Кровь героев

Склонившийся над обезображенным трупом брата, Анслен медленно, как будто во сне, поднялся и окинул тяжелым затуманенным взором своих солдат. Затем рыцарь повернулся и посмотрел на бледных напуганных гостей. Краешком глаза Анслен заметил, что Клотильда без сознания сидит откинув голову на высокую спинку стула. Молчание становилось тягостным, напряженным, густым, точно воздух перед грозой в летнюю жару.

— Помогите госпоже Клотильде, — хриплым скрипучим голосом произнес теперь единственный сын Генриха Совы. Никто не отозвался на призыв Анслена, и тот повторил свою просьбу-приказ. Служанки захлопотали, приводя госпожу в чувство.

Анслен повернул голову, следя за действиями слуг, и в это время кто-то из сидевших за столом громко и четко произнес:

— Братоубийца.

Рыцарь, буквально прошивая глазами гостей, окинул их взглядом.

— Дьявол! — закричал мессир Жоффруа де Брилль. — Дьявол! Сам сатана, восставший из ада! Я вижу хвост и рога! Дьявол! Дьявол! Настал день Суда! Трепещите, грешные! — вопил отец Клотильды, тыча пальцем в сторону окровавленного рыцаря.

Тот выплюнул кровавый сгусток и, утерев рукой губы, бросил, обращаясь к солдатам:

— Мишель, Кристиан. Убейте его.

Командиры тревожно переглянулись, но выполнять приказ не спешили.

— Вы слышали, что я сказал? — усталым голосом спросил Анслен своих помощников и, когда те кивнули, произнес: — Тогда выполняйте.

Солдаты зашевелились, но никто не сделал ни шагу в направлении смельчака. Даже стороживший барона Андре попятился.

Хотя Анслен отдавал приказания негромко, все сидевшие за столом прекрасно слышали его.

— Тебе не сойдет это с рук, Анслен! — выкрикнул один из них.

— Король Филипп Август разгневается и прикажет казнить тебя! — пригрозил другой. — Он велит отрубить тебе голову!

— Кроме суда мирского существует высший суд — суд Божий! — завопил де Брилль. — Вечное проклятие ляжет на тебя и род твой, рыцарь.

— Все сказал? — насмешливо спросил Анслен, поднимая с пола испанский клинок брата и не спеша приближаясь к мессиру Жоффруа. Солдаты, стерегшие сидевших на ближней скамье гостей, точно по команде, расступились, давая возможность Анслену забраться на стол как раз напротив отца Клотильды. — Или охота и дальше язык чесать?

— Не подходи ко мне, сатана! — взвизгнул де Брилль. — Ты проклят Богом и низвержен в ад, зачем ты явился?!

— Заткнись! — рявкнул рыцарь и, обращаясь к солдатам, приказал: — Возьмите его под руки и поднимите.

Андре и еще один ражий детина с обезображенным оспинами лицом в точности выполнили приказ командира и подняли упиравшегося и изрыгавшего проклятия мессира Жоффруа.

— Последний раз говорю тебе, чтобы ты заткнул свою, пасть, старик, — с металлом в голосе проговорил Анслен, поднося острие своего клинка к горлу де Брилля. — Замолчи, если хочешь жить сам и не желаешь, чтобы я приказал убить остальных. Это говорю тебе я — барон Анслен де Шатуан.

— Гори в аду, братоубийца! Ты и потомки твои пусть будут во веки веков прок… — Испанская сталь клинка вошла в плоть отца баронессы де Шатуан, как нож в теплое сливочное масло, оборвав недосказанное проклятие.

Кровь хлынула из горла старика, когда убийца выдернул свой меч и с быстротой молнии пронзил им живот жертвы.

— Убейте всех! — страшно сверкая глазами, завопил де Шатуан, воздевая руки к потолку, и, обернувшись к обступившим Мишеля и Кристиана солдатам, закричал: — Вперед, мои герои, утопите их в крови, пусть они искупаются в ней, пусть они захлебнутся ею!

Солдаты не колеблясь кинулись убивать сидевших за столом гостей, приехавших на свадьбу и угодивших на собственные похороны. Пока у ног его кипела кровавая бойня (некоторые из гостей пытались защищаться, тем лишь озлобляя своих убийц), Анслен стоял, вздымая руки к потолку, словно желая дотянуться до его сводов концом меча, и по-волчьи выл, забыв свое имя и свою принадлежность к роду человеческому, утратив способность понимать, где он находится, и наслаждаясь запахом свежей крови, обильно льющейся из перерезанных гортаней и вспоротых животов…

Когда кончился пир смерти, Анслен, оглядевшись вокруг, расплылся в радостной улыбке, и в глазах его засверкали отражения факелов. Он опустил оружие и, продолжая держать меч в правой руке, сжал окольчуженными пальцами левой его острие. Затем рыцарь уперся в середину клинка коленом и одним резким движением переломил его пополам.

Бросив обломки на пол, Анслен не спеша подошел к Клотильде, вновь упавшей в обморок во время резни. Рыцарь знаком приказал двум служанкам, трясущимся от страха за спинкой стула госпожи, удалиться. Он взял со стола серебряный кубок с вином и влил несколько его капель, похожих на кровь, в приоткрывшиеся маленькие, пухленькие, еще совсем детские (девушке не исполнилось и шестнадцати лет) губки.

Клотильда пошевелилась и приоткрыла глаза, в которых в первые секунды, при виде склонившегося над ней лица Анслена, засветилась радость, быстро сменившаяся ужасом.

— Вот я и пришел к тебе, моя Клотильда, — произнес рыцарь ласково. — Жильбер мертв и все, кто хотел встать между нами, тоже. Посмотри. — Шатуан обнял ее за плечи, обводя рукой зал, точно желая сказать: смотри, какое чудо сотворил я для тебя!

Девушка молчала, лишившись дара речи.

— Кристиан! — крикнул рыцарь, повернувшись к солдатам, столпившимся возле стола, и отыскивая глазами их командира. — Позови всех и давайте веселиться, сегодня у меня праздник, скажи слугам, чтобы дали моим храбрецам столько вина, сколько они смогут выпить. Я хочу, чтобы не было ни одного грустного лица. Найдите шута, он был тут, когда мы входили, и этого певца, по-моему, я видел, как они забрались под стол. Вытащите их оттуда, дайте им вина, и пусть повеселят нас… А ты, Мишель, принеси грамоту, — произнес он, и, повернувшись к Клотильде, многозначительно добавил: — Сейчас я кое-что покажу тебе, моя королева. Вот смотри.

Анслен взял из рук помощника грамоту и показал ее девушке.

— Видишь, — сказал он. — Король Франции Филипп Август жалует меня замком Генриха Совы со всем, что в нем и что вокруг него. Я отныне — барон Шатуанский, а ты — моя баронесса…

Улыбка сползла с лица барона, когда он в глазах девушки прочитал ее мысли.

— Нет, Анслен, ты опоздал, — горько сказала она. — Я жена и теперь, твоей милостью, вдова Жильбера де Шатуана. Ты убил моего отца и моего мужа, отныне ты мне ненавистен. Я проклинаю тебя и желаю тебе зла так же, как когда-то желала добра, моля Господа пощадить тебя. Зачем, ах, зачем он услышал мои молитвы… Теперь для меня остается лишь один путь, один удел — служить Богу, вознося ему каждодневные молитвы за упокой невинно загубленных тобою душ.

— Богу? — с удивлением переспросил Анслен. — А кто есть Бог, как не сам Сатана?

— Ты безумен, Анслен, — неожиданно твердо проговорила Клотильда. — Очнись, если еще не поздно, и ты ужаснешься тому, что содеял.

Глаза новоявленного барона де Шатуана превратились в ледышки. Он медленно, словно во сне, покачал головой.

— Отлично, — произнес он, — замечательно. — И, повернувшись к соратникам, оттаскивавшим от стола трупы, крикнул: — Прошу, мои герои, вас всех быть гостями на моей свадьбе. Жаль, что мы в попыхах зарезали святого отца… он был так скромен, не проронил ни слова. — В голосе Анслена звучало истинное сожаление. — Ну, что ж, нет попа — поможет шут, в конце концов, разница не велика. Разве нет, моя милая?

— Нет! — крикнула Клотильда. — Ты не посмеешь!

В ответ барон расхохотался и, подхватив на руки, подбросил девушку, точно пушинку.

— Я удаляюсь со своей невестой в брачные покои, — крикнул он солдатам. — Веселитесь пока без меня.

Сказав эти слова, Анслен потащил рыдающую и вырывающуюся вдову брата в приготовленные для молодоженов комнаты. Через несколько минут еще не успевшие сесть за стол солдаты, услышали заставлявший стыть в жилах кровь волчий вой…

Вой становился все громче и громче, но почему-то прерывался через равные промежутки времени. Сашино сердце рвалось из груди от нестерпимого, жгучего, точно огонь, страха. Климов не узнал своего собственного голоса, предлагавшего кому-то оставить сообщение после звукового сигнала.

— Простите меня, Александр Сергеевич, — продребезжал старческий голос после нескольких писклявых сигналов автоответчика. — Так жаль, что не застал вас…

Сообразив наконец, что лежит совершенно голый на своей кровати в знакомой до боли комнате с полинявшими обоями, а не в спальне, убранной слугами для молодой четы де Шатуанов, Климов схватил телефонную трубку. Извинившись перед Стародумцевым, наврав, что был в ванной, Саша, хотя и не сразу, но понял, чего от него хочет беспокойный старичок.

— Конечно, конечно, Милентий Григорьевич, — забормотал Саша, — если вас есть кому подбросить ко мне, то, ради Бога, приезжайте. А обратно я вас отвезу, машина у меня на ходу… — «Если не угнали, конечно», — добавил он про себя, вешая трубку. Выглянув в окно, он на всякий случай убедился, что «шестерка» на месте.

Времени до приезда профессора хватило как раз на то, чтобы разгрести компакты на столе в кухне, где Климов собирался принять гостя, застелить постель и навести в «берлоге», как обычно называл Саша свое жилище, относительный порядок. Александр даже героическим усилием сумел отмыть две оставшиеся с бог весть каких времен чайные чашки от какого-то давно перебитого умопомрачительно старинного, купленного в комиссионке его бывшей женой сервиза. Он поставил на плиту чайник и высыпал в пластмассовую сахарницу остатки сахара из рваного целлофанового пакета. Большая часть «белой смерти» высыпалась при этом на стол и на пол, и Саша, беззлобно чертыхаясь, собрал тряпкой сладкий мусор и вытряс его в ведро.

— Вы уж, Саша, меня простите, — в очередной раз принялся извиняться старик, отказавшись от кофе. — Не пью… Сердце берегу. Страшно и сказать кому, ведь за девятый десяток уже перевалил, а все живу.

Климов заварил гостю чаю. Слава Богу, осталось немного хорошего английского в красивой жестянке. Не ударил, как говорится, лицом в грязь.

— Я, ей-ей, в детство впал с пергаментами вашими, просто с ума от них схожу, — причитал Милентий Григорьевич. — Понимаю, что дела у вас, а вот не мог удержаться. Черновички сделал, прикидочные… манускрипт сложный, ладно бы латынь, а то нормандское наречие, да и в стихах многое. Совсем не спал. Да и не успел бы, а так вам показать хотелось! Спасибо, девушка одна помогала, у внучка моего работает, на компьютере все набрала, а то мои стариковские каракули вам бы и не разобрать. А на машинке я долго печатать не могу, буквы расплываются… Я ведь еще в гимназию ходил, потом революция… Мы в Петербурге жили… Да, про что это я?.. A-а, да… Спасибо Наташеньке, уж такая умница… Да и сюда меня она доставила и позвонить обещала часа через два, чтобы меня забрать.

— Да не стоит беспокоиться, Милентий Григорьевич, — заверил профессора Климов. — Я сам вас отвезу куда скажете…

— Ну что вы, ну что вы… — запротестовал старик. — И так вам со мной одни хлопоты. Вы уж лучше почитайте.

Предложи Саше это кто-нибудь двадцать лет назад, ох как бы он вцепился в эти белые листки, испещренные текстом, аккуратно набранным на компьютере, а сейчас лишь из вежливости взял он в руки перевод старинной рукописи своего мифического предка. Не хотелось обижать старика профессора, без умолку уговаривавшего Александра не обращать внимания на литературный стиль текста.

— Толик мой, племянник, как увидел манускрипт, — причитал Стародумцев, — так и говорит, мол, чей это? Купить хочу. У него денег-то много, а ума… Не книгочей он, просто привлекает старинное да непонятное… А я ему и сказал, да разве такое продают, разве можно? Если позволите, Александр Сергеевич, я еще поработаю с пергаментами… — попросил старик, но вдруг, точно испугавшись какой-то мысли, замахал сухенькими ручками. — Нет, нет, если вам они нужны, то я…

Климов заверил гостя, что тот может читать и переводить старинную рукопись столько, сколько его душе угодно, и, не слушая более восторженных благодарностей, взял в руки первый лист.

«Я, Габриэль де Шатуан, сын Анри и внук Анслена де Шатуана, правнук овеянного славой доблестного крестоносца Генриха Совы…» — Климов, поднесший ко рту чашку с кофе, чуть не поперхнулся, сделав глоток. Он уткнулся в текст, стараясь не смотреть на гостя, который, задумавшись, склонился над чашкой с чаем.

«Ба, знакомые все лица, — мысленно произнес Саша. — Хотя чему тут удивляться? Мне вся братия эта пригрезилась просто потому, что имена-то эти я с детства помню, читал ведь перевод папиного приятеля-врача. Пожалуй, имена — это единственное, что ему удалось толком перевести. Как же его самого-то звали? Да какая разница?! Напомнил мне старик о шкатулке… Вот воспоминания и всплыли… В подсознании… — Саша хмыкнул, словно сомневаясь в правильности своих рассуждений. — А жутковатый был сон, прямо ни дать ни взять кошмар…»

Климов продолжил чтение.

«…Генриха Совы. Древний род наш восходит к…» — дальше, как в ветхозаветной Библии, шел утомительный перечень имен, с указанием, кто кого родил на протяжении всех трехсот лет, предшествовавших появлению на свет все того же достославного сподвижника Ричарда Английского. Лишь только первые имена были знакомы Саше по снам и детским воспоминаниям — Эйрик Бесстрашный, Харальд Веселый, Беовульф, он же Харальд-Волк. Снова Эйрик, затем Сигурд, Рагнар и Рольф. И, наконец, Генрих. «Ну вот мы и добрались до любимого прапрадедушки», — заключил Климов с облегчением.

