Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах

Суть кантри в чистом виде

Как и большинство любителей кантри-музыки, Пол Хемфилл отправился в Нэшвилл в поисках настоящего кантри. Он работал колумнистом издания The Atlanta Journal, и ему было любопытно посмотреть на то, как музыкальная индустрия преобразует сонный городок в центре штата Теннесси. Свои впечатления он изложил в остроумной и проницательной книге “The Nashville Sound” (“Звук Нэшвилла”), изданной в 1970 году. На ее страницах описывалась индустрия (и музыкальный жанр), столкнувшиеся с самой завидной из всех возможных проблем: с популярностью. Хемфилл пообщался с Уэсли Роузом, деятелем кантри-сцены второго поколения, который произвел на него впечатление пуриста. “Ты не можешь называть себя кантри-певцом и при этом попадать в поп-чарты!” – это заявление Роуза казалось несколько старомодным уже тогда. Но, с другой стороны, он был и весьма прозорлив, считая, что сборная солянка музыкальных стилей в хит-парадах конца 1960-х вовсе не сулит некое светлое, универсальное внежанровое будущее: “Любой, кто верит, что рано или поздно нас ждет одна-единственная музыка на все случаи жизни, просто болен на голову”.

Хемфилл не был в этом уверен. По его мнению, седеющие кантри-музыканты – такие, как Джонни Кэш или Мерл Хаггард, “хорошо помнящие тяготы сельской жизни” (или делающие вид, что они хорошо их помнят), вот-вот должны были уступить место амбициозным поп-выскочкам. Но как-то вечером на знаменитом кантри-шоу “Grand Ole Opry”, превратившем Нэшвилл в столицу кантри, Хемфилл увидел и услышал нечто, вдохнувшее в него надежду. На сцену вышла “миниатюрная блондинка неописуемой красоты и привлекательности”, обладательница удивительного “вибрирующего сопрано из Аппалачей”. Певица и ее ансамбль, объявил он, символизировали “суть кантри в чистом виде”. Ее звали Долли Партон.

В следующие десятилетия Партон превратилась в США во всенародную любимицу, хотя ее имя ассоциировалось далеко не только с чистотой. Она выросла в небольшом горном селении на востоке Теннесси, в юности пела в церкви, потом попала на радио, а в 1959 году, когда ей было тринадцать лет, – на “Grand Ole Opry”. “Я считала себя кантри-певицей – никогда не хотела быть никем другим”, – вспоминала она много лет спустя. Но оказалось, что это не такой уж и простой план. Окончив школу, Партон переехала в Нэшвилл, подписала контракт с лейблом, но главное – получила роль в телевизионном шоу кантри-певца Портера Вагонера; последний, надежный хитмейкер, стал наставником молодой певицы и ее партнером по кантри-дуэтам. Обычно ее представляли как “симпатичную юную девчонку” или “красивую юную леди”, хотя у нее был взрывной темперамент, а ее высокий, звонкий голос, по наблюдению Хемфилла, напоминал о сельских истоках жанра.

В эпизоде шоу 1973 года Партон анонсировала новую песню собственного сочинения, которая, по ее словам, звучала как “старинный фолк-стандарт, но немножко утяжеленный, с актуальным ритмом”. Композиция, которую она спела, называлась “Jolene”: она транслировала абсолютно современное ощущение романтического томления – и одновременно казалась старой как мир. Песня заняла первое место в чарте горячих кантри-хитов Billboard, а затем того же добился и ее следующий сингл, “I Will Always Love You”, классическая грустная баллада, ставшая прощальным подарком Портеру Вагонеру и его телепередаче. Более того, эта композиция забралась на первое место аж дважды: во второй раз – в 1982-м, когда Долли Партон решила записать новую версию. О ее многогранности ярче всего свидетельствует тот факт, что многие люди даже не считают “I Will Always Love You” кантри-песней и знают ее лишь в мощном исполнении Уитни Хьюстон, чей вариант в 1992 году стал рекордсменом по продолжительности пребывания на первом месте поп-чарта.

