Кто-то позвонил в дверь.
Удивившись, что Ушаков так быстро добрался до его дома, Александр с криком: «Пусть представление продолжается!» — повернул ключ в замке.
— Вы знаете, который сейчас час? — перед обнаженным до пояса Климовым стоял в пижаме готовый лопнуть от злости сосед. — Который?.. Сейчас?.. Час?.. — Брызгая слюной, вопрошал он, произнося отдельно каждое слово.
— Где-нибудь пять, может, полшестого, — пожал плечами Александр. — С уверенностью сказать не могу, ты лучше в службу точного времени позвони.
— Сейчас двадцать минут шестого! — истерически выкрикнул сосед. — Сегодня выходной! Вы не даете людям отдыхать! Моя жена не может уснуть!
С точки зрения соседа, это, видимо, был самый веский аргумент.
— Ну так в чем дело, паренек, трахни ее как следует, и она уснет счастливой, — сказал Климов, разводя руками. Лицо его при этом заливала лучезарная улыбка.
— Я тебе не паренек, сволочь, морда спекулянтская! — завизжал сосед, который и на самом деле не слишком-то подходил под сие определение. — Гады! Кровопийцы!
Казалось, мужика, которому на вид было не больше пятидесяти, сейчас разорвет от злости.
— Ain’t nobody’s business[13], — бросил в ответ Климов, идеально скопировав интонацию черной попсовой певички, и захлопнул дверь.
Звонок повторился.
— Что вам угодно, сударь? — как можно более учтиво поинтересовался Климов у настырного соседа.
— Выключи сейчас же, сволочь!
Песня закончилась.
— Послушай тишину, — предложил Александр. — Она божественна.
Random включил «I'm going slightly mad»[14]. Песня с последнего альбома группы «Queen» «Show must go on». Мужичонка, по всей видимости, не устраивал выбор машины.
— Ах ты, падла! — завопил он и бросился на Александра, пытаясь угодить тому кулаком в лицо. Не дожидаясь, пока старания разъяренного соседа увенчаются успехом, Саша изловчился и схватил его за запястье обеими руками. Рванув противника на себя, Климов в следующую секунду с силой толкнул его обратно на лестничную площадку. Сосед пересчитал все ступеньки почти до конца пролета и не упал лишь чудом, ухватившись за перила. Обретя равновесие, он завопил, грозя Климову страшными карами и обещая немедленно вызвать милицию. Устав слушать словесные экзерсисы соседа, Александр захлопнул дверь и, вернувшись на кухню, принялся подбирать «программу по заявкам».
Он было уже поставил «Sledge-hammer» Питера Гэйбриэла, но подумал, что сейчас самое время дать возможность послушать народу «Trampled under foot» несравненных «Led Zeppelin». Затем последовали, что называется залпом, «Keep on Rocking», «Get down with it» и «Born to be Wild»[15]. Три последние песни с самого шумного альбома «Slade» «Slade alive!» в исполнении незатейливых, но оч-чень громогласных «Slade». Впрочем, рева авиационных сирен в «Born to be Wild» прикончивший «Смирновскую» и мирно спавший Климов уже не слышал. К счастью для соседа, на этой композиции диск и заканчивался.
Разбудил Александра длинный, настойчивый звонок в дверь. С трудом поднявшись, Саша пошел открывать. Щелкнул замок. Распахнув дверь, Климов оторопел: перед ним стояли два человека в милицейской форме и один в штатском.
— Александр Сергеевич Климов? — поморщившись от исходившего от хозяина квартиры перегара, спросил одетый в гражданский костюм.
— Да, — с трудом ворочая распухшим языком, проговорил Саша. — Чем могу?..
— Собирайтесь, поедете с нами.
— Да я просто поверить не могу, — в очередной раз заявил Климов молчаливым милиционерам, деловито препровождавшим его из уазика в камеру. — Охренеть можно, я даже и не знаю этого ублюдка! Ну конечно, видел несколько раз… Представляете? Приходит ко мне утром… Туды-сюды, ведро воды… Ну я ему говорю, ты мужик не прав, и все такое… А он… Да кто он такой, мать его?! Брат Ельцина, что ли?
Уже после того, как за ним захлопнулась стальная дверь КПЗ и лязгнул запор замка, Александр, все еще не понимавший, что происходит, ущипнул себя за руку. Нет, без сомнений, «ментовка» ему не снилась. В голове шумело, да как! Тем не менее Саша понимал, что следует как-то заявить о своем прибытии сокамерникам. Это, конечно, всего лишь КПЗ, но все-таки… С верхних нар на него уставился чей-то любопытный черный и почему-то только один глаз. Куда девался второй, оставалось только догадываться.
— За что взлетел? — вспоминая подходящие слова из блатного жаргона, поинтересовался у одноглазого Климов, и, так как тот промолчал, Александр, все еще не протрезвевший, проявил настойчивость, задал тот же вопрос, но с прибавлением соответствовавших сложившейся ситуации и его настроению выражений.
У арестанта с верхних нар немедленно отыскался и второй глаз, в котором, как, впрочем, и в первом, мигом улетучились и сонливость, и любопытство, их место занял испуг. Лежавший молодой парнишка, лет восемнадцати-двадцати, поднял голову и промычал в ответ нечто невразумительное. Молодцу, очевидно, впервые случилось угодить за решетку, и он струхнул: черт его знает, кто этот новенький, развязное поведение которого обличало в нем завсегдатая подобных мест. Саша, как ни пьян был, соображал, что оттранспортировали его «архангелы» не в родной Центральный «околоток», а тот, в ведении сотрудников которого находились непосредственно прилегавшие к городу сельские районы; к ним относился и дачный поселок Алексеевское, где располагалась «фазенда» Лапотникова. Тогда этому факту Саша особого значения не придал. Поинтересовался, почему так получилось, но, оставшись без ответа, больше вопросов не задавал. Столкнуться в здешнем КПЗ с кем-нибудь и на самом деле «крутым», представлялось Климову маловероятным. Мест свободных не было, а значит, стоило рискнуть — нагнать страху на выловленную ментами местную вшивоту: мелких воришек, пьяных буянов да незадачливых драчунов.
— Чево а-арешь-та? — прогнусавил кто-то с нижних нар слева от Климова. — Спать мешаешь.
— Кта-а сказал?! — рявкнул Саша и истерически взвизгнул. — Кта-а?!
Впрочем, вопрос этот прозвучал для самого Александра чисто риторически. Личность смельчака выяснять, как говорится, было не надо. Обладатель гнусавого голосишки приподнялся на своей лежанке и уставился на новичка с некоторым, так во всяком случае показалось самому Климову, презрением. В камере находились, не считая самого Александра, восемь человек, как раз по числу спальных мест. Саша не стал гадать, есть ли у Гнусавого какие-нибудь друзья среди сокамерников или нет, и взял, что называется, быка за рога, иначе говоря — этого ханыжного вида мужичонку за грудки.
— Ты ка-му это сказал, падла? Ка-му сказал? — зарычал Климов, обдавая онемевшего от неожиданности арестанта струями крутого перегара (понюхал — можешь закусывать).
Дальше все пошло как по-писаному. Дважды побывав в нокдауне, мужичонка запросил пощады, и особая российская коррида, в которой вместо быка используется осел или, на худой конец, баран, была завершена. Зрители постарались приложить все усилия, чтобы достоверно изобразить, будто ничего не видели, а охрана, видимо, просто поленилась вмешиваться, тем более что шум очень быстро утих. Приободренный «матадор» как ни в чем не бывало улегся на койку своей жертвы, предварительно приняв от нее извинения и объяснив, что стоять — полезно, потому что можно подрасти. Закончил свой урок Саша рифмованной «инструкцией по обращению с лихом». Впрочем, долго наслаждаться плодами своей победы Александру не пришлось. Загрохотал засов, щелкнул в замке ключ, и появившийся в дверях камеры милиционер вызвал Климова.
— Итак, Климов, — огорошил оперативник в капитанских погонах, — по вашему делу возбужено уголовное дело.
«А ты виртуозно владеешь русским языком, парень, — подумал Саша, оценивая по достоинству лингвистические изыски капитана, который произнес слово "возбуждено", без буквы "д", сделав ударение на втором слоге. — Он тебе совсем не мешает».
Маленькие глазки на одутловатом лице как два буравчика сверлили похмельную физиономию Климова. На вид оперу было лет сорок пять. Староват, чтобы капитанские погоны носить. Ну что делать, академиев не оканчивали.
— Простите? Что вы сказали? — затряс головой Климов.
— Против вас возбужено уголовное дело по статье… — капитан назвал номер статьи, который, немедленно улетучившись из похмельной Сашиной головы, заронил в его душу недоброе предчувствие. Так и есть! Капитан закончил: — Предумышленное убийство.
— Ни себе хрена! — только и воскликнул Александр. — У него что, барабанные перепонки лопнули?
Подобная реакция подозреваемого почему-то разозлила работника правоохранительных органов.
— Ты что, сукин сын? Издеваешься? — завопил он. — Какие еще перепонки! Ты человека убил, мерзавец! Я тебя в камере сгною!
— Ну-ну, полегче… не надо так напрягаться, — ничуть не испугавшись угроз опера, ответил все еще остававшийся «под парами» Климов, а, как известно, в таком состоянии и море кажется по колено. — Когда надо, так вас нет, а тут какой-то мудак, который шляется спозаранок по квартирам, потому что не может трахнуть свою жену, звонит вам — и на тебе…
— Где ты был вчера вечером, между девятнадцатью и двадцатью тремя часами? — не обращая внимания на словоизвержение Климова, спросил капитан.
— Загорал, — расплылся в улыбке Саша.
— Послушай-ка ты, умник, — произнес опер доверительным тоном. — Знаешь, что с такими, как ты, на зоне делают? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Петушком будешь. Это я тебе обещаю.
— А ты ее видел, зону-то? — нахально поинтересовался Климов, но ответить ему капитан не успел.
Зазвонил телефон, и Саша невольно узнал фамилию своего мучителя.
— Капитан Нестеров слушает. — Мгновенно милиционер стал таким любезным — ну просто душка! — Да, товарищ следователь по особо важным делам, допрашиваю обвиняемого… подозреваемого, да, конечно, простите, товарищ советник юстиции… только начал, товарищ Старицкий…
Обожженные спиртосодержащими жидкостями проводки-извилинки в Сашином мозгу шевелились медленно. Однако же Климов не мог не подивиться подобострастию, с которым разговаривал оперативник с находившимся на другом конце телефонного провода человеком. Советник юстиции? Прокуратура? Важняк? Тут уж, конечно, сосед с его тонким музыкальным слухом ни при чем. Точно кадры прокручиваемой наоборот кинопленки перед замутненным сознанием Климова пронеслись: обидевшийся из-за колбасы Барбиканыч, Эйрик, Беовульф с кинжалом, Рагнар с секирой. Стародумцев с его шотландским виски. Мытарства с пробитым колесом. Рыжая «телка» на вишневой «девятке», нежно-голубенький «дядя» с дипломатом. Гостиная, меч…
Нестеров положил трубку, и вся его любезность (должно быть, сильно провинился перед прокуратурой Лингвист) мигом испарилась, точно капелька воды на раскаленной сковородке. Капитан вновь встал горой.
— Правильнее тебе будет во всем сознаться, — заверил он Климова. — Чистосердечное признание, и все такое… Может, и переменится статья… Пойдешь, скажем, по непреднамеренному, а? Сознавайся, приятель, лучше будет и душе спокойнее. Давай, братец, колись. То есть сознавайся.
— Да в чем, черт возьми?!
— В убийстве, Климов, в убийстве, — сочувственно покачал головой Нестеров, как бы желая сказать, что отлично понимает, как тяжело сейчас допрашиваемому. — Ну давай, давай, а потом — отдыхать…
— В каком? В каком убийстве?! — закричал Климов, холодея от страшного предчувствия. — В чем таком вы меня подозреваете?
— Вы убили директора фирмы «Лотос» това… гос-по… гражданина Лапотникова Юрия Николаевича, не допускающим возражений тоном заявил оперуполномоченный.
Александр почувствовал, что челюсть у него отвисла, и широко раскрытыми глазами уставился на капитана.
— Так он что — умер? — осипшим голосом проговорил Климов.
— Ну… — В кресле с высокой спинкой за необъятных размеров письменным столом сидел худощавый смуглолицый мужчина и внимательно смотрел на расположившуюся напротив на старинном, как и вся мебель в большой и довольно просторной комнате, стуле изящную, брюнетку. На ней было короткое алое платье, открывающее ее стройные ноги и красивые молочно-белые плечи, прямые длинные волосы были черными, как говаривали в старину, точно смоль, точно вороново крыло. — Ну, Инга… поведай-ка нам всю эту печальную историю…
— Наташа, — немного нараспев, поправила Наташа. — Сделав небольшую паузу, она добавила с чуть большим, чем следовало бы, нажимом: — Шеф.
— Хорошо, — кивнул головой мужчина, — хорошо, Натали. Сними, пожалуйста, очки. Ты же знаешь, я люблю смотреть в глаза людям, с которыми разговариваю.
Девушка не спеша выполнила приказание шефа и посмотрела на него большими и немного печальными серо-зелеными глазами. Ее ресницы и веки были лишь слегка, как бы для порядка, подкрашены. Когда брюнетка вкратце повторила хозяину кабинета свой рассказ, тот сочувственно закивал головой.
— Я полагаю, что нет необходимости напоминать тебе, милая, — произнес мужчина несколько покровительственным тоном, — что, хотя ты и недавно работаешь у меня, я считаю тебя одним из лучших, подчеркиваю, лучших своих людей…
Девушка едва заметно наклонила голову в знак благодарности за признание ее способностей, а шеф продолжал:
— Тем не менее меня не может не удивлять и не огорчать тот факт, что… нужный мне человек… м-э-ээ, скончался при весьма странных обстоятельствах.
Наташа небрежно повела белыми плечиками и вздохнула, как бы желая всем своим видом показать, что люди иногда умирают в самый неподходящий момент и ей, конечно, очень жаль, что такая вот беда приключилась именно с нужным шефу человеком.
