Кровь героев

Саранцев молчал.

— Эх, ты, — покачал головой «слесарь», с некоторой брезгливостью оглядывая промокшие брюки парня. — Хорошие штаны обоссал. Ладно, сейчас в игру поиграем. Я буду тебя спрашивать, а ты на приятеля своего смотреть и отвечать. Да, — добавил он, склоняясь над своей сумкой и доставая из нее вторую пару наручников, — на вот, надень-ка себе на ноги, а то сдуру еще бежать удумаешь… Эк дружок твой жопу-то наел.

С этими словами Иван Иванович воткнул в задний проход певца прямое жало паяльника. Саранцев исполнил приказание своего мучителя и кое-как застегнул на своих щиколотках наручники, за что тот разрешил ему сесть в кресло. Иван Иванович включил стоявший на элегантной фирменной подставке телевизор «Панасоник» и, сделав звук погромче, вставил вилку паяльника в розетку.

Леня почти не слышал вопросов страшного человека, тыкавшего ему в лицо пистолетным глушителем и заставлявшего смотреть, как бьется в ужасных конвульсиях Виктор Лаврентьевич, как широко раскрываются его глаза, готовые выскочить из орбит. «Слесарь» выключил паяльник и вновь начал задавать свои вопросы, на которые у несчастного Лени не было ответов.

Когда штепсель паяльника опять оказался в розетке и пытка повторилась, Саранцев почувствовал, как словно волной подкатило к горлу все содержимое его желудка. Не в силах справиться со спазмом, он согнулся пополам и, содрогаясь, изверг из себя отвратительно пахнувшую массу прямо на ковер под ноги истязателю. Леня даже и не почувствовал, как тот ударил его в темя краем пистолетной рукояти.

Зайцев, который с самого начала был практически уверен в том, что Саранцев говорил ему полную правду, убрал пистолет и достал из сумки остро заточенный такелажный крюк. Если уж большинству тех, чья жизнь прервалась в эти дни из-за пропавших лапотаиковских миллионов, суждено было отправиться в лучший мир схожим (по крайней мере, внешне) образом, пусть и дальше для доблестных правоохранительных органов картина преступления остается прежней. Крюк здесь в самый раз — очень похоже на следы зубов, нож не годится, им так не сделаешь…

«Нет, во всем этом определенно есть некоторый шарм, — усмехнулся Зайцев, деловито кромсая талантливую гортань Цасно. Покончив с ним, Иван Иванович приступил к терзанию несчастного Ленечки. — Картина преступления должна оставаться неизменной».

С этой мыслью «слесарь» принялся собирать свой инструмент.

Никогда еще со времен Завоевания не отправлялось в поход столь могучее воинство крестоносцев. Без малого тысяча рыцарей со слугами и оруженосцами выступила на север под знаменем герцога Гийома Афинского, чтобы помочь деспоту валашскому Иоанну Дуке, чьим землям угрожали полчища Никейца — Михаила Палеолога, дерзнувшего объявить себя императором всех ромеев и взалкавшего воссесть на константинопольский трон, который по праву занимал венценосный Балдуин.

Весь цвет франкского рыцарства оставил свои дома, чтобы сесть в седло и покарать повелителя рабов-грифонов, коими всегда были и продолжали оставаться презренные ромеи. Простившись с женой, дочерью и тремя сыновьями — Ансленом, Анри и маленьким Жоффруа, оседлал своего дестриера и Габриэль де Шатуан.

Два войска стали лагерем друг против друга на равнине между гор Палегонии, и ни одно не рисковало первым ударить по врагу: разношерстный никейский сброд, собравшийся под знаменем брата Михаила Иоанна, из-за природной нерешительности своей, а соединенные силы франков и эпиротов из-за начавшейся еще по дороге свары.

Время шло, а войска пребывали в праздности, что играло на руку грифонам, чьи силы возрастали с приходом подкреплений. Было ли то результатом тайного сговора деспота валашского Иоанна с предводителем никейцев Иоанном Палеологом, или просто вероломство оказалось столь же свойственно эпироту, как всем прочим грекам, но только Дука, решив не испытывать счастья в битве, увел свои войска — трусливо сбежал, не дожидаясь сражения.

Оставшись одни, рыцари креста, для которых сохранение чести всегда было превыше страха смерти, выбрали единственный приемлемый в той ситуации способ обрушиться на противника на полном скаку и, смяв его, прорваться к свободе. По предложению одного из доблестнейших рыцарей из числа тех, кто встал под знамена герцога Гийома, мессира Жоффрея де Брюйера, военный совет принял решение атаковать наемников германцев, чьи кованые латы блистали среди тьмы ромейских пехотинцев и легкоконных лучников турок. Слишком тяжелое вооружение германцев не позволяло их коням развивать должной для рыцарской схватки скорости.

Ощетинившийся длинными копьями клин франков, разогнавшись до галопа, ударил в центр двадцатитысячного никейского войска, выбивая из седел медлительных германцев, ломая копья об их доспехи и мечами прокладывая себе путь к спасению через гущу врагов. И спасение это, хотя и не для всех, но, возможно, для многих, тех, от кого в тот страшный день не пожелала бы отвернуться удача, было бы вполне вероятным, но…

В пылу схватки как франки, так и противники их не сразу поняли, что, подобно ливню, сначала несмело, потом все обильнее, обрушились на них стрелы турок, не щадившие ни врагов, ни союзников. Крепкие двойные кольчуги франков и кованые сплошные латы германцев делали воинов почти неуязвимыми для стрел язычников, чьи подлые жала убивали коней. Так угодил в долгий плен к никейцу весь цвет Романского рыцарства.

Унизительной и тяжкой оказалась эта неволя для гордых франков, которых скудным питанием и жестоким обращением пытался сломить недостойный самозванец, возомнивший себя базилевсом Византийским. Михаил требовал, чтобы франки покинули страну, завоеванную их дедами, предали память славных побед своих доблестных предков.

Убедившись, что никакие лишения не вынудят пленников сделать это, Палеолог начал сулить герцогу Гийому и другим знатным предводителям крестоносцев деньги, чтобы они оставили его землю и купили бы себе замки во владениях короля французского — Луи. Герцог и бароны лишь рассмеялись ему в ответ. Тогда Михаил еще сильнее ожесточился. Никеец урезал своим пленникам и без того скудный паек. Условия жизни стали еще более невыносимыми: нечистоты, накапливавшиеся в огромной комнате, в которую с самого начала поместил он франков, не убирались неделями, раненые и больные не получали помощи. Даже умерших в этих невыносимых для человека условиях и то хоронили не сразу, сбрасывая кучей в общую яму и лишь присыпая их тела землей. В один из дней в такой могиле оказался и Габриэль де Шатуан.

Именно там, под толщей набившейся ему в рот и ноздри земли, и предстал пред ним Водэн, который пришел спасти своего потомка и открыть Габриэлю глаза на то, кто он и кто предки его, взяв с рыцаря обещание записать все и оставить рукопись в наследство своим потомкам.

— Встань, Габриэль, правнук Совы, — произнес грозный седой старик, остановившийся на краю могилы. — Твой путь еще не окончен. Возвращайся домой, найди колдуна, чтоб выковал меч. Вели ему же изготовить ларец для твоих пергаментов, а потом отправляйся обратно на север, в замок прадеда твоего, где узришь ты то, что неведомо никому. Я избрал тебя потому, что ты можешь и должен записать все, что увидишь.

— Но как же я выберусь отсюда, великий Водэн? — спросил рыцарь. — Кругом враги, меня немедленно схватят, мне не достигнуть не то что замка Шатуанского, а и герцогства Афинского.

— В облике зверя выведу я тебя отсюда, — пообещал Габриэлю старик. — Когда же ступишь на земли, не враждебные соплеменникам твоим, вновь станешь ты человеком, — сказав это, хозяин царства мертвых воинов добавил: — Возьмешь с сыновей своих страшную клятву хранить меч и пергаменты твои и передавать их по наследству до тех пор, пока не придет день, когда останется на земле последний из прямых потомков Эйрика и Ульрики. Ибо это путь для избранных в царство мое… Прощай, верней, до встречи…

Долгие месяцы, уже после того, как оказался он на земле, неподвластной ни никейцам, ни туркам, ни эпиротам, скитался восставший из могилы Габриэль по дорогам, питаясь подаяниями, пока не добрался, наконец до родного Пирея. Случилось это уже после того, как Палеолог волею случая сумел захватить Константинополь, вынудив императора Балдуина и его гвардию (горстку храбрецов фламандцев) обнажить мечи, чтобы обрести спасение.

Воцарившись на византийском троне, Михаил отпустил-таки своих франкских пленников на родину, не добившись от них ничего, кроме самых не значительных территориальных уступок. Вторжение в земли крестоносцев шеститысячной армии под предводительством все того же брата Михаила Иоанна закончилось полным разгромом последнего кучкой калек под предводительством коннетабля афинского, мессира Иоанна де Катабаса, вслед за чем Палеологу пришлось отказаться от дальнейших притязаний на земли франков.

Тем временем Габриэль, до которого дошла весть о том, что в возрасте семидесяти с лишним лет в своем замке в Нормандии скончался старый ненавистник его деда Анслена и всего рода де Шатуанов Иоанн де Брилль, поспешил вместе с семьей отправиться к королю Луи. Оказавшись затем в своем фамильном замке, Габриэль взял в руки перо и пергамент, чтобы выполнить волю своего спасителя, вызволившего его из засыпанной землей ямы, где он, Габриэль, лежал среди разлагавшихся трупов своих несчастных товарищей.

Не знал, не ведал еще, сидя в своем родовом гнезде, Габриэль де Шатуан того, что ему готовила его злая судьба.

Совсем было угасшая свеча, в тусклом серебряном подсвечнике на столе, за которым вот уже не в первый раз допоздна засиживался стареющий барон, вдруг, точно предчувствуя свою кончину, затрепетала, разгораясь ярким пламенем. Не находил рыцарь успокоения в постели от нывших к дождю старых ран и не дававших покоя назойливых видений, словно бы требовавших от него, чтобы он, облекая проносившиеся в мозгу картины в слова, воплотил их на долгие века. Что-то толкало его, заставляя спешить. Будто времени у него совсем не осталось.

— Эй, спаситель, — сквозь мглу сырой осенней норманнской ночи донесся до Климова чей-то насмешливый голос. — Кофе остыл. Ты всегда спишь в гостях у спасенных тобою незнакомок? Или это только я бужу в тебе подобные желания?

Саша встрепенулся. На столике в комнате, где он сидел, горела уютным светом небольшая лампа, стилизованная под керосиновую. Какой конфуз! Климов посмотрел на циферблат. Сколько же лет… — тьфу ты! — минут? Или часов он проспал? На улице ночь. Когда он пришел сюда, тоже было темно… Лешка там с голоду помирает, и Барбиканыч обидеться может. Черт! И перед дамой неловко. Подумает, что я и правда Ленина живым видел: пришел в гости к такой куколке на ночь глядя, а сам дрыхну, как древний дед. На тонких губах Инги играла усмешка, точно девушка прочитала мысли своего гостя.

— Проснулся?

Климов кивнул тяжелой ото сна головой. Герцоги, бароны, Палеологи, германцы в кованых латах. Турки с их стрелами. Коня убили, гады! Саша потрогал руками губы и сглотнул наполнившую рот кислую противную слюну. Привкус земли? Нет, просто давным-давно пора к дантисту, десны лечить… А Водэн?

— Ну так с пробужденьицем, — съехидничала Инга. — Кофе как, разогревать или ну его на фиг? Я тут уже час дожидаюсь, когда ваша светлость изволит глазки открыть. Сама чуть не заснула.

«Ну, час, это еще ничего, — подумал Александр, залпом выпивая превосходно сваренный кофе. — Однако, все равно неловко…»

Климов молча окинул взглядом хозяйку, которая успела переодеться в домашний наряд, состоявший из коротеньких, сделанных из старых вытертых джинсов шортиков и клетчатой рубашки, небрежно завязанной узлом на животе. Инга на минутку опустила глаза, как будто бы смущаясь под пристальным взглядом гостя.

— Просто так удобнее, — пожала она плечами, точно оправдываясь за свое слишком простецкое одеяние. — Может, выпить хочешь? У меня джин есть и тоник.

Когда это Саша Климов отказывался от выпивки? Тем более от такой. Но… момент был уж слишком серьезный. Дома и так ждут, а если еще и выпить… Неудержимой тяги к алкоголю Александр никогда не испытывал, но знал за собой склонность — если попало в рот пятьдесят граммов, вид полупустых бутылок становился для него невыносимым.

— Не-а, — ответил он, делая решительное движение и поднимая с полу пиджак, набитый банками с ветчиной. — Извини, Инга, пойду я. Там у меня Лешка с Барбиканычем голодные, нехорошо так… — Саша вдруг разозлился на себя, проклиная свое дурацкое гипертрофированное чувство ответственности. Уходить не хотелось. Совсем. Климову казалось, что он может просидеть в этой комнате всю ночь, болтая ни о чем с этой странной девушкой, от которой исходил запах не запах — ток? Нет, скорее какое-то удивительное дуновение. А ведь они едва успели перекинуться парой-другой фраз. Девушка тоже, казалось, не хотела, чтобы гость ушел. Хотя причиной тому могла оказаться обыкновенная благодарность.

Климов никак не мог заставить себя подняться.

— Ну что ж, если вы, сударь, так сильно обременены семьей… — делая серьезное лицо с нескрываемым ехидством произнесла Инга. — Женой, детишками, домашними животными, тогда… — Она сделала многозначительную паузу и закончила: — Не смею больше вас задерживать.

— Да причем тут жена! — в сердцах воскликнул Климов и вдруг добавил: — Нет у меня никого, — поражаясь тому, с какой непривычной для себя интонацией произнес он эти слова.

Лицо Инги, с которого мигом улетучилось все ехидство, стало серьезным.

— У меня тоже, — неожиданно проговорила она и, словно испугавшись своей слабости, отвела глаза.

Климов испытал острое неприятное чувство неловкости. Он поднялся и направился к двери. Повернул туда-сюда ручку замка и понял, что самостоятельно ему из квартиры не выйти.