«Родился я в Пирее, в герцогстве Афинском на следующий год после кончины императора Роберта и воцарения приемника его Балдуина, избранного и возведенного на трон Франкской Романии Советом Баронов Завоевателей и представителями дожа Венеции, в год, когда Фридрих, император Священной Римской империи Германской нации, с великим почетом короновался в Иерусалиме, надев венец своих славных приемников…»

— Эк завернул, — покачал головой Климов, — это какой же год?

— Тысяча двести двадцать девятый, — услышал Александр голос профессора и понял, что последние слова от неожиданности произнес вслух. — Эх, надо было мне пометки сделать, а то и не поймешь, какой год да кто, где и на каком троне… — принялся сокрушаться старик. — Эх, думал ведь, что непонятно будет, вы уж простите меня, торопился.

Саша, естественно, профессора простил и принялся читать дальше.

Филипп Август, само собой разумеется, не мог прийти в восторг от дикого, даже по тем временам, самоуправства своего подручника. Король Франции вовсе не горел желанием ссориться с нормандскими баронами, оспаривая свой протекторат над этой землей у английского короля. Да и Анслену после того, что он со своими солдатами учинил в отцовском замке, стало очень неловко оставаться в родовом гнезде, окруженном соседями, многие из которых лишились кто отца, кто брата, кто еще какого родственника, нашедшего свою ужасную смерть за свадебным столом несчастного Жильбера.

Рыцарь понимал, что надо убираться из замка, но не спешил. Несколько дней предавался Анслен со своими солдатами дикому, необузданному веселью, забыв об изнасилованной им баронессе Клотильде; вылавливая прятавшихся по закоулкам замка служанок, он развлекался с охваченными ужасом жертвами прямо на покрытом засохшей кровью дубовом столе. Рекой лилось вино из отцовских подвалов и кровь солдат в пьяных стычках. Труп Жильбера, как и тела его гостей, победители сбросили в ров со стен крепости. Те из дружинников-предателей, прежде служивших Жильберу, кто был поумнее, в одну из ночей тайно бежали из замка. Анслен приказал выставить на стенах дозор.

Как-то на рассвете один из дремавших на посту солдат пробудился по естественным надобностям и с удивлением увидел, что по дороге к замку движется колонна конных и пеших воинов. Солдат помотал головой. Нет, не пригрезилось. Дружина Анслена едва успела поднять мост и затворить ворота.

Пришедших под стены замка мстителей, среди которых были и ведомые своими баронами воины, и просто вооруженные крестьяне, набралось человек семьсот. Их предводителем (во всяком случае, формально) оказался двенадцатилетний Иоанн де Брилль, младший брат Клотильды.

Отрок потребовал от дружинников де Шатуана выдать ему убийцу отца и мучителя сестры, обещая всем солдатам прощение. Те не поверили, и де Брилль приказал начать штурм. Полупьяные солдаты де Шатуана сражались неважно, но все-таки смогли отразить все три приступа, понеся потери более по причине своей хмельной удали, нежели от рук неприятеля. Осаждавшие потеряли до пятидесяти человек убитыми и ранеными, однако к вечеру бреши, образовавшиеся в их рядах, восполнил еще один отряд из воинов и крестьян.

На следующий день перед штурмом Анслен открыл среди своих сторонников предателей, пытавшихся на рассвете отворить ворота. Барон не отказал себе в удовольствии лично зарезать пятерых негодяев и, когда осаждавшие пошли на приступ с противоположной от ворот стороны, совершая тем самым, как было условлено (Анслен сумел вырвать признание из уст одного изменника) отвлекающий маневр, велел опустить подъемный мост и распахнуть ворота.

Авангард мстителей, числом человек до двадцати, возглавляемый двоюродным дядей отрока Иоанна, успел проникнуть на территорию внешнего двора замка прежде, чем опустилась стальная решетка, и… угодил в засаду. Остальные силы штурмовавших ворота мстителей оказались отрезаными от них и принуждены были смотреть, как их товарищи находили быструю смерть от стрел и мечей дружинников де Шатуана. Едва стало известно, что захвачен в плен дядя Иоанна, осаждавшие прекратили свои атаки.

Анслен приказал сбросить со стены убитых и раненых врагов, оставив в заложниках одного лишь знатного своего пленника, обещая Иоанну сварить его родственника в котле, если осада не будет снята. Кроме того, кто-то напомнил славному рыцарю о женах и дочерях гостей. Изможденных женщин извлекли из подвала башни, где те сидели несколько дней без воды и пищи. (Анслен просто забыл про них.)

Показав юному де Бриллю его собственную мать, защитники замка пригрозили, что, если Иоанн и его сторонники не уйдут, всех женщин ожидает лютая смерть. Осаждавшие с опозданием прибегли к увещеваниям священников. Анслен и его солдаты остались глухи к вразумляющим речам.

Наступил вечер. Понимая, что, несмотря на некоторые тактические удачи, время работает против него, барон де Шатуан созвал всех способных держать в руках оружие и сидеть в седлах сподвижников, коих оказалось не более тридцати. Военный совет продолжался до глубокой ночи, и, когда жар споров поугас, все согласились со своим предводителем и оседлали коней…

Ярко горели факелы дозорных, хорошо видимые из лагеря мстителей, расположенном у дороги, что вела в замок. Не ведали беды дремавшие на холодном ветру стражники, никак не ожидали осаждавшие, что кровожадный барон решиться на такую дерзкую выходку. Точно ураган, обрушились солдаты де Шатуана на лагерь неприятеля, топча копытами коней, рубя мечами ошалело выскакивавших из палаток рыцарей и заснувших возле дотлевавших костров дружинников и крестьян.

Опомнившиеся мстители снарядили было погоню, но куда там! Анслен все предусмотрел и позаботился о заводных лошадях, коих в замке оказалось более чем достаточно. Преследователи быстро отстали, а мятежный барон со своей изрядно поредевшей дружиной, нашив кресты на плащи, неустанно продвигался к Венеции, не брезгуя грабежом и убийствами. В республике дожей де Шатуана и дюжину его солдат ждало разочарование. Крестоносцы осаждали захваченную венграми шестнадцать лет назад Зару и по слухам вот-вот должны были взять ее.

Огорчившись было, что где-то без него делят куски сладкого пирога, барон даже немного приуныл, но потом, отдохнув, воспрянул духом и двинулся вдогонку берегом, где собрал вокруг себя довольно большой и разношерстный отряд, объединенный властью своего свирепого предводителя и общностью интересов — неуемной жаждой грабить кого ни попадя.

Это занятие так увлекло Анслена, что он с Мишелем, Кристинаном и еще пятью участниками кровавой бойни в родовом замке едва успели на последний корабль, уносивший «взявших крест» рыцарей к берегам Греции, к не чуявшей беды столице Византии. Спустя год древний град Константина пал. Целую неделю крестоносцы, почти не понесшие потерь во время штурма, словно соревнуясь друг с другом в жестокости, предавались грабежу и насилию в самом богатейшем городе мира.

Анслен начал было преуспевать, но благодетель его, граф Фландрский Балдуин, ставший первым императором Франкской Романии, угодил в плен к царю Калояну, а сам де Шатуан едва не погиб в той битве с болгарами.

При Генрихе дела норманнского мятежника тоже поначалу шли неплохо, но, как говорится, бес попутал. Не смог Анслен спокойно смотреть на разжиревших котов — греческих попов-ортодоксов. Де Шатуан с присущим ему энтузиазмом принялся грабить православные церкви и монастыри. И все бы хорошо, да на беду император Генрих, опасаясь на религиозной почве смут и волнений среди местного населения, велел перебить дружину своего непослушного слуги, а его самого заковать в кандалы и посадить до времени в темницу.

Не зная, как ему поступить с ослушником, император откладывал решение. Тем временем нашлись у заточника и доброхоты при константинопольском дворе. Не такой уж и большой грех — грабить неверных. Ну да, конечно, не грех, но можно ли нарушать императорский указ, каким строго-настрого запрещается грабить греческое духовенство? Так-то оно так, но тогда получается, что и кого познатнее надо запихивать в подземелье, не один же, в самом деле, Анслен де Шатуан позволял себе подобные вольности? Были среди нарушителей воли императора и люди, знатностью и богатством не уступавшие выборному престоловладельцу.

Одним словом, император выпустил нарушителя своих указов и велел тому убираться на все четыре стороны из своих владений. Анслен заартачился было — куда же, мол, я пойду? Пришлось Генриху ему еще и денег давать на дорогу, лишь бы выпроводить строптивца ко всем чертям.

Климов, прочитав об этом, лишь покачал головой: «Во наглость у мужика!»

Заметив, что профессор смотрит на него, Саша поднял голову.

— Так это что, — спросил он с удивлением, граничившим с ужасом, — мои предки?

— Именно так, — часто закивал головой профессор.

— Эйрики, Харальды, Рольфы или как их там? — переспросил Климов, и, получив подтверждение, продолжал: — И Генрих Сова, и Анслен этот, и сам Габриэль?

— Разумеется, — заверил Сашу Стародумцев. — Что касается последних двух — несомненно. Раз эти рукописи унаследовал ваш отец, то и он, и вы, конечно, наследники мессира Габриэля де Шатуана, как и он наследник своего отца и деда. Все сходится.

«Ну и ни себе же фига! Родственнички! Ударная бригада убийц, насильников и ворюг! Браво, Сашок, тебя можно поздравить!» — подумал Саша, но вслух спросил, точно для убедительности тыча пальцем в первый лист перевода:

— А кто же Анри де Шатуан?

— А вы прочтите дальше, Александр, — попросил профессор. — Большая часть того, что вы прочитали, была, к моему сожалению, написана на норманнском наречии, да еще в стихах, которые я, не располагая ни временем, ни соответствующим талантом, был просто не в состоянии передать подобающим образом. Здесь лишь общий смысл и наиважнейшие детали истории вашего рода.

«Моего рода! Твою мать, а?»

А Стародумцев продолжал.

— Откровенного говоря, месье Антуан недоумевал, как мог подобный памятник литературы покинуть пределы Франции, — произнес профессор. — Он ведь не знает, почему Шатуаны никогда не обнародовали своего наследия. А оно, согласитесь, представляет огромный научный интерес, как, скажем, написанные все на том же наречии, только веком раньше, новеллы Марии Французской.

Александр не стал интересоваться тем, кто такой месье Антуан (надо полагать, коллега Стародумцева, от которого тот и узнал про манускрипты) и, тем более, кто такая Мария Французская (голова и без нее пухла от имен), а вот причину скрытности предков Климову почему-то захотелось уточнить. Какие-то детские воспоминания снова всплыли в его сознании. Получив ответ профессора, Саша насупился… Он-то считал все эти бредни насчет проклятия сущей чепухой. Впрочем, хотя сидевший на его кухне старик и не производил впечатления выжившего из ума человека, все же был, как бы это сказать, довольно странным субъектом.

А кто тут не странный? Кому ночью снились фрагменты событий без малого восьмисотлетней давности? Снились? Да нет, это не сны… И даже не увлекательный исторический фильм. Бред законченного психопата! Беда заключалась в том, что в своих невероятных видениях Александр ощущал себя то Эйриком, то Беовульфом — Харальдом, то, что было уж и вовсе жутковато, Ансленом, чьи подвиги воспел в стихах и прозе его внук Габриэль. А ведь чтение перевода только начато. То ли еще будет? Впрочем, такое ли уж чудовище этот Анслен? Что было бы, победи Жильбер? Такая же резня… Разве что соседи бы целы остались… Да что Жильбер? А мало ли крови пролили, мало ли зверств совершили наши собственные деды в Гражданскую, да и в Отечественную? А ведь на дворе двадцатый век… Да Сталин с Гитлером угробили народу больше, чем все их венценосные предшественники, вместе взятые! Ну и причем тут Сталин? Он, хотя и был Генсеком самой многочисленной в мире партии, в волка, насколько известно, не превращался.

— А что, — рискнул Климов задать вопрос, — волки эти? Я хочу сказать, Анслен с Эйриком и правда могли становиться волками? Они что, были оборотнями? Вампирами? Это же все сказки, Милентий Григорьевич, правда?

— Нет, конечно, — усмехнулся Стародумцев. — То есть и сказки, и не сказки, все зависит от того, с какой точки зрения посмотреть на этот вопрос… Меня, кстати, Наташа тоже спрашивала об этом, когда помогала мне с переводом.

Старик сделал паузу, и Саша решил высказаться.

— Не верю я ни в вампиров, ни в оборотней, — отрезал он.

— Я тоже, Александр Сергеевич, — осторожно ответил Стародумцев, чувствуя, как в его собеседнике нарастает упрямство, и, чуть помедлив, спросил: — Вы слышали о берсерках?

— Читал, конечно… в детстве, — протянул Климов, пожимая плечами. — Воины-скандинавы… Некоторые из них в угаре битвы могли впадать в безумие, воображая себя волками или медведями… На губах у них выступала кровавая пена, они кусали свои щиты… Так они же вроде обпивались какими-то настоями… из мухоморов? Ну, так это обычная наркомания… — закончил Климов, почему-то не очень уверенно, и спросил: — Разве нет?

— Вот-вот, — закивал головой профессор. — Я, конечно, не верю, что они и в самом деле могли обращаться в животных, но, вводя себя в гипнотическое состояние, под влиянием ли наркотиков или в силу каких-нибудь иных причин, могли заставить окружающих верить себе, чему в немалой степени способствовала их в буквальном смысле слова зверская неистовость, нечеловеческая сила. Поэтому как среди соратников, так и врагов всегда находились свидетели, готовые не то что подтвердить, а отстаивать с пеною у рта, что тот или иной воин обращался на их глазах в волка или, если угодно, в медведя. А уже то, что человек может, — старик невесело усмехнулся, — не только в переносном, но и в самом прямом смысле перегрызть глотку другому, сомневаться не приходится. Тому существует достаточно примеров.

— Самогипноз? — спросил Климов, чувствуя во рту сладковатый привкус крови и вспоминая Анслена де Шатуана, выплюнувшего на каменный пол кусок вырванной из гортани брата плоти. «Бр-р-р! Хорошенькое самовнушение!»