— Мне сказали, что его загрызла собака… — глядя куда-то в сторону, задумчиво произнес хозяин кабинета. — Говорят, было море крови, ему там горло перегрызли и чуть ли не член откусили. Ты ничего об этом не слышала? — Он резко повернул голову и уставился в светлые, словно затуманенные, глаза девушки. Та лишь взмахнула длинными ресницами. И собеседник также внезапно отвернулся, будто его внимание вдруг привлек монитор вполне современного компьютера, расположенного на старинном столе.
— А я вот кое-что слышал, — многозначительно проговорил он, не глядя на Наташу. — И не однажды.
— О чем вы, Анатолий Эдуардович?
— Думаю, ты понимаешь.
— Да вы что? О тех идиотских сплетнях, которые распустили обо мне полоумные старухи? Я вообще вегетарианка, — с некоторой обидой в голосе проговорила Наташа. — Вы ведь об этом знаете.
— Конечно, конечно, диета, ничего мясного — это портит цвет лица, никакого солнца — излучение вредит коже. Тут ты права, о здоровье надо заботиться смолоду… Забудем об этом. И так, повтори все, пожалуйста.
Выслушав рассказ девушки, хозяин кабинета закивал головой.
— Хорошо, Натали, действуй… Но помни, делай все, что угодно, но только… никакого принуждения, он должен прийти ко мне добровольно. — Анатолий Эдуардович выразительно посмотрел на красиво обрисованную под тонкой тканью платья небольшую, но высокую грудь. Взгляд шефа скользнул по длинной белой шее. Он нехотя поднял голову и, встретившись глазами с собеседницей, едва переборол в себе желание отвернуться, настолько холодным и даже каким-то пронзительным показался ему взгляд девушки. Иди… — Наташа встала. — Смени машину и вообще… ну, ты меня понимаешь.
Девушка кивнула и направилась к выходу, а шеф с некоторым облегчением уставился на беленькую полоску трусиков, угадывавшуюся под тонкой тканью платья.
Когда дверь за Наташей закрылась, хозяин кабинета поднялся и подошел к стоявшему в самом дальнем углу высокому старинному зеркалу. Анатолий Эдуардович был невысок и даже, пожалуй, щупловат. Шеф выпрямился, расправил плечи, казавшиеся широкими благодаря подплечикам, использованным при изготовлении его идеально скроенного и отлично сшитого пиджака. Сложив кисти рук на нижней, энергетической чакре, он внимательно посмотрел на свое отражение.
Да, это уже не тот парень, чье слащавое личико в свое время помогло его обладателю, Анатолию Олеандрову, что называется, малой кровью, пролезть туда, где надо было подавать стулья и лизать зады. Это был лик нового святого — апостола истинной веры. Школа, комсомол, потом институт и опять общественная работа… Партия. Слава Богу, не успел вступить. Не спешили принять, так и здорово! — теперь чист перед народом. Последнее слово вызывало в Олеандрове дрожь. Боже мой, сколько же времени потрачено зря! На что можно надеяться здесь, в занюханной провинции, кишащей твердолобыми идиотами?
Самое большее, чего можно добиться, — это стать мэром полуторамиллионного города. И что дальше? Вкалывать до седьмого пота в течение всего срока, уступать, юлить, угождать директорам крупных заводов, торжественно закладывать первые камни на строительствах новых школ и больниц? Для чего? Чтобы продержаться еще один срок? Разве это власть? Всего лишь жалкое подобие ее…
Нет, истинную подлинную власть может дать только всеобщая истинная и подлинная народная любовь! Но как, как убедить этот инертный, точно погруженный в зимнюю спячку, народ в том, что он, именно он — Анатолий Олеандров — и есть тот человек, кто даст им то, в чем они нуждаются? Потому что знает, в чем они нуждаются. Ковры, хрустали, дачи с машинами — разве к этому должны стремиться люди? В атмосфере затхлой бездуховности брежневского застоя, в которой вырос и он, люди забыли об истинных ценностях. О Родине! О Долге! Они потеряли смысл жизни! Ибо он заключается в служении высшей цели — возвеличивании своей Отчизны! Это знали солдаты и офицеры Петра и Екатерины, заставлявшие в страхе содрогаться соседние народы; это доказали воины Александра, разгромившие Наполеона, и герои, сокрушившие немецко-фашистских захватчиков с именем Сталина на устах…
Как это ни печально, в окружении политика «нового типа» Анатолия Олеандрова не было ни одного человека, который, послушав его очередную пламенную речь, сказал бы деятелю:
— Ох и лицемер же ты, братец!
А посему Анатолий Эдуардович пребывал в состоянии неизменного восхищения своей собственной персоной…
Олеандров набрал в легкие воздуху, глаза его засверкали. Он сдвинул брови. Теория Гумилева? Спад пассионарного подъема? Фаза обскурации? Космос? Да, космос, космос, который посылает на землю заряженные своей энергией частицы, чтобы простые, ничем особенно не выдающиеся мужчина и женщина произвели на свет Бога, спасителя человечества. Анатолия Олеандрова… Но как, как убедить в этом всех тех, кто не желает признавать очевидного? Время уходит, и шансов на спасение остается все меньше и меньше! Как жаль, что лишь немногие видят истинную картину грозящей катастрофы, понимают, в какую бездну вот-вот обрушится страна.
А там, в Москве, люди, засевшие в высших эшелонах власти, куда их вынесла мутная вода перестройки, не желают поступиться своим благополучием, готовые продать, да при случае и продающие страну за пачку американских долларов или немецких марок. Они должны уйти.
Нет, не сейчас, не сразу, иначе место их займут другие, те, что, прикрываясь идеями спасения нации, кричат о походе к Индийскому океану, несут с экранов позорную жалкую чушь, лишь дискредитируя великие идеи и лишая народ остатков веры, а значит, отнимая у него надежду. Если это случится, тогда… Нет, поверить в это невозможно!
Год, один лишь год остается до президентских выборов! А многое ли он, Анатолий Олеандров, успел сделать за то время, что минуло с двенадцатого июня тысяча девятьсот девяносто первого года? Как быстро оно пролетело… Он работал, расширял связи, перетягивал на свою сторону бизнесменов, банкиров и генералов. Не забывал о полковниках и прапорщиках. Они — большая сила в армии, хотя и разваленной, но все еще остающейся грозной силой, веским аргументом в политических спорах. Нашел понимание он и в казачестве, правда не столь уж многочисленном. Создал небольшие подразделения личной охраны, которые облачил в неброские, почти лишенные знаков различия, напоминающие гимназические, мундиры. (Это, чтобы не раздражать все тех же военных и казаков.) Часто появлялся на митингах и на телеэкранах, заручившись расположением руководства студии. Не гнушался благотворительности, слава Богу, недостатка в средствах не наблюдалось. Обещал, обещал, обещал, зная и твердо веря в то, что заверения его не останутся голословными. Многие уже поговаривали о нем как о будущем мэре…
Городской голова? А потом еще пять лет ждать подходящего момента? Не поздновато ли будет? Нет, нужно действовать сейчас, сейчас, пусть остался всего лишь год, пусть в Москве никто не знает о нем… Пока не знает! Теперь, когда появляется такой шанс, можно ли упустить его?
Как путано и непонятно объяснял Анатолию все, что связано с этим человеком, так неожиданно попавшим в поле его зрения, профессор Милентий Григорьевич Стародумцев, приходившийся братом бабушки, но внучатый племянник Толя с детства называл его дедом. Олеандрову и невдомек было, что открыл дед своему внучку. «Генетические отклонения, благодаря которым человек обретает способность к самогипнозу и гипнозу массовому…» Как жаль, что нельзя спросить напрямую, все намеками да обиняками. А дед изъясняется настолько туманно… Одно он, Анатолий, понял наверняка правильно: этот человек может стать проводником его идей — бросить восторженно ревущую толпу к его ногам!
«Знаний не хватает, Толенька, ты все на собраниях выступал, а учебу на второй план отодвинул, вот тебе и непонятно многое». Учебу? К черту учебу! «Аненэрбе» — вот настоящая школа. Вот, где кроется ключ к истинному могуществу, способный повернуть к избранному души и умы народные. А в том, что он и есть этот избранный, Олеандров не сомневался.
Немцы знают наследие предков, умели использовать его. Вайстор, так иногда германцы называли Вотана, или Одина, был их божеством… Все видели Гитлера в кадрах кинохроники, но никто не знал о том человеке, который стоял рядом с ним. Проникнутый идеями народного вождя и разделявший их, он помогал фюреру овладеть настроением толпы. Что узколобые материалисты здесь, у нас, и там, в Москве, понимают в этом, что они знают, кроме безумной жажды власти, которой недостойны?
Нет сомнений, из путаных высказываний деда ясно, что огромная сила кроется в этом человеке. Надо лишь протянуть руку. Боже мой, какая наследственность! Если верить деду, его родословная восходит к древним викингам… А если верить легенде, то и к самому Одину! Но почему же не верить? Какая кровь! Он будет, будет здесь! Он обязан помочь! Другого пути нет!
Олеандров резко развернулся, сел в кресло и нервно забарабанил пальцами по огромной дубовой столешнице.
— Власть. Надо лишь протянуть руку и взять ее, — громко повторил Анатолий Эдуардович.
Почему-то ему и в голову не пришло, что рядом с потомком Одина он будет иметь несколько бледноватый вид…
— Ты, Пал Семеныч, на меня не обижайся, — снова повторил Перегудов и, указывая на зеленый лук, свежие огурцы, редис и хлеб, лежавшие на старенькой клеенке, предложил: — Угощайся вот, чем уж богаты… Овощи, они с грядки, свои, без писицидов энтих, в городе-то таких не поешь.
Гость, примерно одних лет с хозяином, столь же бедно и непритязательно одетый, покивал головой и, отщипнув перышко лука, сосредоточенно принялся жевать его, глядя куда-то в сторону.
— Я сперва было осердился на тебя, — виноватым тоном произнес Перегудов. — Когда ты ходил тута… Я ведь здесь еще с тех пор, как Никитку поперли, тогда только все и строиться принялись. Тут мои угодья. Ты не серчай, ежели что. — И, кивая головой на початую бутылку «Столичной», добавил: — Теперя вот вижу, ты хороший человек.
Павел Семенович покачал головой и, пальцем подтолкнув свой граненый стакан к хозяину, сказал:
— Тогда наливай.
Выпив, старики закусили и немного посидели молча, а затем Перегудов, причмокнув языком, заговорил, качая головой:
— Так вот, я про вчерашнее. Это, значит, уже опосля того, как ты здесь был… Как щас ночь была… Такое тут у нас приключилось, тако-ое! Меня милиция прям замучила: кого видел, чего слышал?
Гость искренне удивился, что же такого могло произойти в тихом дачном поселке? Драка? Дебош? Обокрали кого? Хозяин, налив водки себе и гостю, углубился в повествование, в красках живописуя все, что видел, слышал, знал и о чем догадывался. Павел Семенович лишь качал головой, время от времени издавая изумленные восклицания, что лишь подогревало красноречие хозяина.
— Кто все это изделал, и кто? — сокрушался Мартын Иванович. — Собака-де хозяина погрызла, а остальных кто убил? Не… собачка, она — тварь Божья, не могёт она такого изделать. Говорят, если увидишь, сразу звони, отстреливать будем. — На последних словах старик с опаской вильнул глазами в сторону прикрытой двери в комнату. — Ка-ак же! Так и позвонил!
Его собеседник понимающе усмехнулся.
— Значит, жалеешь собачку?
— А как не жалеть? Не могёт она, и все тут!
— И кого же подозревают-то? — перенимая в чем-то манеру хозяина говорить, спросил гость.
— Эх-хе, — покачал головой Перегудов. — Тут такое дело… Сынок Сергея Саныча, Климова, значит, который и дачу ту строил… тогда-то все по-другому было… так вот, Сашка, стало быть, приезжал на белой машине, а вслед ему сразу и шурин, это брат Нинки, жены Юрья Николаича, покойника, упокой Господи его душу.
Старик, сокрушенно вздыхая, затряс головой.
— А никого ты там больше не видел? — поинтересовался Павел Семенович.
— Да кого еще? — переспросил сторож. — А это… Девка еще на машине приезжала, волоса рыжие прямые, как у Гальки егоной…
— Какой еще Гальки? — перебил гость Перегудова.
— Да баба егоная…
— Постой, постой, ты ж сказал, что ее Нинкой зовут? — удивился Павел Семенович.
— Нинка — жена, Галька — полюбовница, — ответил Мартын Иванович и, сделав паузу, продолжал, почему-то понизив голос: — Только Галька на машине не ездить, она рулить не могёт. Хозяин сам ее привозил, а то на такси приезжала… Да у нее, у Гальки-то, жопа вон какая! — Сторож развел ладони. — А у етой, что на машине… — Перегудов в сердцах махнул рукой. — Как у нонешних.
— А кто ж та-то, рыжая? — напрямую спросил Павел Семенович.
— Да и не знаю, — вздохнул Мартын Иванович и вдруг, сам не понимал отчего, пристально посмотрел на своего гостя. Нет, не видел он этого Павла Семеновича никогда прежде, но вот глаза его… ставшие вдруг холодными, пронзительными, гипнотизирующими. Точно так, как удав на кролика, смотрел некогда на старшину Перегудова молоденький особист-лейтенантик. Все допытывался: как да почему, с кем из окружения выходил?.. Не может быть! Нет! Не бывает такого!
Взгляд гостя стал еще более неприятным, когда он, усмехнувшись, как-то особенно, лишь фыркнув носом и чуть-чуть пошевелив губами, проговорил не то спрашивая, не то утверждая:
— Понял, старик?
Перегудов кивнул и не сразу, точно освобождаясь от наваждения, произнес:
— Куды уж понятнее.
— Вот и молчи, старик, а то собачку кормить некому будет, — сказал гость и, поднимаясь, добавил: — Сердобольный ты. Ладно, живи. Я пойду.
Перегудов проглотил слюну и промычал что-то нечленораздельное, но Павел Семенович уже не слушал его. Когда за гостем закрылась дверь, сторож трясущейся рукой вылил в стакан остатки водки и, выпив все единым духом, поднес к носу засаленный рукав старого, с разными пуговицами пиджака и с шумом втянул воздух. Ну и дела!