— Эй, ты хлеб не взял, — услышал он веселый оклик Инги. Девушка произнесла эти слова с точно такой же интонацией, как и несколько минут назад, когда интересовалась у своего гостя, хорошо ли он изволил почивать. И все-таки угадывалась в тоне ее некоторая чрезмерная бравада. Климов повернулся и увидел Ингу спешившую к нему из кухни, куда она успела прошмыгнуть, очевидно, пока Саша возился с замком. — Нельзя забывать такое лакомство, тем более вынесенное на собственной груди с поля боя.

С этими словами девушка сунула буханку в руки Климову и, поняв затруднения гостя, ловко щелкнув замком, открыла дверь. Саша перекинул пиджак через левую руку, в которой держал хлеб, и, отвесив Инге короткий куртуазный поклон, правой рукой взял пальцы девушки, поднося к губам изящную тонкую ручку. Он сам поразился своей галантности. Не водилось за Александром подобных манер. Инга с удивлением посмотрела на него, и он вдруг обнял ее, крепко прижимая к себе, не слыша, как, грохоча банками, свалился на пол соскользнувший с руки пиджак…

— Ты… зверь! — с восхищением и даже с некоторым страхом произнесла Инга шепотом. — Ты что, мне горло хотел перегрызть? — И, показав на красное пятно на молочно-белой коже своей тонкой шеи, добавила, точно отчитывая заигравшегося любимчика-пса: — Зачем кусался?

Климов замотал головой. Все произошло как-то неожиданно. Он с удивлением обвел взглядом пол с разбросанной повсюду одеждой: рубашки, траурные брюки, Ингины шортики.

— Нет, я ничего… — пробормотал Саша.

— Ты действительно ничего, — покачала головой Инга, усаживаясь на диване, который страстные любовники не успели даже разобрать и застелить. Ну очень некогда было. — Впечатляет.

— Что значит — действительно? — спросил Климов.

Инга почему-то пришла в замешательство.

— Действительно… Я хотела сказать, что… ну… ты так дрался, — затараторила она и, потянувшись к столику, достала оттуда пачку «Винстона». — Будешь? — Они закурили, и девушка продолжала: — Ты на самом деле спас меня, ни разу не видела, чтобы парень так дрался. Класс!

Климов смутился и забормотал, точно оправдываясь:

— Да если бы не «Салют»… Они же не ожидали… Просто повезло, если бы я не вырубил того бугая бутылкой, мне пришлось бы туго. А потом, тот второй, который схватил тебя, не попал ногой, куда хотел… Он, наверное, сильно перебрал.

— Да, — согласилась Инга, и на губах ее заиграла лукавая улыбочка. — Если бы он не промахнулся, мы бы лишились нескольких приятных минут.

Климов рассмеялся. Уходить ему жутко не хотелось, но… существовало магическое слово «надо». Александр нахмурился. Инга вопросительно посмотрела на него.

— Идти надо, — нехотя выдавил из себя Климов. — Лешка там и Старик…

Инга не поняла. Пришлось вкратце пояснить.

— Ну ты даешь! — воскликнула она, выслушав Сашин рассказ. — Ты будешь первым мужиком, который от меня сбежал. Да еще из-за крысы!

— А у тебя их много было? — не выдержал Климов, задетый подобной откровенностью.

Инга поняла, что стрела поразила цель, и жеманно повела голыми узкими плечиками.

— Я давно считать перестала, — равнодушно бросила она. — Глупое занятие, если честно.

Климов надулся и едва сдержал неожиданно нахлынувшую обиду. Так женщины с ним никогда не вели себя. Инга не только не скрывала своего богатого опыта (пожалуй, даже намеренно преувеличивала его), но и бравировала им, в отличие от большинства предыдущих Сашиных партнерш, которые, как правило, старались сделать вид, или даже уверить его, что такое случалось с ними ну чуть ли не впервые. При этом Климов понимал, что Инга далеко не глупа и, несмотря ни на что, вряд ли склонна бросаться в постель с первым встречным. Александр заставил себя подняться с дивана и, не глядя на девушку, с понурым видом принялся одеваться. Застегнув рубашку, он поднял голову, Инга, лежавшая на боку, вытянув ноги и подперев голову рукой, с интересом наблюдала за своим гостем. Саша замялся.

— Может, поможешь дверь открыть? — спросил он. — А то у тебя замок…

— Да мы вроде так и не заперли ее, — как ни в чем не бывало ответила Инга и добавила, вставая: — Впрочем, гостей полагается провожать.

— Извини, — сказал Александр, стоя у порога. Дверь действительно оказалась не запертой. Саша сунул под мышку буханку и перекинул через руку пиджак. — У Лешки и правда дела неважные. Ты… я бы хотел…

— Приходи, — сказала в ответ Инга и, улыбнувшись, помахала рукой.

Климов окинул взглядом стройную обнаженную фигурку и, не прощаясь, вышел.

Александр ожидал, что Ушаков встретит его отборным матом. Как-никак отсутствовал Климов больше трех часов. Окажись он, Саша, на месте Лешки, не замедлил бы выразить свое неудовольствие подобным гостеприимством товарища. Хорош друг — бросил одного в голоде и тоске. Однако ничего подобного не произошло. Не найдя никого ни в прихожей, ни в кухне, ни в ванной, загулявший хозяин приоткрыл дверь в комнату и, увидев, темневшую на светлом фоне покрывала фигуру, усмехнулся.

— Ну ты тоже хорош, — пробормотал Саша, немного успокаиваясь. — Развалился на кровати в одежде, даже и ботинок не снял, наверное. Жлоб.

Решив не будить пока друга, Климов прошел на кухню и, открыв одну из банок с ветчиной, разделил ее содержимое на три равные части, одну из которых оставил в банке, закрыв от соблазна крышечкой, а две оставшиеся поделил между собой и Барбиканычем. Честную долю последнего он положил на блюдце, которое поставил в углу. Едва проделав эту операцию, Саша сам с жадностью, почти не разжевывая, проглотил свой кусок и принялся щипать корку многострадальной буханки. Запив все это водой из чайника, он со вздохом покосился на скрывавшуюся под тонкой жестью ветчину и решил, что отдаст Ушакову, когда тот проснется, свой кусок из второй банки.

Расправившись с консервами и дощипав хлеб почти до половины, Климов почувствовал себя удовлетворенным. Возникал вопрос: что делать теперь? Громыхать раскладушкой — означало наверняка разбудить Ушакова, к тому же спать не хотелось. Саша начал думать об Инге. Возникло желание сейчас же спуститься, сесть в машину и отправиться к ней. Долг перед Лешкой и Барбиканычем выполнен. Пятнадцать минут езды по пустынному городу — и он вновь увидит ее. Так просто. А если она уже спит? Черт! Даже телефон спросить не догадался. Уж очень ошарашила она его своими рассуждениями про мужиков. Александр представил себе свою новую знакомую такой, какой видел ее уходя: точеная фигурка, большие глаза, тонкие губки, на которых постоянно играла не то немного горькая, не то надменная улыбка…

Саша посмотрел на раскиданные по столу листы перевода. Сон, что снился ему у Инги, странным уже не казался. Так и есть. Полистав страницы, Климов набрел на строки, в которых немного витиеватым стилем с перечислением огромного количества, по большей части повторяющихся, имен, с обязательным указанием титула почти перед каждым из них, излагалась история неудачного похода франков. Рыцарь повествовал о злосчастной битве, ужасах никейского плена и о том, что повелел ему Вотан.

Затем шли (правда, менее подробные и не такие красочные, как сны самого Климова) рассказы об Эйрике, Ульрике и Амалафриде, о Беовульфе и славных походах некоторых других викингов внуков и правнуков Харальда-Волка. На этом история, написанная Габриэлем де Шатуаном, заканчивалась.

Последней в переводе была приписка, сделанная младшим сыном крестоносца, Жоффруа, уже в Нормандии. Климов не смог побороть искушения и, как говорится, заглянул в конец. Дочитав короткую запись Жоффруа до конца, Саша покрасневшими от усталости глазами задумчиво уставился в стену, которая, казалось, заколебалась, точно коробясь от огня.

Расположившихся вокруг большого костра, жавшихся к теплу и друг к другу людей, одетых в рваные лохмотья было, наверное, не меньше тридцати. Стояла ночь. В глубине леса, черной стеной окружавшего небольшую полянку, то и дело раздавались какие-то звуки: то ухал филин, то кричала ночная птица, то где-то совсем близко завывал волк и другой его собрат вторил ему откуда-то из глубины чащи. Услышав этот тоскливый зов, люди зашевелились и начали тревожно переглядываться. Один из них, длинноволосый, кривой на один глаз, поднялся, опираясь на палку и указывая в том направлении, откуда раздавался вой, оскалил зубы и обвел взглядом собравшихся. При этом даже не слишком внимательный наблюдатель мог бы заметить, что правая рука этого человека без кисти.

— Слышали? — спросил он. В вопросе этом не было ровном счетом никакой необходимости. Только глухой мог бы ответить на него отрицательно. Вой повторился, и калека, сверля единственным глазом своих товарищей, вновь с еще большей злобой спросил, почти прошипел: — Слышали?

— Как не слышать, — раздался в ответ нестройный хор голосов. — Не у одного тебя уши есть, Жискар, — бросил кто-то.

— Вот-вот, Франсуа, — точно дожидаясь этих слов, затряс головой калека. — Уши у нас у всех, хвала Господу, пока еще есть. — Он сделал паузу и, злобно оскалившись, добавил: — Пока… А вот рук, — Жискар потряс культей, — кое-кто уже лишился, и глаз тоже. Скоро дойдет очередь и до ушей.

— Если только мы все не передохнем раньше с голоду, — проворчал кто-то.

Эти слова, казалось, и вовсе привели калеку в восторг.

— Вот это правильно, Шарль, — зашипел он. — Клянусь всеми святыми, трудно сказать лучше. — Калека сделал паузу и спросил: — Так доколе же, доколе будем мы терпеть все это?

Жискар замолчал, выжидающе глядя на притихших товарищей. В это время из облаков вышла полная луна, и приветствием ей стало тоскливое волчье многоголосье. Люди зашевелились, кто-то подбросил в костер веток и сучьев, и, когда отблески пламени ярче заиграли на угрюмых, покрытых грязью лицах, тот, которого калека назвал Франсуа, проговорил:

— Что же ты предлагаешь, Жискар? У тебя, верно, есть какой-то план?

— Да, — воскликнул Жискар, сверкнув единственным глазом, — план у меня есть. — Он немного помедлил, а затем продолжил: — Мы все из разных деревень, но горе, приведшее нас сюда, — общее и имя ему — барон Габриэль де Шатуан, внук проклятого Господом братоубийцы Анслена де Шатуана. Это дьяволово отродье, слуга Вельзевулов явился сюда, чтобы извести нас. — Так как никто не возражал ему, Жискар, набрав в легкие побольше воздуху, спросил собравшихся: — Худо ли нам жилось без него? Нет. Плохими мы были слугами короля? Нет. За что же он наслал на нас это несчастье? Разве не молим мы усердно Бога нашего ниспослать нашим полям и лугам обильных всходов, скоту нашему плодородия? Да, отвечу вам, молим, но Господь остается глух к нашим молитвам, а знаете почему? Потому что правит землей этой подручный его извечного врага.

Калека прервал свою речь, чтобы перевести дух.

— Барон — слуга сатаны? — несмело произнес кто-то в наступившей тишине. — Страсти-то какие.

— Страсти? — переспросил Жискар. — Шестой год уже как вернулся он с Востока, и все это время год от году скудеет земля наша. Тех урожаев, что приносит она, едва хватает, чтобы заплатить подати, а что остается нам самим? Чем кормить нам наших детей?

Крестьяне при этих словах закивали головами и о чем-то зашептались между собой. Слова калеки никого не оставили безучастным. Урожаи и правда стали скуднее с появлением в замке барона и его семейства.

Сначала, правда, никто не связывал этого с приездом нового хозяина, но с каждым годом положение все ухудшалось, и по деревням поползли слухи один причудливее и ужаснее другого. Будто бы барон занимается в замке колдовством, а иногда в полнолуние, обернувшись волком, выбирается через потайной ход и бродит по окрестностям, истребляя все живое, попадающееся ему на пути.

Слухи эти, с течением времени становившиеся все более и более смелыми, поползли, распространяемые сначала слугами самого де Шатуана, а следом и крестьянами, которые сначала шепотом, у себя дома или при встрече друг с другом, а потом все громче, не таясь соседей, стали говорить о сношениях своего господина с темными силами.

Особенно способствовало развитию подобных умонастроений то, что барон запретил убивать волков. Сперва крестьяне отнеслись к этому как к обычной причуде господина — то есть просто сделали вид, что не обратили на указ никакого внимания. Однако, когда некоторые из нарушителей поплатились за свое легкомыслие — кто рукой, кто глазом, а кто, как злостный нарушитель Жискар, и тем и другим, — крестьяне начали роптать. Поголовье серых хищников, коих уже не решались истреблять охотники, возросло, и, не находя себе достаточного пропитания в лесу, звери все чаще и чаще стали беспокоить крестьян и пастухов, нанося заметный урон стадам. При этом, само собой, нес убытки и барон, так как волки не делали никаких послаблений его скоту, но никакими способами нельзя было умолить или убедить де Шатуана отказаться от нежной любви к этим опасным животным.

Так или иначе, но убежденность крестьян в том, что их господин — оборотень, постепенно стала непоколебимой. Однако ни на какие действия они не осмеливались, до тех пор, пока барон не обошелся самым решительным образом с Безруким Жискаром (прозвище это прилипло к крестьянину, ставшему в свое время одной из первых жертв странной воли Габриэля де Шатуана), выколов тому за повторное ослушание еще и глаз. Таким образом, недовольные, обозленные полуголодным существованием крестьяне обрели вожака.

— Так слушайте же, — вновь заговорил Жискар, когда товарищи умолкли и в ожидании уставились на него. — Время пришло нам избавиться от исчадья ада. Мы должны… — Калека сделал паузу. Все, затаив дыхание, ждали, что он скажет. В тишине особенно громко и, казалось, даже тревожно трещали пожираемые огнем костра дрова. — Мы должны убить его! — решительно заключил оратор.

