он настолько устал, что в любой момент готов был отключиться, им овладело изнуряющее беспокойство, он даже не мог унять дрожь в ноге. Его мать называла это пляской Святого Витта. Словно сквозь туман он слышал ее слова. У него уже давно не случалось чего-либо подобного.

Взошло солнце, и башня пробудилась ото сна. Сначала ушли рабочие, потом вернулись прожигатели жизни. Хизер проснулась и нацедила из термоса две чашки настоявшегося кофе.

— Что будем делать? — спросила она.

— Ждать, — ответил Фостер. — Иного выхода нет.

Его мобильный зазвонил. Это был Дринкуотер.

— Вы рано встали, — заметил Фостер.

— Я и не ложился. Мы здорово продвинулись с прошлого вечера. Примерно в три часа ночи они нашли нож, похожий на тот, которым убили двух из трех жертв. Его обнаружили в саду Терри Кейбла, под розовым кустом. Теперь его отдали на экспертизу.

На мгновение Фостер потерял дар речи.

— Проклятие! — воскликнул он.

— Вы о чем? Я сообщаю вам лишь то, что знаю.

— Да, Энди. Но ножом, который они нашли, не убивали ни Джеймса Дарбишира, ни Демми Перри. А если даже и убивали, то подбросили в сад, чтобы подставить Кейбла.

— Все считают, что это большой прорыв, — пробормотал Дринкуотер. — А у вас что-нибудь случилось?

— Нет, — пробурчал Фостер. Он знал, что пока четвертую жертву не обнаружили, Харрис и его дружки с каждой минутой все больше укрепляются в уверенности, что они поймали преступника.

Он закончил разговор с Дринкуотером и покачал головой.

— Что с вами? — произнесла Хизер.

— Прошлое повторяется.

— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, что в 1879 году в Кенсингтоне была совершена серия убийств. Газеты сходили с ума, люди были напуганы, а полиция — в панике. Она арестовала одного человека, чтобы их больше не поливали дерьмом. Вскоре полиция решила, что надо возбудить дело против человека, которого заподозрили. И вдруг — о чудо! — в его доме находят нож.

— Вы уже говорили мне об этом.

— Да, но я вам еще не сказал, что нож чудесным образом обнаружили в саду Терри Кейбла в тот момент, когда пресса стала обвинять нас в отсутствии активных действий.

Хизер не поверила Фостеру. Она была готова играть роль адвоката дьявола.

— А вы не считаете, что он мог совершить данные преступления?

— Хизер, вы не хуже меня понимаете, что происходит. Они стараются убедить себя, будто он виновен. И не важно, что он — их единственный подозреваемый. Они убеждены, что он виновен. А при этом нет улик, доказывающих его вину.

— А как же GHB?

— Совпадение. Деталь, а не мотив. Зачем ему убивать тех людей? Зачем уродовать? Почему он оставлял их трупы в тех же местах, в те же даты? Они не могут получить ответа на вопросы. Мы знаем: убийца следует схеме. И делает это из-за того, что случилось после суда 1879 года. Вероятно, нам даже известен мотив.

— Значит, у них есть подозреваемый и нет мотива? А у нас есть мотив и нет подозреваемого?

— Даже не ясно, что лучше, — пробормотал Фостер.

— Надеетесь, что мы найдем труп? Чтобы доказать вашу правоту?

— Нет, — возразил он. — Мы обнаружим тело, но я не хочу этого. И мы могли бы найти убийцу. У нас было бы больше шансов выследить его, если бы нам выслали подкрепление, если бы они не тратили время на то, чтобы подставить какого-нибудь убогого дебила и спастись от нападок прессы.

Фостер опять посмотрел на башню. Огни в окнах начали зажигаться.

К полудню Фостер оставался на месте дежурства, хотя и очень устал после бессонной ночи. Он уже сомневался: стоило ли все это делать? Кейбла скорее всего обвинят. Четвертый труп так и не нашли. Неужели он ошибся? Наверное, Хизер права, и Кейбл — убийца. Фостер покачал головой, собираясь с мыслями. Он с трудом соображал — однако отказывался верить в виновность Кейбла. Конечно, если Барнс позвонит ему и скажет, что Терри Кейбл является потомком Ика Фаэрбена, это все изменит. По крайней мере у него появится мотив.