— Если угодно, — кивнул профессор. — В психиатрии это явление получило название синдрома ликантропии.

«Так и есть… Психиатрия!» — с тоской подумал Саша и уныло спросил:

— Откуда берутся такие… м-мм, способности?

— Оттуда же, что и все прочие, — немного озорно улыбнулся Стародумцев. — Одни от Бога, другие от его извечного соперника. — Он помолчал и, точно признаваясь в чем-то не слишком приличествующем его возрасту и научному званию, произнес: — Существует теория… не научная, я бы даже сказал, сугубо не научная. Во все времена, особенно в древние, когда люди в силу различных причин с большей легкостью поддавались своим инстинктам и любая мелкая ссора могла повлечь войну между семьями, родами, деревнями, городами и, как следствие, государствами, сплошь и рядом наиболее всех почиталось право сильного. Победитель мог беспрепятственно убивать побежденных, грабить их, насиловать жен и дочерей. Случалось это довольно часто… Так вот, не все могут проследить свою родословную, но у каждого из нас были дедушки и бабушки, у которых в свою очередь… и так далее. Многие из наших прапрапра и пра, вполне возможно, подвергались насилию, в том числе и самому дикому. Нам, мужчинам, трудно представить, что чувствует женщина, особенно девственница, после того, что над ней совершили. Вероятно, невозможно измерить глубину страданий таких жертв…

Слушая ровную речь старика, Саша вспоминал Ульрику и Клотильду.

Тем временем Стародумцев продолжал:

— Так вот, согласно этой теории, а ее, повторяю, ни в коем случае не следует считать научной, боль, страх, унижение, страдание — одним словом, все, что приходится перенести изнасилованным женщинам, в виде как бы закодированной информации, сообщается детям, зачатым в такие страшные моменты, и на генетическом уровне передается из поколения в поколение, проявляясь самым странным образом в самый неожиданный момент. Это, если угодно, генетическая аномалия.

Климов молча кивнул, а Стародумцев продолжал:

— Хорошо бы, вам дочитать перевод до конца. Тут есть еще кое-что интересное. Например, приписка, сделанная Жоффруа де Шатуаном после странного исчезновения отца… Потом, сам Габриэль, его смерть и чудесное воскресение, это, конечно, понятно: его, скорее всего, просто приняли за мертвого. Но вот видения, заставившие его взяться за перо… Ведь барон утверждал, что видел скандинавского бога Одина, которого германцы чаще величали Вотаном или Водэном… И тот сказал, что пришел помочь своему потомку — Габриэлю.

— Но… — с недоверием произнес Климов. — Тогда получается, что и я тоже… Эйрик, Беовульф — Харальд, его мать Ульрика… Потом, бабка эта слепая… как ее? Амалафрида…

Профессор хотел было задать Саше какой-то вопрос, но в это время в комнате зазвонил телефон, и хозяин, извинившись перед гостем, помчался на зов своего «G. Е.»

— Это ваша ассистентка звонит, Милентий Григорьич! — крикнул Александр из комнаты. — Подойдете?

— Ну вот, — повесив трубку, сказал старик с сожалением. — Говорит, что сейчас заедет…

Видя, что Стародумцеву очень не хочется расставаться с ним, Саша предложил:

— Напоим ее кофе и пусть себе едет дальше. А вас я сам отвезу. Мне делать ну совершенно нечего.

— Что вы, что вы, — запротестовал старик, а потом, когда Саша налил своему гостю чаю, неожиданно спросил: — А откуда же вы узнали про Ульрику и Амалафриду? Вы ведь не прочитали до этого места. У него вся хронология перепутана, он историю основателя своей линии в самый конец поставил. Получилось, что сначала тринадцатый век, а потом девятый… Впрочем, если про прадеда своего, как, естественно, и про деда, и отца, он еще мог собрать какую-то более или менее достоверную информацию, то Эйрик… Здесь, я думаю, мы имеем дело с пересказом какой-то из бытовавших во времена крестовых походов устных легенд. Хотя я лично не знаю ничего похожего. Но, даже если это и не известные никому в наше время легенды, тогда придется допустить, что он домыслил некоторые подробности. Ведь древние сказания весьма щепетильны, когда речь заходит о, простите за выражение, моральном облике героев, или… или поверить, что Один открыл ему глаза и автор этого произведения действительно видел Эйрика.

— А можно мне прочитать об Эйрике? — спросил Саша.

— Боже мой, да конечно! — всплеснул руками Стародумцев и принялся рыться в рукописи. — Вот, извольте.

Быстро пробежав глазами страницы, Саша нахмурился. Профессор посмотрел на него вопросительно.

— А если он ничего не домысливал? — неожиданно для самого себя спросил Климов. — Если он и правда все это видел?

Тут настала очередь удивиться Стародумцеву. Саша, стараясь излагать все как можно короче, рассказал своему гостю о снах, которые случилось видеть ему за последнее время.

Реакция старика показалась Климову довольно странной. Профессор не удивился, он… возликовал и минут пять расточал свои восторги в адрес наследника де Шатуанов, то и дело повторяя: «Тогда все подтверждается, тогда все сходится».

Климов сконфузился, подумав о том, что девяносто лет — это для челдвека все-таки чертовски много. Впрочем, его несколько утешало, что его прорезавшаяся вдруг, мягко говоря, придурь вписывается в какую-то, пусть и не слишком научную теорию. Значит, он не безнадежен? Ну-ну! Саша взглянул на стонавшего от восторга профессора и подумал: «И тебя вылечат… И меня…» Неизвестно, чем закончился бы монолог Стародумцева, не позвони кто-то очень настойчиво.

— Извините, — бросил Саша, быстро направляясь к двери. — Наверное, ваша ассистентка Наташа приехала.

Старик умолк и поник головой. Климов распахнул двери.

— Климов Александр Сергеевич? — спросили с порога.

— Бросьте, ребята, — взмолился Саша, лица незваных гостей показались ему знакомыми. — Какие могут быть церемонии между старыми друзьями? Климов, конечно, Климов, или вы думаете, что я успел сменить фамилию? Входите…

— Собирайтесь, поедете с нами.

— Конечно, конечно, вы что, без выходных работаете? — произнес Климов, протягивая руки. — Ну, где же наручники? Кого я пришил на сей раз?

— Узнаешь, — бросил одетый в гражданский костюм оперативник, защелкивая на запястьях Климова наручники.

— Простите, Милентий Григорьевич, — виновато пожал плечами Саша, обращаясь к гостю. — Не смогу выполнить свое обещание, придется вам подождать Наташу здесь. Замок простой, открывается легко, а уходя надо просто захлопнуть дверь.

Последние слова Климов прокричал лишившемуся дара речи Стародумцеву уже с лестницы.

На этот раз Александра доставили, минуя камеру, сразу в кабинет капитана Нестерова. В ответ на приветствие Климова, опер буркнул что-то неопределенное и решил сразу же, как говорится, взять быка за рога.

— Где вы были вчера вечером? — рявкнул он. — Только не надо запираться, нам все известно!

— Ну чего тогда спрашивать, гражданин начальник? — изобразив на своем лице деланное удивление, поинтересовался Климов. — Раз ты все знаешь, какие могут быть вопросы?

— Ты тут не умничай, а то живо в камере окажешься! — прикрикнул на арестованного оперативник. — Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Слушай, начальник, — Климов не испытывал никакого страха, лишь раздражение, — какого черта лезть в мою личную жизнь? Сляпать дело с моим участием вам не удастся. Отчима моего убил профессионал… Видишь, я тоже кое-что знаю. Я был не последним, кто видел его живым. Ищите настоящего убийцу и оставьте меня в покое. Я не знаю, понятия не имею, кто мог это сделать. Но даже мне, дилетанту, ясно, что это мафиозная разборка, а не сведение счетов между родственниками. Может быть, на него точил зуб какой-то конкурент или… партнер по бизнесу? Я не знаю и, повторяю, даже и предположить не могу, кто мог совершить это… зверство.

Капитан внимал Сашиному монологу не перебивая, с таким видом, точно хотел сказать: «Ты пой, ласточка, пой». Однако лишь только Александр произнес последнее слово, глубокомысленное выражение на лице Нестерова сменилось торжествующе злорадным. Он открыл лежавшую перед ним папку и, достав оттуда фотографию, протянул ее задержанному.

— А что вы на это скажите?

Климов всмотрелся в запечатленный объективом обезображенный женский труп и с удивлением проговорил:

— А кто это?

— Не знаешь? — сочувственным тоном произнес Нестеров. — Может, посмотришь повнимательнее?

Климов пожал плечами.

— Тогда, — веско произнес капитан, протягивая Саше другую фотографию. — Гляди сюда.

— Галя? — бросив взгляд на портрет своей вчерашней подружки, Климов удивленно посмотрел на хранившее загадочное выражение лицо оперативника, все еще не понимая, чего от него хотят.

— Значит, ты признаешь, что был знаком с Галиной Вячеславовной Фокеевой? — спросил капитан и, когда Саша ответил утвердительно, просиял. — Теперь расскажи-ка мне, зачем ты убил ее?

— Что?!

— Не отопрешься, Климов, на сей раз ты влип! Посмотри-ка вот сюда! — Нестеров извлек из папки маленькую книжечку в обложке бурого цвета и, развернув ее, показал Александру. Это были его же собственные права, а когда Саша инстинктивно, на всякий случай похлопав себя по карманам, протянул к ним руку, оперативник закричал: — Ну и теперь будешь ваньку валять?! Это обнаружено в квартире убитой Фокеевой, соседи видели, как ты, крадучись, вышел от нее вчера около полуночи. Что ты на это скажешь?

Ну действительно, что тут скажешь?

— Мой путь просто усеян трупами, — с тяжелым вздохом произнес Климов, садясь рядом с Богдановым на сиденье «волги». — А тело начинает привыкать к побоям.

— Благодари Бога, что ты у меня на контроле, сержант, — бросил Валентин Валентинович. — Что-нибудь узнал?

Саша отрицательно покачал головой.

— Теперь получается, что нет… — произнес он, неохотно вспоминая вчерашний вечер. — Галя эта все что-то бормотала про деньги… в минуты страстной любви. Я-то рассчитывал, что ты сам ее расспросишь… Ну в общем, ей сказали, что деньги эти у Паука тяганули его зам и любимая супруга… Короче, с ней забыли поделиться. А ты ведь говорил, что они у него? И Нинка ментам заявила, что у него деньги были. Как раз полмиллиона долларов. Подозрения от себя хотела отвести? Или тоже с носом осталась? Похоже, все интересуются этими бабками. Пол-лимона зелени — есть из-за чего так убиваться…

Климов осекся, понимая, что последнее слово прозвучало до известной степени двусмысленно.

— Понимаешь, — начал Богданов, — эти деньги твой отчим получил у некоего лица, как иногда выражаются, восточной национальности. Он должен был отправиться с ними в Москву, чтобы, используя свои связи, предложить взятку какому-то лицу или группе лиц в правительстве…

«Волга» остановилась на забитом машинами перекрестке, и майор на некоторое время замолчал.

Климову стало неловко, какими бы ни были в действительности истинные мотивы поступка Богданова, все же он вытащил его, Сашку, из кутузки. Надо как-то отплатить старому армейскому приятелю за благодеяния…

«Вот именно, — сказал сам себе Александр, — а ты прямо как Барбиканыч, тебя, можно сказать, колбасой потчуют, а ты старые носки таскаешь».

— Ты же хотел, чтобы я покрутился среди знакомых Паука, — несколько виноватым тоном проговорил Климов. — Вот я и…

— Вот ты и… — передразнил его Богданов. — Джеймс Бонд, твою мать, как увидит русскую шпионку — сразу в койку и любовь!

— Да она сама… — начал оправдываться Саша, но майор перебил его.

— Ладно, — махнул он рукой. — Лапотников почему-то в Москву не уехал, есть сведения, что по дороге на вокзал он подвергся нападению и деньги у него отобрали…

— Так все-таки отобрали? — вырвалось у Климова, который в жизни бы не поверил, что найдется на земле человек, способный кинуть Паука.

— Ты слушай… — с раздражением бросил майор. — Ах ты, собака! Куда лезешь? — Сверкающий лаковыми бирюзовыми боками «вольво» подрезал богдановскую «волгу». — Вот падла… — Несколько успокоившись, майор продолжал: — Есть сведения, что ограбление действительно организовал его заместитель. Но что-то не сработало. Деньги остались у Лапотникова, но он, прикрываясь историей с нападением, видимо, решил их утаить от того, кто их ему дал.

— А кто их ему дал?

— Погоди, — нетерпеливо оборвал его майор. — Деньги в тот вечер были при нем! Он на утро назначил встречу с человеком, которому хотел поручить переправить их в Москву и перевести в швейцарский банк. Он, бедолага, не знал, что человечек этот крупно проштрафился и теперь все, что интересного узнает… Ну, да это неважно! Убийства те… Помнишь, я тебе говорил? Четыре трупа. Похоже, они и исполняли план зама. Отпечатки одного из них обнаружены на руле угнанной машины… Ее бросили на Загородном… Ну и в грузовике, тоже, кстати, угнанном, который «поцеловал» машину с лапотниковскими охранниками, — «пальчики» другого… Убирает свидетелей, гад!

— Так арестовать же его надо! Почему не арестовываешь? Видимо, он или по его приказу и Лаптя пришили!

— Арестовать… — хмыкнул Богданов, как-то странно усмехнувшись. — Очень мне хочется выяснить, кому собирался дать взятку Лапотников! — Саша решил, что он не станет отвечать, и пожал плечами. Майор, погрузившись в раздумья, помолчал, а затем заговорил, будто рассуждая вслух: — Теперь только он и знает, для кого деньги предназначались, но ведь не скажет, не скажет, гад!

— Я так понимаю, что ты говоришь о человеке, который дал деньги Лаптю? — с некоторой иронией перебил его Александр. — Может, ты мне все-таки сообщишь, кто он?

— Мехмет.

— Что?! — подскочил Климов. Лично Адыла Мехметова он, конечно, не знал, но слышал о нем много.

— Торговля оружием и наркотиками, — добавил Богданов совершенно будничным тоном, точно Мехмет торговал шашлыками из собачины.

— Так, может, он и пришил Паука! — воскликнул Саша. — Обиделся — и пришил. Этот все может!