Поднялся невообразимый гвалт, каждый кричал что-то свое, многим такое предложение казалось трудновыполнимым и даже более того — опасным, но и тех, кто готов был согласиться с Жискаром, оказалось не так уж мало. Калека терпеливо ждал, когда товарищи успокоятся, а затем спросил седого широкоплечего мужчину (на вид самого старшего здесь), не проронившего за весь вечер ни слова:

— Что скажешь ты, Жак?

Теперь все взоры устремились на старика.

— Как мы сделаем это, Жискар? — спросил тот, и, не дожидаясь ответа, продолжил: — И даже если нам удастся убить его, как сможем мы избежать гнева короля Луи? Он пошлет солдат, и тогда не руки, а головы свои положим мы на плаху.

Раздалось несколько возгласов одобрения. Однако это нимало не смутило Безрукого.

— Мудро ты говоришь, Жак, — согласился он. — Но, думается мне, ты или забыл, или не знаешь еще последних новостей. А они таковы: наш благочестивый король, да продлит Господь его благодатное правление, затеял поход на сарацинов, чей правитель не только оскорбил добрейшего повелителя нашего, позволив своим подданным избивать провансальских купцов, но и осмелился дерзостно порвать грамоты короля сицилийского, брата государя нашего, — и отказался платить ему положенные дани. А уж если наш добрый владыка задумал такое, то непременно исполнит свое решение.

Жак поднял голову и с удивлением уставился на говорившего. Старику, видимо, и в самом деле такое известие оказалось внове. Или же Жак просто с недоверием относился к осведомленности односельчанина. А тот, увидев, что слова его произвели эффект, продолжал:

— Я для того и собрал вас всех сегодня, потому что верный человек, прислуживающий нашему нечестивому барону в замке, сообщил мне, что поход — дело решенное, не даром же увеличил король подати. Более того, через три дня на рассвете оба старших сына злодея нашего с дружиною отправятся ко двору короля, чтобы затем принять участие в походе. В замке останутся лишь калеки, которых привел богомерзкий прислужник сатаны с Востока…

— Ты что же, Жискар, — с насмешкой сказал Франсуа, — предлагаешь нам штурмовать замок?

— Может, мы сумеем подкупить слуг, чтобы они открыли ворота? — предположил кто-то.

— Лучше уж тогда найти смельчака готового за серебро воткнуть кинжал в спину злодею, — дополнил это предположение Шарль.

Последовало еще несколько высказываний, и, когда прозвучало последнее из них, слово вновь взял Безрукий.

— Рад слышать, что мы все в равной мере понимаем неизбежность того, что нам предстоит сделать, — сказал он с удовлетворением. — Важно тут лишь то, каким способом сумеем мы осуществить свои намерения и при этом избежать наказания. — Все собравшиеся опять обратили свои взгляды на предводителя, а он продолжал: — Барон покинет замок вместе с тремя своими выродками и дружиной. Он проводит взявших крест Анслена и Анри до границы своих владений, где, простившись с ними, повернет обратно в сопровождении младшего Жоффруа и нескольких инвалидов, почти все из которых едва способны держаться в седле.

Теперь уже даже суровый и осторожный Жак, ждал, что же скажет дальше их вожак.

— Мы устроим засаду и перебьем всех их, — с торжествующим видом заключил Жискар. — Нас больше тридцати, их едва ли наберется дюжина. Мы нападем внезапно, убьем всех, а барону поджарим пятки. Когда дело будет сделано — похороним убитых подальше в лесу, в самой чаще. Никто не узнает, что это сделали мы. Барон — слуга дьявола, оборотень, вот почему кинжал здесь не годится — только костер. Тем самым мы совершим деяние, угодное Господу, и избавим себя от напастей.

— А куда девать лошадей? — спросил Шарль с тревогой. — Не станем же мы убивать и их?

— Зачем же убивать лошадей? — усмехнулся Жискар. — Мы сумеем продать их. Например, нашим соседям во владениях де Брилля или, лучше всего, цыганам.

Раздались восхищенные возгласы, но всеобщее ликование несколько подпортил Франсуа.

— Я не против того, чтобы поджарить пятки оборотню, — твердо сказал он. — Более того, первый подброшу в этот костер самое сухое полено, которое только смогу найти. — Некоторые одобрительно засмеялись, а Франсуа продолжал: — Но вот убивать мальчишку… Разве такое может быть угодно Богу?

Раздались два-три голоса в поддержку. Жискар нахмурился, в глазу его засветилась злоба.

— Посмотри на Жана, — сказал он, указывая на сгорбленного щуплого человечка, который сидел как раз напротив Франсуа. — Посмотри на него, может быть, это напомнит тебе, какую ужасную смерть нашла его семилетняя дочь, чье растерзанное тело мы обнаружили в лесу? Подумай об этом.

Франсуа опустил голову, не решаясь ничего возразить, да если бы он и сделал это, слов его никто не услышал бы, потому что они потонули бы во всеобщем возмущенном гвалте.

Так решилась судьба Габриэля де Шатуана и его младшего сына, четырнадцатилетнего Жоффруа.

Осталось совсем не много. Несколько последних строк. Эпилог, завещание сыновьям и их потомкам. Стареющий рыцарь отложил перо и задумался. Что сказать им на прощание? А он чувствовал, нет, знал — это будет прощание. На рассвете он с Ансленом и Анри, взявшими крест, с юным Жоффруа и дружиной покинет родовое гнездо, чтобы проводить старших сыновей, отправлявшихся ко двору короля Людовика. Вернутся ли мальчики из похода к берегам Африки? Путь не близкий, хотя Тунис и не Святая Земля, где уже двадцать лет тому назад попытал счастья Людовик. Огромный выкуп заплатила тогда Франция, чтобы вызволить из плена своего короля…

Может быть, на сей раз ему повезет больше? Тунис не Египет и не Византия, он поближе, но ведь это ничего не значит. Они еще так молоды, так неосторожны, мечтают о славе предков. Что ж, найдут ли они ее — неизвестно. А он… он оставит память о своем роде и завещает потомкам хранить ее в веках: все, что написано им, будут они свято беречь и передавать своим сыновьям, младшим братьям или племянникам, и, как бы ни извивалась дорожка времени, какой бы непредсказуемой ни оказалась судьба, однажды далекий потомок прочтет все, что написал здесь он, барон Габриэль де Шатуан. И меч, скованный для него пирейским колдуном, после возвращения рыцаря из никейского плена, подберет с поля схватки младший сын Жоффруа, он и закончит эпос отца, рассказав о последнем дне его…

Ближайшим потомкам не до того, в суете не прочтут они истории предков; пройдут века и в стране гиперборейцев, незнакомый рыцарю человек услышит волчий вой и узрит то, что увидел он, Габриэль, в своей могиле в ромейском плену. Далекий потомок прочтет это между строк и уверует тогда, что он избранник древнего бога германцев, в коем есть капелька крови и малая толика беспощадного величия повелителя царства мертвых воинов… На нем закончится род Эйрика, ибо будет тот человек последним в протянувшейся через века цепочке.

Скорее, скорее… Уже утомленное ночное светило завершает свой ход, час пробил, ничего не изменишь, да и разве есть в этом какой-либо смысл? Облака рассеялись, и лунный свет залил комнату, сделав бесполезным тусклое мерцание свечи. Рыцарь поднял голову и посмотрел в окно. Далеко, во мраке леса, раздался волчий вой, немедленно подхваченный и стократно усиленный глотками серых собратьев вожака. Габриэль улыбнулся. Братья зовут его, они ждут. Ждут. Перо коснулось пергамента, выводя торопливые каракули. Скорее, скорее, скорее…

— Скоро зайдет солнце, господин, — с некоторой тревогой сказал старый седой воин, подскакав поближе к барону. — До темна нам никак не поспеть.

— Ничего, Андрэ, — спокойно ответил тот. — Заночуем в какой-нибудь деревушке или разведем костер в лесу.

— Дороги нынче небезопасны, господин, — с сомнением покачал головой седой воин. — Крестьяне обозлены из-за плохих урожаев и, да простит меня Ваша светлость, из-за… — Воин запнулся было, но, взглянув в лицо Габриэля де Шатуана и увидев, что тот не сердится, осмелился продолжить: — Из-за запрета охотиться на волков.

— Ты что, боишься, Андрэ? — усмехнулся барон.

Воин смутился и обиженно пробормотал:

— Когда это я боялся, господин?

— Вот я и удивляюсь, слушая твои речи о безопасности, ты что, постарел?

Лицо Андрэ вспыхнуло.

— Нет, мессир, — твердо произнес он. — Но юный господин… — Солдат покосился на юношу, с грустным выражением лица скакавшего по другую сторону от отца. — Я о нем беспокоюсь.

— Разве он родился женщиной? — с удивлением спросил барон. — Старшие братья его взяли крест, и, если король наш Людовик, да продлятся дни славного царствования его, возжелает, разбив тунисских ослушников, в скорости вновь поднять крестоносное воинство в поход против неверных турок в Палестине, то и он, перепоясавшись мечом, нашьет на плащ священный символ.

— Меня Ваша милость приставила к юному господину, чтобы охранять его, вот я и беспокоюсь, — сдался воин.

— Одно другому не мешает, — согласился барон. — Ты отвечаешь за него головой. Ступай, перед закатом разобьем лагерь, нас тут целая дюжина, пусть кто-нибудь осмелится напасть, мы искупаем наглецов в их собственной крови.

Воин почтительно поклонился и отстал. Дюжина-то дюжина, да что толку? Несколько юнцов, не нюхавших крови в сражениях и негодных в настоящей битве, да и трое-четверо стариков, едва способных держаться в седле. Случись на пути разбойная ватага, смогут ли они противостоять озлобленным лесовикам? Дюжина? Да, положа руку на сердце, есть только два меча, на которые всерьез можно рассчитывать, — это клинок самого барона, не знавшего устали в сече, да дедов меч в ножнах на поясе Андрэ Левши, получившего это прозвище, после того, как правая рука воина, пронзенная турецкой стрелой, перестала действовать и высохла. Хвала Господу, что сызмальства учил внуков старик-дед рубить и колоть обеими руками.

Чуяло сердце старого воина, что кто-нибудь да нападет на маленький отряд: не разбойники, так крестьяне, которые ненавидят барона, называя его слугой дьявола. Урожаи падают? Можно подумать, что у соседей дела обстоят лучше. Запретил трогать волков? Так ведь он господин, его воля. Руки рубит? Так ведь кому? Ворам, смутьянам и ослушникам, они и ропщут, хулят господина, тайно мечтают о мести. А воины, особенно старики, любят своего барона. С ними он за своего, храбрый командир, добрый хозяин, как не любить такого? Левша, сведя густые седые брови, пристально вглядывался в темневшие по обеим сторонам дороги лесные заросли. Скоро ночь. Лес полон вечерних звуков. Ничего необычного, все спокойно. Не слишком ли спокойно?

Дорога пошла на подъем.

«Нехорошее место, не разгонишься, — подумал Левша. — Будь я разбойником, непременно устроил бы тут засаду. Место узкое, пригорок, уходить трудно, если прорвешься…»

О том же, верно, подумал и сам хозяин Шатуанского замка, потому что крикнул, чтобы всадники пошевеливались.

Подумав об этом, Андрэ с тревогой посмотрел на стройного юношу, молодого господина, которого барон наказал ему, старику, беречь как зеницу ока. Если старшие не вернутся, этот мальчик унаследует и замок, и титул… Впрочем, он, Левша, не увидит этого, ведь нынешний хозяин моложе своего верного слуги лет на десять…

Андрэ не успел додумать эту свою невеселую мысль до конца. Раздался свист, и со всех сторон бросились на всадников черные тени. Левша видел, как вздыбился под бароном конь, когда выскочивший из кустов разбойник схватил его за поводья. Андрэ, пришпорив лошадь, ринулся на выручку господину, но, прежде чем он успел оказаться рядом, в руках юного Жоффруа сверкнул тусклой молнией клинок, и нападавший, всплеснув руками, выпустил из рук поводья, хватаясь за рассеченное лицо.

Другой разбойник бросился на мальчика слева, но тот, изловчившись, ударил обидчика сапогом в лицо. Нападавший отлетел прочь, но на смену одному встали двое; Андрэ ринулся на них, сминая врагов конской грудью. Блестнула в воздухе секира, и не миновать бы старому воину, прикрывшему собой сына своего господина, смерти, но нападавший не знал, что имеет дело с левшой. Топорище секиры встретилось с клинком Андрэ. Разбойник, вложивший в удар слишком много сил, пошатнулся, и меч воина, блеснув крылом стальной птицы, следующим ударом раскроил врагу череп. Не такими уж никчемными оказались на деле старики и юнцы из баронского эскорта! Окруженные со всех сторон застигшими их врасплох врагами, не видя пути для бегства, они старались подороже продать свои жизни.

— Уводи Жоффруа, Андрэ! — с искаженным от бешенства лицом завопил барон, яростно отбивавшийся от наседавших разбойников. — Спасай сына!

Андрэ последний раз взмахнул мечом и, не глядя на поверженного им врага, тело которого, постояв с секунду, начало медленно оседать, а голова, точно сама собой, свалилась с плеч и покатилась в траву, прыгая, словно мячик, вбросил в ножны окровавленный клинок. Левша, перегнувшись в седле, схватил повод коня Жоффруа и, сдавливая коленями бока своей лошади, кровавя шпорами ее брюхо, погнал вперед, прочь от места схватки. Юноша не сопротивлялся. Андрэ, лишь взглянув на него, понял, что молодой господин ранен. Парень уткнулся бледным как мел лицом в конскую гриву, обхватив левой рукой шею коня. Но меча Жоффруа не выпустил, несмотря на то что кровь заливала его правую штанину.

Вдогонку беглецам понеслись дикая ругань и злобные крики. Засвистели стрелы. Лошадей для преследования у разбойников не было. Некоторые попытались ловить коней воинов, выбитых из седла, но наездниками крестьяне оказались никудышными, и погоня кончилась, едва начавшись.