Прошло минут, наверное, двадцать, а может быть, и полчаса. Мартын Иванович, только сейчас обретая способность двигаться, поднявшись, перво-наперво убрал со стола пустую бутылку и остатки нехитрой трапезы, а затем, просунув голову в дверь, ведущую в комнату, позвал:
— Филь, Филя, эй, где ты?
Перегудов, заметив шевеление, — умное животное целыми днями лежало почти неподвижно, не издавая ни звука, то ли понимая, как опасно привлекать к себе внимание, то ли тоскуя по хозяину, — подошел и, присев на корточки, погладил животное.
— Не боись, Филька, не выдам тебя. — Старик ласково потрепал собаку по голове, чувствуя, как страх и оцепенение постепенно оставляют его. — Ишь, чего удумали, будто ты Юрь Николаича загрыз. Им лишь бы зря овиноватить кого, да ты не боись, пойдем, поесть дам.
Полуночный гость, представившийся Павлом Семеновичем, — посланец из далекого прошлого, нагнав на Мартына Ивановича страху, покинул территорию дачного поселка и, пройдя приблизительно метров двести по заасфальтированному проселку, остановился возле синего неприметного «москвичонка». Павел Семенович сел за руль, поставил рядом с собой на сиденье обшарпанную хозяйственную сумку и, прежде чем уехать, несколько минут посидел в темноте, не включая двигателя.
— Значит, так, — произнес он почти неслышно, — парень на белой «шестерке» — пасынок, второй, мозгляк, что приезжал на такси, — брат жены, а кто же рыжая девка? Может быть, старик все-таки обознался и эта рыжая — Галька, любовница Лапотникова?
Петр Степанович включил двигатель, и машина плавно покатила по асфальту. Сам факт смерти Лапотникова Зайцева не интересовал, но вот местонахождение полумиллиона долларов было ему отнюдь не безразлично.
Выехав на шоссе, Петр Степанович включил приемник. В салоне кто-то безголосо запел по-английски. Зайцев покрутил ручку настройки. Все одно и то же, вот раньше бывало, эх, какую музыку передавали! А теперь… Он махнул рукой и выключил радио.
— Послезавтра — панихида в Козьмодемьянской церкви, так, кажется, сказал сторож, — произнес вполголоса Зайцев. — Что ж, посмотрим.
«Благодарю тебя, Создатель, что я в житейской кутерьме не депутат и не издатель, и не сижу еще в тюрьме, — тихонько мурлыкал себе под нос Климов, сидя на шконке в пустой камере, стихи Саши Черного на музыку Александра Градского, чью пластинку «Сатиры» он очень любил. — Благодарю тебя, Могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык…» — Климов допел строчку и вслух, хотя собеседников рядом не наблюдалось, сказал:
— Черный, Градский и я… три Александра, что-то же должно случиться? Или это дерьмо будет продолжаться вечно?
Ответа не было. Больше всего на свете боялся Саша замкнутого пространства, тяжкого увечия и перспективы потерять свободу. Конвоируя заключенных и стоя на вышке, он сумел по достоинству оценить услугу, оказанную ему — нет, не ему, конечно, а матери — Юрием Лапотниковым. И вот теперь Климова обвиняли в убийстве человека, которого он в силу различных обстоятельств терпеть не мог, но чтобы такое…
Опер Нестеров оказался работником очень опытным в ведении разного рода грязных дел. Он сумел заставить Климова подписать протокол, где над обычной, заключающей подобного рода документы фразой «с моих слов записано верно», перо капитана зафиксировало некоторые факты, говорящие совсем не в пользу подозреваемого. Погибшего отчима он недолюбливал? — Недолюбливал. Находился на даче в тот самый день, когда был убит Лапотников? — Находился. Имел с ним нелицеприятный разговор, закончившийся ссорой? — Имел. Ударил Лапотникова железякой по голове? — Ударил.
Никакие ссылки Климова на то, что когда он покидал дачу, отчим был жив и что в холле Александр виделся с братом жены Лапотникова, который собирался поговорить с Юрием Николаевичем, и на прощание с обоими охранниками, — ничто не помогало. На разумный, с Сашиной точки зрения, совет — задать необходимые вопросы всем вышеупомянутым лицам — капитан отвечал издевательскими усмешками.
Когда мучимый похмельем Климов раз в третий повторил свое предложение, оперативник неожиданно, как понял Александр, это была манера Нестерова вести допросы, завопил:
— Хватит мне тут Ваньку валять! Кто твой сообщник? Ты или он убил Кривцова и Чекаева?
Капитан назвал еще пять фамилий, две из которых принадлежали женщинам. Всех их он считал жертвами Климова и его неведомого помощника! Саша потерял дар речи. Это было уж слишком!
Вдруг в комнату влетели двое здоровых парней в тренировочных костюмах и, сбив Климова на пол, принялись избивать его резиновыми дубинками, орудуя ими грамотно, то есть стараясь не оставлять следов. У Александра уже не нашлось моральных сил для сопротивления. Он лишь, закусив до крови губу, старался не издать ни звука, пока шла экзекуция. Казалось, выбивание признания длилось не меньше часа, но Климов не раскололся, однако и того, что он признал, подписав протокол, судя по всему, было довольно для его содержания в камере.
Вновь оказавшись на стуле, Саша потребовал прокурора и адвоката; в ответ на свое требование он получил ощутимый тычок и обещание Нестерова натянуть ему, умнику, глаза на жопу.
Ночь прошла в одиночке. А утром Саша встретился со следователем, однако, почему-то не с «важняком» Старицким — он в это время говорил по телефону с Нестеровым, — а с неким молодым человеком, юристом второго класса, что соответствует привычному для всех званию старшего лейтенанта.
Евгений Иванович, так представился молодой следователь, использовал, что называется, диаметрально противоположный подход к подследственному, исключая какое-либо давление и стараясь, в отличие от грубых «ментов», воздействовать мягкостью и убеждением. Благодаря Евгению Ивановичу, Климов кое-как составил для себя картину происшествия, имевшего место в загородном дворце господина Лапотникова после его, Сашиного, отъезда. Александру показался совершенно диким тот факт, что следствие пытается, как говориться, сшить шубу из гнилой овчинки, обвиняя в убийстве Лапотникова и остальных его — Климова. Об этом он и заявил сидевшему перед ним юристу второго класса, который в конце концов покинул «покои» Климова не солоно хлебавши. Впрочем, и сам Саша не многого достиг, позвонить ему не разрешили, адвоката не прислали.
После ухода следователя Климова вторично «проутюжили», на сей раз никуда не вызывая, а, так сказать, прямо на дому. Наступило третье утро Сашиного пребывания в милицейских застенках. Александр проснулся с рассветом и принялся размышлять.
«Благодарю тебя, Единый, что в Третью Думу я не взят, от всей души с блаженной миной, благодарю тебя сто крат, — продолжал мурлыкать Климов, разглядывая низкий серый потолок. — Благодарю тебя, мой Боже, что смертный час — гроза глупцов, из разлагающейся кожи исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, дай мне исчезнуть в черной мгле — в раю мне будет очень скучно, а ад я видел на Земле».
Последнюю фразу Александр повторил, причем второй раз уже громче. Он сел на койке, посмотрел в маленькое зарешеченное окошко и горько усмехнулся. В этот момент охранник с лязгом отодвинул засов и, отперев ключом стальную дверь, впустил в Сашину камеру высокого широкоплечего человека.
— Здорово, заключенный, чего расселся? — спросил вошедший и, улыбнувшись во всю ширину своей открытой физиономии, приветливо протянул Климову огромную руку. Когда тот с нескрываемым удивлением пожал ее, великан добавил: — Здравия желаю, товарищ младший сержант.
— Валька? — произнес Климов, обретя дар речи. Вот уж кого он не ожидал тут увидеть. — Богдан?
— Ну, я, ну и что? — как ни в чем не бывало проговорил одетый в легкий светло-бежевого цвета костюм-двойку посетитель. Затем достал из кармана смятый платок и вытер им лицо. — Жара… А у тебя тут ничего вроде, а?
Климов видел своего однополчанина в последний раз несколько лет тому назад. Его раскрасневшуюся шею украшал старый, почти двадцатилетней давности, шрам длиною сантиметров десять — память об одной зэчке, которая собиралась отделить Валькину голову от туловища с помощью огрызка стекла.
«Не могу, мол, парень, мужика хочу», — подзывала она молодого солдатика к проволочному ограждению. А Богданов, известное дело, детинушка метр девяносто ростом и, как пионер, всегда готовый, польстился: баба была, хоть и в фуфайке да стриженая, но лицо все равно красивое. Думал он сладеньким побаловаться, а тут… Неувязочка вышла. Хорошо хоть выжил, но в госпитале поваляться пришлось…
Валентин и Александр были из одного города, в армии сдружились, а после дембеля, вернувшись домой, Саша познакомил армейского друга с ушаковской командой, но Богданов не слишком-то любил рок и не то чтобы не прижился там, просто не стал до конца своим. Климов потянул было своего товарища в Политех, однако тот завалил один экзамен и, взяв документы, чтобы не терять год, поехал поступать в военное училище. Так вот и разошлись их пути.
Они несколько раз встречались, выпивали вместе, говорили о том о сем, понимая, что в сущности уже и не друзья даже — так, знакомые.
Удивляться же Валькиному визиту при ближайшем рассмотрении и не следовало бы, Климов знал, что служба на благо Родины в конце концов привела Богданова во Внутренние органы, в ведении которых находились и войска, в чьих рядах Александр и Валентин оттрубили два года. Когда они в последний раз виделись, Валька был капитаном, теперь, надо полагать, его повысили. Так оно и оказалось на самом деле.
— Да, майор, майор, — отмахнулся Валька и, доставая из папки небольшой, уже заполненный бланк, сказал: — На вот лучше, автограф оставь.
— Что это такое? — спросил Климов, разглядывая документ.
— Подписка о невыезде, — нетерпеливо бросил Богданов, протягивая старому приятелю папку, чтобы удобнее было поставить свою подпись. — Твой билет на выход отсюда.
Когда с формальностями было покончено, старые армейские приятели вышли на улицу, и Богданов подвел Климова к черной «волге» с государственными номерами, стоявшей у входа в милицейский участок. Майор сел за руль, Саша разместился рядом; машина тронулась.
Когда у Климова прошел первый порыв радости, вызванный тем, что ему так быстро удалось очутиться на свободе, он задумался. Неспроста же Валька вытащил его с кичи и теперь катает на служебной машине?
— Ты где сейчас служишь? — выпалил Саша, собираясь говорить напрямик.
Богданов ответил что-то очень неопределенное и добавил, как бы поясняя:
— С организованными преступниками воюю.
— Так ты в РУОПе? — спросил Климов с уважением. Он всегда считал, что в этом подразделении служат честные, смелые и неглупые парни, не то что тупоголовые и продажные менты. — Смотри-ка ты, молодец.
— Считай, что в РУОПе, — не стал спорить Богданов. — Давай перекусим чего-нибудь, не возражаешь?
Кто, кто, а Климов, который, можно сказать, три дня просидел на диете, конечно же, не возражал. Однако он посетовал, что не худо бы заехать домой, взять денег и переодется, да и машину с улицы в гараж отогнать.
— Насчет машины не беспокойся, — успокоил приятеля Богданов, когда оба устроились за столиком маленького кафе, в зале которого из-за раннего часа было почти безлюдно. — Она — в гараже… — Майор усмехнулся, увидев, как вытянулось лицо приятеля. — Потом объясню, а сейчас — времени мало, почти десять уже, а в полдень тебе на панихиду… Подожди, не перебивай, думаю, что хотя ты Паука и недолюбливал… да, да, помню, как ты его называл. Ну, одним словом, он все же с твоей матерью много лет прожил и зла особого тебе не сделал, так что поприсутствовать надо.
— Да у меня просто из головы это убийство не идет, — раздирая на части цыпленка табака, пробормотал с набитым ртом Климов. В еде он всегда предпочитал рыбу ценных пород и почти не употреблял мяса, однако сейчас готов был съесть не моргнув глазом целый курятник. — Как такое могло случиться? Если охрану, как ты говоришь, пришил профессионал, так почему же Николаича собака сожрала?
— Я не утверждаю, что его, как ты выражаешься, собака сожрала, — возразил Богданов. — Лучше скажи, ты ничего необычного не видел у него? Может, говорил он о чем-нибудь таком?.. Вы ведь долго беседовали.
— Да чего там необычного, — махнул рукой Александр, запивая еду стаканом пива «Рауш» и переводя дух. — Издеваться начал, выгребываться передо мной, ну на меня накатило, я и врезал ему… столик разбил. Стеклянный.
— Хочешь еще? — спросил, неопределенно покачав головой, майор, показывая глазами на пустую Сашину тарелку. Тот отказался от еды, но попросил еще пива.
— Почему все стрелки на мне сошлись? — спросил Климов майора. — Там же и мой дядя-педя был, как раз после меня уединенции дожидался, потом телка эта рыжая на вишневой «девятке» прикатила… Ну это же глупость! Чушь! Если бы я убил, Леньке только в комнату войти стоило… Если б что, завопил, и все сразу же выяснилось бы. А уж охрану мне убивать и вовсе ни к чему.
— Ну, во-первых, ты или твои сообщники могли их убрать как нежелательных свидетелей, — спокойным тоном возразил майор. — А во-вторых, следствие считает, что ты приходил к Лапотникову просить денег, тот отказал, ты вспылил… Ты же сам сознался, что вы поругались и ты его ударил, разве нет?
Климов коротко нервно кивнул и раскрыл было рот, чтобы объяснить: денег у Лапотникова он не стал бы просить ни при каких обстоятельствах, но Богданов жестом остановил армейского приятеля и продолжал:
— Потом ты вернулся с одним или двумя сообщниками и прикончил обидчика, натравив на него собаку…
— Боже мой, какой бред! — не выдержав, взорвался Климов. — Ты представляешь себе, как собаку на хозяина натравить? Я, конечно, не кинолог, но вы бы хоть у специалиста проконсультировались. Если пес не бешеный — это же практически невозможно… Да потом, у меня же алиби есть! Я колесо пробил, часа два потратил, пока новое нашел и поставил, я же им говорил про эту шарашку на дороге!..