— Нет, — решительно покачал головой майор. — Его не было в городе, к тому же Мехметову не выгодно поднимать шум, а люди его иначе работать не умеют. Вспомни, как изящно была снята охрана на даче твоего отчима. Таджик, который выполняет для Мехметова подобного рода поручения, может пострелять из автомата, захватить кого-нибудь на улице или прямо дома и с радостными криками и барабанным боем препроводить в какой-нибудь подвал, опустить в трюм, как это у них называется, чтобы выбить нужную информацию, а потом вышвырнуть обезображенный труп в заросший бурьяном овраг или утопить в реке. Чурки, они и есть чурки… Но для нас с тобой это не главное… Главное… — Он сделал паузу. — Главное, что теперь он вернулся и будет искать деньги, а ты — неизбежно попадешь в круг лиц, на которых падет его подозрение…

— Да какого хрена я-то?! — возмутился Климов, которому почему-то не льстило такое повышенное внимание со стороны этого совершенно не склонного к шуткам субъекта. — Я от тебя впервые услышал об этих деньгах!

— Неважно, — не согласился Богданов. — Ты был на даче перед смертью хозяина… Да, да, не один ты, но это ведь не исключает подозрений, правильно?

— Ладно, а какого хрена тогда ты говорил мне, чтобы я покрутился, — Климов язвительно подчеркнул этот самый глагол из лексикона майора, — среди ближайшего окружения Лапотникова? Если деньги были у Паука… а менты их не нашли. Значит, их украл убийца, или Лапоть их так запрятал… Где? На даче? Не верю я, что он их у кого-нибудь… Никому он не доверял! Хотя Галька и утверждала, что ей… Слушай, а если Мехмет решил, что он у нее бабки приныкал? Так ее же убили, черт подери! Что за чертовщина, ефрейтор Богданов? Ты решил крокодила на живца ловить?

— Какого еще крокодила?

— Объясняю для непонятливых. — Климов набрал воздуху в легкие и продолжал: — Приехал Василий Иваныч в одну развивающуюся африканскую страну, где послом Страны Советов оказался, как ты сам понимаешь, Петька. Приводят легендарного комбрига на берег реки, по которой этот самый Петька и мчится на катере, а позади, значит, негр на водных лыжах. Василь-Ваныч покрутил усы и говорит местным начальникам, что, мол, вот какой Петя молодец, водный спорт развивает. А те стоят хмурые такие, Василий Иваныч не поймет, чего это они, а они как раз и отвечают: «Это, мол, товарищ Чапаев, ваш Петя не спорт развивает, а крокодила на живца ловит». Василий Иваныч задумался и спрашивает, много ли поймал? «Много, — отвечают, — крокодиловая кожа у нас теперь главный предмет экспорта, ей одной родимой и живем». Чапай опять задумался и говорит: «Молодец Петька — и спорт развивает, и экономику поднимает! Право, молодец!»

Приехали, — недовольно пробурчал майор. — Не хочешь, можешь отказаться.

— И хилять обратно в камеру?

Богданов пожал плечами.

Климов задумался.

— Извини, старик, — произнес он. — Я денежки казенные уже тратить начал, бензину вчера полбака сжег в этих пробках… Да и костюмчик вот коллеги твои порвали, усердно стараясь убедить меня в том, что я вчера убил эту самую Галю. — Саша ткнул пальцем в порвавшийся по шву рукав. — Я уж грешным делом думать начал, не я ли и в самом деле загрыз ее в порыве африканской страсти? Клянусь тебе, раньше за мной такого не водилось.

— Ну во-первых, это не мои коллеги, — веско поправил Климова майор. — А во-вторых, не надо борзеть, когда с ментами разговариваешь.

— А чего я такого сказал? — вспетушился Климов. — Тебе бы не надоело подобный идиотизм выслушивать?

— Надоело не надоело, — рассердился Богданов. — Какого черта ты там плел Нестерову про какого-то Эйрика да Анслена де… де Ша…

Александр и действительно в ответ на уже набивший ему оскомину вопрос опера начал перечислять своих сообщников, называя имена героев, описанных в манускрипте мессира де Шатуана. Нестеров кинулся записывать, но, поняв, что над ним попросту издеваются, пришел в бешенство.

— Не мучайся, Валь. Де Шатуана, — пришел на помощь майору Климов, — звучит красиво, а в переводе с французского означает всего лишь нечто вроде Совин, у папаши его блатная кликуха была Сова.

— Ты чего мелешь, а? Чего мелешь? — с некоторой опаской (уж не спятил ли Сашка) глядя на старого армейского приятеля, забормотал Богданов. — Какая блатная кликуха, какая Сова? Кто такой?

— Жил такой мужик в средневековье, у него два сына было…

— Один умный, а другой дурак?

— Приблизительно, — согласился Александр. — Так вот, дурак обратился волком и перегрыз глотку умному… Сам лично в газете читал, в экстренном выпуске, — продолжал паясничать Саша. — Хошь, поднимемся, и ты прочитаешь?

Богданов, к Сашиному удивлению, согласился.

— Дальше я сам еще не читал, — запротестовал Климов, отбирая у майора листы перевода. — С тебя пока и этого достаточно.

Богданов, само собой, начал интересоваться, откуда, так сказать, «дровишки». Саше пришлось вкратце кое-что объяснить.

— Стародумцев, Стародумцев… не припомню такой фамилии, — задумчиво проговорил майор. — Не-а, не припомню.

— Ввиду преклонного возраста и невероятной по нашим временам порядочности названного мной гражданина, он ни в коем случае не может оказаться в числе ваших, господин майор, подопечных, — изрек Климов.

— Ну-ну, — буркнул Богданов себе под нос, добавив что-то насчет того, что «у нас кто угодно может оказаться» в подопечных. Поднявшись, он решительно заключил: — Пойду я.

— Так, а мне что делать? — засуетился Саша. — Ленька неизвестно где, Нинка — на нее надежд мало, она заинтересованное лицо… Подъехать к этому заму, что ли?

— К нему уже подъехали, — язвительно сказал Богданов. — Заместитель директора фирмы «Лотос» погиб. Смерть наступила приблизительно на час раньше, чем погибла Фокеева. Характер полученных пострадавшими ран, повлекших за собой смерть жертв, абсолютно идентичный.

— Что, что? Как вы сказали? — Саша приложил руку к уху, точно внезапно оглох. — А если по-человечески?

— Глотку ему перервали, как Фокеевой, товарищ младший сержант, только и всего, — спокойно ответил майор. — Что узнаешь, звони.

Оставшись в одиночестве, Саша предался невеселым раздумьям. Получалось, что по городу бегает взбесившийся волк и жрет всех, кто имел какое-то отношение к чертовым пропавшим гринам.

«Не пора ли обзаводиться ружьецом, товарищ Климов?» — спросил себя Александр.

— Ну-с, Натали, так как обстоят дела с нашим подопечным? — спросил Олеандров и, бросив взгляд на лежащие на столе бумаги, продолжал: — Вы встретились?

— Вам прекрасно известно, Анатолий Эдуардович, что нет, — сказала брюнетка, доставая из сумочки сигарету и закуривая. — Он в милиции.

— Опять? Как интересно, — покачал головой Олеандров и поморщился, когда его лица достигло облачко сизого дыма. — Что же он такого натворил на сей раз? Опять убил кого-нибудь? Да, преступность в городе возрастает с каждым днем! — причмокнул губами Анатолий Эдуардович, и по тому, как это прозвучало, было ясно, что это обстоятельство его не очень огорчает. — Просто безобразие! Власти, как на местах, так и в центре, совершенно беспомощны… Так что он там натворил?

— Могу только догадываться…

Олеандров замолчал, внимательно глядя на девушку, одетую на этот раз в джинсы и коротенькую белоснежную маечку, оставляющую открытым упругий, как и все тело, мраморно-белый живот. Наташа, закинув ногу на ногу, курила, глядя куда-то в сторону с задумчивым и каким-то отрешенным видом.

Первой молчание нарушила девушка.

— Думаю, что вам пора вмешаться, Анатолий Эдуардович.

— Ты думаешь, — покачал головой Олеандров и постучал пальцами по краешку огромного стола. — Это хорошо, но надо действовать…

— Почему бы вам просто не позвонить ему и не назначить время встречи? Разумеется, когда его отпустят, — спросила Наташа. — Он не слишком-то занят сейчас… К тому же, как я уже говорила, положение его довольно серьезное…

— Не смеши меня, — оборвал собеседницу хозяин кабинета. — Милиция? Один мой звонок, и он окажется на свободе. А что касается нашей встречи, то она, как я уже говорил тебе, должна быть подготовлена.

— Милиция, может быть, и не представляет собой угрозы, — согласилась Наташа. — А вот Адыл Мехметов, как мне кажется, совсем другое дело.

— Мехметов?

— Именно.

— Им интересуется Мехметов? Откуда такие сведения? — с некоторым недоверием поинтересовался Олеандров.

— Просто я много езжу, — пожала узкими плечиками Наташа и усмехнулась. — Много смотрю, еще больше слушаю, иногда задаю вопросы, и все такое…

Олеандров надулся. Что-то в последнее время эта девчонка стала важничать. Говорит загадками, ведет себя, пожалуй, уж слишком независимо… Однако верить ей можно и пока она нужна. Пока.

— Хорошо, я возьму это на заметку, — ответил он с достоинством. — У тебя все?

Наташа кивнула.

— Иди и помни, ты должна встретиться с ним.

Ничего не ответив, Наташа затушила догоревшую до фильтра сигарету в большой, литой, фигурной пепельнице, изготовленной в виде головы черта с раскрытой пастью, и направилась к выходу.

Олеандров снял телефонную трубку и набрал номер. Нужный человек оказался на месте и обещал помочь. Попробовал бы он отказать! Все больше и больше начинают заискивать перед Анатолием Эдуардовичем должностные лица города, никому не хочется ссориться с будущим мэром. Старый городской голова, демократ, доказал свою полную беспомощность. Одно дело произносить пламенные речи перед обозленным бездарным коммунистическим правлением народом, а другое — суметь сделать так, чтобы этот народ в массе своей остался доволен. Преступность возросла, люди боятся выходить на улицу с наступлением темноты, многие не выпускают детей одних даже во двор. Предприятия закрываются, а те, что еще держатся на плаву, работают неполную неделю. Зарплату сотрудникам не платят по нескольку месяцев. Картина, словом, безрадостная, такая же, как и во всей стране…

Мэр, мэр… Нет, не на этот пост нацелил свой взгляд Анатолий Олеандров. И ведь как мало нужно для этого, как, в сущности, мало и как много. Любовь народа. И он получит ее теперь… Олеандров взглянул на разложенные на столе листы, и перед мысленным взором Анатолия Эдуардовича возникли, сменяя одна другую, страшные картины: искаженные неистовой яростью лица Эйрика и Анслена де Шатуана превращались в волчьи пасти, пылали дома, лилась кровь, свистели стрелы, звенели мечи, гибли люди, затягивался, на чьей-то шее ременный аркан, кого-то, в радостном возбуждении от предстоящего зрелища, волокли на костер, кому-то рубили руку, кому-то голову. Кровь, кровь, кровь.

Ну почему? Почему? Почему не он, а какой-то другой, жалкий человечишка имеет таких предков? Какая мощь, ненависть истязаемого живого существа, его мечта о возмездии, страсть к отмщению, передаваемая из поколения в поколение, через десятилетия и века на генетическом уровне, укрывающаяся в какой-то глубинной ячеечке мозга ничего не подозревающего индивидуума.

Безумная энергия! Так вот в чем секрет тех, кто шарлатанствует на стадионах и телеэкранах, называя себя «псыхотэрапэутами». Боже мой, насколько убоги цели этих людишек! Ведь если человек может убедить себя и окружающих, что он зверь, то с таким же успехом он может убедить кого угодно, что он бог. Неиссякаемый источник психической энергии. Не сравнимое ни с чем по масштабам гипнотическое воздействие. Это-то как раз и нужно, чтобы повелевать массами.

Это удавалось Гитлеру, рядом с которым стоял группенфюрер Вайстор — Карл Виллигут, чьи предки не более древние, чем… «О! Это удастся и мне, рядом с которым будет наследник самого Эйрика Бесстрашного, сына Вотана. Ведь, как знать, может быть, капельки той же самой крови текли и в жилах Генриха Птицелова?»

«Я чувствую, чувствую, чувствую! Это так! Я вижу! Вижу! Вижу!» — Душа Олеандрова пела и трепетала.

— Черт!!! — завопил Анатолий Эдуардович, услышав голос секретарши, зазвучавший из переговорного устройства. — Что такое, Иоланта! Ведь просил же не соединять меня ни с кем, когда я работаю?! Просил? Какого черта?

— Но это звонит генерал Физкультурников, — испуганно пролепетала секретарша — хрупкая стройная блондинка с кукольным личиком.

— Что за чушь? — взвился Олеандров. — Какие генералы у физкультурников?

— Это фамилия, — еле слышно вымолвила девушка. — И потом, вы сами говорили, что он будет вам звонить!

— Фамилия? А… да, конечно, соединяй!

Ах, как далеко уносился на сверкавших крыльях мечты, которая могла вот-вот стать реальностью, Анатолий Эдуардович Олеандров, совсем забывая о серой обыденности и неотложных заботах, приносимых ею!

— Какая ты счастливая, Наташка, — произнесла с искренним восхищением маленькая стройная шатенка, сидевшая напротив хозяйки за столом на кухне. — Выглядишь потрясно! Какая кожа — просто молоко. Знаешь, что меня больше всего в тебе поражает? Выглядишь ты всегда по-разному. Каждый раз смотрю на тебя на улице и думаю, ты или не ты? И париками пользуешься, и шмоток у тебя тьма, ни разу тебя в одном и том же не видела, и тачки меняешь как перчатки… А у меня и перчатки-то одни. От мужиков, наверное, тоже отбоя нет, а у меня… — она вздохнула и махнула рукой.

— Да ты, Свет, не грусти, — сочувственно улыбнулась Наташа. — Налегай на кондитерские изделия, нам с тобой можно. Фигуру беречь не надо.

Света взяла пирожное.

— Вкусное.

— Итальянское, — равнодушно пожала плечами Наташа. — Мне лично наши больше нравятся, да что попалось, то и купила.