— Я приказываю тебе следовать за мной или отправляться в замок, — выпрямляясь в седле, когда кони перешли на шаг, строго заявил бледный Жоффруа своему спасителю, который настаивал на том, что ему приказано отвезти юношу домой. — Если отец еще жив, мы должны вернуться и помочь ему.

— Вы ранены, господин, — возразил Левша. — А барон, ваш отец, велел мне сберечь вас хотя бы и ценой собственной жизни. Разбойники не посмеют убить знатного дворянина, они понимают, что за это им головы не сносить. Они просто хотели ограбить нас.

— Ограбить? — переспросил Жоффруа жестко. — Ну тогда они лишились рассудка. Зачем нападать на дюжину вооруженных всадников, у которых нет ни повозок, ни какой иной поклажи. Лучше ограбить купца. По крайней мере, есть из-за чего рисковать.

— Может быть, они сделали это с отчаяния? — предположил Левша и добавил: — Они могут содрать с вашего отца кольчугу, она стоит дорого…

— Ты соображаешь, что говоришь? — рассердился юноша. — Кто купит у разбойника рыцарские доспехи? Да любой благородный дворянин велит изжарить на медленном огне наглеца, осмелившегося сунуться к нему с подобным предложением. Одно дело забрать оружие и латы у побежденного в бою или на турнире, — а тут такое…

Андрэ потупился, понимая, что солгать убедительно ему не удалось. Своей жизни старику было не жаль, но вот как быть с этим мальчиком, которого воин знал с момента рождения? Как отчитаться перед его отцом, если доведется встретиться с бароном в загробном мире? Что сказать ему? Что не исполнил его предсмертную волю? А что господин мертв, сомневаться не приходилось. Прекрасно понимал Андрэ, что не разбойники устроили им засаду на дороге, воин узнал однорукого и кривого мужика, наказанного бароном за многократные ослушания. Тот только орал, подбадривая своих товарищей, испугавшихся отпора баронской стражи, но сам в драку не лез, хотя и сжимал в левой руке палицу с торчавшими из нее острыми шипами — самое разбойничье оружие.

Андрэ больше не спорил, и, развернув коня, он вслед за молодым господином поскакал обратно к месту засады, которого они достигли, когда уже стемнело.

Картина разгрома, оставленная разбойниками, могла бы потрясти и бывалого солдата, но ни один мускул не дрогнул на бледном лице юного Жоффруа, когда в сопровождении старого воина искал он тело своего отца среди изуродованных трупов стражников. Своих раненых и убитых разбойники уволокли с собой. Барона среди мертвецов не оказалось. Примятая трава ясно указывала на то, в каком направлении отправились нападавшие.

Вышедшая из-за туч полная луна хорошо освещала дорогу и кусты по обеим сторонам ее. Андрэ опустился на колени и без труда обнаружил кровь на стебельках пожухшей осенней травы. Пройдя несколько десятков шагов, Жоффруа и его спутник нашли спрятанные в кустах трупы, которых оказалось не меньше дюжины. Теперь уже сомнений в том, кто устроил засаду, не осталось. Убитыми оказались крестьяне из владений де Шатуанов. Следовало спешить, поводом для нападения могла быть только месть.

Не успели путники двинуться дальше, как где-то совсем рядом раздался протяжный тоскливый волчий вой, который немедленно был подхвачен не менее чем дюжиной глоток серых хищников. Зверей, по всей видимости, будоражил и манил к себе запах крови.

Переглянувшись, юноша и старик продолжили путь по следу, оставленному множеством ног. Скоро до преследователей донесся запах дыма и гул людских голосов. Чаща стала редеть, и Жоффруа с Левшой оказались у края большой лесной поляны, в центре которой возвышался одинокий, расщепленный молнией ствол медленно умиравшего дерева. Толпа вооруженных кто чем разбойников окружала ствол, под которым на груде хвороста, очевидно сложенной заранее, стоял привязанный к дереву барон Габриэль де Шатуан. Дрова были влажными и разгорались плохо, ветерок гнал густой белый дым как раз на остановившихся на краю поляны Жоффруа и Андрэ.

— Ну что, барон, — выкрикнул, потрясая культей, одетый в лохмотья человек, подойдя к костру так, чтобы дым не попадал ему в лицо. — Нравится тебе там? Молчишь? Где же твой господин, враг рода человеческого? Он, по-моему, не торопится тебе на выручку? Что скажешь?

— Эй, барон, — крикнул еще кто-то из толпы. — Не холодно тебе?

— Да у него язык к глотке примерз от страха! — взвизгнул один из крестьян писклявым, противным голосом. — Ну, ничего, сейчас оттает.

Остальные загоготали. Многие закашлялись, равно как от дыма, так и от смеха.

Больше всех усердствовал Безрукий.

— Не думал, не ждал такого, а, барон? — захлебываясь от злорадства, выкрикивал он, тыча в де Шатуана обрубком руки. — Вспомни, как я умолял тебя не калечить меня. Вспомни! Вспомни и то, как ты выкалывал мне глаз. Разве человек без руки может убить волка?

Барон, с которого сорвали всю одежду, кроме исподней, молчал; лицо его казалось высеченным из камня. Габриэль словно бы и не замечал окружавших его крестьян, не понимал, что стоит на поленьях костра, который хоть и плохо, но все же разгорается, старательно подожженный с разных сторон. Пламя становилось все сильнее. На лбу барона выступил пот.

— Что ж ты не молишь о пощаде? — не унимался Жискар Безрукий. — Умоляй меня и… нет, проси Господа о прощении, как знать, может, он смягчит наши сердца? Что молчишь? Ну! Молись!

Вдруг из глубины поленьев вырвался высокий язык пламени и облизал босые ноги барона. Тот застонал, больше от неожиданности, чем от боли.

— Отец! — крикнул было Жоффруа и рванулся вперед, но Андрэ, зажав рот юноши ладонью своей могучей руки, повалил господина на землю. — Пусти! Пусти! Пусти меня! — рвался Жоффруа, кусая грубые, заскорузлые пальцы старика. — Там отец!

— Мы не спасем его, господин, — громко шептал Андрэ, прижимая к земле бьющегося юношу. — Я не боюсь смерти, я старик, но они убью вас и, как знать, может быть, лишившись в злобе рассудка, пойдут в ваш дом, чтобы обесчестить вашу мать и сестру, которых некому будет защитить, если вас не будет в живых. Посмотрите, они безумны!

И действительно, стон барона привел многих из толпы в состояние буйной радости. Некоторые из крестьян весело смеялись, отпуская шуточки, подбадривая друг друга и тех, кто молча, точно остолбенев, смотрел на привязанного к стволу засохшего дерева человека.

— Поговори с нами, сатана! — надрывался Безрукий. — Скажи нам, что ты чувствуешь? Тебе не уйти от погибели, священный костер очистит нашу землю от скверны!

Второй дерзкий язык пламени, точно предупреждая приговоренного об ужасе уготованной ему смерти, опалил ноги барона. Одежда на рыцаре задымилась, но он не издал ни звука. Это разозлило толпу, которая угрожающе загудела.

— Говори, сатана! — взвизгнул Жискар. — Или мы изжарим тебя на медленном огне! И смерть покажется тебе желанным избавлением!

Внезапно привязанный к столбу человек улыбнулся, а затем громко захохотал. Толпа в страхе отпрянула, и, покрывая шум выкриков встревоженных крестьян, со всех сторон поляны, вторя жуткому смеху казнимого, раздался такой же страшный многоголосый волчий вой.

— Смерть? — спросил вдруг барон, будто не замечая того, что пламя с каждой секундой все смелее хватает его за ноги. Он посмотрел на Безрукого холодным отрешенным взглядом зверя, и гаденькая ухмылка калеки растаяла, тотчас же на его лице появилось перепуганное и какое-то затравленное выражение. Жискар, как и товарищи его, принялся в ужасе озираться вокруг. А зычный голос барона, звучавший теперь точно уже и не с костра, а откуда-то с неба, насмешливо вопрошал: — Смерть, рабы? Смерть? Обернитесь же и посмотрите ей в лицо. Ибо пощады не будет никому.

Точно в подтверждение этих слов многоголосый волчий вой повторился, прозвучав на сей раз совсем близко. Крестьяне заметались, не зная, что им делать, бежать или, наоборот, сбившись в кучу, ожидать дальнейшего развития событий. Все принялись часто креститься, многие сбивчиво забормотали слова молитв. Ночное небо совсем очистилось от облаков, и лунный свет залил поляну.

Андрэ услышал справа и слева от себя громкий хруст веток и мягкие шаги зверей. Левша уже давно не держал своего господина, который при первом звуке воя, последовав примеру старика, выхватил меч и приподнялся, ожидая нападения. Большой матерый волчище, поравнявшись с ними, лишь посмотрел, и, сверкнув глазами, прошел дальше к краю поляны. Юноша и воин поднялись, обратив взоры свои к костру.

— Ты будешь первым, калека! — раздался зычный голос казнимого, последние слова которого потонули в страшном вое. Барон захохотал, и вдруг Жискару послышалось, что хохот этот перерос в зловещий рык хищника. Безрукий хотел было броситься бежать, но ноги его точно приросли к земле. Единственным своим глазом он уставился на костер, из пламени которого на него вдруг прыгнул огромный зверь, в волосках его дымившейся черной шкуры вспыхивали и гасли искры. Последнее, что увидел Жискар в своей жизни, была оскаленная волчья пасть и искаженные яростью глаза зверя; в следующую секунду волк, сбив человека на землю, вцепился ему в глотку своими острыми и крепкими, как дамасский клинок, зубами.

Никто из вооруженных товарищей Безрукого и не подумал прийти ему на помощь. Крестьяне бросились бежать, но внезапно первые остановились точно вкопанные, а те, кто оказался позади, в панике принялись толкать товарищей, сбивая их с ног, чтобы быстрее проложить себе путь к спасению. Но и они остановились, поняв, что обречены. Со всех сторон поляны к костру, сверкая алчными глазами, мчались, обгоняя друг друга, серые хищники. Люди бросали оружие и, падая на колени, поднимали к небу дрожащие руки, тщетно моля Бога о спасении. Он не слышал и не видел, как с рычанием рвали звери слабые, беззащитные глотки людей. Волочили безжизненные тела, вырывая из них куски мяса. Только Смерть с благоговением и восторгом взирала на кровавую жатву, да двое людей на краю леса.

Они стояли, прижавшись друг к другу, и молча смотрели на пир хищников, опустив свои бесполезные мечи, не в силах выговорить ни слова. Внезапно один из хищников помчался прямо к ним. Старик и юноша содрогнулись, готовясь принять страшную смерть, но не сделали ни шагу назад.

Большой черный волк с опаленной шерстью остановился в нескольких шагах от них и, посмотрев в глаза сначала одному, а потом другому, понюхал воздух и, сев на задние лапы, протяжно завыл. Затем зверь поднялся и, развернувшись, набирая скорость, помчался через поляну мимо поглощенных пиром собратьев, темная шерсть которых блестела в лунном свете и отблесках пламени жарко пылавшего костра.

Волки ушли только перед рассветом, оставив после себя растерзанные и обезображенные тела людей. И лишь с первыми лучами солнца Жоффруа и старый воин осмелились подойти и исследовать уголья костра. Ничего, что напоминало бы останки сгоревшего человека, не нашли они возле превратившегося в пепел старого рассеченного молнией ствола дерева…

Климов открыл глаза и поднял голову, с удивлением оглядывая залитую светом летнего утра кухню. Он с некоторым отвращением уставился на давно нуждавшиеся в покраске стены и облезлый потолок. С явной неохотой возвратился он на сей раз из сумрачного средневековья, с ощущением какой-то потери оставил страшную поляну в Шатуанском лесу. Саша посмотрел на часы и подумал, что горазд же он спать, — шесть с лишним часов пролежал лицом на разбросанных по столу листах перевода, сделанного профессором Стародумцевым и набранного на компьютере умницей (так, кажется, изволил выразится сам Милентий Григорьевич) Наташей.

Саша поднялся и посмотрел на блюдце, ветчина исчезла, а на полу рядом с блюдцем лежала какая-то смятая и засаленная не то серая, не то грязно-зеленая бумажка.

«Хорошо, хоть не один из милых сердцу Барбиканыча носков!» — Александр нагнулся и, взяв за краешек, осторожно поднял и, преодолевая брезгливость, развернул оставленную Барбиканычем купюру, с которой на Климова уставился горбоносый президент Линкольн. Старик не утратил склонности к красивым жестам, на сей раз он притащил кормильцу пятидолларовую банкноту.

— Молодец, крысевич, — похвалил Старика Климов. — Напал на жилу? Разрабатывай! Продолжай в том же духе, и мы с тобой будем неплохо жить, лично ты будешь есть исключительно деликатесы!

Приободренный поступком Барбиканыча, Саша смело направился к холодильнику и, открыв банку, отвалил Старику его честную треть. Остальная часть ветчины по праву принадлежала Ушакову, которого уже с полными на то основаниями — половина одиннадцатого утра — можно было будить.

Однако, с чего-то вдруг решив, что в его жизни теперь наметился перелом к лучшему, Климов отправился в ванную, где тщательно, насколько это оказалось возможным при отсутствии горячей воды, побрился. Ушаков в комнате не подавал признаков жизни, и Саша, подумав, что, проснувшись, друг захочет есть, отыскал в ящике стола более или менее сносный, не самый рваный целлофановый пакет и отправился в ближайший гастроном за снедью.

Барбиканычевого отдарка, условно оцененного Сашей в двадцать пять тысяч «деревянных», хватило на то, чтобы купить упаковку датской копченой колбасы а ля салями (как называл этот продукт сам Климов), десяток яиц, длинный «французский» батон и бутылку подозрительного коньяка, на этикетке которого значилась давно забытая цена — «восемь рублей, без стоимости посуды».

Осталась лишь мелочь, которая, когда Саша ссыпал ее в карман пиджака, провалилась в прорванную ключом от гаража (этакий штырь с насечками) дырку. Александр, чертыхаясь, достал оттуда «медяки» и переложил их в другой карман.