— Тихо, тихо, — примирительно поднял ладони Богданов. — Во-первых, не надо так вопить, люди смотрят, во-вторых, почему собака — хозяина? Если хочешь знать, там вообще никакую собаку не обнаружили, ты или твои сообщники могли привезти с собой специально обученного пса-людоеда. Сначала вы пугали хозяина, а когда он отказался выдать вам деньги, спустили собаку-убийцу с поводка…
— Какие деньги, Богдан? Его же перед этим ограбили пол-лимона гринов забрали!
— А говоришь ничего необычного от него не слышал. Вот эти деньги вы у него и искали, потому что не у Паука их украли, а он сам эту кругленькую сумму и прикарманил!
Саша удивленно уставился на него и замотал головой.
— Паук прикарманил? А что ж он ныл? Ничего не понимаю…
— Знаешь, по-моему, не ты один. Но считается, что денежки эти ты у него потом отнял. По крайней мере, его жена заявила, что именно такая сумма была у него при себе в тот день! Ты его, голубчик, пришил и денежки забрал. Вот какая, брат, история получается… с географией!
— Чушь! Херня!
— Конечно, херня, — согласился майор. — Даже до суда такая версия не дотянет, если ты, конечно, чистосердечно не признаешься, да и тогда… Херня, в общем, тут ты прав. А вот насчет алиби… Они проверяли, закрыли ту шарашку, Саня. У них ерунда какая-то с разрешением была, одним словом, нет там никого…
— Ну так фамилии тех, кто там работал, где-то имеются? — не сдавался Климов. — Значит, можно установить адреса и…
— Несомненно, приятель, — согласился майор. — Несомненно, все можно установить. Только вот… только вот спешить с этим, они, как ты понимаешь, не станут, а ты пока будешь сидеть в клетке, голодать да время от времени получать по морде.
— Так меня же вроде выпустили? — заерзал на стуле Александр, которому больше всего на свете не хотелось возвращаться обратно в свои отдельные казенные «апартаменты». — Подписка, ты же сам мне ее принес…
Майор, глаза которого вдруг сделались холодными и какими-то отчужденными, кивнул и сказал:
— Рассчитывая на сотрудничество…
«Что особенно хорошо в нашей свободе и демократии? — вспомнил Климов вопрос, заданный кому-то из близких Михаилом Жванецким еще в начале перестройки, и его же собственный ответ: — То, что нам их дали, а как дали, так могут и взять».
Пиво вдруг показалось Александру не таким уж вкусным, а главное — почему-то даже и не холодным. Климов взял со стола майорское «Мальборо» и закурил.
Справляясь с возникшим вдруг в нем чувством неприязни по отношению к своему спасителю и обретая душевное равновесие, Саша спросил давнего приятеля:
— Нет, ты мне все-таки объясни, что там за история с Пауковыми деньгами?
Бледно-голубые глаза майора потеплели, он даже слегка улыбнулся:
— Самое смешное, Саня, что деньги эти вовсе не Пауковы!
— А чьи же, черт возьми?
— А вот об этом мы поговорим как-нибудь потом. Лучше я тебе расскажу, что мы нашли на даче Лапотникова… И еще кое о чем…
Дальше почти все время говорил один Богданов. Климов только время от времени задавал вопросы, и ответы, получаемые на них, настроение ему не улучшали.
— Двенадцать трупов практически за одни сутки, — точно не веря словам Богданова, повторил Саша, качая головой. — И ты считаешь, что все это сотворил один-единственный человек?
— Трудно что-либо утверждать, — пожал плечами майор. — Семерых на даче уложили из одного пистолета, причем работал не просто профессионал — мастер. Всего два контрольных выстрела, да и то, эксперт сказал, что раненые все равно не протянули бы и нескольких минут. Причем убил их человек, которого они либо знали, либо просто не опасались. В машине на улице сидела вшивота безмозглая, «качки», но вот Кривцов и, особенно, Чекаев были профессионалами, а с ними разделались, как с детьми, игравшими в песочнице.
Климов кивнул.
— А Лапоть, то есть, я хочу сказать, Лапотников, почему его не убили, как всех?
— Ну, видишь ли, — протянул Богданов и, сделав глоток пепси, продолжал: — Им надо было узнать, где деньги… Наверное, его заставили спустить штаны — какой мужик не испугается, когда на карту поставлен его член? — а потом… черт его знает, может быть, собака сорвалась… не знаю, только когда ему яйца откусывали, он еще был жив, горло собака оставила, так сказать, на десерт.
Климов не нашел, что сказать. В то, что Паука сожрал пес-людоед, он почему-то напрочь не верил и счел нужным сказать об этом своему избавителю. Тот же считал данную версию единственной хоть как-то объясняющей тот факт, что тело директора «Лотоса» оказалось в столь ужасном состоянии.
— А те четверо, которые погибли накануне ночью? — спросил Климов. — Они имеют к нашему делу какое-нибудь отношение?
Богданов задумался и ответил не сразу.
— Понимаешь, — начал он, — некоторые из них погибли в результате несчастного случая, других убили, если судить по почерку, банальные хулиганы, но… — Майор покачал головой и, вздохнув, неохотно продолжил, словно говорить об этом ему вовсе не хотелось: — Очень уж все чисто. Ник-каких следов, хулиганье всегда шумит на рупь, а делает на копейку. Чутье мне подсказывает — и здесь ноги оттуда же растут.
— А они… — открыл было рот Климов, но майор его перебил.
— Бывших осужденных среди них нет, так, мелкие нелады с законом, ничего серьезного, — ответил Богданов на недосказанный вопрос армейского друга, походя и похвалив его, мол, молодец, соображаешь. — Чует мое сердце, будет еще и пятый, а может, и седьмой… Тогда, может быть, станет понятна связь между всеми погибшими. Хотя ребята примерно одного возраста, могли быть знакомы, даже дружны, но вот что они такого понаделали вместе, что на них сафари открыли?.. — Он на секунду умолк, а потом, будто с некоторым раздражением сказал: — Ну вот, теперь ты — в деле. Будь осторожен и помни, что деньги у тебя — думает не только недоумок Нестеров… — Богданов взглянул на часы и, не терпящим возражений тоном, заявил: — Поехали, в гараж тебя подброшу.
— Неудобно в таком виде-то, — неуверенно предположил Александр, когда машина свернула на боковую улицу, унося в противоположном от Сашиного дома направлении. Он озабоченно окинул взглядом свои грязные джинсы и старую, линялую, тоже грязную рубашку. — Да и помыться не помешало бы, все-таки отпевание. Домой бы надо заехать…
— Ну да, принять ванну, выпить чашечку кофэ, — усмехнулся Богданов, останавливая «волгу» точно перед гаражом, где стоял Сашин «жигуленок», занявший место проданной на запчасти отцовской «победы». — Времени нет, братишка. — С этими словами он обернулся и, протянув руку, достал с заднего сиденья костюмный кофр. — Можете примерить, думаю, размер я угадал, может быть, окажется чуть великоват — извини, подстраховался.
Климов расстегнул молнию. Костюм был строгий, из черной материи, именно такой уважающий себя бизнесмен надел бы на похороны любимого родственника. Саша с удивлением уставился на ухмыляющегося майора.
— И рубаха есть, и даже шузы, — хохотнул тот.
— Слушай, Богдан, — поинтересовался Климов, отпирая гараж. — А если бы я отказался? Контору твою в разор бы ввел, а?
— Одевайся лучше, — отмахнулся от него Богданов и, посмотрев на часы, поторопил: — Время, время, время.
Саша переоделся. Все вещи оказались впору, лишь брюки были несколько просторными, но Климов уверенно заявил, что это результат вынужденного, не зафиксированного в церковном календаре поста, и пообещал в ближайшее время «восстановить форму», то есть, валяясь целыми днями на диване, наедать брюшко. Ироничная ухмылка, которой одарил его старый приятель, показалась ему чересчур многообещающей.
— И все-таки, товарищ майор, а если бы я не согласился?
— Слушай-ка, сержант, я ведь тебя знаю, — с некоторой укоризной проговорил Богданов. — Ты — волк, а волк не выбирает между безопасностью и свободой, для него альтернативы просто нет.
— Тот, кто между безопасностью и свободой выбирает безопасность, — покачав головой, отозвался Александр, — не заслуживает ни безопасности, ни свободы.
— Впечатляет, — произнес майор, запуская руку во внутренний карман пиджака.
— Это Джефферсон, — назвал Климов второго президента США, слова которого он только что процитировал.
— А это Богданов, — сказал майор, протягивая Климову нетолстую пачку купюр. — Особо не разгуляешься, но на бензин и на колбасу для твоего этого, как его… Бирюканыча хватит. Пока.
На этих словах майор повернулся и, быстро сев в свою «волгу», включил двигатель, лихо дав задний ход. Через несколько секунд черная машина скрылась за белым кирпичным углом длинной гаражной аллеи, оставив кратким о себе напоминанием лишь облачко пыли, поднятое с покрытой щебнем дорожки.
В церкви Козьмы и Дамиана, расположенной на кладбище возле села Порубежное, народу собралось тьма. Климов приехал, когда отпевание уже началось. Необходимость процедуры этой, как, впрочем, и всех других церковных таинств, всегда была абсолютно непонятна Александру, который терпеть не мог попов, безразлично каких, христианских или мусульманских, считая их чем-то вроде заводских парторгов.
Саше всегда казалось странным, что такое множество людей вдруг в последнее время как-то разом уверовало в Христа. Раньше поклонялись светлому будущему, а теперь кудеснику из Палестины, ставшему жертвой все тех же попов-завистников. Только в его время и в его стране служителей культа называли фарисеями, а его самого ученики звали рави, что означает учитель. Ну и пускай, воспитанный в духе строителей коммунизма и перевоспитанный рок-н-роллом, Климов не имел ничего против религиозных пристрастий окружающих. Только странно это все-таки: у мужика лет сорок партийного стажа — а большевики, как известно, в Бога не веровали — и вдруг отпевание в церкви.
«Должно быть, Нинка настояла? — предположил Александр. — Разбойники, нажившие состояния, и шлюхи, удачно вышедшие замуж, очень стремятся к благочестию и дорожат человеческими ценностями, которые они еще вчера ни в грош не ставили».
Климов осмотрелся вокруг; он стоял не слишком далеко, но и не рядом с гробом, где, поддерживаемая под локоток солидным мужчиной, на вид не более чем лет на пять старше самого Саши, былинкой на ветру клонилась бледная ликом неутешная вдова Нинон Саранцева. Впрочем, сейчас Александр не мог видеть ни искаженных скорбью черт ее лица, ни источающих фонтаны слез глаза. Вдова, по мнению Климова, достойно, не переигрывая исполняла свою роль. Из немедленно, подобно бурунам за кормой корабля, возникших, непонятно кем издаваемых (и всеми, и никем) «шу-шу-шу» Климов узнал об «амурах» и «шашнях», которые крутила жена покойного с его заместителем, тем самым представительным мужчиной, который скорбел рядом с ней.
«А где же пидор Лёнечка? — мысленно обратился с вопросом к безликим всезнайкам Александр. — Что же не пришел провожать в последний путь деверя или как там его называть? Неважно. Леня и профессиональные киллеры? Чушь. Фокус-покус-ерунда! Деньги он забрать тоже не мог. Тогда где же они? — Климов осмотрелся вокруг, точно стараясь среди множества людей, подавляющее большинство которых были ему незнакомы, отыскать возможных организаторов и исполнителей убийства Паука. — Господи, как много людей вокруг. — У самого выхода Саша заметил какого-то неприметного человечка в старом, но очень хорошем черном костюме со светлыми, как у Вальки Богданова, волосами и… и тронутыми сединой висками, как у Лапотникова. Лицо это почему-то показалось Климову знакомым, Саша некоторое время смотрел на пожилого человека, ожидая, что тот как-то отреагирует на его взгляд, кивнет, если они знакомы, или отвернется, удивленный такой беспардонностью, но человек упорно не желал замечать проявляемого Сашей любопытства. Климов недоуменно пожал плечами. — Наверное, похож на кого-то… — Возвращаясь опять к невероятным событиям последних дней, посыпавшихся и раскрутившихся с невероятной скоростью, точно склеротичка Пандора оставила свой ящик открытым, Климов вновь задумался: — Лёнчик не убивал. Я вроде бы тоже… Ну, дал по башке, так ведь ни горла, ни чего поинтересней не грыз. Тогда остается девка? Рыжая. Красивая, не бедная, и все такое. Ага, сожрала престарелого надоевшего хахаля и на нервной почве всю охрану почикала… Чикатиллочка, такая… Нервная. Совсем ты, Климов, сдурел. И все-таки. Рыжая…»
Не успел Климов завершить мысль, воскрешая в памяти вишневую «девятку» и ее изящную владелицу, как вокруг него началось заметное шевеление, зашелестел шепоток. Саша повернул голову и увидел, как под старинные своды храма вплыла (именно так, другое слово тут не годится) высокая статная рыжеволосая красавица лет двадцати восьми — тридцати.
Женщину эту, как говорится, Бог не обделил своими дарами. На ней было облегающее платье, черная материя до некоторой степени скрадывала излишнюю крутизну бедер и объем шикарного бюста. Более чем откровенное декольте небрежно прикрывал чисто символически наброшенный на волосы и обвязанный вокруг шеи легкий черный шарфик. В руках женщина держала крошечных размеров сумочку, само собой разумеется, также черного цвета, в которую, как прикинул Климов, могла поместиться только помада, тени да крохотный флакончик духов, ну и пара-тройка купюр с портретом президента Франклина. Вообще, в облике женщины черный цвет преобладал, но не доминировал; прекрасные медные волосы и ослепительной белизны кожа — вот что прежде всего бросалось в глаза. К сожалению, с первого взгляда становилось ясно, что хозяйку вишневой «девятки» и одетую в траур матрону роднили только цвет и длина волос, остальное не подлежало сравнению.
Шушуканье стихло, но Климов из обрывков долетавших до него фраз успел понять, что он имеет удовольствие лицезреть Галину Фокееву, даму сердца ныне провожаемого в последний путь Юрия Николаевича. Когда женщина, горделиво ступая, проследовала мимо Климова, одарив его коротким, но довольно выразительным взглядом, шушуканье возобновилось. Все сходились на том, что от встречи двух безутешных вдов следует ожидать того же самого, что обычно происходит при встречи огня с бензином. Климову вовсе не хотелось становиться свидетелем чьей-то истерики, за последнее время по эмоциям у него наблюдался очевидный перехлест, он решил, что покойный как-нибудь перетопчется без его, климовского, прощального поцелуя, и потихоньку вышел на улицу.