Звонкий голос Партон напоминал о ее юности в Теннесси, и о ней же – но совсем по-другому – говорила и ее беззастенчивая амбициозность. В характерно остроумной автобиографии 1994 года певица вспоминает, как на один из первых крупных гонораров купила “кадиллак” – в полном соответствии со стереотипом о внезапно разбогатевшей провинциалке. Себя она называла “вульгарной кантри-блондинкой”, хитро подчеркивая таким образом то обстоятельство, что низкопробный гламур, с которым она одевалась и подавала себя, лишь добавлял ей жанровой аутентичности. А еще Партон вспоминала, как после ухода из шоу Портера Вагонера встретилась с Сэнди Голлином, лос-анджелесским скаутом талантов, и с порога сказала ему: “Я стану суперзвездой, и тот, кто мне в этом поможет, тоже станет богатым и знаменитым”. Прозвучало убедительно – Голлин взял ее под крыло, посоветовав не беспокоиться о том, что она может отпугнуть кантри-истеблишмент Нэшвилла. Вскоре вышла “Here You Come Again”, поп-песня с лидирующим фортепиано и лишь редкими, короткими вставками слайд-гитары – их попросила добавить сама Долли Партон, чтобы успокоить поклонников ее кантри-записей. Композиция добралась до первого места в хит-параде кантри и третьего – в поп-чарте, а также стала началом новой карьеры Партон: панамериканской поп-звезды, а также полномочного посла кантри-культуры на большой эстраде (даже несмотря на то, что некоторые ее музыкальные решения, по кантри-меркам, были весьма и весьма “нечистыми”).

Пророчество певицы, высказанное в беседе с Голлином, триумфально сбылось в 1980 году, когда на экраны вышла кассовая комедия “С девяти до пяти” с Партон в одной из главных ролей, а на музыкальный рынок – одноименный поп-сингл, “9 to 5”, с ровным танцевальным битом, звучавшим почти в стиле диско. Песня попала и на кантри-радиостанции (и даже слайд-гитары тут не потребовались!) – вероятно, из-за того, что кантри-репутация Партон была безупречной: избранный ею образ “деревенщины” позволил ей завоевывать Голливуд, не теряя при этом кантри-идентичности. Подобно хэйр-метал-группам, которые записывали пауэр-баллады и все равно оставались рок-н-ролльщиками, Партон могла петь все, что хотела, – и оставаться Долли Партон. Когда ее обвиняли в том, что она уходит от кантри, она лишь пожимала плечами: “Нет, я не ухожу от кантри, я иду в новые места и беру его с собой”.

Что такое кантри-музыка?

Когда речь заходит о Долли Партон, споров обычно не возникает. Но в остальном кантри-музыка – это как раз пространство бесконечных споров. С самого начала кантри позиционировался как самый честный жанр, отражающий простоту американской сельской жизни. Кантри более старомоден, чем рок-н-ролл, но менее традиционен – или, по крайней мере, не так однозначно традиционен. Шаблон рок-н-ролл-группы удивительным образом остался неизменным с 1970-х годов: ударные, бас-гитара и электрогитара. Но в кантри традиционные инструменты, такие как банджо или педальная слайд-гитара, входят в моду и выходят из нее, в зависимости от того, насколько аутентично хотят звучать кантри-музыканты. Историки музыки обычно считают, что жанр зародился в 1920-х годах, когда компания Victor Talking Machine (скорее производитель граммофонов, чем рекорд-лейбл в современном понимании) послала человека по имени Ральф Пир на юг в поисках новых певцов. Некоторые темнокожие артисты, песни которых он записал, стали считаться пионерами ритм-энд-блюза – например, Уилл Шейд, лидер группы Memphis Jug Band. А белые вокалисты, напротив, приобрели репутацию пионеров кантри-музыки. Фидлин Джо Карсон, бывший работник текстильной фабрики из Джорджии, исполнил для Пира “The Little Old Log Cabin in the Lane”, песню из менестрель-шоу XIX века, которую сочинил белый сонграйтер Уилл С. Хейс, использовавший негритянский диалект (или нечто, приближенное к нему). Пир записал и Джимми Роджерса, железнодорожного кондуктора из Миссисипи, чьи веселые песни с йодлями сделали его одной из первых кантри-звезд (в 1970 году Долли Партон вытащила одну из песен Роджерса сорокалетней давности на третье место в кантри-чарте – тоже не забыв о йодлях). Наконец, благодаря Пиру мы узнали о семейном ансамбле The Carter Family из Аппалачей в Западной Виргинии. “Мама” Мэйбелл Картер, виртуозно игравшая на гитаре и автоарфе, популяризировала бренчащий, щипковый стиль звукоизвлечения, о котором вы, возможно, до сих пор думаете всякий раз, когда вспоминаете о кантри.