Принеся домой свою добычу и обнаружив, что Ушаков продолжает дрыхнуть, Саша засунул «коньяк» в холодильник и отправился на кухню готовить яичницу с салями, что при полном отсутствии каких-либо жиров было не так уж просто сделать. Заваренный еще для Стародумцева чай выглядел вполне сносно и довольно приятно пах, так что с заваркой можно было не возиться. Посчитав на этом приготовление завтрака завершенным, Климов с чувством глубокого и полного удовлетворения, столь свойственного советским людям, к числу которых они с Ушаковым, как и все прочие граждане, честно принадлежали большую и лучшую часть жизни, отправился в комнату будить засоню, решив задать ему вопрос, мол, не подать ли завтрак в постель.

Александр решительно распахнул дверь в комнату и, шагнув к кровати, остановился, чуть было не лишившись чувств от неожиданности. Он с трудом сдержал подкатившую к горлу тошноту и не в силах выдержать вида направленных в потолок остекленевших глаз друга отвернулся. Схватившись за стену, Климов сделал носом глубокий вдох, с трудом удерживаясь на ватных ногах. Немного придя в чувства, Саша заставил себя вновь посмотреть на распростертого на кровати Лешку, горло которого представляло собой сплошное кровавое месиво.

Отдышавшись после очередного спазма, Александр, стараясь не смотреть на кровать, где лежал мертвец, бегло окинул взглядом комнату. Вся мебель и предметы, стоявшие на ней, находились на своих местах, но в расположении их чувствовалась какая-то странная, уловимая только внимательным хозяйским взглядом неправильность.

Присмотревшись к журнальному столику, Саша понял, что с того кто-то зачем-то смахнул часть толстого слоя пыли. В дневном свете контраст между запыленной и чистой частями поверхности был очень заметен. Подсвечник и некоторые другие предметы тоже, совершенно очевидно, кто-то трогал. Климов распахнул шкаф, в котором всегда творился такой жуткий беспорядок, что, порывшись в вещах, — невозможно было воссоздать его снова. Так и есть. Все вроде бы лежало так, да не так.

«Кто-то похозяйничал тут, и надо думать, что не вор», — решил про себя Климов, набирая «02».

Допрос продолжался, наверное, уже часа полтора, а может быть, и больше, и шел, точно набирающий высоту самолет, — по спирали. Оперативник, на сей раз из родимого Центрального «околотка», где Климов, к своему удивлению, попал в главные подозреваемые по делу об убийстве Ушакова, оказался ну прямо-таки братом-близнецом своего коллеги — капитана Нестерова.

Речь тут, правда, шла, не о внешнем сходстве: если Нестеров был мужчиной крупным, то Опокин, который теперь допрашивал Климова, наоборот, — невысоким худым и щупловатым. Помятый пиджак висел на нем, как на вешалке. Маленькие черненькие глазки сверлили Климова, будто их обладатель непременно хотел пробуравить Сашин череп и ввинтиться в глубины мозга, где, как оперативник, очевидно, был уверен, скрывалась правда, которую задержанный не желал открывать правосудию, надеясь тем самым его карающей руки избежать. Остренький, похожий на птичий клювик нос только усиливал это впечатление.

В остальном все совпадало. Опокин чередовал вежливость с грубостью, предложения «подумать» с наскоками и требованиями «понапрасну не раздумывать», а выкладывать всю правду-матку в глаза. Опокин был, само собой разумеется, капитаном. Ну и нет никакой необходимости говорить, что в лексиконе его присутствовало ключевое для всех работников милиции выражение «возбужено уголовное дело».

Такая ситуация стала для Климова за последнее время просто привычной, с той только разницей, что раньше Саше не приходилось обнаруживать у себя на кровати труп своего лучшего друга. И для Климова это отличие было существенным. Он не мог бы сказать, что смерть отчима и его любовницы, не вызывала в нем желания узнать имя убийцы, но в данном случае Саше хотелось не только знать, кто оборвал Лешкину жизнь, но и, если представится такая возможность, самому своей рукой покарать злодея. А что получалось? Получалось, что его же и обвиняли в убийстве друга.

Он не валял дурака, как во время второй своей принудительной встречи с Нестеровым. Саша искренне желал помочь следственным органам поймать настоящего убийцу, но сталкивался с тем, что рвение его воспринималось как желание отвести подозрения от собственной персоны, сбить с толку следствие и замести следы.

— Понимаешь, Климов, — оперативник понизил голос, облокотился о стол и, придвинувшись поближе к допрашиваемому, произнес, переходя на доверительно-задушевный тон: — Все сходится. Вы с Ушаковым встретились, поговорили, выпили, чего-то там не поделили. Ну и… подрались, конечно, с кем не бывает… а ты нечаянно ему горло — чик. — Капитан выразительно провел рукой по своей цыплячьей шее. — Потом ты испугался, ну и решил сделать вид, что пока ты уезжал куда-то там, якобы уезжал, его убили. Кто, Климов? Кто? Сам, брат, видишь — чушь получается. Рассказывай, как было дело, непреднамеренное убийство, срок, конечно… Про алиби твое слышал, хорошо, вызовут твою подругу, если найдут. Ты ведь и сам адреса толком не помнишь, так?.. Вот то-то и оно.

— Послушай, капитан, — изо всех сил стараясь сдерживаться, чтобы не сорваться на грубость, начал Климов. — Настоящего убийцу ловить надо. Клянусь тебе, кто-то чужой побывал у меня в доме. На это многое указывает!.. — Тут Саше пришла в голову новая мысль. — Ты ведь сам говорил, что Лешку, то есть Ушакова, убили не на кровати. Очевидно, он сопротивлялся? Соседи должны были слышать шум… — Александр остановился, заметив, что оперативник смотрит на него с каким-то деланным сочувствием. Мол, виляй, виляй, все равно расколешься. — Соседей опросили?

— Ну конечно же, опросили, — закивал головой капитан и, злорадно ухмыльнувшись, прибавил: — Несомненно. Соседи вообще очень плохо о вас отзываются. — Капитан вновь перешел с Климовым на «вы». — Есть сигналы, что вы пьянствуете, дебоширите, распускаете руки, не говоря уж о том, что у вас собираются подозрительные личности, магнитофон ночи напролет орет. Мешает отдыху окружающих…

Слово «отдых» почему-то особенно сильно разозлило Климова; его всегда бесило, с каким благоговением произносится это слово теми или в отношении тех, кто отдыхает восемь часов на непыльной работенке. Однако Саша сдерживался в надежде, что появится Богданов и вытащит его отсюда. Все-таки Валентин знал Лешку, пусть, не очень хорошо, но…

— Послушайте, капитан, — попросил Саша. — Может, отбросим это дерьмо, а? Вы же неглупый человек, — соврал Климов. Опокин инстинктивно кивнул, а Саша, не дав собеседнику всерьез задуматься над этим вопросом, продолжал: — А раз так, то понимаете, что ваша версия не дотянет даже до суда. За несколько дней совершен целый ряд подобных убийств. Группа ли преступников действовала, или же взбесившийся маньяк-одиночка, выяснять не мне, но очевидно, что тот, кто убил Лешку, — на свободе, и, пока вы тут меня допрашиваете, он, возможно, примеривается к горлу очередной жертвы…

— А вот теперь послушай-ка ты меня, Климов, — попросил оперативник утомленно. — На тебе уже столько висит, что не отвертишься. Думаешь, комитетчик твой всегда выручать тебя станет? На старую дружбу надеешься? Нет! И до суда наша версия дойдет, и суд переживет, и тебя, родимый, с ее помощью в зону определят. Вот так-то. А то, что по городу ползет слух о маньяке, ты верно заметил. Надеясь под шумок проскочить, уже многие умники счеты сводить начинают. Журналисты все, писаки проклятые! Растрезвонили, раструбили. А многие и смекнули, раскурочим, мол, своим соседям горлышки, менты с дуру-то и решат, мол, маньяк орудует. Только вот беда, все вроде сходится, да никто чудища того, что бумагомаракам мерещится, не видел. А вот конкретные убийцы думают в стороне остаться…

— Слушай, капитан, а ты меня утомил, — угрожающе произнес Климов, чувствуя, что в шестеренке механизма, сдерживавшего его гнев, остался последний целый зубчик. Одно неловкое движение и начнется самый настоящий galactic rock off[18]. — Я с тобой по-человечески разговариваю, следствию помочь хочу… Друга моего убили, ты хоть это понимаешь, а? Чурки, мать их! Не сами, сволочи, подослали кого-то, слишком уж осторожный человек. Все вещи расставил, как было, да только убивал он Лешку ночью и не обратил внимания, сколько у меня пыли. Я ведь один живу, ленюсь, убраться все руки, не доходят. Так вот, при солнце видно все, да и в шкафу моем он порылся, и в кладовке, и на балконе смотрел. Зачем? Искал что-то, верно? Хочешь, я тебе, капитан, военную тайну поведаю, которую мне майор Богданов доверил? Лешка влип в кое-какие дела моего недавно убитого отчима, а тот был связан с Адылом Мехметовым, знаешь ведь такого, а? Так вот… у них там кто-то кого-то киданул на пол-лимона гринца, ну, ты сам пойми, не каждому такое понравится… Ты ж опер, капитан, — Опокин, как показалось Климову, смотрел на него с неподдельным интересом, — понимать должен, кого первого укокошили, кого второго. Из всех, кто, так или иначе, оказался в этом деле замешан, в живых на сегодня остались только Нинка Саранцева да я, ну, еще и девка какая-то, но ее вообще никто не знает. Ты подумай над этим, капитан, подумай. Тут дело майорскими погонами пахнет, а ты меня на сознанку колешь, зоной стращаешь, я-то ее видел, два года на вышке у пулемета простоял. — Тут Климов приврал малость, очень уж ему хотелось убедить Опокина прекратить бесполезную беседу.

То ли Саше померещилось, то ли и в самом деле капитан поверил ему, во всяком случае слушал оперативник с интересом. Александру на какую-то секунду показалось, что он не соврал Опокину и тот на самом деле не дурак. Однако призрачное впечатление это моментально рассеялось, едва опер открыл рот.

— Хватит, хватит, Климов, — остановил Опокин Сашу, который и так уже умолк, давая возможность капитану переварить информацию и все еще тщетно надеясь, что слова его произвели на собеседника правильный эффект. — Ты Богдановым своим не козыряй мне, здесь у нас не комитет, мы люди простые. С хулиганьем, ворьем да фруктами вроде тебя общаемся. Не удастся тебе, любезный, свалить все на лиц кавказской национальности! Это сейчас модно, да только и мы не лаптем щи хлебаем! Колись давай, а то по-другому с тобой поговорим, враз охота придуряться пройдет.

«Сейчас меня отволокут в камеру или примутся утюжить прямо здесь, — мелькнуло в голове Климова, которому показалось, что узкая рука Опокина потянулась к кнопке. — Сейчас войдет охрана… Нет уж, дудки!»

Саша и сам не понял, как все это произошло. Позже уже ему подумалось, а не было ли в умопомрачительной цепи его предков кого-нибудь из французских коммандос? Александр вскочил со стула и, сам еще не успев сообразить, что делают его руки, выдернул щуплого опера за лацканы пиджака из кресла. В следующую секунду Климов развернул капитана точно куклу, так что его спина оказалась прижатой к Сашиной груди, а шея была взята на излом.

— Я сейчас оторву тебе башку, — прошипел Климов прямо в ухо капитану. — Где пушка?!

— В сейфе, — еле слышно пролепетал в ответ Опокин.

— Где ключ?

— Да в замке же, — снова пролепетал капитан. — Отпусти, больно.

— Только вякни мне, пидор, — задушевным тоном предупредил Климов, запихивая капитанскую голову себе под мышку и, на всякий случай, зажимая оперу рот. — Ты же знал, что я опасный преступник, какого хрена бдительность потерял? — вопрошал Александр, правой рукой отпирая сейф и доставая оттуда пистолет. Убедившись, что он заряжен, Саша передернул затвор и, сняв оружие с предохранителя, приставил холодное дуло к капитанскому виску. — Говори, пидор, что вам от меня надо? Ну! У меня палец чешется, страсть, как нажать охота!

— Да я что, я ничего, мне приказали колоть тебя любыми средствами, — залепетал капитан. — Шей, говорят, ему мокруху, и все. Я что… мне велели, я исполняю.

— Кто велел? — не отставал Климов. — Только не ври, если почувствую, что чернуху лепишь, — нажму. У меня — ни детей, ни плетей, терять нечего.

— Да ты что, что ты, что, — запричитал Опокин. — Кто мне велеть может — начальник, конечно, — ответил капитан и, видимо, испугавшись, что за неточность его могут убить, поспешил пояснить: — Полковник Калиткин.

— А кто ему приказал? — продолжал допрос Климов.

— На него комитетчики давят, — сознался капитан и пояснил: — Точно я не знаю, но говорят…

— Охрана? — спросил Климов, имея в виду, конечно, тех, кто находился за дверью. — Двое?

— Один, — пропищал опер. — Людей не хвата…

— Оружие?

— Автомат… АКУ.

— Вызывай.

Оперативник нажал на кнопку.

— Вынь рожок и брось его ко мне по полу, сержант, — приказал Климов и, поскольку парень заколебался, вопросительно глядя на пребывавшего в весьма печальном виде старшего по званию коллегу, прошипел сквозь зубы: — Пристрелю. Обоих.

— Делай, что тебе говорят, придурок! — взвизгнул капитан.

Сержант повиновался. Климов поднял магазин и засунул его себе в карман.

— Теперь положи автомат, — продолжал Саша. — Расстегни ремень, спусти штаны… нет, трусы снимать не надо, я не доктор. Выполнять! Вот так. Теперь лечь животом на пол, колени согнуть, пальцы рук на щиколотки! Молодец, и не вздумай геройствовать, это тебе и товарищ капитан приказывает… Правда, товарищ капитан?

— Выполняй команды, сержант, — пропищал Опокин.

— Умники. Оба, — похвалил доблестных работников милиции Александр. — Теперь пошли, — заключил он, выволакивая оперативника в коридор.