— Дорого, наверное? — спросила шатенка.

— Черт его знает, я уже забыла, — отмахнулась Наташа.

— Молодец ты, — покачала головой Света. — А я…

Хозяйка, которая думала под стрекотню соседки о чем-то своем, машинально покачала головой. Все, что произошло в эти дни, казалось просто невероятным. Девушка чувствовала, что вовлечена в какую-то игру, которая может кончиться чем угодно.

Впрочем, с инстинктом самосохранения у Наташи было, что называется, все в порядке: она знала, что у нее, как у парашютиста в затяжном прыжке, есть еще время в последний момент дернуть за кольцо. У нее да, а у него? Да ей-то какое дело? Если у парня есть мозги и удача благосклонна к нему — он выкарабкается… А может быть, и нет. От этой мысли Наташе стало почему-то не по себе. Отчего это? Жалость? Сострадание? К незнакомому человеку? К мужчине? Этого просто быть не может. И все же…

Девушка не могла не признать, что он, именно он после всего, что она узнала, не может быть ей безразличен. Да разве можно назвать незнакомым человеком того, о котором знаешь столько? Разве это возможно? Она усмехнулась. А разве нет? Их пути пересеклись… Судьба?

В ее мозгу всплыли вдруг давние, далеко не приятные воспоминания, от которых она всегда стремилась избавиться. Сейчас они уже не приносили боли, все, что тогда происходило, случилось будто не с ней или не в этой жизни.

Детство. Середина семидесятых. Маленький домик на окраине черепичного Львова. Круглоглавые православные церкви, латинские костелы: готика, барокко. Чистенькие беленькие занавесочки на окнах. Запах сгорающего в печи угля. Бабушка. Мать бывала дома нечасто. Большую часть времени она проводила в неврологическом диспансере. Отец? Геройски погибший летчик-испытатель. Что обычно врут психованные мамаши своим несмышленым чадам? Позже ведь все равно узнала: родитель отвалил, что называется, от родимого причала и «был таков», когда дочь еще и «мама» говорить не умела.

На нее всегда обращали внимание. Невысокая, худенькая, она, тем не менее, с довольно раннего возраста привлекала к себе мужчин. Такой, как сейчас, — в двадцать пять, Наташа помнит себя уже лет двенадцать.

Тогда все и случилось. Появилась своя компания. Парни на настоящих мотоциклах… А как здорово самой управлять таким ревущим «зверем»! Скорость, свист ветра, бьющего в разгоряченное лицо. Потом, конечно, немножко вина, сигаретку. Почему бы нет? Она ведь уже взрослая девушка. Неумелые, но настойчивые руки приятеля. Не так уж все и плохо, но зачем здесь его друзья? Чего они хотят? «Тебя, детка!» То, что произошло дальше, не поддается никакому объяснению… Ужас, объявший комнату. Дикие крики. Звон выбитых стекол. Рушащийся стеллаж с книгами. И кровь, кровь всюду.

Затем следствие, обследование. Суд, на котором едва уцелевшие насильники получили условный срок. Мать (ее как раз выпустили из больницы), оравшая: «Ведьма! Упырь! Волчица!» Бабушка, утешавшая внучку: «Мать не слушай, она такая, потому что от немца родилась. Ходил за мной один. Боялась я, что в Германию угонят… Лучше б угнали. Он вроде приличный был… А взял силком… Она родилась, а тут… Советы… то есть наши пришли…»

Школу пришлось сменить, но и это не помогло. Не столь и велик город, чтобы не расползлись по нему слухи, один чудовищнее другого. Доучивалась в Житомире, жила у бабушкиной сестры. Постепенно все забылось. Появились друзья. Началась перестройка. Инга окончила школу, затем курсы машинисток. Пришла работать в учреждение с длинным названием. Скучно и грустно. Начальники — плешивые коротышки в усыпанных перхотью синих кургузых пиджачках. А глазки так и сальнеют, а слюнки так и текут! Да на кой черт ей их убогие предложения?

У нее есть парень. Молодой, красивый, сильный. Умный. Университет закончил в Киеве. Ну не детей же ему учить в родной глуши? Big business — big time. Тут кооперативы расцвели, распустили бутончики, как утренние цветочки. «Бабки», тачки, тряпки. Учиться пробовала, получалось и интересно было, но не закончила. Смешно вспомнить теперь, ребенка хотела… Хорошо, что не успела забеременеть, а то, как мать и сама Инга, росло бы чадо без отца. Нет, не бросил, не загулял… Убили. Знала — кто. Прокуратура Жовтнего района в Киеве, где все и случилось, — тоже. Преступники отделались сильным испугом и, надо думать, немалыми пожертвованиями на нужды служителей Фемиды.

Но справедливость восторжествовала. Инга разобралась сама. Кровь за кровь. И поняла, что мать не зря называла ее волчицей… Пришлось бежать и скрываться. Именно тогда она стала Наташей… Чего только не произошло за это время, чего не случилось. И вот теперь, «за границей», в России, на матушке-Волге сидит она за столом в квартире, которую снимает, и пьет кофе с итальянскими пирожными, слушая болтовню Светы про ее мужа да ребенка.

— Опять без работы? — машинально спросила хозяйка свою гостью, не особенно и вслушиваясь в то, что говорит Света, муж которой, избрав себе своеобразную профессию «сезонный рабочий», работал сезонами — когда припрет. Вот Светка и рыдает — малыша кормить нечем. Тот болеет, и ей приходится дома сидеть. Да и действительно, кто возьмет ее на работу в наше-то время? Кому нужны работники, вечно сидящие на больничном? Мать с отцом (он инвалид) на пенсии, многим ли помочь могут? Наташа иногда дает соседке взаймы, та обещает отдать, но, разумеется, и они обе это понимают, не отдает и не отдаст. Просто нечем.

— Устроился, — не желая подводить супруга, ответила Света. — Да там платят нерегулярно.

«А ходит он туда регулярно?» — захотелось Наташе уточнить, но она только кивнула в ответ.

Дальше Света перевела разговор на свою любимую тему о взаимоотношениях полов. Поначалу она считала Наташу путаной, но, познакомившись ближе, поняла: мужчин соседка к себе не водит, ночует почти всегда дома (чего не заметишь, живя с человеком на одной лестничной площадке?).

— А у тебя сейчас поклонник есть? — поинтересовалась любопытная Света.

— Нет, — ответила Наташа. Ее даже не раздражало, что соседка регулярно сует нос в ее личную жизнь. Это было понятно. Что интересного могло произойти в жизни Светы? Наташе все про нее уже известно, из ее же собственных рассказов. Два коротеньких романчика, еще три случайные связи, просто так, потом Дима, любовь, загс, роддом. И… жизнь, про которую так и хочется сказать словами из песни: «И вся-то наша жизнь есть борьба!»

«Боже, что за дурацкое слово "поклонник"?»

— А как же Михаил? — лукаво улыбаясь, будто уличив приятельницу в ненужной скрытности, поинтересовалась Света. — Неужели поссорились? Он же каждый раз к тебе с цветами приходил. Такой кавалер…

— Этот-то… — Хозяйка даже не сразу поняла, о ком идет речь, хотя Михаил Маложатов действительно не давал ей проходу. Наташа, так и не назвав по имени своего ухажера, договорила, как отрезала: — Работать мешает, путается под ногами.

— А у тебя с ним было? — Света произнесла эти слова, понизив голос до шепота.

В ответ хозяйка лишь отмахнулась.

— Ну ведь, Наташ… — Соседка, смутившись, опустила глаза. — Я не в том смысле… просто… нужен же кто-то… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать?

Наташа передернула плечами, точно отгоняя от себя назойливую муху.

— Надоело, знаешь…

Света залопотала о том, что ее волновало:

— Может быть, у Димки любовница появилась? Он что-то охладел ко мне последнее время.

«Да кому такое сокровище нужно? — подумала ее собеседница. — А охладел… у него одна, но пламенная страсть к пол-литровой красавице».

Света все говорила, а Наташа машинально отвечала и думала, думала о своем. Что же все-таки происходит с ней самой? Она испытывала странные и непривычные, сплетавшиеся в какой-то диковинный клубок чувства. Ревность? Как можно ревновать незнакомца, с которым даже и не разговаривала никогда? Влечение? Влюбиться еще только не хватало! Любовь? Боже мой, какая чушь! Этого просто не может быть. Не может быть, и все. Хм, смешно даже.

Много ли мужиков у нее было? — любимый Светкин вопрос. Много и никого. Только Игорь. Но по прошествии времени становилось Наташе понятно, что и это не то. Умный, шикарный, красивый, сильный. Или просто казалось так глупой провинциальной девчонке? Любила. Похоронила и справила кровавую тризну… А здесь… Человек-волк… Не это ли так притягивает ее? Они — одинаковые! И может быть, только он способен понять ее?.. Быть рядом… Фу, занесло! Никто ей не нужен «рядом»! А то, что болтает ее шеф, — полная чушь. О Господи Боже! Какой паталогический дурак! Александр Климов — потомок бога? Смешно. И все-таки лучше бы шефу не будить лиха.

— Пойду я, Наташ? — точно спрашивая разрешения, произнесла Света, которой, совершенно очевидно, уходить вовсе не хотелось. — Андрюшка проснется… Я ведь к тебе на минутку забежала, а уж час сижу.

— Возьми пирожных и вот, у меня печенье еще есть — предложила хозяйка и, подавив слабое сопротивление шатенки, проводила ее до двери с тарелкой и пакетиком маленьких тающих во рту, воздушных бисквитиков в руках.

Попрощавшись с соседкой, Наташа переоделась и, встав перед зеркалом, критическим взглядом окинула смотревшую на нее оттуда стройную рыжеволосую девушку в изумрудном платье. Наташа поморщилась.

— Не то, — произнесла она с уверенностью. — Переоблачайся, милая.

Трудно жилось в те давние времена благородному, но небогатому рыцарю. Ох как трудно. А Анслену де Шатуану ко всему прочему еще и не везло. Слишком уж строгим оказался этот император Генрих. Греческих попов, видишь ли, не тронь! А они-то как раз и есть самые толстосумы. Зачем же тогда вообще сюда приходили? Для чего крестовый поход?

Выбор, куда ехать, у нормандского строптивца был. Хочешь в Фессалоники — пожалуйста. А еще есть герцог Афинский и князь Ахейский. Смелые и умелые воины всем нужны. Можно, наконец, и в Святую Землю отправиться. Вроде бы, когда в поход собирались, туда и целили, да вот беда — на пути попались греки с их Константинополем, где даже трон царский из чистого золота.

Семь с лишним лет минули со дня той страшной резни в отцовском замке. До Палестины и пешком не спеша можно было за это время дважды дойти да столько же раз и вернуться. Коня и меч Анслену дали, руки и голова тоже остались на месте… Так вперед? Стоп. Что, спрашивается, делать, например, в Акконе человеку, у которого звенит в кошельке серебро? Совершенно нечего. Вернуться домой в Нормандию? Страшновато. Король Филипп Август, по слухам, воспользовался Шатуановой шалостью и под предлогом усмирения бунтовщиков послал в Нормандию свои дружины. Да и то сказать, не лакомый ли кусочек? Король английский все со своими баронами никак не урядит, а тут такое владение пропадает! Главное, чуть ли не со стен только что выстроенной луврской крепости видны башни замков нормандских гордецов, а братцу Иоанну из-за моря ехать надо. А Филипп хоть и одним глазом смотрит, да в корень зрит, вот и прирастает год за годом королевский домен новыми землями.

С одной стороны, это все хорошо, да только неизвестно, на чью сторону встал де Брилль и, соответственно, непонятно, как Филипп посмотрит на возвращение лиходея.

Что он, Анслен, брата прирезал — это, в конце концов, дело семейное, да вот кто королю вернет полсотни добрых всадников? Да и сиротка Иоанн, который как раз в возраст вошел, может потребовать сатисфакции за сестру и папашу.

Одним словом, де Шатуан решил не рисковать и отправился в Рим к папе Иннокентию — грехи замаливать. Три года Анслен, прикинувшись паинькой, усердно досаждал Господу своими просьбами о прощении, и тот, очевидно, не найдя иного средства отвязаться от не в меру набожного своего раба, в конце концов одарил его абсолюцией через подобающих делу посредников (благо серебро еще позвякивало в Ансленовом кошельке). Сыграло свою роль и то, что безобразничал барон во владениях Плантагенетов, с коими у папы много лет уже длилась бесконечная распря.

Вообще-то любому, кто взял крест, полагалось прощение, но рыцарь, изведавший все прелести тюремного заключения и ожидания казни в Константинополе, понимал, что без ручательства римского первосвященника соваться на родину не следует. Так или иначе, когда деньги (а Божье прощение стоило недешево) у де Шатуана кончились, ему стало совсем грустно. Не отправляться же ко Гробу Господню с пустыми руками? Как раз в год печально известного Детского крестового похода рыцарь покинул папские владения и двинулся на север, где в итоге и поступил на службу к маркизу Монферратскому.

Сначала все шло вроде неплохо, но утомленный трехлетним смирением и молитвами и не слишком утруждавший себя вниканием в противоречия между гвельфами и гибеллинами, Анслен заскучал. Даже призывы папы к новому походу не трогали душу рыцаря. Кончились, одним словом, веселые денечки…

Тут, на беду, оказалась в поле зрения бесстрашного и доблестного воина симпатичная мордашка придворной дамы Агнессы — жены славного рыцаря Джованни Бонавичини. Неизвестно, чем уж так увековечил свое имя вышеупомянутый Джованни, но вошел в историю он явно не благодаря своему мечу. Виной тому была быстрота лукавых глаз его супруги.

«О женщины! Приходит время о них сказать нам пару строк. О том, какое это бремя, для всех народов всех веков. Где смерть, там женщина витает, где заговор, и там она. Миры, союзы разрушает все та же в юбке сатана», — сказал один поэт семьсот с лишним лет спустя после кончины барона Анслена де Шатуана, но и в те далекие годы слова эти прозвучали бы вполне актуально.

Одним словом, надо полагать, что муж застал Агнессу с ее кавалером в самый неподходящий момент. Впрочем, в подобных ситуациях моменты редко оказываются подходящими. Оскорбленный Джованни выхватил меч, Анслену не оставалось ничего другого, как последовать примеру итальянца. Противниками они оказались приблизительно равными, схватка затянулась надолго и потребовала большого пространства. Финал поединка, начавшегося в спальне супругов Бонавичини, разыгрался, очевидно, в каком-то другом месте, где было полно оружия.