На протяжении некоторого времени всю эту музыку называли фолком – благодаря этому ярлыку, она выглядела сельской, традиционной, вероятно, не меняющейся из поколения в поколение: как будто одни и те же песни передаются от отцов сыновьям и от матерей дочерям. В 1944 году Billboard стал публиковать чарт под названием “Самые часто проигрываемые в музыкальных автоматах фолк-записи”; пять лет спустя журнал ввел в обращение другой хит-парад, сфокусированный на радиостанциях, которые как раз тогда переживали расцвет – “Самые часто исполняемые фолк-диск-жокеями песни в стиле кантри-энд-вестерн”. Две половинки этого определения отражали гибридную природу самой музыки. “Кантри” отсылало к аппалачскому наследию коллективов вроде The Carter Family – их записи порой называли “деревенской музыкой”, далеко не всегда в положительном смысле. А слово “вестерн” фиксировало влияние Техаса и вообще Юго-Запада США, а также растущую популярность ковбойской музыки и образности. Хэнк Уильямс был квинтэссенцией кантри-звезд того времени, и его южное сельское происхождение являлось составной частью его обаяния. В 1947 году рекорд-лейбл обещал меломанам, что новый сингл Уильямса будет “по-настоящему деревенским, как кукурузный вискарь”. Свой аккомпанирующий состав он окрестил “Дрейфующими ковбоями” по мотивам так любимых им ковбойских фильмов и в полном согласии с квази-западной идентичностью жанра (Уильямс умер в 1953 году в возрасте 29 лет, вероятно, от алкоголя и наркотиков, и с тех самых пор считается чем-то вроде небесного покровителя кантри). Со временем жанр потерял приписку “энд-вестерн” – уже в 1962-м Billboard переименовал свой хит-парад в “Горячие кантри-синглы”. Но влияние Дикого Запада из него не ушло, и сегодня вряд ли кто-то удивляется, что Нэшвилл, город, не слишком ассоциирующийся с сельским хозяйством, стал неотделим от ковбойских шляп и сапог.

В начале 1970-х, когда вышла книга “Звук Нэшвилла” Хемфилла, кантри-музыка все еще считалась региональным феноменом. К концу десятилетия, отчасти благодаря успеху Долли Партон, она превратилась в панамериканское помешательство – кантри-радиостанции плодились, как грибы после дождя, а продажи пластинок били рекорды. “Если 1978-й остался в истории как год диско, то 1979-й мы запомним как время, когда кантри-музыка вышла из берегов по всей стране”, – писал журналист Billboard. В Esquire вышла статья о поклонниках жанра из Хьюстона – не будучи фермерами, они, тем не менее, были заворожены мифологией кантри и проводили все ночи напролет в гигантском кабаке-салуне под названием “Джиллиз”. В 1980 году по мотивам этого текста сняли фильм “Городской ковбой” о человеке в ковбойской шляпе (его играл Джон Траволта), который пытался обуздать механического быка в местном баре (несмотря на специфический сюжет, фильм не был комедией). Подобно тому, как более ранний фильм с Траволтой, “Лихорадка субботнего вечера”, ввел диско в мейнстрим, “Городской ковбой” провернул похожий фокус с кантри – с теми же слегка обескураживающими результатами. На короткое время многие вдруг захотели принадлежать к кантри-традиции, даже если не до конца понимали, что означает само слово “кантри”. Год спустя заслуженная кантри-хитмейкер Барбара Мандрелл отреагировала на это положение вещей песней под названием “I Was Country When Country Wasn’t Cool”[14] – ее лукаво-хвастливый заголовок наверняка мыслился шпилькой в адрес новообращенных почитателей жанра, а в тексте с нежностью перечислялись атрибуты аутентичного кантри: фланелевые рубашки, шоу “Grand Ole Opry”, орешки, залитые кока-колой[15]. Правда, аккомпанемент с ведущим фортепиано звучал в софт-роковом духе, и песня в итоге ставила вопрос, так или иначе сопровождавший кантри с тех самых пор, как эта музыка перестала быть фолком и превратилась в нечто иное: что вообще такое “кантри” в эпоху рок-н-ролла? А в диско-эру? А во времена расцвета хип-хопа? Что такое кантри-музыка?