Там, однако, его скоро охватило сомнение: прилично ли первым покидать панихиду. Саша вышел за ворота кладбища посмотреть, в порядке ли машина. Никто на его жалкую «шестерку» с оторванным молдингом на правом переднем крыле, стоявшую точно золушка среди принцесс в стаде иномарок, «волг» и «девяток», не покушался. Чуть на отшибе он заметил приехавшую, видимо, позже других машин, «девяносто девятую» самого популярного у «крутых» цвета мокрого асфальта.
Климов отвернулся и не спеша двинулся обратно ко входу в храм, но не успел сделать и нескольких шагов, как оттуда выбежала, устремясь прямо на него, бронзововолосая валькирия, лишившаяся своего кокетливого шарфика и крохотной сумочки. Не надо было смотреть в лицо женщины, чтобы понять — глаза ее изливали потоки слез. Законная вдова, очевидно, одержала верх, о чем красноречиво говорили царапины, алевшие на левой щеке красотки и доносившийся из церкви гвалт неприлично веселых голосов. Задержавшись взглядом, несколько дольше, чем следовало, на колыхавшейся на бегу снежной белой груди матроны, Климов, что называется, себя приговорил. Столкновения с мчавшейся на него со скоростью экспресса женщиной избежать было уже невозможно.
Когда рыдающая красотка с воплем бросилась ему на шею, умоляя увезти ее отсюда, Саша сумел устоять только потому, что расставил ноги, точно матрос на штормовой палубе или боксер на ринге.
Ехать предстояло километров пятьдесят, причем добрую половину пути надо было тащиться через запруженные транспортом городские улицы. Около часа ушло на то, чтобы найти бензин и заправиться. И все это время Александру пришлось выслушивать словословия в адрес отъехавшего в мир лучший господина-товарища Лапотникова. Все эти панегирики перемежались спонтанными слезоизвержениями и возносимыми в адрес «этой неблагодарной самовлюбленной» стервы проклятиями.
Если бы рядом с ним сидел и говорил все то же самое о нежно любимом Пауке какой-нибудь мужик, Климов давно бы уже остановил машину, чтобы вышвырнуть плакальщика вон прямо на мостовую, но воспитанное с детских лет рыцарство по отношению к женщине заставляло Сашу стоически все сносить. Но он претерпевал муки тяжкие еще и потому, что ему приходилось поддакивать рыжей Гале, неутешная «вдовица» просто вынуждала его к этому.
Медленно зверевший Александр не заметил, что за ним упорно, точно пришитые, временами отдаляясь, но потом вновь неизбежно приближаясь, следуют те самые «мокроасфальтовые» «жигули», которые он видел у ворот Козьмодемьянской церкви в Порубежном. Да и приметь он эту машину, все равно не смог бы разглядеть за тонированными стеклами салона лица женщины, изящно державшей тонкими пальчиками рулевое колесо. Волосы ее были такими же рыжими, как у его пассажирки…
Наконец, измученный жарой, безутешной «вдовой» и траурным костюмом, который почему-то вдруг стал жать под мышками, Климов довел свою машину до ворот Галиного, как она выразилась, «коттеджика», расположенного в районе называемом Красной Горкой. Было уже почти пять часов вечера. Тут, само собой разумеется, выяснилось, что ключи остались в сумочке, а сумочка в церкви в руках ненавистной соперницы-победительницы, и Климову пришлось репетировать роль вора-форточника. В этом амплуа, ввиду солидных габаритов, Александр потерпел полное фиаско и, испросив у хозяйки разрешения, выбил кулаком стекло. Лишнее говорить, что Климов порезал осколком стекла руку, что вызвало у Гали море охов и ахов. О том, чтобы, попрощавшись с хлопотливой медноволосой матроной, немедля отбыть в направлении города, не могло теперь идти и речи. Климов был умело перевязан, накормлен всяческими деликатесами, ну и, конечно же, напоен…
Галина Фокеева оказалась превосходной хозяйкой. В небольшой гостиной, где она потчевала Александра, царил уют. Хозяйка переоделась в расшитое яркими цветами изумрудно-зеленое длинное кимоно и собрала волосы в пышный хвост на затылке, открыв при этом продолговатое, несколько раскрасневшееся лицо. Глаза ее немного припухли от слез и покраснели, на щеке алели царапины, но это ее не портило.
Они выпили одну, затем вторую бутылку «Монастырской избы», и Климов узнал, что «бедный-бедный Юрочка» так любил сухое и — ах! ах! — предпочитал «Рислинг» и эту самую вот «Избушку»; что только с ней (с Галей, разумеется, а не с бутылкой) он мог по-настоящему отдохнуть.
Ох, как опостыло все это слушать, но… Саше еще пришлось узнать, что теперь хозяйка осталась совсем одна на всем белом свете. Ребенка у нее отнял муж (злодей, конечно), который мстил ей за то, что она «полюбила» другого и уехала с ним. (Ну разве не злодей, в самом деле, не мог подождать всего-то три года?) Тот, другой, ради которого она «пожертвовала всем» и которому «отдала» свою «юность и красоту», «предал ее ради недостойной, низкой» женщины… Она попыталась вернуться к первому, но тот ее и на порог не пустил.
Однако «счастье все-таки улыбнулось» Гале (наверное, Господь Бог узрел ее страдания). Немногим более года назад она познакомилась с Юрием Николаевичем. Как жаль, что он поспешил и женился на этой «тигрице», вцепившейся в него своими жадными когтями. Ведь только в обществе Гали находил он, этот ужасно трудолюбивый, и такой добрый, и ласковый человек, настоящее успокоение, «только она одна понимала его». У Климова уже уши в трубочку сворачивались, но он терпеливо внимал… В конце концов, Богдан просил обращать внимание на все, что могло хоть косвенно иметь отношение к этой истории…
— Ходят ужасные слухи о том, что именно она, неверная жена Нина Саранцева, приложила руку к тому, — о, в это невозможно поверить! — что «случилось» с Юрочкой, — вещала Галя.
Климов насторожился. Сплетни, конечно, есть сплетни, да и настроена дамочка, мягко говоря, предвзято. Но чем черт не шутит?
— Она да еще ее любовник, Владик Носков — заместитель Юрия Николаевича, — пылала праведным гневом рыжекудрая красотка. — Тоже неблагодарный мерзавец! Как ему Юрочка доверял! Сколько для него сделал! А он вознамерился ограбить шефа, который получил крупную сумму наличными для закупки в Москве какого-то товара… Как они могли после того, что совершили, осмелиться стоять возле гроба этого «святого» человека! Да еще препятствовать той, «которая любила его так искренне, так бескорыстно», проститься с единственно дорогим человеком!
«Ага, деньги!» — пронеслось в мозгу у Александра, и он, стараясь говорить как можно более равнодушным тоном, поинтересовался:
— И что же этот Носков сделал? Мне ведь Юрий Николаевич говорил, что его ограбили, но про Нину и Носкова не упоминал.
— Ах, да не знаю я! Говорят…
— Кто?
— Что — кто? — Галя непонимающе на него уставилась.
— Кто говорит?
— Да все!
— Кто все? — едва не вышел из себя Климов.
— Все! — отрезала Галя. — И я не сплетница! Мало ли от кого я что слышала?
Климов мысленно плюнул.
«Да что я, следователь, что ли, допрос с нее снимать? — разозлился он. — Скажу завтра Вальке, пусть сам эту кралю трясет! Ишь, не сплетница она! А кто же?»
— А почему вы меня об этом спрашиваете, Саша? Мне казалось, что вы-то как раз больше меня знаете об этой истории… — Женщина выдержала небольшую паузу. — И о пропавших деньгах…
Тон ее Александру не понравился. Да и взгляд тоже — цепкий, испытующий.
«Нет, ты смотри, как сговорились! Неужели и эта думает, что я бабки прикарманил?.. Просто обидно даже!» С подобающе горестным видом Александр заявил:
— Нет, только и успел сказать мне Юрий Николаевич, что его ограбили… Спешил я очень, а то, может быть, он со мной и поделился бы своими мыслями… Да что теперь говорить…
«Как бы не так! Станет Паук кого-нибудь посвящать в свои махинации! — мысленно усмехнулся Климов. — Да и ты, милая, видно, не много знаешь? Однако пропавшие грины и тебе покоя не дают!»
Он изобразил кисло-сладкую улыбочку и, чувствуя отвращение к самому себе, произнес:
— Я глубоко уважал Юрия Николаевича, он так много для меня сделал…
— Да, да! — закивала Галя. — Большой души был человек!
Вернувшись на твердую почву причитаний, она несколько расслабилась и настороженность ушла из ее глаз.
«Ох, как ты мне надоела», — подумал Климов, стараясь не прислушиваться больше к посмертному гимну, который пела Пауку его любовница.
Наверное, следовало прервать поток этих жалоб, встать и уйти. Всякий раз, когда в непрерывном монологе хозяйки наступала короткая пауза, Саша напрягал мышцы, чтобы одним рывком выбросить свое тело из глубокого убаюкивавшего кресла и с сожалением сообщить, что у него еще куча дел и пора ехать. Однако именно в тот момент, когда решимость Александра достигала апогея, он получал предложение выпить за безвременно ушедшего отчима. Ну как тут можно было отказаться? Ведь Юрий Николаевич «столько говорил о вас, Саша, он любил вас, как родного сына». Ну кто бы мог подумать?!
Наконец Александр заметил, что его ноги плохо слушаются, лицо раскраснелось от вина, и решил, что в таком виде он неминуемо станет добычей гаишников при въезде в город. Этого еще только не хватало!
«Надо подождать немного, пока не пройдет опьянение. Как раз и жара спадет. И вообще пускай стемнеет».
Это была очень трезвая мысль, но, вот незадача, оказалось, что ждать удобнее всего со стаканом в руке. Климов уже давно снял траурный пиджак и ненавистный галстук. Какой тут, к чертовой матери, траур? Может человек, избитый ментами и просидевший ни за что ни про что двое суток в камере, немного расслабиться на свободе? Может он немножко выпить и закусить приготовленным рукой радушной хозяйки великолепным салатиком из помидоров со сметанкой? Зачем спрашивать?
Трах, бах, тарарах! Остатки салата в фаянсовой миске (самое вкусное) каким-то непостижимым образом оказались на белой рубашке «от Богданова» и на траурных брюках. Климов вскочил как ошпаренный. Галя всплеснула руками.
— Сейчас я все сделаю! — воскликнула она, помогая гостю расстегнуть рубашку. — Да не стесняйтесь вы, снимайте скорее брюки!
Александр поспешил выполнить приказание. Почти совсем, как ему самому казалось, протрезвевший Саша, чувствуя себя полным идиотом и тупо взирая на пятно на паласе возле столика, стоял в одних трусах и носках посредине комнаты.
«Нехорошо, — пожурил сам себя Александр; привыкший убирать за собой самостоятельно, он направился в ванную. — Надо найти какую-нибудь тряпку…»
— Куда вы? — спросила Галя, вбегая в комнату и буквально врезаясь в дверях в Климова. — Я все постирала…
Поясок, перехватывавший упругую Галину талию, сам собой развязался и упал на пол. Скользкие шелковые полы кимоно распахнулись, обнажая большие белые груди с крупными коричневатыми сосками. Она вдруг обеими руками обхватила его и прижалась своим крепким жарким телом. Александру ничего не оставалось делать, как только поцеловать ее. Видимо, голубица этого и ожидала. Она с готовностью ответила на его поцелуй, со страстью впиваясь губами в его губы.
Оторопевший было от первых жарких ласк неутешной «вдовицы», Климов решил, что раз уж ввязался в драку, то надо не плошать. Уже смеркалось, когда он, утомленный неистовством своей подруги, лишь на минутку, как ему показалось, задремал…
Прошло почти трое суток с того момента, как в квартире Носкова «АОН» высветил наконец долгожданный телефонный номер. Тогда, выслушав сообщение Оборотня, Владлен Валентинович поначалу даже завыл от отчаяния. Потом, правда, немного успокоился: хоть деньги и пропали, главный свидетель, одного только намека которого Мехмету оказалось бы достаточно, чтобы превратить Носкова в груду окровавленного мяса, утратил возможность давать показания. Но оставался в живых еще один человек, участвовавший в неудачной операции на Загородном шоссе. Это-то и беспокоило Владлена Валентиновича. Это и еще одно: Оборотень перестал звонить.
Однако Носков просчитался, полагая, что он хоть и не сорвал солидный куш, но все-таки вышел сухим из воды… Он понял это после визита Таджика, заявившегося к нему прямо в офис…
Таджиком называли человека Мехмета; он занимался вопросами, требовавшими применения физического воздействия или устранения нежелательных персон. Этот с виду совсем не страшный, смуглый чернявенький человечек, каких полным-полно за прилавками рынков и коммерческих киосков, на вид лет тридцати — тридцати пяти, в миру прозывавшийся Рахматулло Фаризовым, без приглашения явился в офис «Лотоса», расположенный в одном из самых престижных, старинных особняков в центре города. И совершенно не чувствуя себя чужим среди антикварной мебели шикарного лапотниковского кабинета, Таджик без всяких предисловий заявил, глядя Носкову прямо в глаза, что ему известно о происшествии на Загородном шоссе.
Владлену Валентиновичу понадобилось все его самообладание, чтобы полным сожаления голосом ответить, не отводя глаз:
— Мне, разумеется, тоже.
Носков почувствовал, как ладони его увлажнились, и подумал, что, должно быть, на лбу выступил пот, а это могло показаться весьма странным в приятной, но искусственной (Лапотников обожал кондиционеры) прохладе кабинета покойного шефа.
— Мэхмет всо знаит, — с сильным акцентом произнес Таджик. — Дэнги возвращат нада или Москва ехать — дэло дэлат.