Де Шатуан выбил меч из рук противника, но тот успел схватить алебарду, приобретая тем самым преимущество над своим обидчиком. Анслен тоже успел перевооружиться и теперь сжимал в руках секиру, которую несколько минут благополучно вогнал в грудь несчастному Джованни. Анслен вырвал еще бьющееся сердце своей жертвы и, бросив его на пол, растоптал ногами, чем привел в ужас наблюдавших из потаенных уголков залы за схваткой (любопытство сильнее страха!) слуг.

Главная неприятность для Анслена заключалась в том, что так безжалостно зарезаный им Джованни состоял, хотя и дальнем, но в родстве с Монферратским семейством. Впрочем, одного адюльтера с женой благородного человека могло по тем временам оказаться достаточно, чтобы получить крупные неприятности. Пришлось не мешкая покидать пределы Италии и горько и беспрестанно рыдавшую Агнессу, враз лишившуюся и мужа, и любовника.

Де Шатуан уже достиг владений дожа, когда прослышал, что король Филипп Август собирается дать наконец решительный бой своему английскому собрату, и поспешил на север. Он успел как раз вовремя: королевская армия выступила к Бувину, где прощенный королем Анслен скрестил меч с англичанами и их союзниками — германцами и фламандцами. Победа была полной. Среди пестрых одежд победителей Анслен де Шатуан узрел герб своего заклятого врага Иоанна де Брилля, в свите которого находился и одиннадцатилетний Анри, сын Клотильды и… Жильбера де Шатуана. Тут смутился даже и Анслен, понявший чьего в действительности ребенка видит перед собой.

Ситуация сложилась довольно щекотливая. В братоубийце вдруг вспыхнули отцовские чувства, что, естественно, вызвало негодование дяди Анри по материнской линии. Назревал крупный конфликт, разгореться которому не дал вовремя вмешавшийся король Филипп, оказав Иоанну де Бриллю честь, взяв его племянника с собой в Париж. Туда же отправился и другой «дядя» мальчика, не без оснований опасавшийся, что в родовом гнезде ему запросто смогут воткнуть в спину нож присные его старого врага.

За девять лет, которые Анри провел в обществе отца, мальчик, превратившийся в мужчину, успел полюбить Анслена. Последний не спешил возвращаться в Романию, хотя в Византии уже давно почил в бозе не в меру строгий император Генрих, а после короткого правления Пьера Куртене, скончавшегося в плену у эпиротов, и смутных лет регентства Иоланты, трон занял император Роберт. Однако после кончины достославного короля Филиппа, то ли не пожелав служить Людовику, то ли решив, что сыну, который уже давно привык звать Анслена отцом, пора посмотреть мир, а может быть, просто заскучав в Париже, барон де Шатуан собрался в путь.

Об отце Габриэль де Шатуан писал довольно мало, видимо тот, не совершивший столь достославных подвигов, как Анслен, не слишком разжигал воображение автора манускрипта, перевод которого лежал сейчас на кухонном столе климовской квартиры.

Едва достигнув пределов Афинского герцогства, не юный уже и мучимый многими старыми ранами, в особенности той, что двадцать с лишним лет назад нанес ему Жильбер, доблестный Анслен скончался. Так его сын Анри оказался в Пирее на службе у Афинского герцога, где и женился на местной уроженке, добродетельной Изабелле, в последний год царствования в Константинополе императора Роберта. На следующий год появился на свет и сам будущий автор манускрипта.

Анри был, надо полагать, человеком скромным. Он, как и все дворяне в то время, участвовал в сражениях и мелких междоусобных войнах, которые вел его господин герцог Афинский. Сведений о кровавых дуэлях отца в рукописи Габриэля де Шатуана не было, хотя на турнирах Анри был далеко не из последних, равно как в схватке один на один так и в melee[17].

Умер он, не дожив и до сорока лет, оставив на попечение Изабеллы отрока Габриэля и его десятилетнюю сестру Жанну. Мальчик получил довольно обычное по тем временам для романского дворянина образование: умел читать, писать, танцевать ну и, само собой разумеется, весьма рано постиг рыцарскую науку, позволявшую уже шестнадцатилетним юношам сражаться в конном и пешем строю наравне со взрослыми воинами. Он владел мечом, копьем, секирой, неплохо стрелял из лука и, конечно, был прекрасным наездником.

Вот тут-то повествование и подошло к тому самому событию, которое стало отправной точкой в цепи других событий, повлекших за собой как странное озарение Габриэля де Шатуана, так и его загадочное исчезновение.

Климов так увлекся повествованием, что не сразу услышал упорный дверной звонок, омерзительные трели которого, способные разбудить даже мертвого, разносились по всей квартире.

— Черт их возьми, — с досадой пробормотал он, неохотно возвращаясь в наш мир из овеянного славой тринадцатого века. — Кого еще несет? Опять, что ли, менты? Как только не надоест собакам!

Саша распахнул дверь и остолбенел. На пороге стоял Лешка Ушаков. Выглядел старый климовский друг, мало сказать, удручающе. Скорее вид его можно было назвать ужасным. Губы как у Луи Армстронга, левый глаз заплыл, и синячище такой, что даже из-под темных очков виден. Правая бровь рассечена. Нос вспух. Одним словом, пришлось, видно, старине Ушакову отведать нынче тумаков.

— Ктой-то тебя так? — непроизвольно спросил Саша.

— Не пугайся, — ответил Леша и боязливо оглянулся назад, точно опасаясь, что за ним кто-то гонится. — К тебе можно? — В голосе прозвучала мольба.

— Заходи, заходи, — закивал головой Климов, делая шаг назад и пропуская в квартиру Ушакова. — Ты откуда, чудо-юдо?

— Из бассейна.

— Что? Нырял с вышки, а воду налить пообещали, когда обучишься? — усмехнулся Саша. — Помнишь, как мы с тобой натрескались с Колей Мартемьяновым и Вовкой Ивашовым и попадали в бассейн, а там воды не было, хорошо хоть не с вышки свалились… — Климов осекся, увидев, что на изуродованном лице товарища появилось страдальческое выражение.

— Вовка мертв, — мрачно произнес Леша, и веселого настроения у Климова как не бывало.

— Что случилось? — пробормотал он, охваченный самыми неприятными предчувствами. — Как это мертв? Что с ним?

— Слушай, Сань, дай в себя прийти, а? — взмолился Леша, направляясь в ванную. — Все расскажу, только умоюсь немного…

— Горячей нет, — машинально бросил Климов, но что ответил его товарищ, из-за шума воды не разобрал.

— У тя хавки никакой нет, а? — с этим вопросом Ушаков вышел из ванной. — Целые сутки не жрал. Чурки, суки, в трюм опустили.

— За что? — округлил глаза Александр и, получив в ответ лишь неопределенную усмешку на секунду скривившую распухшие губы товарища, спросил: — Это они тебя так?

Алексей кивнул.

— Кофе могу дать, — предложил Климов. — И хлеб черный, засохший правда.

— Давай! — чуть не закричал Ушаков, и Саша полез в холодильник за прямо-таки нескончаемой горбушкой.

«Даже Барбиканычевой колбасы не осталось, — мысленно посетовал Саша. — Нечем человека угостить. Не дело это, надо закупить продуктов, и самому ведь иногда есть хочется, готовить умею…»

Лешка обрадовался горбушке, как ребенок конфетке или собака кусочку сахара. В считанные секунды хлеб исчез, точно его и не было вовсе. Не дожидаясь, пока вскипит чайник, Ушаков налил себе воды из-под крана.

— Представляешь? — спросил он и сразу продолжил: — Только позвонил тебе, как прямо с дороги чурки, мать их, налетели, схватили и в подвал уволокли. Бассейн армейского спортклуба знаешь? И туда проникли — сволочи!

Климов кивнул, а Леша, воспользовавшись маленькой паузой, перевел дух и стал рассказывать дальше. Речь его изобиловала эпитетами один другого краше. Ушаков на чем свет стоит крыл своих похитителей, власти, расплодившие в городе «черноту», и этого козла, имени которого почему-то не называл, а, так сказать, на закуску, поминал еще какую-то бабу-дуру.

— Это кто? — не выдержал наконец Климов, желая прояснить ситуацию.

— Кто — кто?

— Кто козел?

— Да все козлы! — прошипел Ушаков. — Ты вот, к примеру, где шлялся столько времени? Я у телки одной сидел, да баба-дура разругалась со мной… Ну я человек горячий. — Леша сверкнул зрячим, очень темным и выразительным правым глазом. — Послал ее, думал у тебя спрятаться, а этот твой G.E. чертов все сообщение оставить просил… Ты где ошивался-то?

— На нарах парился, — спокойно, точно речь шла о какой-то совершенно повседневной и само собой разумеющейся вещи, ответил Климов.

Ушаков едва не поперхнулся кофе.

— Ты что?

Саша вкратце рассказал и упрямо повторил свой вопрос относительно «козлов».

— Носков, падла вонючее! — Ушаков немного помедлил и зачем-то пояснил: — Зам отчима твоего…

— Ой черт! — Схватился за голову Климов. — Так вот какое дельце ты мне предлагал!

Климов, «оседлав» свою «шестерку», отправился за едой, наказав Лешке, чудом сбежавшему от подручного Мехметова, Таджика, чтобы сидел тише воды, ниже травы. В соседнем киоске можно было рассчитывать лишь на самогонку с яркими водочными да коньячными этикетками, на «марсы» со «сникерсами», а Ушаков, как и сам Климов, тоже целый день ничего не евший, готов был слопать целого слона. Не то что слонов, вообще никакой путной еды по дороге не попадалось. Магазины уже закрылись, а в киосках: печенья, кексы и тому подобная дрянь.

Наконец после долгих блужданий по городу умиравший с голоду Александр набрел на датскую ветчину в треугольных банках. Рассовав свое приобретение по вместительным карманам богдановского пиджака, Александр закурил, чтобы утишить голод, и медленно двинулся вдоль киосков в поисках еще какой-нибудь еды, подумав, что на троих голодных мужиков: Лешку, Старика и его самого — восьмисот граммов (таков приблизительно был суммарный вес обеих банок) ветчины будет, пожалуй, маловато. Саша стал высматривать сыр, на хлеб здесь, конечно, рассчитывать было нечего, а к вокзалу за ним ехать не хотелось.

Климов не выдержал-таки мелькания ярких этикеток вино-водочной продукции и купил бутылку «Салюта» — все же друг пришел, чего на сухую сидеть? Надо по глоточку, чисто символически. А поговорить как следует необходимо… Хотя и немало поведал Саше Ушаков, все равно, как говорят в одной зарубежной стране: «Це дило трэба разжувати».

«Еще одну, что ли, взять? — подумал Климов и махнул рукой. — Да ладно, не хватит, потом спущусь и куплю чего-нибудь внизу».

Саша напрягся, увидев немного в стороне вишневую «девятку». Модель, что и говорить, распространенная, да и цвет едва ли редкий, но с определенного времени Климов, завидев такую вот машину, вздрагивал, внимательно вглядываясь в лицо водителя. За рулем этой «девятки», по всей видимости, никто не сидел. Хотя тонированные стекла и расстояние не позволяли сказать этого с уверенностью. Пожав плечами, Саша углядел вдруг бабульку, торговавшую хлебом, и, возликовав, направился прямо к ней. Он приобрел буханку белого воздушного хлеба, который порезать можно было лишь острым как бритва ножом. Таких ножей у Александра в доме как раз и не водилось, однако он с детства привык рвать такой хлеб руками по дороге из булочной, за что ему не раз влетало от отца.

Старушка, ветхая, сморщенная, но очень опрятная в чистом платочке в горошек, сказала Саше что-то приятное, и он попытался ответить ей в тон, и теперь, направляясь к своей машине, чувствовал себя так, точно сбросил с плеч тяжелую ношу. На душе у него стало легко и светло. Захотелось начать жизнь заново, и в этой новой жизни совершать одни лишь благородные поступки. Не злобствовать, не ненавидеть, не поддаваться безумным приливам ярости, не кидаться на людей, точно бешеный пес…

— Ты чо, в натуре? — донеслось до Сашиных ушей. Он повернул голову и в нескольких шагах от себя увидел трех здоровых парней, обступивших невысокую стройную девушку лет двадцати — двадцати двух.

— А ну отвали, — ответила она неожиданно хрипловатым и резким голосом и попыталась оттолкнуть здоровяка в слаксах и пестрой рубахе. — Дай пройти, козел.

В тоне девушки и в невяжущейся с субтильной внешностью хрипотце, придававшей словам некий зловещий шарм, чувствовалась какая-то особенная сила, заставившая парня опешить. Климов остановился и с удивлением посмотрел на это ангелоподобное существо с мягкими льняными волосами до плеч и белой как мрамор кожей. Казалось, что от такой милашки можно ожидать лишь томного, обволакивающего мяуканья где-нибудь в отдельном кабинете ресторана за ужином вдвоем при свечах. Одета незнакомка была, пожалуй, слишком уж вызывающе (во всяком случае, для прогулок в одиночку): коротенькие кожаные шортики открывали длинные стройные ноги, обутые в крохотные туфельки на довольно высоком каблуке, надетая на голое тело желтая маечка обтягивала маленькую, но красивую грудь. На плече висела небольшая черная замшевая сумочка. Не следовало бы ей в таком виде разгуливать в столь позднее время здесь, где полным-полно всякой шушеры: алкашей, безмозглых качков и прочего сброда (а, с другой стороны, где таких мало?).

Парень отступил в сторону, освобождая девушке проход, но воспользоваться его замешательством она не смогла, один из друзей здоровяка схватил ее за руку.

— А ну, отпусти! — крикнула милашка, и лицо ее исказилось то ли от боли, то ли от злости и отвращения. Парни были изрядно навеселе.

— Потерпишь, шалава, — заржал парень и не терпящим возражения тоном добавил: — С нами поедешь, не обидим.

Девушка быстро и тревожно осмотрелась, по всей видимости понимая, что шутить с ней не собираются, а значит, дело очень даже может обернуться плохо. Немногочисленные покупатели возле киосков предпочитали, конечно, делать вид, что поглощены изучением ассортимента предлагаемых продавцами товаров.