Один из ответов, под которым подписывалось меньшинство (но весьма активное): кантри-музыка должна оставаться тем, чем она всегда и была – скрипки, банджо, педальная слайд-гитара, звенящие струны и гнусавые голоса, стилизованные тексты и тоскливые аккорды. Традиционалисты считали, что кантри – это вымирающий жанр, рискующий исчезнуть окончательно (а возможно, и уже пришедший к этому печальному финалу). На всех этапах эволюции жанра находились люди, сетовавшие на то, что более ранние и более подлинные формы кантри остались в прошлом, – причем зачастую эти зануды на самом деле оказывались, по крайней мере, отчасти правы. Подъем радиостанций, приведший к формированию панамериканской кантри-аудитории, одновременно означал гибель тех региональных музыкальных традиций, из которых кристаллизовался сам жанр. С тех пор многие волновались, что кантри теряет свою специфику и становится похожим на все остальные музыкальные направления. “По-моему, мы ушли от кантри и приблизились к поп-музыке”, – отмечал один обеспокоенный любитель кантри в 1990 году. Правда, на поверку оказалось, что этот разочарованный меломан был по совместительству успешным кантри-музыкантом – его звали Гарт Брукс, и в следующие пять лет он сделал немало для того, чтобы подтолкнуть жанр еще ближе к поп-мейнстриму. Брукс и сейчас остается одним из самых популярных кантри-артистов, а то, что из сегодняшнего дня он кажется довольно старомодным исполнителем, свидетельствует лишь о том, сколько кантри-звезд взяло с него пример в последующие десятилетия, по-своему расшатывая жанровые устои.

Другой ответ можно назвать “ответом Долли Партон”: она считала, что музыка кантри – это прежде всего культурная идентичность, нечто, живущее глубоко внутри любого, кто вырос и сформировался в соответствующей среде. Относительно недавно я брал интервью у Моргана Уоллена, кантри-хитмейкера, выступающего с конца 2010-х, который рос на радиоформатных рок-группах вроде Breaking Benjamin и Nickelback. “Нет, с музыкальной точки зрения это не было моим главным источником вдохновения, – сказал он мне про кантри. – Но, когда я взялся сочинять песни, они сами собой зазвучали как кантри! И я подумал: ну ладно, видимо, я буду петь кантри, потому что это та жизнь, которая мне знакома”. Жанр кантри сохранил своеобразие отчасти потому, что сам термин означает нечто большее, чем просто музыка: это характеристика демографического среза, группы людей, которые отличаются белым цветом кожи и которым не очень комфортно жить в городской среде, даже если они в ней живут (Уоллен вырос в крошечном городке Снидвилл, штат Теннесси, хотя позже его семья переехала в более крупный город Ноксвилл). Нередко слово “кантри” использовалось как приблизительный синоним других, в основном, пейоративных терминов – таких, как “деревенщина”, “реднек”, “лапоть”. И нередко именно социальная идентичность позволяла артистам вроде Долли Партон (или Моргана Уоллена) свободно пересекать стилистические границы. Если кантри – это культура, которая должна быть твоей по праву рождения, значит, здесь не будут слишком рады посторонним. Зато у ее представителей, напротив, будет свобода для экспериментов – до тех пор, пока они не забывают о своих корнях. Как доказали в 1980-е хэйр-метал-группы, поклонники могут простить артисту все что угодно, вплоть до убийства, покуда он подобающе выглядит и ведет себя.

Третий ответ – наименее идеалистический из всех и, видимо, самый близкий к верному. Барбара Мандрелл, певица, мочившая орешки в кока-коле, имела идеальное кантри-реноме: она с детства слушала старые “сельские” пластинки и умела здорово играть на слайд-гитаре. Но успеха она добилась в 1970-е и 1980-е годы с софт-роковыми балладами, став ярчайшей представительницей поп-кантри. Ее Нэшвилл – это, с одной стороны, тот самый Нэшвилл, который бесстыдно заигрывает с мейнстримом. Но с другой стороны, ее Нэшвилл – это Нэшвилл в самой гибкой и продуктивной своей разновидности; музыка Мандрелл изыскивала способы соединять кантри со звуковыми приметами других жанров – с соло на саксофоне, с партиями синтезатора, со сценической хореографией и кабаретными монологами между песнями. Мандрелл знала, что некоторые слушатели считают ее музыку неаутентичной, – она вспоминала, как на фестивале в Лондоне получила откровенно прохладный прием от слушателей, видимо, ожидавших выступления в более старомодном стиле. Однако в автобиографии она призналась, что гордится той ролью, которую сыграла в эволюции жанра. “До определенной степени, – писала она, – кантри-музыка – это просто то, что в тот или иной момент популярно в Нэшвилле и на кантри-радиостанциях”.