Несколько милиционеров, собравшихся за стеклом в дежурной части, никак не ожидали появления капитана Опокина с подобным эскортом. Изумлению их не было ни границ, ни определения. Кто сидел — поднялся, кто стоял — поспешил присесть куда-нибудь. Один из стражей правопорядка, оказавшийся ближе всех к двери, двинулся было наперерез Климову и его несчастному спутнику, но Саша решительными действиями образумил смельчака.

— Ста-ять! — рявкнул Александр. — Только шевельнитесь, падлы, и он подохнет! — Чтобы не показаться синесуконным мелкозвездочным ревнителям законности голословным, Климов сделал несколько оглушительных выстрелов в потолок, разнося вдребезги запыленный плафон из тусклого стекла. И без того неуютный коридор казенного дома залила темнота. Впрочем, промелькнув мимо дежурной части со скоростью и грохотом болида, Саша и захваченный им оперативник, оказались на залитой солнцем улице. Увидев, отъезжавший от отделения милицейский желто-синий уазик, Климов крикнул водителю:

— Ты куда?

— На заправку, — бросил молодой, приморенный жарой младший сержант, сидевший за рулем, даже не дав себе труда, посмотреть на вопрошавшего. — Через час приеду…

Он ошибся, уехать ему не удалось, не говоря уж о том, чтобы приехать через час. Климов отшвырнул бесполезного теперь Опокина в сторону. Тот не удержался на ногах и растянулся на асфальте во весь свой «могучий» рост. Климов распахнул дверцу и, схватив водителя за шиворот, вышвырнул бедолагу из сразу же заглохшего «бобика». Александр вскочил на сержантское сиденье, повернул ключ в замке зажигания и, включая вторую передачу уже на развороте, погнал машину прочь от любимого Центрального «околотка». Опомнившиеся было дежурные милиционеры, выскочив на улицу, с опозданием выхватили свои «макаровы». Стрелять, однако, было уже бесполезно — машина стремительно исчезла за углом.

Младший сержант, которого Климов столь немилосердным образом попросил выйти из служебного автомобиля, не врал, ехал он именно на заправку; стрелка бензометра стояла на нуле. Тем не менее в баке, видимо, еще оставалось немного бензина, потому что машина продолжала мчаться, ведомая своим сумасшедшим водителем, которому было абсолютно все равно, куда ехать, лишь бы подальше от «ментовки».

Впрочем, долго разъезжать на столь приметном автомобиле было бы полным безумием. Саша подумал, что сейчас, наверное, пострадавший Опокин и его коллеги уже поднимают на ноги всю городскую милицию и ГАИ. Свернув в какой-то двор, Климов бросил «зачихавший» уже уазик и, стараясь не бежать, быстро зашагал прочь.

Убийства, которые на него так старательно вешали доблестные работники милиции, это, конечно, фуфло и чернуха, а вот теперь он по собственной воле стал настоящим преступником. Угрожал оружием, да где? Да кому? Разве такое простят? Рогом землю рыть будут, а найдут…

На глаза Саше попался телефон-автомат. Самое главное достижение демократии — бесплатный таксофон. Просто никому не охота, как в Москве и некоторых других городах, возиться с жетонами. В голове Александра заработала вычислительная машина, выстраивавшая то так, то эдак шесть цифр — три группки по две цифры — номер служебного телефона старого армейского друга Вальки Богданова. Бумажку с записью этого самого телефона, по которому Климов так и не удосужился позвонить, вместе с ключами от квартиры и гаража, а так же и остатками богдановских денег, отобрали у Саши в участке, и теперь беглец, сам еще толком не осознавший, что натворил, лихорадочно напрягал память, стараясь вспомнить заветный номер.

Попробовал несколько комбинаций, да все оказалось не то. Наконец по одному из номеров обладательница томного женского голоса согласилась позвать к телефону Богданова. Скорчившись в будке, Климов думал о странных словах Опокина. Если Валька — комитетчик, как выразился капитан, то почему на этого полковника, как его там, Калиткина или Калинкина, давит комитет? Что не говори, чушь выходит. Получается, заставляют ментов его, Климова, сажать, шить липовые дела, а потом приходит спаситель Богданов и вызволяет своего армейского дружка из «допра». Полная идиллия.

И потом… почему такой странный у Богданова номер телефона? Если он комитетчик, то есть по-нынешнему сотрудник ФСБ, или ФСК, то первые две цифры должны быть совершенно иными. Странно. Около будки уже нарезал круги какой-то дед, то и дело бросая на взъерошенного типа, оккупировавшего вожделенный телефон, недовольные взгляды.

«Да пошел ты!» — мысленно послал Саша нетерпеливого старика.

— Ты где? — спросил майор сразу же после приветствия.

— Гуляю по городу, старина, — язвительным тоном произнес Климов. — А где мне полагается быть? — Не дав Богданову ответить, Александр продолжил: — Позвони в Центральную лягавку, они расскажут тебе массу интересного. А главное, тебе не придется беспокоиться и вызволять меня оттуда, я упростил тебе задачу.

— Узнал что-нибудь новенькое? — невозмутимым тоном спросил майор, выслушав климовскую тираду.

— Точно!

— Ну, рассказывай.

— Понимаешь, Валь, — с притворной значительностью начал Климов, — информация сугубо конфиденциальная, а я с улицы звоню…

— Скажи куда, я приеду, — оживился Богданов.

— Я сам приеду, — со зловещими нотками в голосе пообещал Саша. — Только вот адресок призабыл, улица Емельяна Пугачева. А дом? Впрочем, зрительно помню. Найду.

На противоположном конце телефонного провода наступила тишина. Дело в том, что на этой улице находился уюный особнячок, в приснопамятные советские годы занимаемый самым грозным учреждением в стране. Теперь здание, как бы по наследству, досталось организации-преемнице славных традиций плаща и кинжала.

— Почему ты сразу не сказал мне всю правду, а? Почему? — повышая голос, выпалил Климов. — Думал, я струшу или не захочу связываться? А что я, по-твоему, мог сделать? Удрать из города? Какого хрена, а? По улицам бродит какой-то опаснейший псих-невидимка, оставляющий после себя только трупы, трупы, трупы и никаких свидетелей. Какого хрена ломать комедию?.. Ладно, не надо перебивать меня, я все знаю, я, конечно, псих, но не дурак.

— Приезжай, поговорим, — предложил Богданов. — Прямо сейчас, я тебе пропуск выпишу.

— Нет уж, дорогой мой, — прошипел Климов. — Никуда я не поеду. У меня, знаешь ли, развивается особая разновидность клаустрофобии — боюсь помещений, особенно таких, где выписывают пропуска…

— Тебе угрожает опасность, — перебил Сашу майор. — Не хочешь приезжать ко мне, назови место, я приеду туда. Один.

— Нет уж, дорогой, чем дальше от тебя, тем опасности меньше, — возразил Саша. — А что касается казенных средств и костюма… Остаток денег прибрали менты, остальное за мной, верну с учетом инфляции. Пока.

— Постой, постой, — заволновался майор, — не надо так горячиться, давай поговорим. Не все ли тебе равно, в какой организации я служу, ты ведь даже не очень хорошо понимаешь, чем каждая из них занимается. Давай встретимся и поговорим, я все объясню. Не надо горячиться.

— Послушай, майор, — сухо произнес Саша, которому почему-то расхотелось называть армейского приятеля как встарь: Богданом, ефрейтором или просто Валькой. Послушай меня. Ты верно сказал, я не знаю, чем вы там занимаетесь, да и вы, похоже, не слишком-то хорошо это знаете…

— Ну почему…

— А потому. Потому что вчера ночью у меня в квартире убили моего друга, понимаешь? Помнишь Лешку Ушакова? Конечно, помнишь! Так вот, он был пятым! Пятым из тех ребят, что кинули Носкова! Он мне все вчера рассказал… А Мехметовы ребята его вычислили и в трюм опустили, пытали… Про бабки хотели узнать. А он понятия не имел, где эти проклятые бабки! Он от них сбежал, и его у меня пришили… — Голос Климова предательски задрожал, но он справился с нахлынувшими на него чувствами. — Просто пришили, и все, и какой-то идиот, дослужившийся до капитана, два часа уговаривал меня сознаться в том, что это сделал я. И знаешь что, мне все это надоело. Надоело, и все. Прощай.

Климов вышел из душной будки в тень двора и побрел к подворотне. Что делать? Вернуться в квартиру? Приедут и выведут под белы рученьки. Пройтись по рынку, собрать долги за остатки навезенного из-за кордона шмотья, толкнуть бывшим компаньонам тачку и драпать вон из города? Куда? Да и долго ли пробегаешь? Найдут, не менты так чурки или кто-нибудь еще… Как у них в Голливуде все здорово получается. Обиделся на всех, купил «magnum» сорок четвертого калибра и пошел всех мочить направо и налево, потом полицейские приехали, собрали трупы и пожали герою руку. Звучит музыка, хеппи энд, да и только. Весело. А мне что делать? В камеру садиться? «Пушку» покупать? Да зачем покупать, можно было бы опокинским «макаровым» поиграть. (Табельное оружие, отобранное им у капитана, и рожок из сержантского АКУ Климов запихал в бардачок уазика, обменяв на сложенный вчетверо свежий номер «Крокодила». Опер, конечно, говнюк, но зачем делать человеку гадости?)

Сейчас, вынув из кармана журнал и тупо разглядывая его помятую обложку с названием, Климов вспомнил рассказанный им Богданову, в последнюю их встречу, анекдот про ловлю крокодилов на живца. С живцом вроде все понятно, но кто же крокодил? И где он прячется? Раздумывая об этом, Саша вышел из подворотни на улицу и не спеша побрел по тротуару в неизвестном направлении.

Старый город — центр, дома, многие из которых помнят дореволюционную Россию, такую тихую и спокойную. А может, это только кажется так? Не тут ли казаковал его, Сашин, дед, мамин отец — красный кавалерист, Герой Гражданской да и Отечественной войн. Боже ты мой, сколько же орденов было у старика. Надевал он их только один раз в год, в мае, на праздник Победы… Так что, уж какое там спокойствие?

И все же казалось, что именно так и было. Размеренная тихая жизнь с обязательным послеобеденным сном. Здесь, в уютном, далеком от сырой, холодной питерской революционности городке, жили Ульянов и Пешков, последний работал в газете, где писал разные колкие статейки. Хорошо у него это получалось! Особенно помнились Саше «горчичники»; обитали они на этих вот улочках, выпивали, дрались. Даже полиция их побаивалась.

Хотя, по нашим понятиям, были эти ребята довольно безобидными, никого не убивали, не пытали в подвалах бассейнов, как какие-то сволочи Лешку. Кто же убил его? И остальных? Паука, его зама, Лешкиных друзей-подельников, одним из которых мог стать и он, Климов, если бы согласился на предложение Ушакова. Кто зарезал Галю и этого безобидного голубенького братца лапотниковской жены с его интимным приятелем из оперного театра?

Обо всем этом говорит сейчас город, связывая страшные убийства с действиями чеченцев. Но ведь Мехметов вроде бы и не чеченец? Да и не похоже это на черных, не их стиль, это Богданов верно заметил. Тогда кто же еще? Из тех, кто видел в последний день жизни Лапотникова и имел отношение к организованному его замом кидняку, остались в живых только он, Климов, да Нина Саранцева, да еще девица в вишневой «девятке». Кто же она? И зачем приезжала к Пауку? Кстати, не догадались ли менты установить возле Нининой квартиры охрану?

«Надо позвонить Нинке, — решил Саша и пустился на поиски таксофона. Как назло, будки автоматов словно под землю провалились. — Хотя что она скажет мне? Скорее всего, пошлет подальше. А может быть, ее просто не окажется дома».

Обо всем этом размышлял Саша, внутренне напрягаясь каждый раз, когда оказывался на скрещении улиц и переулков. Из-за угла любого дома, в любую минуту может выйти парочка милиционеров и остановить его (как не остановить мужика, который в тридцатиградусную жару разгуливает в черном мятом костюме с надорванным по шву рукавом) под предлогом проверки документов, а у него не только документов, но и ни денег нет, ни ключей, все в ментовке. «Куды иттить, куды податьсе». Друзей вроде полон город, а сунуться некуда! Нет, не любил Саша являться к людям с пустыми руками.

Рынок — только по выходным, да и много ли там? Долларов на двести — двести пятьдесят, это при условии, что весь товар ушел, а такого практически никогда не бывает… А что делать сегодня, завтра? У человека, которому Саша доверил непроданное в свое время барахло, и телефона-то нет. Придется ждать субботы…

Заявиться к бывшей жене? Эта мысль даже развеселила Климова, настолько она была дикой. Может быть, к последней даме сердца — Ирине? (Ну, не столько сердца, сколько…) Полгода ведь целых встречались, может, не выгонит? Нет, не сейчас… Хотя придется, наверное, спать где-то надо, есть, пить…

Пить хотелось ужасно. Как назло, в этот момент Александру на глаза попалась тетка за маленьким столиком, уставленным разными напитками и стопочкой полиэтиленовых стаканчиков. Саша подошел и, сглатывая слюну, всмотрелся в ценники. Вода «Плод страсти» — четыреста пятьдесят рублей, плюс стаканчик — стольник. Здорово, а обертку от конфет у нас еще никто продавать не додумался?

Отойдя в сторонку, Климов на всякий случай порылся в карманах и с тоской вспомнил о мелочи, провалившейся в дырку, проделанную в кармане ключом от гаража. Может, хоть что-нибудь осталось? Обыскивали его на сей раз как-то очень уж небрежно. Саша потрогал полу пиджака, действительно, там прощупывалось что-то твердое. Климов не стал церемониться и немедленно расширил дырку так, чтобы пролезла рука. О чудо! Саша, не веря своему счастью, подбросил на ладони ключи от своего «жигуленка». Нет, ребята, хоронить меня еще рано! Он тревожно осмотрелся по сторонам и нахмурился. Нет, не сейчас — когда стемнеет. Мало ли, может быть, менты сидят в засаде и ждут, не сунется ли он сдуру домой?

Наконец Климов набрел на целую стаю таксофонов и, дождавшись, когда один из них освободится, зашел в будку без стекол. Номера телефонов, по которым ему случалось хоть однажды позвонить, Саша помнил долго, иногда по нескольку месяцев, а номер телефона в квартире покойного Лапотникова был такой, что и склеротик запомнит: две тройки, две двойки, единица и ноль. Саша уже было собирался повесить трубку, вдоволь наслушившись длинных протяжных гудков, когда низкий приятный женский голос произнес:

— Алло.