Носков было сделал большие глаза, как бы желая сказать: «Да вы что, ребята? Какие тут деньги? Знать не знаю, ведать не ведаю? Покойника обокрали, а я-то тут причем?». Однако Таджик так посмотрел на сидящего за директорским столом Владлена Валентиновича, что тот потупился.
— Всо знаищь, всо панимаищь, началник. У директор твои луди денги взял, — произнес Фаризов, качая головой. — На это плеват. Бызнес твой тэпер. — Он показал рукой на окружавшее их великолепие и закончил свою мысль: — Плохо начнешь — плохо кончишь. Завтра Мэхмет прилетает, панымаешь? Дэло дэлай, Мэхмет тэбэ всо простит. Харашо жить будешь… Понял?
Где уж тут не понять — или сотрудничай с Мехметовым, или отправляйся на тот свет. Ну положим, люди Лапотникова, те, к которым он в Москву собирался, с ним, Носковым, и разговаривать не станут… Значит, надо возвращать деньги… Возвращать? А где их взять? Продать «Лотос»? Интересно, как?
Остается одно: найти те самые, так лихо присвоенные Лапотниковым проклятые бабки! Но где они? Вроде он, Носков, везде уже все прошарил? Или не везде? Куда там! На даче, можно сказать, все перевернул — и ничего. А может, в спешке пропустил? Дом ведь еще был опечатан… В окно лезть пришлось, как ворюге какому-нибудь… В офисе тоже — ноль. Вчера вечером у безутешной вдовы на квартире — с тем же успехом! Не закопал же их Скорпион в саду под яблоней? Нет, деньги он мог хранить только где-нибудь под рукой. Это значит — дача, офис, городская квартира. Но, скорее всего, дача! Не зря же он там три дня безвылазно сидел? Ни Сашке Климову, ни тем более своему шурину на хранение или с какой-либо другой целью Лапотников деньги бы не отдал. Рыжая баба на вишневой «девятке»? Галя Фокеева? Она водить не умеет, да и машины у нее нет. И все же… А вдруг у нее спрятал? Надо проверить. Хотя этот старый лис, как стало теперь совершенно ясно, никому, кроме себя, не доверял.
Куда, куда же он дел эти проклятые деньги? А если они все-таки на даче, которая, черт возьми, теперь принадлежит этому придурку, Сашке Климову? О-о, черт!
Ох, как же просчитался называвший себя стреляным воробьем Владлен Валентинович Носков, решив, что раз Лапотников кинул его и присвоил Мехметовы деньги (ну в самом деле, не расстанется же он с таким жирным куском, не понесет в зубах Мехмету, особенно если учесть, что виноват получается во всем он, Носков!), то Юрий Николаевич будет помалкивать, по крайней мере, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, пока не переведет эти денежки в какой-нибудь швейцарский банк!
По сведениям Носкова, сделать этого он не успел. Сидел на даче… Слежки, что ли, боялся? Ответных действий Носкова? И они воспоследовали, но, к сожалению, нужных результатов не принесли… Ох, ну почему, почему все так получилось? Почему не попал Лапотников в руки Оборотня живым? Все бы вытянул из него «Иван Иванович»… А позвонить людям Мехмета этот гад решился! Так нетерпелось натравить на него, Владлена Валентиновича, и на собственную жену это зверье? Или знал, что успеет перевести деньги за то время, пока пущенные по ложному следу псы Мехмета будут пытать его и Нину?
Однако и тут Владлен Валентинович ошибался. Лапотников, разумеется, подстраховался — позвонил Мехмету, прекрасно зная, что тот в отъезде, отказался говорить с кем бы то ни было, кроме «самого», и попросил, чтобы глава преступной группировки позвонил ему сразу, как вернется… Просто ни Носков, ни Лапотников не могли предположить, что хитрый мафиози, желая обезопасить себя, сумел найти нужного человека среди тех, кто окружал Юрия Николаевича.
Его осведомителем буквально за пару недель до поездки директора «Лотоса» в Москву и роковой акции, имевшей место на Загородном шоссе, стала… Галя Фокеева. Именно ей и пожаловался Лапотников на подло поступивших с ним жену и зама, просто для того, чтобы она на некоторое время (пока он придет в себя после ужасной встряски, лишившей его сил!) оставила его в покое…
Проводив в последний путь дорогого директора, Владлен Валентинович и Нина (а куда от нее денешься?) вернулись домой. Не успел он перешагнуть порога своей квартиры, как прозвучал показавшийся почему-то особенно громким и даже зловещим звонок телефона. Тот, кто набрал номер, телефона исстрадавшегося Носкова, сдаваться явно не собирался…
Владлен Валентинович сейчас испытывал почти физическое отвращение к любым разговорам, ему хотелось лишь одного: принять ванну, немного выпить и лечь спать. Одному. И уж ни в коем случае не выяснять отношений ни с Ниной, ни с кем-либо еще. А он не сомневался, что звонит человек, от которого просто так не отмахнешься, бросив пренебрежительно: «Позвони мне завтра, а лучше послезавтра. В офис».
Скорее всего, это были или Таджик, или Оборотень…
— Да возьми же ты трубку, наконец! — истерическим голосом воскликнула Нина. — Я с ума сойду от этого трезвона.
И действительно, надсадный сигнал повторялся и повторялся с завидной настырностью уже минуты три. Звонивший, очевидно, был уверен, что тот, кто ему нужен, находится дома. Носков поднял трубку.
— Да… да… нет, сейчас это невозможно… но вы не выполнили еще один пункт договора… Хотя это теперь неважно… Мне на него наплевать… Просто найдите то, о чем я вас просил… Нет, нет, это мне не подходит, я даже готов увеличить гонорар, но работа должна быть закончена… Алло, алло! Нас что, разъединили? — Владлен Валентинович озадаченно посмотрел на издававшую короткие гудки трубку. Оборотень бросил трубку? Дурное предчувствие охватило Носкова. А может быть, он страшно переутомился за последние дни? Надо увеличить охрану. Двое парней с «пушками» сидят внизу в машине около подъезда, в который простому смертному и не войти: кодовые замки, современный видеофон, сторож.
«Сторож? — горько усмехнулся Владлен Валентинович, кладя трубку на рычаг. — Замки? Видеофон? Охрана? Ребята с автоматами? Полно! Хотя, если Таджик, как он любит это делать, попрется с пулеметиком, шум поднимется, и я тем временем, может быть, убежать успею… А черт! Скверно, когда приходится рассчитывать на авось!.. — Владлен Валентинович, вздохнул и поежился от охватившего его вдруг озноба. Тут в голову ему пришла диковатая мысль. А если натравить Оборотня на Мехмета? Сколько у Адыла людей? Человек десять? Двадцать? Пятьдесят?.. Ох, не расплачусь!»
И все-таки, не желая расставаться с такой соблазнительной идеей, Носков попытался прикинуть, много ли шансов у Мехметова с командой против Оборотня. Выходило, что немного. Вот только где найти денег, чтобы заплатить за такую акцию? Может быть, Нинку раскрутить? Напугать и… Не дура же она? Да нет, она к своим мильончикам только через полгода доступ получит… Но какова идея! Этот чудовищный тип… Он все может! Если бы Владлена Валентиновича сейчас спросили, кого на этом свете боится он более всего, исполняющий обязанности директора коммерческой фирмы «Лотос» не колеблясь ответил бы: «Его».
Однако Носкова спросили совсем о другом.
— Кто это звонил? — недоверчиво прищурив глазки, поинтересовалась Нина и, когда Владлен Валентинович, отмахнувшись от не в меру надоедливой подруги, ответил, что, мол, по делу, заявила: — Не ври!
— Я не вру.
— Врешь! Врешь! Врешь! Все врешь! Только и делаешь, что врешь. Всем. И больше всех мне! — Голос Нины срывался на истерику. — Это ты нанял убийц!
— Послушай-ка, ты!.. — Носков едва сдержался, чтобы не выразиться. — Заткнись! Тебе крупно повезло, милочка, что муженек твой отдал Богу или дьяволу, уж я не знаю кому, душу, и тебе теперь достанется и его хата, и бабки, те, что на счетах и в ценных бумагах… Так что тебе следует радоваться такому повороту судьбы, а не рвать мне последние нервы!
Воспользовавшись паузой, понадобившейся Владлену Валентиновичу для того, чтобы набрать в легкие побольше воздуху для продолжения своей запальчивой речи, Нина воскликнула:
— А дача? Она, между прочим, записана на Сашку Климова, так, видишь ли, его мамаша просила на смертном одре! При жизни Юры он и заявиться туда не смел, а теперь меня в два счета вышвырнет! Все только и хотят обидеть беззащитную вдову. Вчера вот, пока я у нотариуса была, кто-то квартиру обшарил…
— Что-нибудь пропало? — вкрадчиво поинтересовался Владлен Валентинович. Ведь это он, отвезя Нину на ее же машине к нотариусу, испросив у нее разрешения, воспользовался не только машиной, но и ключами… Ему с большим трудом удавалось до сих пор уклоняться от решительного разговора с Ниной. Еще, чего доброго, новоиспеченная вдова вздумает накинуть на его многострадальную шею петлю из цепей Гименея, а там, у него на шее, и так уже — Таджик, Мехмет и проклятые бабки! Нет у него сил сейчас обороняться… Сцапает его милашка, возьмет тепленьким… А черт! Не успеет! Если Оборотень не выяснит, где деньги, ему, Носкову, надо будет о гробе думать, а не о браке!
Странное выражение, мелькнувшее в глазах любовника, не ускользнуло от внимательно наблюдавшей за ним Нины. Однако она не блистала умом, а посему со слезой в голосе заявила:
— А как же! Колье брильянтовое, что мне Юрочка на свадьбу подарил, и…
Нина уронила лицо в ладони и заплакала от искренней жалости к себе. Это буквально взбесило Носкова, и он заорал:
— Ах ты, лживая сука! Все ты врешь! Я у тебя и жженой спички не взял!
— Ты? — оторопела Нина. — А…
Но он не стал ее слушать:
— Все ее обижают, все обворовывают! Дачу отняли… Да и без дачки этой куш ты отхватила хороший! На всю жизнь хватит, если с умом, если на тряпки, кабаки да мальчиков тратиться не будешь! — продолжал злобствовать Носков. — А мне знаешь какое наследство досталось? Долги одни! И по фирме, Юрочка твой, мать его так, свое и общее путал будь здоров как! Да и за этот нелепый кидняк я еще не расплатился, да Оборотню должен… — Он осекся, поняв, что проговорился об «Иване Ивановиче».
— Кто это? — патетически заламывая руки, спросила Нина. И вдруг, пристально посмотрев на Носкова, произнесла, как во сне: — Это он там всех убил… О Боже мой. Я все поняла… И Юру… И охрану… О Боже!
— Да какая, черт побери, разница, кто кого убил! — взвизгнул Носков. — Знаешь — и молчи. Воды в рот набери побольше и — никому ни слова. А проболтаешься, он и тебя и меня из-под земли достанет… Главное, деньги найти… Ко мне Таджик вчера заявился… прямо в офис. Кто-то ему все рассказал? Скорее всего, сам твой Юрочка, чтобы нас угробить! Таджик знает, что операцию на шоссе организовали мы. Как я ему объясню, что в кейсе была «кукла»? Скажу, что Лапоть меня перехитрил и одним ударом решил и крупный куш отхватить, и надоевшую дуру-жену с любовником подставить? Да кто же мне поверит? Так что, думай… думай, куда твой благоверный бабки спрятал! Не расплатимся — крышка нам! Поняла? На дачу надо ехать! Скажешь, что вещи свои хочешь Забрать… Ключи-то тебе менты отдали?
Носков сокрушенно вздохнул и, на несколько секунд задумавшись, вдруг резко поднял голову и посмотрел на Нину. Та ответила ему вымученной улыбкой. Настала очередь Владлена Валентиновича для подозрений.
— А не ты ли, а? — произнес он, раздувая ноздри. — Не ты, подруга моя верная, бабки прикарманила? Неужели в сейфе ничего не было?
— О чем ты говоришь, Владик?! — воскликнула Нина.
— А о том, сучка, — зашипел Носков, — о том, бл… подзаборная! Да, да, по моему приказу пришили твоего распрекрасного Юрочку — благодетеля всеобщего! Если бы этот умник не стал накалывать меня, ничего бы не случилось. А теперь все есть, как есть!.. Говори, сука, ты его предупредила о кидняке, чтобы за свои делишки прощение получить? Ты меня подставила? Где деньги, сука?
— Нет, Владик, нет! Клянусь, я ничего ему не говорила… И куда он деньги дел, понятия не имею! — На глазах Нины вновь выступили слезы. — Я ведь, Владик, подумала, что ты меня обмануть хочешь, когда ты про «куклу» сказал… Ну, решила, ты себе все деньги собрался оставить… Делиться со мной не хочешь, потому что собираешься бросить… Правда, правда… — Настроение измученной переживаниями последних дней женщины менялось так быстро, что и не уследить было. — А может быть, ты все-таки врешь? — вдруг зарычала она, как разъяренная тигрица. — И про Таджика, и про этого своего… Как его? Забыла… И про деньги?
Казалось, она сейчас бросится на своего любовника с кулаками.
Неожиданно для себя самого, Владлен Валентинович разразился истерическим хохотом.
— Ты что? — удивилась, несколько остыв, Нина.
— До… до… достойная мы с тобой парочка, ей-Богу! Просто умиление берет! — Он сделал паузу, чтобы перевести дух, и с нехорошей ухмылкой продолжал: — А знаешь, что я сделаю? Я пойду в прокуратуру и сделаю заявление… сознаюсь во всем. Потребую защиты. Лучше сидеть в тюрьме, чем сдохнуть на воле! Не Таджик, так Иван Иванович… Он, кажется, мной недоволен…
— Я ухожу, — заявила вдруг Нина, поднимаясь с дивана. — Я не желаю слушать этот бред.
— Постой, Нина, — неуверенным тоном проговорил Носков, которому вдруг почему-то очень не захотелось оставаться одному. Он вскочил и схватил женщину за руку, пытаясь остановить. — Не уходи.
— Не трогай меня! — взвизгнула Нина.