Кантри стремится потрафить своим слушателям даже больше, чем другие жанры – самая престижная награда в жанре неслучайно называется “Эстрадный артист года”. Поэтому Мандрелл, как и многие другие представители кантри-мейнстрима в последние 50 лет, пристально следила за радио-плейлистами и хит-парадами Billboard. И поэтому же ее собственные кантри-хиты часто подмигивали поп-мейнстриму. Однако, стремясь угодить публике, она оставалась привержена кантри-идентичности – и то же самое справедливо и для многих других артистов. Наоборот, с особым вниманием относясь к поклонникам, кантри-певцы и деятели рекорд-бизнеса склоняли слушателей не просто к лояльности, а к клановости – строили вокруг себя целое кантри-сообщество. Подобно тому, как R&B исторически означал музыку, сделанную темнокожими артистами для темнокожих слушателей, термин “кантри” относился к музыке, сделанной белыми артистами для белых слушателей – на протяжении лет эта “белизна” в основном акцентировалась в творчестве кантри-музыкантов подспудно, но иногда и вполне открыто. Разумеется, речь не шла о всех меломанах белой расы: жанр обращался к совершенно конкретной белой аудитории и высказывался от ее лица. Некоторые песни звучали как голос респектабельного американского мейнстрима, другие скорее напоминали бунт против мейнстримной респектабельности – у лучших представителей жанра, как правило, есть композиции обоих типов. Но абсолютно все кантри-музыканты осознавали, что у этой музыки существует хорошо узнаваемая и весьма влиятельная аудитория. И большинство из них признавали, что кантри – это именно то, что эта аудитория хочет услышать.

С годами победил именно этот, третий вариант ответа на вопрос “что такое кантри” – жанр до сих пор живет и здравствует потому, что так считают его слушатели. Но споры о том, кто достоин считаться кантри-исполнителем и как эта музыка должна звучать, не утихают и сегодня. Многие популярные кантри-группы позиционировали себя в противовес тому или иному представлению о кантри-мейнстриме – как Гарт Брукс, который презрительно отзывался о поп-кантри, хотя и сам по-своему развивал именно это направление. В какой-то момент суперзвездами стала группа Dixie Chicks, а потом они оказались изгнаны из кантри-пространства; эта история напомнила другим исполнителям об ограничениях, с которыми им все еще необходимо иметь дело. Тейлор Свифт – одна из самых успешных кантри-певиц в истории, но ее карьерная траектория со временем увела ее и из Нэшвилла, и из плейлистов кантри-радиостанций. А в 2019 году малоизвестный темнокожий певец, известный как Лил Нас Экс, покорил мир песней “Old Town Road”, звонкой танцевальной диковиной, ставшей одним из мощнейших хитов в популярной музыке – трек вызвал дебаты о том, заслуживает он того, чтобы принадлежать к жанру “кантри” или нет.

В отличие от Долли Партон или Моргана Уоллена, я не вырос в кантри-среде, что бы это ни значило. Ни родители, ни друзья не уделяли никакого внимания кантри – за исключением самых громких хитов. Поэтому, когда я начал более тесно взаимодействовать с кантри-сценой, став музыкальным критиком (и, следовательно, постоянным посетителем концертов), эта музыка оказалась для меня сродни этнике – такой же экзотической и интригующей. Я уже знал кое-каких классиков – даже подросток с панк-роковыми симпатиями не может устоять перед контркультурным обаянием Джонни Кэша, то угрюмого, а то, наоборот, валяющего дурака, развлекая хулиганов и бандитов в Фолсомской тюрьме. Но в какой-то момент меня стало больше привлекать так называемое “новое кантри” – так пренебрежительно называли мелодичные, стилистически неоднородные треки из плейлистов кантри-радиостанций. Нэшвилл казался городом перфекционистов, полным выдающихся композиторов и выдающихся исполнителей, работавших в одних и тех же жестких условиях и озабоченных одной и той же задачей – написать идеальную песню. Мне нравилась тенденция кантри-певцов сочинять припевы-панчлайны (“Возможно, я буду ненавидеть себя завтра утром, но сегодня ночью я буду любить тебя”, – пела Ли Энн Вомак). Мне нравилось, как звук слайд-гитары придает даже самой дурацкой песне несколько меланхоличное звучание. И мне казалось, что есть что-то храброе, даже безрассудное в том, как кантри тяготеет к мощным хукам и недвусмысленным месседжам: никакого шквала шума, никаких импрессионистских стихов – некуда спрятаться! Эти песни стали постоянной частью моего музыкального меню – и, более того, моей жизни: когда в 2009 году я сочетался браком, то мы с моей женой Сарой танцевали на свадьбе под кантри-песню “It Just Comes Natural”, крепкий и искренний хит Джорджа Стрейта 2006 года. А еще ходить на кантри-концерты в Нью-Йорке и вокруг него было весело потому, что это ощущалось как поездка на природу: в аудитории – люди из самых разных уголков страны, бодро общающиеся друг с другом, как экспаты на чужбине. Трибьюты солдатам, редко встречающиеся на других нью-йоркских концертах, здесь зачастую вызывали стоячие овации. Однажды толпа вдруг без причины зарядила кричалку: “С-Ш-А! С-Ш-А!”