Глаза Саши и русоволосой красотки встретились.

«Черт возьми! — обреченно вздохнул Климов, прикидывая, в какое отделение его заберут в случае, если произойдет драка, и понимая, что она неминуемо произойдет, если он вмешается. Впрочем, при чем тут отделение? Судя по внешнему виду этих ценителей женской красоты, именно он, Саша, практически без вариантов, угодит в больницу, да и то только в том случае, если ребятки не переусердствуют, пиная его ногами, после того как собьют на асфальт. — Да что же это такое?! Бес меня дернул приехать сюда! А она какого дьявола голой шляется? Чтобы подержаться за прелести этой телки, даже покойник из могилы встанет».

Однако времени на размышления у Климова не оставалось. «Может, как-нибудь обойдется?.. Нет, не обойдется!»

— Оставьте девчонку в покое, ребята, — попросил он как можно более мягким тоном. — Не видите, ей страшно. Отпустите.

Тот из парней, что держал девушку за руку, обернулся и посмотрел на подошедшего Климова. Двое других сделали это несколько раньше.

— Вали отсюда, мудак, — предложил Саше здоровяк, делая ленивый шаг в сторону смельчака. — А то мы тебя быстро в морг определим. У тебя как раз и костюмчик подходящий.

Парень, демонстрируя серьезность своих намерений, повел могучими плечами и скалой навис над Сашей.

— Врежь ему, Колёк, — подбодрил друга тот, что держал девушку. — Давай, давай. Будет, мразь, знать, как не в свое дело лезть. А ты, Вован, помоги мне эту шлюхерью в тачку затащить, — добавил парень стоявшему без дела с несколько безучастным видом товарищу.

— Слышал, что люди говорят? — спросил Сашу здоровяк.

— Да, ну зачем беспокоиться? — залебезил Климов, пятясь. — Я уже все понял, сейчас сам уйду. Я просто не разобрался, а так, какое мне дело, верно?

Парень усмехнулся и, немного повернув голову, вскользь посмотрел на раздававшего команды друга, как бы желая спросить того, чего, мол, делать-то станем: отпустим ссыкуна или проучим маленько? Однако задать свой вопрос он так и не успел. Вложив в удар всю силу, Климов обрушил на голову здоровяка бутылку «Салюта» и, не дожидаясь, пока Колёк рухнет на тротуар, отбросив в сторону хлеб, отпихнул слабеющее тело парня в сторону. Понимая, что теперь для него промедление и в самом деле смерти подобно, Саша бросился на парня, продолжавшего держать руку девушки, и получил сильнейший удар ногой в бедро.

Климову понадобилась всего лишь доля секунды, чтобы осознать — если бы не внезапность его нападения, помешавшая противнику подготовиться, удар, скорее всего, пришелся бы в пах, во всяком случае именно туда, вне всякого сомнения, он был нацелен.

Александру повезло, если считать уместным это слово, и вторично. Два следующих удара тоже, к счастью, не достигли своей цели. Неистовая волна ярости ожгла, словно кнутом, в голове зазвенело. На глаза набежала кровавая пелена. Ему показалось, что он будто каким-то внутренним слухом услышал злобное рычание. Нет, не тусклую сталь клинка сжимала его правая рука, а дутое темно-зеленое стекло бутылочного горла с торчащими из него рваными острыми смертоносными зубьями…

Кто-то вцепился в рукав его многострадального траурного костюма.

— Бежим же быстрее! — уговаривал Климова чей-то настойчивый голос. — Сейчас менты нагрянут, посмотри, на кого они похожи!

Последние слова относились к лежавшим на тротуаре парням, испытавшим на себе Сашино неистовство. Ребята и в самом деле выглядели неважно. Здоровяк, которому «ударила в голову» шипучка, лежал ничком. Его, так и оставшийся для Климова безымянным, товарищ, попытавшийся своим башмаком лишить Сашу радостей общения с особями противоположного пола, растянувшись, валялся навзничь. Из рваных ран на щеках, шее и руках текла кровь. Третий выл, стоя на коленях и хватаясь обеими руками за мошонку.

Саша ошалело посмотрел на свою руку и увидел, что пальцы его все еще сжимают окровавленную «розочку», а уговаривает его бежать, с неожиданной для такого изящного существа силой, вцепившаяся в рукав все та же русоволосая незнакомка, мольба в глазах которой и заставила Климова напасть на превосходившего его и силой и числом противника.

Справедливости ради следует признать, что самообладания и здравого смысла у этой девушки оказалось значительно больше, чем у ее спасителя. Она заставила-таки Климова выйти из состояния оцепенения, не позволила ему бросить свое страшное оружие тут же на тротуаре и, подхватив буханку хлеба, расставаться с которой Саша ни при каких обстоятельствах не пожелал, повлекла смельчака за собой. Александр, почти совсем придя в себя, решительно замотал головой и указал рукой на свою «шестерку». Едва Климов и спасенная им девушка оказались в салоне «жигулей», как Саша, включив зажигание, резко стартовал с места и погнал машину куда глаза глядят.

— А куда мы едем? — как ни в чем не бывало спросила незнакомка и попросила: — Не надо так гнать, поезжайте спокойнее, чтобы не привлекать внимания.

«Е…лки-палки! — чуть не поперхнулся Климов. — Она еще меня и учит! Ходит голяком, так что нормальный мужик просто не может не взволноваться, создает тем самым взрывоопасные ситуации, а потом дает мне советы, как водить машину, наверняка не имея при этом и понятия, где газ, где сцепление или тормоз!»

Саша собрался было раскрыть рот, чтобы сообщить пассажирке свое мнение о ней, но, на секунду повернувшись, окинул взглядом льняные волосы, длинные ресницы, тронутые легким румянцем щеки, ярко подкрашенные тонкие губы и, задержавшись несколько дольше, чем требовалось, на ее каких-то совсем еще детских коленках, неожиданно для себя самого сбавил скорость до шестидесяти. Так «быстро» он отродясь не ездил, во всяком случае по свободной дороге, а машины по позднему времени на улицах попадались не слишком-то часто.

— Не подбросите меня до дома, раз уж спасли? — лукаво улыбнувшись, попросила девушка и добавила: — Пора наконец познакомиться, а? Меня Ингой зовут.

Пробормотав в ответ что-то насчет редкого имени, Климов представился и спросил свою неожиданную пассажирку, куда ее везти. Она объяснила, и Саша, прикинув, как лучше ехать, развернул «шестерку».

— Может, на «ты» перейдем? К чему все эти церемонии? — предложил он и, получив согласие, зачем-то спросил Ингу: — Тебе сколько лет?

— Четвертной, — отозвалась она. — Зимой стукнет. А тебе?

— Да я еще Ленина живым застал, — с гордостью ответил Климов.

Инга расхохоталась и с нескрываемым восхищением сказала:

— А ты здорово им врезал. Это тебя Ленин научил?

Такое признание его бойцовских качеств нисколько не порадовало Александра. Он помрачнел и ничего не ответил.

— Да с ними все в порядке, — бросила Инга, беззаботно махнув рукой. — Качку, которого ты бутылкой огрел, хоть целый ящик об голову разбей, ничего не будет — у него там костный монолит. Крутняку тому, что меня хватал, хуже всех пришлось, но спасут, я думаю, от потери крови не умрет, и ментовка, и больница рядом. А последний… — Она хихикнула. — Да зачем таким придуркам размножаться?

— Я чего-то не понял, — с сомнением пробормотал Климов. — Вроде я только двоих завалил, а с третьим-то что случилось.

— Он просто не принял меня в расчет, — пожала плечами Инга. — А напрасно. В этих туфельках очень острый каблучок. — Девушка сняла свою изящную туфельку и продемонстрировала Саше это грозное оружие. Причем он немедленно уверился в правоте ее слов.

«А ты крутая девка», — с уважением подумал Александр, но вслух спросил:

— Чего они к тебе привязались-то?

Инга изобразила на своем лице недоумение.

— Да я в «Шанхай» перекусить зашла, — сказала она самым невинным тоном. Речь шла о доме, первый этаж которого занимали магазины, парикмахерская, ресторан и несколько баров. Название это гигантской длины строение получило очень давно, Климов, во всяком случае, помнил его с детства, когда сооружение только возводили. — Там курить нельзя, идиотизм один да и только, ну вышла в вестибюль… Там они, уже датые. Доставать начали, за столик ко мне подсаживаться, ну я расплатилась и собралась уходить… В туалет зашла, выхожу, а они тут как тут…

— Так зачем же ты так далеко от дома забралась? — удивился Климов и опять хотел добавить: «Ты бы лучше совсем разделась». Но почел за благо не морализировать. Все обошлось не самым худшим образом, если, конечно, завтра к нему не заявятся ментозавры из Железнодорожного района и не объявят ему, что он перегрыз горло очередной жертве. От этой мысли Саше стало здорово не по себе, и он почти не слышал, что ответила на его вопрос пассажирка. Что-то насчет подружки, у которой нет телефона и которой не оказалось дома.

— Какой подъезд? — спросил Саша, сворачивая во двор двенадцатиэтажки без номера и иных опознавательных знаков, на которую рукой показала Инга.

— Вон тот, — ответила она и будто для пущей убедительности небрежно взмахнула узкой белой ручкой, добавив: — Второй. Отсюда.

Климов остановил машину.

— Я кофе не успела допить, — как бы невзначай бросила Инга, не спешившая покидать салон Сашиной «шестерки».

Александр, ощутив тяжесть банок в своих карманах, с некоторыми угрызениями совести подумал о Ушакове и Барбиканыче, которые ждут не дождутся еды. Вспомнив о Старике, Климов с опасением подумал, что не предупредил друга о наличии в своей квартире еще одного обитателя. Как бы Лешка не прибил со злости крысевича.

— Мне тоже пить охота, — произнес Саша.

— Ну так, добро пожаловать, господин Спаситель, — рассмеялась девушка.

Давно уже, стемнело, и большинство сотрудников организации, разместившейся в уютном особнячке в старом, еще дореволюционной постройки центре города, ушли домой или отправились на задания. Однако двое надолго задержались в просторном кабинете, убранство которого как бы погружало любого оказавшегося в нем человека во времена построения развитого социализма. На стене, над головой хозяина кабинета, как и встарь, висел портрет вдохновителя и создателя этой самой организации, сменившей не одно имя за свою без малого восьмидесятилетнюю историю. Человеку за большим столом можно было бы дать лет шестьдесят или больше. Второй же, расположившийся напротив своего седоволосого собеседника, годился тому, как принято говорить, в сыновья.

— Давай, Валентин, еще раз все разложим, — сказал хозяин кабинета. — Чтобы не упустить ничего. Почему ты все-таки думаешь, что от него в этом деле может быть толк? Он ведь ничего не знает о делах своего отчима, ты сам говорил, так?

— Видите ли, товарищ генерал, — почтительно ответил Богданов. — Я с Климовым служил вместе. Знаю его хорошо. — Майор сделал паузу и продолжил: — И потом, просто чувствую, он не может не оказаться полезным.

Генерал неодобрительно поморщился, услышав последнее слово «чувствую», и покачал головой.

— Что-то он не шевелится, сослуживец-то твой. Может, тебе подтолкнуть его, а? Он ведь у тебя деньги ищет, так?

— Да, — кивнул головой Богданов, — но кое-что пришлось ему рассказать, ввести в курс дела, до определенной степени конечно.

Генерал молча внимал своему подчиненному, все глубже и глубже погружаясь в размышления, не теряя при этом нити повествования Богданова. Кому же предназначались эти полмиллиона, как теперь принято называть, баксов? Это-то и хотят знать в Москве. То, что за всем этим стояли Мехметов и Лапотников, говорило о том, что сделка готовилась крупная. На подозрении оказались несколько человек из числа московских знакомых Лапотникова. Позже поступили дополнительные сведения, и круг потенциальных получателей взятки сузился. Затем переговоры директора «Лотоса» с Адылом Мехметовым завершились, последний «отстегнул», или, опять-таки, как сейчас говорят, «отслюнявил» посреднику деньги и отбыл в свои края на похороны отца. И вот тут-то на авансцену неожиданно вышел Носков, решивший «кинуть» своего шефа.

Мелкая рыбешка, заплывшая в глубокие воды большой игры, замутила воду и спутала все карты. Чего-чего, но вот такой прыти от заместителя Лапотникова не ожидали предусмотрительные сотрудники организации, коей полагается все знать и все предвидеть. Ее местное отделение и возглавлял засидевшийся в своем кресле, как нередко случалось, допоздна генерал-лейтенант Орехов.

Прыти? Именно так… Ведь это по его приказу были уничтожены участники ограбления… А Лапотников? Фокеева? Сам Носков? Милиция просто сбивается с ног. Один вопрос: кто убил? В городе уже поговаривают о неком маньяке вроде Чикотилло. Да уж… И ведь вот что изумительно: погибли множество людей, а ни одного серьезного подозреваемого до сих пор нет. Климов? В это, положа руку на сердце, не верят даже доблестные подчиненные Физкультурникова. Голубенький Саранцев? Еще хуже. А что мальчишка скрывается, так ведь причин тому может быть сколько угодно. Женщина? Загадочная незнакомка с рыжими волосами, приезжавшая на дачу Лапотникова в день его смерти? Ищите женщину. Ищут, конечно.

Остается еще Нина Саранцева. Для чего она прибыла на дачу в такое позднее время? Хотела отвести от себя подозрения? К тому же она, по всей вероятности, оказалась последней, кто видел живым господина Носкова. Основания для убийства своей соперницы, Галины Фокеевой, тоже могли найтись у жены покойного Юрия Николаевича. К тому же у Нины есть машина, на которой ночью она за какие-нибудь полчаса, ну, минут сорок, могла бы покрыть расстояние, отделяющее жилища двух последних погибших.

Иными словами, времени, чтобы рассчитаться с обоими, ей вполне могло бы хватить. И все-таки… Вздор! Никому из всех вышеперечисленных лиц не под силу такая задача. Кто-то один мог убить из мести кого-то одного, и все. А что, если нанятые Носковым люди начали свою собственную игру, устранив своего нанимателя и принявшись за всех, кто оказался или мог оказаться (к примеру, Фокеева) на даче в тот вечер, когда погиб Лапотников? Пожалуй, скоро настанет и очередь Климова… Значит, они… или он (она?) ищут деньги. Значит, попытки их, до сих пор неудачные, неизбежно войдут в противоречие с интересами Мехметова. Значит, Богданов прав… А Климов, что ж, это он верно подметил…

Размышления генерала прервал звонок.