К Сашиному удивлению, Нина не только узнала его, но даже и обрадовалась. Климов поначалу опешил, не ожидая подобной реакции, но, смекнув, что с ним вдове отчима ссориться вовсе не резон (хотя бы потому, что дача-то формально его, Сашина), приписал причины такого благорасположения именно этому факту.

Оказалось, что Нина звонила Климову утром и, пообщавшись с автоответчиком, оставила на его кассете сообщение, так как считает, что им надо поговорить, и как можно скорее. Ей тяжело после смерти мужа и Ленечки… Имя брата Нина произнесла с искренней болью в голосе, видимо, гибель его и на самом деле по-настоящему потрясла женщину.

Саша объяснил, что находится в несколько стесненном финансовом положении и, попросив Нину приехать за ним, назначил ей свидание на площади Революции, сохранившей свое название после бурного шквала переименований, прокатившегося по всей стране. На этой самой площади, на по-прежнему несоразмерно массивном для расположившейся на нем чугунной статуи постаменте, который, по слухам, достался ей чуть ли не от кого-то из императоров Александров, стоял вождь мирового пролетариата.

Ходу до этой площади Климову было минут десять, а Нине, чтобы добраться сюда на машине, как он прикинул, понадобится раза в два больше, плюс сборы — женщина, известное дело. Значит, раньше чем через час после брошенного ей: «Сейчас приеду» — ждать Нину не стоило. Чтобы убить время, Климов свернул в один из уютных стареньких двориков и, усевшись на лавочке, принялся листать «Крокодил».

Веселый некогда журнал показался Климову грустным, а шутки плоскими и избитыми, не радовали даже картинки.

Вероятно, причиной тому являлось мрачное Сашино настроение. Как бы там ни было, но только один небольшой материальчик привлек его внимание. Назывался рассказ «Оппозиционер», и речь там шла о конюхе Царамзине, обещавшем односельчанам разные блага, в том числе дояркам-девушкам — уменьшения поголовья коров с одновременным увеличением поголовья мужиков. Дояркам в возрасте — увеличения первого и второго с одновременным уменьшением поголовья доярок-девушек… Свою деятельность в сельдуме Царамзин начал с того, что завел себе двадцать два расстрельных списка, куда занес всех ныне живущих, включая домашних животных.

Климов даже расхохотался, дочитав рассказ до конца, потому что оказавшись вновь не у дел, незадачливый диктатор вкуса к власти не утратил и, вернувшись к своей основной деятельности, а именно: чистке навоза на конюшне, не ленился записывать в большую общую тетрадь: «Лошадь по кличке Виолетта. Укус за ляжку. Лефортово — пять лет».

Саша посмотрел на часы. Пора было собираться на свидание с Ниной. Он сунул журнал в карман и направился к выходу, возле которого нос к носу столкнулся с юным лейтенантиком в милицейском мундирчике. Климов с испугом уставился на милиционера, тот с недоумением — на Климова.

Наверное, ставший за последнее время в силу разных причин немного нервным, Александр напрасно волновался. Не вся городская и районная милиция была брошена на его поиски, некоторые ее работники продолжали заниматься своими повседневными делами. Одному Богу известно, зачем завернул лейтенант в этот сонный пустынный дворик. Возможно, он просто жил в одной из квартир, разноцветные, покосившиеся двери которых смотрели на ставшие серыми от дождя и времени лавки и стол, где вечерами режутся в домино старички. А может, зашел туда по делу или… или черт его знает зачем. Воспитанный лейтенант шагнул влево, уступая дорогу мрачноватому незнакомцу, тот, в свою очередь проявляя вежливость, тоже пожелал пропустить милиционера, в результате чего оба едва не столкнулись лбами. Лейтенант среагировал первым, шагая на сей раз вправо. Лишне уточнять, что точно такой же маневр совершил и Климов. Милиционер решил подождать, пока незнакомец обойдет его, та же самая мысль посетила и Сашу. Оба посмотрели друг другу в глаза. То ли то, о чем думал Климов, было написано на его физиономии, то ли (милиционер — он и в Африке милиционер) в лейтенанте проснулось профессиональное любопытство (чего это мужик так испугался?), то ли попросту сработал собачий нюх, но лейтенантик насторожился.

Нюх, однако же, был и у Климова, он поспешил обогнуть стража порядка и, стараясь ступать как можно более непринужденно, зашагал прочь из двора, не обращая внимания, на настойчивые просьбы милиционера: «Остановитесь, гражданин». Нет, этого гражданина теперь остановить было уже нельзя. Он, наоборот, резко прибавил шаг, не оглядываясь назад, но понимая, что милиционер следует за ним.

В конце концов не выдержав и обернувшись, Климов с испугом обнаружил, что лейтенант оказался гораздо ближе, чем можно было предположить. Саша побежал. Милиционер тоже, сопровождая свое движение все теми же призывами остановиться. Прохожие, расступаясь, с удивлением поглядывали на бегущего незнакомца и его преследователя.

Оба, точно сберегая силы для последнего рывка, бежали не в полную силу. Климову мешал возраст и отсутствие тренировок, а лейтенанту — его неуемная говорливость в попытках убедить преследуемого остановиться. Неизвестно, сколько это продолжалось бы, но вдруг Саша увидел, как с противоположной стороны улицы на перерез ему устремились двое патрульных в пятнистой униформе. Саша, резко остановившись, крутанулся на месте и рванулся в обратном направлении, обрушившись всей своей массой на несчастного лейтенанта, которого смял, как КрАЗ легковушку, опрокинув бедолагу на асфальт.

Омоновцы бросились вдогонку за нарушителем.

«Хорошо, что попить не удалось, — мелькнуло в голове у Климова, который помчался по тротуару с такой скоростью, точно решил поставить мировой рекорд по бегу на среднюю дистанцию. Он понимал, что шансов сделать ее длинной, как и возможности выиграть состязание с молодыми тренированными парнями, у него нет, но все равно упрямо, изо всех сил, бежал вперед. — Все равно надолго меня не хватит, дыхалка сдохнет…»

Прохожие отскакивали в стороны, тех, кто не успевал сделать этого, Саша сбивал с ног. В глазах у него стало темнеть, дыхание участилось, ноги перестали чувствовать асфальт. Беглец не понимал, далеко ли омоновцы, или в следующую секунду они, догнав его, собьют с ног и будут старательно и с наслаждением пинать тяжелыми шнурованными армейскими башмаками? Он не слышал, что кричали ему преследователи, наверное, то же самое, что и любопытный лейтенантик, Саша бежал, бежал, бежал, точно стремился обогнать время и убежать от судьбы.

Внезапно до Александра донесся свист тормозов, и он не сразу даже понял, что его зовет женщина, высунувшаяся из открытой правой дверцы остановившейся в нескольких шагах впереди белой «восьмерки», приглашая сесть в свою машину. Климов, точно зверь, почувствовавший, что для спасения требуется только сделать один последний, отчаянный прыжок, вскочил, нет, скорее влетел в салон машины, которая, рванув с места, немедленно набрала скорость, оставив с носом, почти уже настигших свою жертву омоновцев. Один из них успел, передернув затвор, вскинуть автомат и дать по колесам «восьмерки» короткую очередь, никакого вреда, впрочем, автомобилю не причинившую. Обернувшись, Климов сделал выразительный жест, которого его преследователи увидеть просто не могли, потому как «восьмерка» уже скрылась за поворотом.

— Привет, — сказала Нина и усмехнулась. — Я едва догнала тебя.

— Привет, я тут обычно тренируюсь, — тяжело дыша ответил Климов и, расплываясь в улыбке, добавил: — Отлично выглядишь.

— Ты тоже, — в тон ему ответила Нина.

— Так прямо и сказал? — задумчиво произнес Орехов, выслушав доклад майора, который явился к нему почти сразу же после звонка Климова. Задержало его только то, что, последовав совету взбешенного приятеля, Богданов немедленно связался с Центральным отделом милиции и узнал, что натворил его друг. Испытывая весьма неприятные чувства, он обо всем рассказал начальнику.

— Прощай, мол, и все… Хм, а подробности письмом? — Генерал сделал паузу и добавил: — Молодец, однако, в дураках тебя оставил. Сбежал, и все тут. Прямо из участка.

— От нас не сбежит, Всеволод Иванович, — твердо заявил майор. — Я велел слежку установить за квартирой.

— Не сбежит, говоришь? Да он уже сбежал, — ухмыльнулся генерал. — Уедет из города и тогда — привет, как говорится. Потом объявится, но нам он сейчас нужен. Мехметов странно себя ведет, он уже должен был на твоего этого приятеля выйти, захватить или… Чего он выжидает? Лапотников и Носков погибли, как теперь узнать, кому в Москве эти деньги предназначались? Вот главный вопрос… И никто нам на него при нынешнем раскладе не ответит. И все-таки, надо нам брать Мехметова, на чем угодно застукать, на любой афере. А он затаился, даже и денег вроде бы не ищет. А ведь не настолько он щедр, чтобы ими швыряться.

— Климов из города не уедет, — уверенно произнес майор. — Он на мели. Кое-какой товар у него остался, да получить за него раньше, чем в субботу, он не сможет, а на рынок я пару человечков пошлю. Есть еще машина, но за ней уже приглядывают, так что…

— А если он у подруги какой-нибудь засядет? — не сдавался генерал. — Что тогда? Уедет на чью-нибудь дачу? Да мало ли вариантов, а?

Возражения Орехова выглядели более чем резонно, и все-таки Богданов упрямо возразил:

— Нет. Знаю я Сашку, Всеволод Иванович, не может он долго в окопе просидеть. Его стиль — лихая кавалеристская атака.

Генерал сердито свел брови.

— Что? Какой окоп? Какая атака?

— Это я образно, — спохватился майор. — Он человек действия, не может долго на одном месте просидеть. А что касается Мехметова, тот ищет варианты, пытается наладить новые связи, а Климова… Насчет Климова он еще не решил, не уверен, что тот взял деньги или знает, где они, а шум Адылу Садыковичу, — Богданов едва заметно улыбнулся одними только губами, — не нужен, вот он и осторожничает. Хочет знать точно. Узнает — зашевелится, будьте спокойны. Кроме того, Мехмета, как и всех нас, интересует, кто же все-таки убивает…

Генерал тяжело вздохнул. Весь город только и говорит о маньяке. Один народный целитель, маг и чародей с довольно странной для русского слуха фамилией, которую Орехов почему-то никак не мог запомнить, хотя и обожал смотреть по телевизору его выступления, как и вся большая генеральская семья, намекал на то, что по городу бродит оборотень — волколак или еще черт его знает кто. Волк это, конечно, все чушь, а вот оборотень…

Оборотень? Какие-то давние воспоминания зашевелились в генеральской голове. Точно животное, мирно дремавшее под грудой старого запыленного хлама, проснулось и пожелало вдруг, высунув нос на свет Божий, напомнить хозяевам, что оно еще живо. На секунду прикрыв глаза, Орехов увидел вдруг ровную пустынную дорогу и врезавшийся в тяжелый грузовик искореженный автомобиль важного партийного деятеля… Мехмета интересует? Как тут не заинтересуешься? Маньяк? Ну нет. Оборотень? Милиция в растерянности. Растеряешься тут, трупы, трупы, только трупы, никаких отпечатков пальцев, и не то что ни одного реального подозреваемого, следа убийцы нет. И все-таки… Нет, не может быть.

— И что же ты по этому поводу думаешь, Валентин? — вопросил генерал, видя, что майор почтительно молчит, не мешая начальству размышлять. — Я хочу сказать, кто, по-твоему, стоит за всеми этими смертями?

Ответа у Богданова не было. Что сказать? Что работает профессионал высочайшего класса? Это генералу и так понятно. Первые трупы — результат сведения счетов между Лапотниковым и Носковым, если допустить, что убийцу нанял зам, чтобы избавиться от подельников, принимавших участие в неудачной операции, а заодно и от своего шефа, который, надо думать, знал, кто пытался его «кинуть»…

Но вот остальные покойники: сам Носков и те, кто приезжал на дачу в последний день жизни Лапотникова? Можно, конечно, допустить, что убийца или группа убийц (просто не верится, что за столь короткий срок один человек мог совершить такое) действуют теперь на свой страх и риск, разыскивая пропавшие деньги, но для чего избирается такой странный способ убийства?

Носкова и приятеля Леонида Саранцева пытали, остальные, похоже, даже и не оказывали сопротивления. И во всех случаях убийца или убийцы что-то искали. Если верить Климову, а оснований для этого у майора достаточно, то и в его квартире незваный гость или гости вели себя так же.

Остаются три человека, которыми может интересоваться неизвестный профессионал (или группа профессионалов): сам Климов, Нина Саранцева и… и загадочная дамочка с рыжими волосами. Фокеева тоже рыжая, но у нее не было машины, и, если верить сторожу Перегудову (а почему же ему не верить?), она совершенно иначе сложена…

Как жаль, что Сашка сбежал из отделения милиции, устроил пальбу, захватил в заложники оперативника, теперь у ментов на него зуб. Придется попросить генерала позвонить Физкультурникову и убедить того проследить, чтобы его подчиненные, не приведи Господь, не устроили за Климовым охоту. При их методах даже дилетант вроде Сашки слежку заметит. Устроят погоню со стрельбой, с них станется. Еще и убьют ненароком. Этого Валентину Валентиновичу совсем не хотелось. Никогда бы не стал он подвергать опасности гражданское лицо, тем более старого приятеля, каким был Саша, в личных целях, но ради работы, которой посвятил себя… нет, тут дело другое.

— Позвоню, позвоню, — недовольно поморщился генерал, выслушав просьбу майора, понимая, что тот, конечно же, прав и неприятного разговора с главой городской милиции ему, Орехову, не избежать. И так уже слишком много приходится обращаться к Физкультурникову последнее время. То по поводу расследования дела Лапотникова, то по поводу установления личности «кинувших» его ребят — подручных Носкова… Один из охранников Лапотникова, тот, что сидел в скинутой с дороги грузовиком машине, — к счастью, он не дежурил возле дачи в тот роковой вечер — очень помог следствию… Физкультурников, хоть и кочевряжился, но кое-какие сведения сообщал. Н-да, а теперь… Придется нажать!