Тогда, в 2000-е годы, жанр пытался сообразить, как ему вобрать в себя рок-гитары, а также (чем дальше, тем больше) – хип-хоп-биты. Параллельно он по-новому осмыслял свою сугубо белую идентичность – и задумывался, как с ней жить в сегодняшнем мире. Но главное – музыка кантри оставалась важна, в том числе потому, что важны оставались ее слушатели. Вопрос, кто заслуживает того, чтобы считаться кантри-артистом, был прямо связан с вопросом, кто получит доступ к кантри-рынку, все еще довольно изолированному, но существенно развившемуся и повысившему капитализацию с тех пор, как Пол Хемфилл впервые побывал в Нэшвилле. Это один из самых удивительных аспектов, касающихся кантри: то, что он стал жанром, достойным того, чтобы за него сражаться, и по сей день остается таковым.

Без лишних воплей

Не худший способ рассказать историю кантри – начать с того, что жанр до сих пор толком не оправился от шоковой терапии Элвиса Пресли. “Этот звук проникал прямиком в позвоночник, – писал в автобиографии 1996 года Уэйлон Дженнингс о первой песне Пресли, которую он услышал по радио. – По манере пения он как будто был темнокожим, но при этом сам трек звучал как кантри”. В 1956-м, в год взлета артиста, статья Billboard фиксировала новый тренд – и упоминала Пресли как его главного представителя: “дискерии [то есть, рекорд-лейблы] продвигают все больше записей, сделанных кантри-артистами, но в ритм-энд-блюзовом духе”. Иногда эту музыку называли “рокабилли” – рок-н-роллом в исполнении деревенских простаков, они же “хиллбилли”. Пресли вырос в Тупело, штат Миссисипи, а затем перебрался в Мемфис; он слушал госпел, кантри и блюз. А его первые хиты доминировали настолько мощно, что рисковали просто-напросто подорвать авторитет чартовой классификации Billboard: “Don’t Be Cruel” и “Hound Dog” заняли первое место в поп-, ритм-энд-блюзовом и кантри-чарте, что нравилось далеко не всем любителям кантри. Журнал отреагировал на критику укоризненной редакционной статьей: “Многие предлагали изъять кантри-музыкантов с ритм-энд-блюзовым материалом или ритм-энд-блюзовой подачей из хит-парада самых успешных кантри-записей – но это нецелесообразно” (на следующий год, в 1957-м, очередным артистом, покорившим все три чарта одновременно, стал Джерри Ли Льюис с зажигательным дуплетом “Whole Lotta Shakin’ Goin’ On” и “Great Balls of Fire”). Присутствие Пресли в кантри-чарте отражало растущую популярность рок-н-ролла среди кантри-слушателей – а также побуждало новых меломанов примыкать к этому тренду; одним из них стал как раз Уэйлон Дженнингс, тогда – юный диск-жокей из Лаббока, штат Техас, внезапно задумавшийся о смене своих музыкальных приоритетов.

Больше всего в Пресли шокировало то, что, пусть он и звучал, по словам Дженнингса, “как темнокожий”, но на самом деле был белым – это явным образом отличало его от вдохновлявших его первопроходцев ритм-энд-блюза и привлекало к нему широкую белую аудиторию. Рок-н-ролл, к которому принадлежал артист, был молодежным движением, и кантри на его фоне внезапно стал казаться стариковской музыкой – эта репутация закрепилась за ним и впредь, на долгие десятилетия. Реакцией некоторых кантри-музыкантов на шок стало принятие духа или саунда рок-н-ролла. Дженнингса уволили с радиостанции за то, что он поставил в эфир две песни Литтл Ричарда подряд, после чего он вошел в гастролирующий состав группы своего приятеля из Лаббока – Бадди Холли (он как раз путешествовал по США с Холли, когда тот в 1959-м забронировал самолет, чтобы вовремя добраться на следующий концерт – Дженнингс уступил место в самолете Дж. П. Ричардсону, которого все называли Биг Боппер и который в итоге вместе с Ричи Валенсом и самим Холли погиб в авиакатастрофе). В городе Бейкерсфилд, штат Калифорния, фанат рок-н-ролла по имени Бак Оуэнс выработал минималистскую, чисто гитарную версию кантри-музыки – ее стали называть “бейкерсфилдским саундом”. Поблизости, разумеется, был и Джонни Кэш – недолгий партнер Пресли по лейблу Sun Records, десятилетиями записывавший непредсказуемые и трудно классифицируемые кантри-хиты; пожалуй, никто не добивался в этом жанре таких успехов, при этом настолько пренебрежительно относясь к самой кантри-индустрии.