Петр Степанович нехорошо улыбнулся и, сняв с головы наушники, запустил руку в сумку, щелкая выключателем прибора, позволившего ему слышать разговор любовников. Зайцев убрал наушники в свою обтрепанную кошелку, надел хирургические перчатки и, открыв люк чердака, спустился на лестничную площадку. Одолев шесть пролетов, он остановился и, услышав, как громко хлопнула входная дверь квартиры Носкова, вынул из сумки бутылки, аккуратно поставил их на площадку — пусть подберут страждущие, они всегда найдутся, даже в таком с виду благополучном доме.
Нина, не вызывая лифта (всего-то третий этаж), зацокала каблучками по бетонным ступеням. Даже если бы она и увидела спустившегося сверху потрепанного жизнью старичка, то не обратила бы на него никакого внимания. Мало ли на свете убогих бедолаг, копающихся в отбросах в надежде найти что-нибудь полезное для себя? Они Ниночку Саранцеву интересовать просто не могут. Да, сколько преимуществ у серого, жалкого и незаметного человечка!
Услышав звонок, Носков, испытывая злорадство («Вернулась-таки, сучка! Одумалась!»), бросился к двери и, щелкая замками, лихорадочно принялся сочинять ядовитую фразу, которой собирался встретить Нину.
Веки Александр разлепил, когда уже совсем стемнело; он встал и, посмотрев на мирно спавшую хозяйку, подошел к открытому окну. Поселок спал. Где-то совсем близко раздался вдруг волчий вой.
«Откуда тут волки? — с усмешкой спросил себя Климов. — Лес вроде далеко… Или не далеко? Да нет, какие волки? Псина какая-нибудь на луну воет».
Он всмотрелся в причудливое сплетение ветвей за окном. И вдруг ему показалось, что там, среди кустов и деревьев, кто-то прячется, внимательно наблюдает за ним, Сашкой Климовым!
«Только глюков мне и не хватало!» — раздраженно решил Александр.
От внезапно налетевшего ветерка зашуршали листья, повеяло приятной вечерней прохладой. Саша всмотрелся в циферблат своих наручных часов и с трудом рассмотрел, что уже почти полночь.
«Сколько же было, когда я так удачно закусил салатиком? — спросил он себя. — Кажется, восемь или нет? Пол восьмого? Да все равно».
Саша махнул рукой и, посмотрев на крепко спящую на диване Галю, подобрал свои разбросанные по комнате вещи и на цыпочках покинул комнату. Путь его лежал в ванную, где, как он небезосновательно полагал, сохла казенная рубашка и казенные же брюки. До боли напрягая мышцы, чтобы не вскрикнуть от холода, Александр натянул мокрую рубашку, застегнул влажные у пояса брюки и облачился в пиджак, а галстук, скомкав, засунул в карман. Климов даже и не заметил, как из заднего кармана брюк выпала на мягкое половое покрытие небольшая книжица в бурой обложке. Стараясь двигаться как можно бесшумнее, Саша подкрался к двери и осторожно отпер замок. Прикрыв за собой дверь, он вышел на улицу и все так же украдкой, точно вор, подошел к своей машине. Включил двигатель, быстро развернул «шестерку» и погнал машину в город.
Климов был рассеян, его одолевали самые разнообразные мысли, поэтому он опять не заметил, что в хвост его машине пристроились, вывернув с боковой улочки, настырные «жигули» цвета мокрого асфальта. За рулем сидела все та же рыжеволосая дама…
Галя проснулась от шума двигателя машины, проехавшей мимо дома. Она огляделась по сторонам и, включив стоявшую на тумбочке лампу с зеленым абажуром, посмотрела на часы. Боже, уже первый час! Галя набросила на себя кимоно, затем прошла в ванную и, не найдя там брюк и рубашки своего гостя, заспешила обратно в комнату. Она достала из ящика тумбочки большую записную книжку в мягком темно-коричневом кожаном переплете и принялась лихорадочно листать страницы. Наконец женщина нашла вложенный в книжку маленький листочек с написанным на нем телефонным номером, рядом с которым не было ни имени, ни фамилии, ни даже просто буквы. Галя и так знала, кому принадлежит этот номер… Ее предупредили, чтобы она ничего не записывала, но из-за плохой памяти на цифры, ей пришлось нарушить запрет.
— Алло, — произнесла она в трубку, — алло… Фокеева звонит. Галина. Да, да… Нет, нет, пока точно не знаю, но думаю, ему что-то известно… Хотя он сам меня расспрашивал… Но с Носковым он незнаком!.. Врет? Не думаю… Ушаков?.. Запомнила… При встрече спрошу у него… Да… Да… Хорошо, хорошо, конечно… Знаю, что это в моих интересах… Постараюсь…
Галя еще несколько секунд сидела, слушая нервные короткие гудки, а затем положила трубку на рычаг. В этот момент громко хлопнули рамы кухонного окна. Галя поднялась и, переборов страх, вышла в коридор. Она щелкнула выключателем и, когда кухню залил свет, увидела, что там никого нет. Женщина пожала плечами, погасила свет и вернулась обратно в гостиную. Зеленая лампа не горела. Галя сделала шаг назад и протянула руку к выключателю.
— Не делай этого, — раздался из темноты чей-то властный хрипловатый голос. Хозяйка замерла. — Подойди.
Галя, против своей воли, сделала несколько шагов вперед и остановилась, пытаясь разглядеть стоявшего у окна человека.
— Саша, это ты? — спросила Галя с надеждой.
— Птичка улетела, — насмешливо произнес неизвестный глухим, неприятным голосом. — Не везет тебе с кавалерами, а? То умирают, то убегают… Совсем дрянь мужик пошел, на такие-то прелести не ловится.
— Что вам надо? — упавшим голосом спросила Галя.
— Не так уж много, — прозвучал монотонный ответ. — Только поговорить.
Бросив прощальный взгляд (глаза его уже совсем привыкли к темноте, да и лунный свет помогал) на распростертый на полу посредине комнаты окровавленный труп женщины со страшно изуродованным горлом, убийца, усмехнувшись пришедшей в голову мысли, чуть слышно проговорил:
— Ну вот и поговорили, девочка.
Гость неслышно покинул квартиру.
Домой Саша добрался уже около часа ночи. Ехать в гараж, чтобы поставить машину, а потом еще полчаса плестись или ловить такси? Нет, на такое у Александра решительно не хватило бы сейчас сил. Он бросил свою «шестерку» во дворе под окнами со словами: «Кому ты, милая, нужна, кроме меня?»
Войдя в квартиру, Климов первым делом обследовал ванную комнату. Оставленная там, на полу, перед отбытием в милицейский участок колбаса исчезла, зато появилось несколько разного цвета рваных носков — Барбиканыч по-прежнему не желал оставаться неблагодарным. В кухне на столе среди груды компактов стояла хозяйская, почти пустая поллитровка «Смирновской». Прикинув, что водки (теплой, само собой разумеется) хватит не более чем на рюмку, Саша решил, что это ни то ни се и, вооружившись совком и веником, направился обратно в ванную. Покончив с дарами Барбиканыча, он умылся холодной водой (горячей так и не было) и направился в комнату. Рубиновый светодиод висевшего на стене, над неубранной кроватью, автоответчика нервно пульсировал, сигнализируя о большом количестве поступивших за время отсутствия хозяина звонков.
Саша нажал на кнопку «play», и комната наполнилась характерными для работы подобных устройств звуками: писком, хрипением и частыми заполошными гудками. Почти никто из позвонивших не пожелал представиться и оставить сообщение хозяину. Седьмым или даже восьмым по счету оказался звонок Лешки Ушакова, с которым явно происходило что-то неладное.
Несклонный к панике друг Климова был ужасно напуган. Говорил он сбивчиво и взволнованно. Леша уверял, что его преследуют, за ним гонятся, буквально наступая на пятки, хотят убить…
Звонить домой Ушакову Климов не стал. Поздно, друг жил в одной квартире с тещей, женой, ребенком и собакой. Да и вряд ли он дома. Скорее всего, в бегах, раз так прижало. Но почему? Что и кто угрожает в общем-то довольно безобидному Лешке?
«Неужели он все-таки провернул то дело, участвовать в котором звал и меня? — подумал Климов, и вдруг, точно иглой, Сашу кольнула другая мысль: — Кто включил автоответчик?»
Климов прекрасно помнил, что несколько дней назад вырвал адаптер своего «Дженерал электрика» (G. Е.) из сети, чтобы включить утюг, вознамерившись погладить невообразимо мятую шелковую рубашку, которую, конечно же, и спалил, а посему, чрезвычайно разгневавшись, забыл воткнуть адаптер на место.
Кто мог это сделать? Не Барбиканыч же, в самом-то деле? Кто? А главное, зачем? Прослушать записанную на кассете информацию, позвонив с другого телефона, при отечественной системе связи, даже зная код конкретного аппарата, невозможно. А может быть, все-таки каким-то образом… Богданов? Смешно, тому проще поставить телефон на прослушивание, чем посылать кого-то в квартиру включать автоответчик… Однако откуда Богдан знает про Барбиканыча? Ни в каких протоколах это уж точно не записано.
«Хотя, если подробно опросить участников моего задержания — задержания, здорово звучит, правда? — тогда, конечно, они могли сказать, что я попросил у них разрешения оставить еды некоему Барбиканычу. Человек кормит колбасой крысу, когда его арестовывают и увозят в милицию, это, должно быть, впечатляет… Один даже спросил, не кошке ли я оставляю еду. Да, точно так и было».
Еще один голос, записанный на ленте автоответчика, принадлежал телефонистке, которая пригрозила нерадивому абоненту, что, если в течение трех дней он не представит телефонной компании оплаченные счета, номер будет поставлен на выключение. Потом радостный старческий голос сообщил, что перевод манускриптов, доставшихся Климову в наследство, в общих чертах завершен, хотя текст, как посетовал профессор, оказался гораздо более трудным, чем он предполагал. Милентий Григорьевич предлагал Саше встретиться в любое удобное для него время в любом удобном для него месте.
Отвесив G.E. благодарный поклон, Саша вернулся на кухню, где выложил на блюдце остатки колбасы, и со словами: «Чего зря добру пропадать» допил «Смирновскую» прямо из горлышка и, сморщившись, закусил хлебной горбушкой. Все-таки теплая водка, даже такая чистая, вещь омерзительная. Гаже нее разве что пиво из-под солнца.
Саша хотел было включить музыку, но, вспомнив о ненавидящем рок соседе, передумал. Со стороны ванной послышалось шуршание быстрых мягких лапок.
— Кушать подано, сэр, — сказал Климов усевшемуся посреди кухни Барбиканычу. — Жри свою колбасу. И, послушай, не таскай ты мне больше этих носков, а? Если уж ты такой воспитанный, таскай бабки, только не совейские, а настоящие, ну, доллары, там, марки, фунты. Понял? Замечательно, в таком случае — пожалте, как говорится, бриться.
Крыса, точно понимая слова своего благодетеля, принялась поедать колбасу. Когда Барбиканыч, как всегда по-английски, удалился с остатками добычи, Климов погасил на кухне свет и, пожелав самому себе спокойной ночи, почти сразу же заснул.
Стемнело, холодный северный ветер гнал с пролива рваные облака, в промежутки между которыми нет-нет да и проглядывала полная печальная луна. Осень. И год нынче неспокойный. Не ко времени, ой не ко времени затеялся со свадьбой Жильбер де Шатуан, сын Генриха Совы, сложившего голову в Святой Земле, где сражался он с неверными турками Саладиновыми за Гроб Господень и за своего короля Ричарда. Спешит, торопится, точно боится, что кто-нибудь придет и уведет невесту. Уведет не уведет, а не своей волею шла за старшего Шатуана Клотильда де Брилль. Два года пришлось ждать барону согласия невесты. Лишь когда принесли ей весть верную о том, что младший брат настойчивого жениха Анслен — изменник короля Иоанна — погиб во владениях германского императора, нехотя уступила она назойливому сватовству.
Вот она, красавица Клотильда, сидит за свадебным столом рядом с мужем (обвенчаны уже), принимая славословия немногочисленных гостей. Не до пиров сейчас. Время беспокойное, в Париже король Филипп Август слюнки глотает, оглядываясь на Нормандию, правителей коей по праву считает (так издревле повелось) своими вассалами. Мудр и силен французский престоловладелец, не раз дерзавший спорить с самим Ричардом Львиное Сердце, воином, которому не было равных. Да сложил голову от укуса глупой стрелы, не сравненный по чести и мужеству ни с кем из современников славный английский рыцарь, уступив корону свою брату. Иоанн Плантагенет — совсем другое дело. Три года уж как сидит он на троне славного своего отца и брата, но нет согласия среди его подданных. Слабеет власть Лондона над Норманнскими землями, подтачиваемая и смутами, происходящими на родине короля. А жадный француз, мня себя наследником Карла Великого, жаждет во след этому славному монарху сделаться властителем всей территории, некогда подвластной могущественному франку.
Веселятся гости, радуются слуги и даже собаки, которым немало перепадает сегодня с барского стола. Льются вино и льстивые речи, до коликов смешит собравшихся немыслимыми гримасами шут-горбун, заставляет млеть сердца своей песней явившийся кстати бродячий менестрель. Все хорошо, да не радостна хозяйка бала. Нет-нет да и посмотрит на нее счастливый супруг. Не любовь и не обожание, а искорки злорадства и ненависти вспыхивают тогда в темных глазах Жильбера. На бледных, гладко выбритых щеках его вспыхивает морковный румянец. Крупный, с горбинкой нос, тонкие надменные губы, длинные черные волосы, разметавшиеся по могучим плечам, сливаются с дорогим бархатом камзола — таков старший де Шатуан, чьи предки поселились в этой части Каролингской Нейстрии почти триста лет назад. Карл Простоватый пожаловал Родиона титулом герцога Нормандского, отдав потомкам королей морей земли, которые те и так уже взяли себе, никого не спрашивая. Причем местное население возликовало, радуясь прекращению нескончаемых грабительских набегов. Бывшие бандиты превратились в хозяев. Они не позволят никому посягнуть на свою собственность!