«Кто бы это мог быть?» — подумал Всеволод Иванович и, жестом попросив майора замолчать, снял трубку.

Разговор длился недолго. Поблагодарив звонившего, генерал повесил трубку и, внимательно посмотрев на Богданова, произнес:

— Как ты говорил он сказал?

— Кто? — с удивлением переспросил майор.

— Сослуживец твой, Климов, — произнес Всеволод Иванович. — Крокодила на живца? — Богданов смущенно пожал плечами. Генерал продолжил свою мысль: — Количество подозреваемых уменьшается. Убили еще одного. Вернее двоих, но второй, видимо, случайно попал… Почерк тот же. — Помолчав некоторое время, Орехов задумчиво произнес: — Стало быть, ищутся денежки. Но вот — кто?

Виктор Лаврентьевич Цасно, актер театра оперы и балета, солидный пятидесятилетний мужчина, вскочил со своего места заламывая руки, точно персонаж греческой трагедии. Справедливости ради следует заметить, что выглядел оперный тенор, несмотря на некоторую излишнюю полноту, моложе своих лет, так как придавал внешности большое значение и уделял много времени уходу за кожей лица и волосами, а также неустанно следя за ногтями на своих белых пухлых пальцах.

— Это ужасно, Ленечка! — неожиданно высоким для человека столь солидных габаритов голосом вскричал Цасно. — О Боже, как это ужасно! У меня просто из головы не идет то, что ты мне рассказал. Я просто работать не могу. Рябинин спрашивает, что со мной, ну а я… Как мне отвечать ему?

Леню Саранцева, подобравшего под себя ноги и съежившегося в комок в просторном велюровом кресле в гостиной Виктора Лаврентьевича, весь этот шквал эмоций последнего оставил практически безучастным.

— Нинка еще, — скулил он, — она же мне сестра, только и делает, что пугает. Прячься, мол, говорит. А куда, куда я спрячусь? Меня везде найдут… Не те, так другие! Хоть бы денег дала долг вернуть, по крайней мере, от этих бы не бегал! А она… Сидит на своих миллионах, как кощей, говорит не вступила еще в права наследования. — Леня поднял голову и безумными глазами уставился на вскинувшего руку в жесте римского оратора на Форуме Цасно. — Знаешь, что она сказала?

— Это ужасно… — начал было Цасно, глубоко погрузившийся в образ, но Леня перебил его.

— Это кошмарно! — закричал он. — Нинка издевается надо мной. Она сказала, что из-за того, что у Юрия Николаевича пропали деньги, теперь убивают всех, кто был в тот вечер на даче, и вообще всех, кто имеет отношение к ее мужу. А ведь я даже не видел его в тот день, он выгнал меня, когда рыжая девка приехала.

— Нина так сказала? — спросил Виктор Лаврентьевич с некоторым удивлением, при этом неожиданно оставляя свой патетический тон. — А почему же тогда ее не трогают?

— Не знаю… — пробормотал Леня и вопросительно уставился на своего нежного друга. — И правда, почему?

Виктор Лаврентьевич задумался, нахмурив густые брови, отчего массивное лицо его приобрело очень уж угрюмое выражение. Из-за этого Лене стало еще страшнее. Он уронил лицо в ладони и заскулил.

— Ты отсюда ей звонил? — строго спросил Цасно.

— Нет, что ты, Витя, — соврал Саранцев. — Я же…

— Не ври мне, не ври! — рассердился Виктор Лаврентьевич. — Откуда иначе ты мог ей звонить?

— Из автомата… — неуверенно пробормотал Леня.

— Не ври! Ты что же, оставлял квартиру открытой? У тебя же нет ключа!

Саранцев поднял узкие плечи, словно желая спрятать в них свою голову, и ничего не ответил. А что тут скажешь. Разве можно выдержать такую муку? Конечно, Витя очень добрый, приютил его, и, как может, старается утешить. Таким нежным он раньше никогда не был. Вот и костюмчик купил, светлый, из фирменного магазина и с размером не напутал. Вечером и ночью, когда друг дома, еще ничего, а посиди-ка несколько дней в одиночестве и полном недоумении. Что с ним, Леней, сделают эти черные, когда разыщут? Будут страшно пытать, потом убьют. Сдаться милиции? А если они обвинят его в убийстве Юрия Николаевича? Сколько времени придется просидеть в ужасной грязной камере с кошмарными типами, пока следствие разберется, что он ни при чем? А если не разберется?

О Боже, а тут еще и кредиторы. Нина сказала, что и ей уже звонили, и родителям… Долго ли еще ему удастся пользоваться гостеприимством Виктора? Тот уже намекал, что может появится Регина, его жена, которая отдыхает на даче. На самом деле никакой дачи у супругов Цасно нет. Просто Регина Альфредовна проводит время со своей подружкой, с которой у нее приблизительно такие же отношения, что и у Виктора с Леней. Когда женщины ссорятся, Регина возвращается домой, тогда (Саранцеву это превосходно известно) она может быть опасной, как разъяренная тигрица. И сегодня она как раз звонила мужу, а Леня сдуру снял трубку. Наплел что-то про то, что зашел к Виктору Лаврентьевичу порепетировать. Так она и поверила!

— Ты понимаешь, что ты наделал? — спрашивает любовника Цасно. — Если ваш разговор подслушивали? У них ведь есть техника, способная засечь номер телефона, с которого произведен звонок. Я сам читал про это.

— Ты имеешь в виду милицию? — испуганно посмотрев на Виктора Лаврентьевича, пробормотал Леня.

— И не только, — многозначительно заключил Цасно. — Бандиты, к твоему сведению, вооружены и технически оснащены ничуть не хуже, и даже гораздо лучше, чем правоохранительные органы. Они могут выследить тебя и схватить раньше милиции. Знаешь, что они могут с тобой сделать?

— Зачем ты запугиваешь меня?! — взмолился Леня. — Перестань, мне и так страшно и одиноко. Тебя все время нет и нет… Я целый день один. — Плаксивым тоном закончил он, совершенно сникая.

— Как ты можешь, Леня! — распираемый благородным гневом, вскричал Цасно. — Я не могу бросить репетиции, Рябинин и так уже спрашивает, что со мной происходит. Он встревожен. И понятно, скоро нам ехать на гастроли, там состоится премьера. У меня главная роль. А я… — В голосе Виктора Лаврентьевича зазвучали скорбные нотки. — Я все время только о тебе и думаю. Какой ты неблагодарный, Ленечка! Нельзя, нельзя тебе никуда звонить, пойми, я забочусь только о тебе, что станется с тобой, если тебя схватят? А ты… Зачем ты взял трубку, когда звонила Регина? Не перебивай! Теперь она только скорее сюда заявится. Представляешь, что она может учинить, найдя тебя здесь? Она разнесет всю квартиру. А если бы звонили они?

— Я брошусь из окна, — пропищал Леня. — Я не могу так жить. Я никого не убивал, я не брал никаких денег! Я ничего не знаю! Ничего.

Он обхватил голову руками, сотрясаясь в рыданиях. Виктор Лаврентьевич кинулся утешать своего приятеля. Примерно через полчаса актеру это удалось, и Ленечка, напоенный коньяком, задремал все в том же кресле. Однако долго поспать несчастному не удалось. Кто-то позвонил в дверь.

— Кто?! Что?! — закричал, вскакивая точно ошпаренный, Саранцев, которого Цасно будил, тряся за плечо. — Что случилось?

— Тише ты, пока ничего, — прошептал актер, прижимая палец к губам. — В дверь звонили, наверное, это Регина, садись за инструмент. — Цасно указал на маленький кабинетный рояль, расположенный возле книжного шкафа. — Открой крышку и делай вид, что играешь.

— Я не умею, — прошептал в ответ Леня. — Я да…

В дверь вновь позвонили.

— Не надо ничего уметь, — замахал на друга руками Виктор Лаврентьевич. — Просто садись и делай вид. Даст Бог — пронесет.

С этими словами хозяин на цыпочках кинулся к двери.

— Что вы говорите? Сейчас, сейчас, подождите минуточку, — донеслось из коридора, и в гостиной появился актер. Лицо его сияло от радости и искреннего облегчения. — Это не она, Леньчик, не она, это слесарь, говорит, что мы протекаем на соседей. Ты что, забыл вылить воду из баночки под трубой?

— Не открывай, Витя! — взмолился Саранцев. — Вдруг это они?

— Какой ты глупенький в самом-то деле, — произнес Цасно с нежностью и покачал головой. — Там старичок какой-то с сумкой и больше никого нет. Я все видел в глазок. У нас же дежурят внизу, кого угодно не пропустили бы. Я пойду открою, — добавил он, возвращаясь обратно в коридор.

Леня с тоской посмотрел на клавиши рояля и, осторожно опустив черную блестящую крышку, облокотился на нее, подперев голову руками. Услышав шаги и удивленный возглас актера, Леня повернул голову и увидел светловолосого старичка в олимпийке и мятом болоньевом плаще. В левой руке у незнакомца была большая потертая хозяйственная сумка, а в правой… в правой он сжимал пистолет, его ствол заканчивался небольшим набалдашником.

Леня много раз видел подобные штуковины в кино. И сейчас все происходившее вокруг казалось Саранцеву сценой из какого-то фильма, столь удивительным и нереальным оно выглядело. Своим оружием пришелец подталкивал в бок хозяина квартиры, который нес какую-то чушь насчет того, что он будет жаловаться, что он лауреат и заслуженный артист республики и что никто не имеет права так с ним обращаться. Мнимый слесарь, больно ткнув Цасно пистолетом в бок, не повышая своего, лишенного отличительных черт голоса, приказал актеру замолчать, и тот умолк, поперхнувшись фразой, словно громкоговоритель, отключенный от сети.

— Встань, — приказал «слесарь» Саранцеву, и тот мгновенно повиновался. Цасно же незнакомец велел опуститься на колени и, когда актер выполнил это указание, несильно ударил его рукоятью пистолета по затылку. Грузное тело оперного тенора сползло на ковер. Леня с ужасом посмотрел на слесаря, а тот, неожиданно улыбнувшись, произнес с какой-то даже теплотой: — Да не бойся, Леня, с ним ничего не случилось… и не случится, если ты мне все расскажешь. — Поскольку Саранцев не мог в ответ вымолвить не единого слова, «слесарь» продолжал: — Все, что знаешь о деньгах, которые ты взял у Лапотникова.

— Я не брал никаких денег, — пролепетал, едва ворочая ссохшимся языком, Леня. — Я никого не убивал, я ничего не знаю, кто вы такой?

— Иван Иваныч я, — представился незнакомец.

— Что… что… вы… хотите? — спотыкаясь на каждом слове, выдавливал из себя Саранцев. — Я ничего не знаю, я…

— Ну вот заладил ты, — не зло, точно дед непослушного внука, пожурил Иван Иванович. — Не брал, не брал… А кто же брал-то?

— Не знаю! Не знаю! — воскликнул Саранцев со всей искренностью, на которую только был способен. — Может, Сашка Климов, может, та рыжая, я с ней нос к носу столкнулся, а может, и Нинка… Я не знаю!

— Что за рыжая? Галя? — поинтересовался гость.

— Нет, не знаю я эту, — замотал головой Леня и, коснувшись ладонью лба, добавил: — Она вот так мне, а Галя — большая.

Иван Иванович покачал головой.

— Ну, я верю тебе. Верю.

— Я не вру, я… я… это правда.

— Ладно, Лень, ладно, — успокоил «слесарь» Саранцева. — Я же сказал, что верю. Помоги-ка мне лучше. Сними с приятеля твоего штаны.

Парень тревожно посмотрел на Ивана Ивановича, а тот, почти по-приятельски улыбнувшись, повторил свою просьбу, и Леня неловкими движениями расстегнул ремень, обтягивавший объемистый живот его друга, и, кое-как стащил с толстого зада Цасно брюки и трусы.

— Вот молодец, — похвалил Иван Иванович. Достав из сумки наручники, широкую бобину скотча и положив пистолет на ковер, он попросил Леню помочь ему устроить приятеля поудобнее. Вдвоем они обмотали голову актера клейкой лентой, плотно закрывшей тому рот, а затем, положив тело на бок, подтянули коленки Виктора Лаврентьевича, насколько позволял живот, к подбородку. — Опять молодец, возьму тебя в помощники, — заключил «слесарь», защелкивая браслеты на запястьях Цасно, который оказался зафиксированным в позе, наиболее удобной для того, чтобы медсестра могла поставить ему клизму. Иван Иванович извлек из сумки паяльник.

— Что вы хотите делать?! — вскричал Леня, увидев, что «слесарь» с деловитым видом прикидывает, дотянется ли шнур до розетки. Взгляд Саранцева упал на лежавший совсем радом пистолет. Схватив его, парень завопил: — Нет! Вы не сделаете этого!

— Не балуй, Леня, — с деланной сердитостью произнес Иван Иванович. — Положи на место.

— Я убью вас, убью! — чуть не плача кричал Саранцев, сжимая рукоять пистолета в трясущихся пальцах. — На, получай, получай! — Леня несколько раз нажал на курок. В ответ пистолет издал подряд несколько сухих щелчков.

Но страшный «слесарь» остался на месте, а затем, покачав головой, чуть ли не со вздохом сожаления произнес, отбирая у Лени оружие, точно пугач у непослушного ребенка:

— Ты хоть раз пистолет-то в руках держал? Если уж стрелять вздумал, то хоть бы с предохранителя снял. Видишь, вот здесь собачку. — Сдвинув скобу пальцем, Иван Иванович наставил пистолет на Саранцева и нажал на курок. — Пу!

«Слесарь» рассмеялся. Леня открыл глаза, чувствуя, как что-то теплое стекает по его ногам. Он посмотрел вниз и увидел, как светлая материя брюк темнеет, наливаясь влагой.

— Чудак ты, Леня, — с укоризной в голосе произнес Иван Иванович, с ловкостью фокусника доставая откуда-то обойму и вставляя ее обратно в рукоять. — Неужели ты думаешь, что я заряженное оружие без присмотра мог оставить, а?