По большей части, однако, кантри предпочитал не соревноваться с рок-н-роллом, а перепрограммировать его. Дуэт дальновидных продюсеров, Оуэна Брэдли и Чета Аткинса, придумал то, что позже стало известно как “звук Нэшвилла”. Идея состояла в том, чтобы продавать кантри как утонченную музыку для взрослых – без лишних скрипов (разве что в исполнении скрипок) и без лишних воплей. Слушатели, которых не трогала маниакальная энергетика рок-н-ролла, могли вместо этого обратиться к изысканным певцам и певицам вроде Пэтси Клайн и Джима Ривза; оба переживали творческий расцвет, когда их жизни оборвали авиакатастрофы соответственно в 1963 и 1964 году. Вслед за нэшвиллским саундом наступила эпоха так называемого стиля “кантриполитен”, еще более гладкого и роскошного: парадоксальным образом оба направления стремились модернизировать и популяризировать кантри, подчеркивая приверженность старомодным звуковым ценностям. Эти ухищрения находили понимание далеко не у всех критиков. В статье на передовице New York Times 1985 года критик Роберт Палмер сетовал на неослабевающее влияние нэшвиллского саунда, который он описал как “липко-сладкие оркестровые аранжировки и многоголосое мычание в припевах”. Как и многие его коллеги, Палмер считал звук Нэшвилла унылым и консервативным, “слишком прилизанным и поп-ориентированным, чтобы вызывать ностальгию по эпохе Дикого Запада”, – другими словами, недостаточно “кантрифицированным”. Такие критические отзывы стали общим местом, универсальным объяснением того, что именно в жанре пошло не так в 1960-е и 1970-е годы. Под угрозой музыкального мятежа кантри отступило и превратилось в процессию мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях, мягко поющих свои песни для бабушек и дедушек поколения рок-н-ролла.

Чарльз Л. Хьюз, историк музыки Юга США, утверждал, что гладкий кантри-звук был куда более изысканным, чем это казалось его критикам, потому что он отражал процесс расового и культурного кроссовера: софт-кантри, подобно софт-року, побуждал артистов исследовать широкий диапазон стилей, в том числе исторически связанных с темнокожим населением США. Билли Шеррилл, один из продюсеров, придумавших звук “кантриполитен”, был выходцем из мира ритм-энд-блюза: в 1959 году он стал сооснователем звукозаписывающей студии “FAME” в Масл-Шолс, штат Алабама, на родине южного соула. В Нэшвилле Шеррилл записал несколько хитов с Тэмми Уайнетт и Джорджем Джонсом, определившими звучание пост-элвисовского кантри (одним из хитов Джонса-Шеррилла была кавер-версия “Hallelujah, I Love You So” Рэя Чарльза в комплекте с партией саксофона, инструмента, обычно табуированного на кантри-радиостанциях). Другим успешным клиентом продюсера оказался Чарли Риз, автор целой серии топ-синглов 1970-х годов, звучавших как кантри-эквивалент слоу-джемов: менеджер Рича однажды похвастался, что в его аккомпанирующем составе – “три темнокожие девчонки, группа The Treasures из Мемфиса, а также четверо духовиков”. Ронни Милсап, один из самых долговечных кантри-хитмейкеров 1970-х и 1980-х, начинал в мире блюза и ритм-энд-блюза и как-то раз даже разогревал концерт Джеймса Брауна – прежде чем изобрести себя заново на кантри-сцене и прославиться мягко свингующими песнями о любви. “Почти все звезды «кантриполитен» в 1970-е использовали приметы соул-саунда для того, чтобы показать свой кроссовер-потенциал”, – писал Хьюз. Словом, для кантри-артистов сближение с поп-музыкой иногда означало более тесное взаимодействие с “черными” стилями.

Эта непрямая, гибридная стратегия расширила звуковую палитру жанра, а также гарантировала, что кантри останется своеобразным, легко узнаваемым направлением, противопоставленным рок-н-роллу, который в свое время угрожал его поглотить. Профессиональное нэшвиллское “перепрограммирование” позволило многим замечательным артистам добиться успеха в этом городе – среди них был, например, Глен Кэмпбелл, чья мягкая вокальная манера и аранжировки лишь добавляли внутренней силы его песням. Одним из первых хитов Кэмпбелла в 1968 году стала песня “Wichita Lineman”, сочиненная поп-сонграйтером Джимми Уэббом и повествовавшая о жизни электромонтера где-то в Канзасе, которому в мечтах средь бела дня является его любимая женщина. “Слышу, как провода поют мне твоим голосом”, – мягко интонировал Кэмпбелл, соблазняя слушателей навострить уши и тоже это услышать.