Интересно, с чего это он вдруг устроил чистку притонов наркоманов? Это задевает интересы Мехметова, которого как раз сейчас лучше не трогать. Кто-то попросил милицейского генерала сделать это, но кто?

— Ты выяснил, с чего это вдруг он за черных взялся? Мне говорит, что на мэра общественность давит, вот тот и приказал, но я не очень верю.

Майор кивнул. Ну хоть тут будет, что сказать начальству.

— Его не мэр, а будущий мэр попросил — Олеандров, — поспешил ответить Богданов. — Председатель Русской национальной партии.

При этих словах Орехов поморщился. Со всеми этими партиями, так или иначе, приходится работать. Да чтобы тонко, чтобы аккуратно, чтобы не задеть никого, а то враз газетчики шум поднимут, про старые времена да традиции политического сыска КГБ. То ли дело раньше…

Генерал вздохнул.

— Уж так сразу и будущий мэр? Ему-то чего надо? — спросил Орехов с едва заметным раздражением.

— Этого узнать я пока не смог, — ответил Богданов. — Вероятно, хочет половить рыбку в мутной воде. Вызвать дополнительные недовольства. Его не поймешь, он говорит одно, делает другое, а уж что думает… — Майор пожал плечами и недоуменно развел руками.

— Хороший у нас мэр будет, — покивал головой генерал и подумал: «Да и нынешний не лучше».

Уловив иронию в словах начальника, Богданов спросил:

— Прикажите усилить наблюдение за ним, Всеволод Иванович?

— Усиль, Валя, усиль, но только теми же силами, которые до сих пор использовал, еще людей я тебе не дам. Нету, брат. А самое главное — Мехметов. И вот что, — генерал многозначительно поднял указательный палец, — займись-ка ветеранами нашей организации, узнай, нет ли среди них кого-нибудь, кто в семидесятых служил в Белоруссии.

Начальству, как говорится, виднее, приказ есть приказ, майор ничего не спросил, но все же не смог скрыть своего удивления.

— Это пока догадка, Валентин, — ответил тот, — потом объясню, не затягивай с этим, может быть, и узнаем, кто он, этот оборотень.

Когда майор покинул кабинет, отправившись выполнять задание, Орехов еще долго сидел, замерев в одной позе, и думал. И снова перед мысленным взором его возник Бог весть откуда выскочивший на путь, мчавшийся с бешеной скоростью правительственной машины многотонный грузовик.

— Оборотень, — произнес генерал одними губами.

Климов, накормленный и обласканный «мамой» Ниной, как иногда в шутку называл он про себя последнюю жену своего отчима, сидел на диване и осоловелыми от еды глазами пялился в четырнадцатидюймовый экран телевизора «Сони». Время от времени он лениво нажимал на кнопки дистанционного управления, перебирая немногочисленные, работавшие в городе каналы.

На экране кто-то плясал и пел под мощную «фанеру». Александр нажал на кнопку — изображение стало черно-белым и в комнате ожили герои какого-то послевоенного или даже довоенного фильма. Тоска. Канал третий, он же последний, — политические дебаты. Саша бросил контроллер на диван и минут десять молча слушал ужасающий, как казалось ему, бред радетелей народных.

«Черт бы вас всех взял», — прокомментировал Климов увиденное и, не вслушиваясь в вопросы и ответы парившихся под лучами софитов в телестудии непримиримых оппонентов, потянулся к дистанционке, чтобы выключить звук. Однако что-то помешало ему сделать это.

Экран заняло лицо ведущей, и Климов подумал было, что сейчас эта передача кончится и покажут что-нибудь интересное, но как бы не так! Диктор-женщина, ветеран телевидения (член партии с 1905 года, никак не меньше), объявила Климову, что сейчас ему предстоит стать свидетелем беседы с господином Олеандровым. Олеандров? Сашина рука замерла, не дотянувшись до контроллера. Откуда-то Александру была знакома эта фамилия, но вот откуда? Наверное, он видел этого деятеля по телевизору или слышал его выступления по радио. Газет Климов не читал.

Внешность человека, беседу с которым вела молодая брюнетка в длинной темной юбке и светлой кружевной блузке, показалась Саше знакомой. Да, он видел этого типа по «ящику» и тогда еще подумал, что уже встречал его, и не однократно, но только давно. Напрягая память, Саша забирался в глубины своих воспоминаний. Поглощенный этим занятием, он даже и не заметил, сколько прошло времени. Очевидно, много, потому что, когда он снова посмотрел на экран, беседа, судя по накалу, была уже в самом разгаре.

— Итак, Анатолий Эдуардович, — как бы подводя итог всему ранее сказанному, произнесла журналистка, — вы полагаете, что увеличения таможенных пошлин на продукты питания с первого июля нынешнего года не произойдет. Но почему?

— Ну, — лицо политика стало мрачным, — есть ряд причин, но главная состоит в том, что существуют определенные силы в нашей многострадальной стране, кровно заинтересованные в том, чтобы этого не произошло.

— О каких силах идет речь, Анатолий Эдуардович? — изобразив на своем лице живейший интерес, спросила девушка. — Не могли бы вы пояснить телезрителям?

Выражение лица Олеандрова стало глубокомысленным.

— Что ж, — начал он, — как я уже неоднократно говорил, все, происходящее с нашей страной, это не случайность, а закономерность. Я подчеркиваю — закономерность… — Политик сделал паузу. — Но пойдем, так сказать, по порядку. Во-первых, существуют импортеры, чьи интересы поддерживают власть придержащие на самом высоком уровне. Например, мэр Москвы и правительство. Они заинтересованы в том, чтобы снабжение их города, который и так уже получает более трех четвертей продовольствия из-за рубежа, и далее осуществлялось за счет импорта. Эти поставки проще контролировать…

— Но мэры Москвы и других крупных городов высказывают опасения насчет того, что повышения таможенных пошлин приведут к росту цен на продовольствие, — перебила Олеандрова журналистка. — Разве это не верно?

Выражение лица политика приобрело некоторую кровожадность. Он сверкнул глазами и кивнул.

— Разумеется.

— Но, насколько я понимаю, — удивилась женщина, — вы стоите за увеличение пошлин.

— Нет, — отрезал политик и загадочно улыбнулся.

На лице ведущей появилось изумление и даже растерянность, а Олеандров, насладившись своим маленьким триумфом, заключил:

— Для меня вопрос не стоит так узко.

— Объясните, пожалуйста, зрителям, — проговорила журналистка, хотя Климову показалось, что объяснения требовались прежде всего ей самой, — суть вашего мнения. Если не ошибаюсь, в прошлый раз вы назвали такое решение федерального правительства грабительским.

Олеандров набрал в легкие воздуху и со значением произнес:

— Дело не только и не столько в этих пошлинах. Посмотрите, чем мотивируют свое сопротивление тот же Лужков да и… наш городской голова. Импортное продовольствие подорожает, и это приведет также и к росту цен на товары отечественных производителей…

— Но разве это не так?

— Так, так, — закивал Анатолий Эдуардович, — да не так. Если оставить все как есть, то случится именно так, как они говорят. Но они пугают нас не оттого, что заботятся о наших кошельках. Причина здесь в другом.

— В чем же?

— Это простой и в то же время очень сложный вопрос. Простота его заключается в том, что для того, чтобы дать возможность крестьянам торговать своей продукцией по ценам ниже тех, что существуют сейчас, надо только… дать им эту возможность. А сложность состоит в том, как это сделать. Вот здесь-то как раз и зарыта собака. Для этого одних разговоров мало, необходимы действия. Что стоит между животноводческой фермой, например, и нами?

Вопрос этот Олеандров адресовал не только своей собеседнице, но также и всем зрителям. Он посмотрел в камеру и, когда девушка ответила на его вопрос, вновь обратил к ней все свое внимание.

— Перерабатывающая промышленность? — Верно. Торговля? — Правильно. А кто еще? — На этот свой вопрос Олеандров, видимо, ответа не ждал. — Мафия, — произнес он со значением и повторил: — Мафия. А что есть мафия? Организованная преступность, плюс коррумпированное чиновничество. Вот вам пример: едут крестьяне в город, чтобы продать мясо на рынке; как видите, ни перерабатывающей промышленности, ни торговли, для того чтобы забить и освежевать свинью, погрузить на машину и доставить в тот или иной крупный город, им не требуется. Остается только заплатить за место на рынке, ну и, естественно, пройти санитарный контроль. А вот тут-то и начинаются главные трудности…

— О Господи, — тяжело вздохнул Климов. — И надо было учиться в Университете, чтобы в конце концов посвятить себя политической деятельности и вещать и без того понятные любому, у кого есть хоть капля мозга, вещи по телевизору, изображая из себя оракула. Ясно, что на рынке все хотят кушать. И инспектор саннадзора, и директор, и тот, кто рынок «кроет»…

Тем временем набравший темп Олеандров продолжал:

— Но и это не главное. Главное же то, что крестьянину просто не дадут доехать до города, в котором его товар окажется дешевле, чем импортный с пошлинами и без них. То есть оказался бы, несмотря на взятки чиновникам на рынке. Вот и судите, состоит ли дело в таможенных пошлинах или в том, чтобы дать производителю свободно и беспошлинно, я желаю подчеркнуть — беспошлинно, имея в виду не только и не столько государственные пошлины, а если можно так выразиться, пошлины теневые… Так вот, если избавить нашего отечественного производителя от оков, наладить перерабатывающие предприятия непосредственно, как принято было выражаться раньше, на местах, сделать крестьян, точнее, дать им возможность стать совладельцами этих предприятий и магазинов, да, да, магазинов, которые откроют представители производителей на местах, то вопрос о ввозимом продовольствии отойдет на второй план…

— Иными словами, вы, Анатолий Эдуардович, полагаете, что…

— Я ничего не полагаю, Машенька, — перебил ведущую Олеандров. — Я уверен, что нежелание помогать собственному производителю есть не глупость и не, уж вы меня простите, узколобие нынешних руководителей как в центре, так и на местах. А результат продуманного, не ими, разумеется, плана, если так можно выразиться, по унификации нашего народа, стирания его национальных черт и даже, если хотите, уничтожения его национальной культуры.

Климов даже икнул от неожиданности и открыл рот.

— Ни себе фига! — воскликнул Саша, подпрыгивая на диване. Рука его сама собой потянулась к стоявшему на столике фужеру с сухим вином «Монастырская изба», которое, по словам несчастной Гали Фокеевой, так любил «бедненький» Юрий Николаевич. От крепких напитков за обедом, как ни настаивала Нина, Климов отказался, тогда она достала из холодильника початую бутылку вина и, наполнив фужер, поставила на столик на случай, если гостю взгрустнется.

Маша Оленина, ведущая передачи местного телевидения, такого комфорта по понятным причинам была лишена, но и она, как показалось Саше, не отказалась бы сейчас от глоточка-другого чего-нибудь покрепче нагревшейся в лучах софитов минералки, стоявшей на столике между ней и собеседником. Но «сюжетный» поворот, предложенный Олеандровым, не оставил бедняжке времени даже на то, чтобы выпить стакан воды. При чем здесь, черт возьми, жратва и национальные традиции? Или датской колбасой громче чавкается?

Примерно это же захотелось выяснить и ведущей. Вопрос ее, однако, нимало не смутил политика. Не прошло и нескольких минут, как Маша, Климов, работники телестудии и все, кого глубокомысленный Олеандров застал у экрана, узнали, откуда, как говорится, растут ноги.

— Вы спрашивали меня, Машенька, — с улыбкой Джоконды, обратился к собеседнице Анатолий Эдуардович, — выступаю ли я за повышение таможенных пошлин на ввозимое продовольствие, и я ответил вам, что нет. Это верно, я не за повышение и не за снижение этих пошлин, я вообще против ввоза в нашу страну продовольствия. И не только потому, что огромные средства, благодаря существующей политике нашего правительства, оседают в зарубежных банках как прямо, так и косвенно: в виде взяток, получаемых некоторыми из чиновников правительственного аппарата, в виде капиталов, аккумулируемых в руках воротил преступной среды, наживающейся на горе трудового люда… — Пожалев этот самый «трудовой люд», не пособолезновать которому не может ну просто ни один политик, Анатолий Эдуардович, выпил стакан воды. Решив воспользоваться паузой, Маша напомнила зрителям, какую передачу они смотрят и кого имеют удовольствие лицезреть. Климов за это время успел выпить вина, а Олеандров, промочив свой велеречивый рот минеральной водой, продолжал: — Это, конечно, отвратительно, но главное здесь в другом. Главное то, что в погоне за прибылями наши нечистоплотные бизнесмены и политики играют на руку международному заговору против нашего народа, цель которого состоит в том, чтобы лишить наш народ присущих ему национальных особенностей, его культуры, его традиций, сделать из него то, что не удалось во время Второй Мировой войны фашистам, — зомби, и для этого используются все удобные средства…

— Простите, простите, — запротестовала ведущая, — какая связь между импортом продовольствия и культурой?

— Прямая, — не допускающим возражений тоном отрезал Анатолий Эдуардович. — Известно ли вам, что употребление молочно-кислых продуктов, которые так нравятся нам с вами, вредны представителям народов Крайнего Севера? Известно. Прекрасно, значит, вы знаете и то, что у ненцев, эвенков и чукчей отсутствует, так сказать, рвотный рефлекс? Чтобы споить эвенка, надо гораздо меньше времени, чтобы проделать то же самое с русским. Научно доказан уже вред консервантов, используемых при приготовлении целого ряда импортных продуктов, которыми завалены наши прилавки, не говоря уже о том, что среди них очень много просроченных консервов и непроверенных лекарств. Подчас приходится слышать, что какой-то товар стоит в нашей стране дешевле, чем на Западе. Происходит это оттого, что существуют организации, намеренно занижающие для наших посредников цены на некоторые продукты и лекарства, вредные для употребления представителям славянских народов.