Он отправил Хизер домой, чтобы та поспала пару часов. Она попыталась отказаться, но Фостеру нужен был энергичный помощник, когда Барнс составит список имен. Он сидел в машине с открытым окном. Прохладный ветерок не давал ему заснуть, принося в салон шум с улицы. Последние полчаса из окна наверху доносилась громкая музыка. Непрерывный шум, прибиваемый низкими глухими частотами и похожими на аплодисменты звуками. «Что-то знакомое», — подумал Фостер, но с расстояния в сто футов он не мог уловить мелодию или ритм. Кто бы ни жил в этой квартире, ему, очевидно, очень нравилась эта песня. Едва она заканчивалась, как начинала звучать снова.

Фостер высунул руку и стал рассеянно стучать по дверце в такт музыке. После нескольких повторов он уловил ритм и узнал мелодию. Фостер стал насвистывать ее. Песня в стиле диско. Не самый его любимый жанр — ему больше нравилась гитара и хриплые, ироничные мужские голоса. А здесь играла музыка в стиле диско, но она ему нравилась. Музыка манила его, ему хотелось выйти из машины, сесть в лифт и спросить, кто там крутит эту песню до посинения.

Каждый раз, когда ритм музыки изменялся и звучал припев, Фостер принимался насвистывать его. Пела женская группа, хотя ему смутно казалось, что, возможно, среди них был и парень. Что-то рифмующееся со словом «дням» — единственное слово из куплета, которое он вспомнил. Вскоре его озарило. «Возвращаясь к корням», группа «Одиссея».

И вдруг Фостер замер, резко выпрямился, будто ему за воротник сунули кусок льда.

Он выскочил из автомобиля и побежал к подъезду, ворвался внутрь и нажал кнопку лифта. Кабина застучала и стала спускаться, но Фостер не мог ждать. Он начал подниматься по лестнице, перепрыгивая через две ступени, волнение пересилило усталость. Когда он добрался до десятого этажа, его сердце колотилось так сильно, что отдавало в ушах. Открыв дверь, он оказался в темном коридоре, единственными источниками света в котором были грязные окна. Ему не нужно было смотреть на номера дверей, он следовал на звук музыки. Пока Фостер шагал по коридору, музыка звучала громче и громче, превращаясь в какофонию. В коридор вышла светловолосая женщина в вылинявшем красном халате поверх джинсов и рубашки, с потемневшим от курения лицом. Увидев Фостера, она оценивающе осмотрела его костюм.

— Вы пришли за этими, которые тут гремят?

— Кто живет в той квартире?

Она пожала плечами:

— Берт умер шесть недель назад. Я думала, квартира пустая. Вероятно, совет дал ее каким-нибудь долбаным ребятишкам, и они решили свести меня с ума.

— Возвращайтесь к себе, — произнес Фостер. — Я сам разберусь.

— Хорошо, — проговорила женщина и исчезла, но Фостер заметил, что она оставила дверь своей квартиры приоткрытой.

Он остановился у квартиры под номером шестьдесят пять, от грохота музыки дверь сотрясалась на петлях, как от сильных ударов. Он громко постучал. Никто не ответил. Он попробовал еще раз. Никакого ответа.

Он отошел назад, поднял ногу и ударил по двери. Она не поддалась, но Фостер понял, что еще один такой удар может выбить замок. Не получилось, но с третьей попытки он услышал, как дверь треснула, а после четвертого удара раскрылась.

Фостер шагнул внутрь, перед ним было еще три двери. Шум доносился из-за одной. Он открыл ее и едва не свалился — настолько сильным был грохот. Посередине комнаты на полу стоял маленький круглый серебристый CD-проигрыватель с часами. На цифровом дисплее высвечивалось 3:30. Кроме часов, в комнате ничего не было. Грязные тюлевые шторы закрывали окно, но сквозь них виднелись очертания Лондона. Он взял проигрыватель, закрывая ладонь рукавом рубашки, и выключил его. Наступила тишина.

Теперь, когда к нему вернулась способность слышать, Фостер огляделся. Паршивое местечко. На драных белых обоях серые пятна и следы когда-то стоявшей тут мебели. С одной стороны располагалась кухня. Там не было ничего, кроме сломанной старой мебели.

Он вернулся в маленькую прихожую. Открыл дверь, и сразу на него пахнуло сыростью. Ванная комната. Ничего, лишь подтекающий ржавый кран. Закрыв дверь, он вошел в другую комнату.

И тут же почувствовал запах. Хорошо знакомый запах. Он исходил от одного из находящихся здесь предметов. От трупа женщины. По запаху Фостер сообразил, что она пролежала тут более суток. В джинсах и коричневом свитере. Мухи кружились над ее лицом. Он достал из кармана платок и закрыл им нос, потом склонился над трупом, чтобы рассмотреть его. Все дело было в волосах. Точнее, в их отсутствии. От бровей до макушки виднелись только окровавленная плоть и белый купол черепа.

С женщины сняли скальп.