Свой род Генрих Сова вел от Рольфа, младшего из сыновей Харальда Волка, получившего это имя от своего отца Эйрика Бесстрашного, признавшего и взявшего с собой сына Беовульфа, родившегося от саксонской колдуньи Ульрики. Родовой замок, доставшийся Жильберу после смерти отца, который и выстроил эту крепостицу, был невелик. Однако расположен на высоком холме, что могло сильно усложнить возможным врагам ведение осады; кладовые всегда были полны припасов — солониной и сухарями. Глубокий колодец, питаемый подземными ключами, практически не иссякал. Подняв мост, перекинутый через глубокий ров, и затворив дубовые, обшитые железными пластинами ворота, за высокими, сложенными из обтесанного дикого камня стенами с сотней солдат вполне можно просидеть хоть целый год, не зная голода и жажды, выдерживая осаду хотя бы и тысячного войска неприятеля.
Неприступен маленький замок де Шатуана, много кровопролитных штурмов понадобилось бы врагу, чтобы овладеть этой твердыней, да ведь и колосс Рим, правда уже на закате величия своего, пал перед горсткой храбрецов Аллариха, пришедшему через восемьсот лет вослед удачливому галлу, бросившему меч на чашу весов и воскликнувшему: «Горе побежденным!» Есть ключик, способный открыть любую самую толстую, запертую хоть на сотню замков дверь, и имя ему — серебро, которым так туго набиты кошельки богачей и коего так не хватает бедолагам стражникам, что ежатся от осеннего ночного холода на стенах и переминаются с ноги на ногу у ворот.
Именно на это и рассчитывал облаченный в двойную, с длинными рукавами кольчугу, скрывавший свое лицо под глухим забралом шлема, широкоплечий всадник, на вороном жеребце мчавшийся через лес в окрестностях Шато-де-Шатуан во главе пятидесяти конных воинов. Был он зловещим посланником государя франков.
Отряд остановился напротив ворот, и, услышав голос стражника, окликнувшего его сверху, рыцарь назвался. На стенах замка случилось какое-то замешательство, раздались крики, несколько раз звякнуло железо, пропела выпущенная из самострела стрела, и все стихло, но лишь на несколько секунд. Заскрипел ворот подъемного устройства, и цепи, лязгнув, нехотя принялись опускать мост. Не потребовалось ударов тарана, чтобы открылись дубовые ворота, поднялась железная решетка, и всадники, вслед за предводителем, не мешкая въехали во внешний двор. Не слезая с коня, рыцарь перекинулся несколькими фразами с подошедшим стражником и бросил тому увесистый кошель.
— Мишель, Кристиан, вы с вашими десятками — за мной, — крикнул командир отряда через плечо своим спутникам. — Остальные с Бертраном пойдут за ним. — Он указал на стражника. — И позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал.
Воины начали немедленно выполнять приказания, и рыцарь беспрепятственно проник во внутренний двор, где он и его воины, спешившись, звеня оружием и кольчугами, побежали вверх по дубовым подгнившим ступеням наружной лестницы. По пути предводитель еще дважды отстегнул от пояса и бросил встречавшим его с поклонами стражникам небольшие, но тяжелые кожаные мешочки. Наконец все двадцать воинов в сопровождении двух замковых охранников достигли ворот, ведущих в главную залу. Тут рыцарь снял с пояса последний, четвертый кошель и шепотом отдал приказания стоявшим у дверей, вооруженным секирами охранникам.
Дверь с грохотом распахнулась, и не успели ошеломленные внезапным появлением незнакомцев мужчины, предававшиеся возлияниям за свадебным столом, схватиться за оружие, как каждый из них почувствовал упирающееся ему прямо в горло острие привычного к битвам клинка. Раздались испуганные возгласы и вскрики женщин. Засвистели стрелы, и двое смельчаков из не изменивших своему барону дружинников рухнули на пол. Раздался грозный собачий лай, распрямившиеся с хлесткими щелчками арбалетные тетивы заставили умолкнуть бесстрашных животных.
Рыцарь приблизился к сидевшей во главе стола чете молодых супругов.
— Встань, Жильбер де Шатуан, — глухо, точно со дна колодца, прозвучал из-под забрала кованого шлема его голос.
Хозяин замка не шелохнулся.
— Кто ты и по какому праву врываешься сюда с оружием? — надменно спросил он, смерив покрытого дорожной пылью наглеца презрительным взглядом. — И как осмеливаешься приказывать мне в моем доме?
— В твоем доме, изменник? — переспросил рыцарь, и даже сталь шлема не сгладила издевки, прозвучавшей в тоне воина. — Это больше не твой дом, ты опозорил имя своего отца, предал своего сюзерена, короля Филиппа Августа.
— Убирайся прочь! — закричал Жильбер. — Я верный вассал герцога Нормандского, короля английского Иоанна! Прочь отсюда! Эй, стража!
— Ты всегда был глупцом, Жильбер, глупцом недостойным мудрости совы, украшающей герб отца, — произнес с презрением рыцарь и сделал знак стоявшим рядом с ним воинам. Те быстро сняли с господина шлем. Его русые волосы упали на могучие плечи. И без того бледное лицо госпожи Клотильды помертвело, едва она взглянула в серые, наполненные гневным торжеством глаза рыцаря.
Среди гостей пронесся ропот:
— Анслен, младший сын Генриха… Неужели… Он, и в самом деле — он… А говорили, что он погиб… Да нет, это точно он, да как возмужал… Да, да, это малыш Анслен.
— Это ты? — словно не желая верить своим глазам, проговорил Жильбер. — Я думал, ты в Венеции с Виллардуэном.
— Ты думал, что я в могиле, — с улыбкой поправил Анслен брата. — Но на тот свет отправился не я, а твой бретёр, которому не хватило умения владеть оружием. Он оставил мне на память вот это… — Большим пальцем руки, одетой в кольчужную рукавицу, рыцарь указал на украшавший его левую щеку шрам. — И вот это, — Анслен повернулся к стоявшему рядом воину, — Кристиан.
Тот протянул господину золотой перстень. Анслен взглянул на него и, усмехнувшись, бросил на стол увенчанное головой совы, в глазницах которой светились два изумруда, кольцо. Клотильда, едва увидев перстень, вскрикнула и посмотрела на мужа. Тот поднялся.
— И зачем же ты пришел сюда? — спросил он, кладя руку на эфес меча.
На этот жест Анслен зловеще усмехнулся.
— А ты ведь и так понял зачем, драгоценный братец, не так ли? — произнес он. — Ты лишил меня доходов с оставленной мне отцом деревни, выгнал из дома, отписав королю Иоанну о моей измене. Ты хотел, чтобы я сдох с голоду на чужбине, а когда этого не произошло — послал своего наймита, чтобы тот, затеяв со мной ссору, убил меня. Но ты все-таки уничтожил меня. Ты сказал Клотильде, моей невесте, что меня убили, и она, уступив настояниям своего отца, согласилась выйти за тебя, нарушив данное мне слово.
— Я ничего не знала, — воскликнула Клотильда и с ужасом и отвращением посмотрела на мужа.
— Чего же ты хочешь? — пожал плечами Жильбер и усмехнулся. — Мы уже женаты. Ты опоздал.
— Чего я хочу? — точно эхо повторил Анслен слова брата и ответил: — Твоей смерти.
— Король Иоанн не простит тебе, если ты убьешь меня.
— Король Иоанн в Лондоне, а король Филипп рядом, в Париже, — возразил младший сын Генриха Совы. — Он послал меня сказать всем, — Анслен повернулся и, сделав паузу, окинул тяжелым взглядом гостей, — он велел сказать всем, что решил взять под свое крыло владения своего вассала, герцога Нормандского, короля Англии Иоанна Безземельного… а тебя, дорогой мой Жильбер, Его Величество отдал мне, как и этот замок, вместе со всем, что находится в нем и что его окружает.
— Это беззаконие, папа Иннокентий… — начал было сидевший за столом ближе всех к молодой чете полный и богато одетый седовласый мужчина лет пятидесяти, Жоффруа де Брилль, отец Клотильды, но Анслен грубо перебил его:
— Папе Иннокентию весьма несложно заткнуть глотку венецианским золотом, — бросил он и, возвращаясь к цели своего появления в родовом замке, предупредил: — Моим людям дан приказ, убивать всякого, кто окажет сопротивление. Это относится и к вам, любезный мессир Жоффруа де Брилль, так что закройте-ка рот… Андре! — рыцарь окликнул стоявшего за спиной у отца Клотильды воина, который немедленно провел острием лезвия своего меча по шее барона де Брилля. Кровь брызнула на белый воротник камзола. Послышался ропот гостей.
— Анслен! — воскликнула Клотильда.
— К вашим услугам, сударыня, — с издевкой отозвался рыцарь.
— Убирайся отсюда, дорогой братец, — надменно произнес Жильбер, выхватывая меч, и, увидев, как арбалетчики немедленно нацелили на него свое оружие, с презрением добавил: — И передай своему одноглазому Филиппу, что перед рыцарями Нормандии трепетали все его предки, начиная с Гуго Капета. Напомни ему, если он забыл, что норманны всегда лишь именем прозывались вассалами жалких, не властных даже в своем домене шутов, сменявших друг друга на парижском троне. Наш повелитель на севере, за проливом… А теперь обнажи свой меч, и пусть сталь решит наш спор.
Анслен сбросил плащ в руки подоспевшему Мишелю и, сделав знак своим солдатам, чтобы они отошли, выхватил меч. Не давая брату изготовиться, Жильбер прыгнул на него с проворством кошки. Железо с яростью ударилось о железо. Полетели искры.
Анслен отразил удар и отступил на несколько шагов назад, чтобы отбить следующий и потом еще один выпад. В какой-то момент младший из потомков Совы оплошал, и меч Жильбера скользнул по кольчуге, срывая своим острием с Анслена кованый наплечник.
Вновь скрестились клинки, и на сей раз младший брат, перейдя в наступление, легко ранил старшего. Кровь окрасила бархат камзола, но Жильбер лишь расхохотался и с новой силой атаковал брата, которого опять спасла кольчуга. Тонкий испанский клинок владельца Шато-де-Шатуан вновь взлетел и обрушился на врага, встречаясь с тяжелым германским мечом Анслена.
Силы братьев казались примерно равными. В Жильбера точно вселился дьявол. Трижды раненный, в окровавленном камзоле, с рассеченным подбородком, де Шатуан и не думал сдаваться. Анслена от ран спасала лишь двойная кольчуга. Один из выпадов оказался настолько сильным, что прорвал кольца длинного рукава, другой заставил на несколько секунд онеметь правую руку. Анслен перебросил меч в левую и продолжал сражаться с прежней яростью и мастерством.
За все время схватки братья не сказали друг другу ни слова, а лишь рычали, скаля зубы и брызгая слюной. Удары становились все неистовее, сражавшиеся, казалось, не ведали усталости, хотя пот заливал им глаза и дыхание их участилось. Они продолжали кружить по каменному полу, на котором, не случись Анслену пожаловать на свадьбу к брату, совсем скоро пустились бы в пляс разгоряченные вином гости. Все присутствующие, затаив дыхание, следили за смертельной схваткой, которая, казалось, будет длиться целую вечность.
Но она кончилась. Неожиданно.
Германская сталь не выдержала отчаянного удара испанского булата. Клинок Анслена сломался у самого эфеса. Рыцарь в отчаянии бросил бесполезный обломок на пол.
Увидев серебряное изображение совиной головы на рукоятки меча брата, Жильбер расхохотался.
— Рановато ты обратился к ювелиру, братец Анслен, — сказал он, кривя рот и утирая рукавом, камзола потный лоб. — Лучше бы подумал о гробовщике. Настоящая сова сожрет тебя, как мышонка.
Младший брат стоял слишком далеко от своих воинов, чтобы кто-нибудь мог кинуть ему другой меч. В зале наступила звенящая тишина. Посланец Филиппа выхватил висевший на его поясе кинжал и, точно лишившись рассудка, бросился на ненавистного брата. Теперь кольчуга Анслена не выдержала стремительного удара. С распоротым окровавленным боком рыцарь рухнул на одно колено, даже и в эту секунду стараясь достать соперника своим кинжалом. Жильбер отскочил, не позволив брату ранить себя, и, когда тот, не выпуская из рук оружия, оперся тыльной стороной ладони о холодный камень пола, шагнул вперед, поднимая высоко над головой принесший ему победу клинок.
Солдаты, пришедшие со своим предводителем в замок Совы, тревожно посмотрели на своих командиров, те же, впиваясь глазами в коленопреклоненного Анслена, ждали от него хоть какого-нибудь знака, который они могли бы истолковать как повод вмешаться.
Однако младший сын славного крестоносца Генриха, прозваного за угрюмую внешность Совой, подняв голову, смотрел в лицо старшего брата. Внезапно солдаты Филиппа увидели нечто такое, что заставило их невольно попятиться. И гости за столом, и стоявшие за их спинами дружинники Анслена, парни отнюдь не робкого десятка, с волнением отступили, оглядываясь назад. Некоторые из дам упали в обморок, на что их кавалеры, поглощенные созерцанием ужасного зрелища, даже не обратили внимания.
Прямо на их глазах исчезла кольчуга, точно растворившаяся в меняющем форму теле Анслена, которое буквально за считанные секунды покрылось густой серой шерстью.
Жильбер отшатнулся, с изумлением глядя на оскаленную волчью пасть, столь невероятным показалось ему превращение брата.
«Неужели это правда?! — молнией пронзила сознание де Шатуана дикая мысль. — Оборотень? Как наш скандинавский предок Эйрик, сын Вотана? Да разве возможно такое? Он ведь умер все четыреста лет назад! Поговаривали, что и Харальд, и Рольф были берсерками[16]. Харальда, кажется, даже с детства звали волком…»
Все эти мысли пронеслись в мозгу Жильбера с огромной скоростью. Он замешкался всего лишь на долю секунды. Свет в зале вдруг померк, точно догорели разом все свечи на столах и факелы на стенах. Раздался громкий радостный рык бросающегося на жертву зверя-охотника. Со звоном отскакивая от каменных плит пола, упал испанский клинок де Шатуана. Волчьи челюсти впились в горло барона, с наслаждением разрывая ненавистную плоть умирающего врага.
Когда все было кончено, под низкими сводами зала раздался одновременно душераздирающий и ликующий, тоскливый и радостный, торжествующий и скорбящий волчий вой.
Наступившая следом тишина нарушалась лишь шипением факелов, вдруг разгоравшихся с новой силой.