Глен Кэмпбелл попал не только в поп-чарты, но и на телевидение – в качестве ведущего собственной программы “Час хорошего настроения с Гленом Кэмпбеллом”, которая впервые вышла эфир на CBS в 1969 году, более или менее одновременно с еще двумя передачами: “Шоу Джонни Кэша” (продлившимся два сезона) и “И-А!” (это кантри-варьете непонятным образом дожило аж до 1990-х). Но далеко не каждый кантри-певец стремился петь мягкие баллады. Дженнингс, вернувшийся в лоно жанра после нескольких лет, проведенных в рок-н-ролле, сначала вроде бы собирался повторить путь Кэмпбелла: он сдружился с Четом Аткинсом, освоил легкий, беззаботный стиль и даже достиг успеха с другой песней Джимми Уэбба, “MacArthur Park”, сентиментальной элегией, принесшей ему “Грэмми” (ранее композиция была хитом в исполнении актера Ричарда Харриса, хотя самую популярную версию записала уже в конце 1970-х королева диско Донна Саммер). Однако нэшвиллский саунд так и не вытащил Дженнингса на вершину кантри-чарта, и вскоре он расстался с Аткинсом: начиная с 1972 года музыкант выпустил подряд несколько пластинок, не отличавшихся особой нежностью. Первой из них стал альбом “Good Hearted Woman”, о влюбленной, но не вполне счастливой паре: “Она добросердечная девушка, которая любит веселого парня // Любит, но не всегда понимает”.

Соавтором Дженнингса здесь выступил его приятель, еще один выходец из Техаса, разочаровавшийся в принятом в Нэшвилле подходе к кантри-музыке. Его звали Вилли Нельсон, и на бумаге казалось, что он именно тот, кто нужен кантри-индустрии после Элвиса. У него был талант сочинять непринужденные, слегка приджазованные мелодии на стыке разных жанров: такие, как в песне “Crazy”, ставшей визитной карточкой Пэтси Клайн, а сегодня прочно занимающей место в американском песеннике – настолько, что многие слушатели, думаю, даже не осознают, что это кантри-композиция. Но как певец он не снискал в чартах особого успеха – видимо, из-за своеобразной, неформальной манеры пения: и в 1960-е, и впоследствии Нельсон любил петь, как бы отставая от ритма, порой заканчивая строчки тогда, когда слушателям уже казалось, что он на них забил.

В действительности Нельсон забил на Нэшвилл. В 1972 году он поселился в Техасе – не в маленьком городке Эбботт, где вырос, а в паре часов езды оттуда, в Остине, где как раз развивалась музыка на стыке кантри и рока. Эта история началась с фиаско: в 1972-м в Остине решили провести фестиваль “Dripping Springs Reunion” по модели Вудстока, однако столкнулись с противоположной проблемой – на него приехало не слишком много, а слишком мало зрителей. Тем не менее вайб мероприятия – компанейский, слегка под кайфом – пришелся Нельсону по нраву, и с 1973-го музыкант затеял собственный ежегодный фестиваль, “Пикник Вилли Нельсона на 4 июля”, который стабильно происходил в одни и те же даты до 2019 года. Другим хедлайнером “Dripping Springs Reunion” был Крис Кристофферсон, который как раз тогда зарабатывал себе репутацию сонграйтера высшей лиги из Нэшвилла, культового певца и подающего надежды актера. Выступал там и Уэйлон Дженнингс, взявший за правило регулярно приезжать в Остин и петь там для публики, которая, на первый взгляд, не была похожа на его целевую аудиторию. Он вспоминал, как однажды столкнулся с залом, полным “волосатых хиппи”, и вызвал Вилли Нельсона на серьезный разговор за кулисами: “Куда ты меня притащил?!” Но выяснилось, что “волосатым хиппи” нравились песни Дженнингса, с каждым годом становившиеся все более мрачными и таинственными. В 1973 году он выпустил альбом под названием “Lonesome, On’ry & Mean”[16], заставивший поклонников воспринимать его не как опытного профессионала из Нэшвилла, а как кантри-антигероя нового типа: по-своему ничуть не менее контркультурного, чем хиппи, слушавшие его в Остине.

Революция, ренессанс и маркетинговый трюк

И дело было не только в Нельсоне и Дженнингсе. С 1960-х годов многие рок-группы и их поклонники открыли для себя кантри и стали относиться к этому жанру как к своего рода лавке старьевщика, полной удивительных стилей и песен, которые выглядели и звучали круто именно благодаря своей относительной (или абсолютной) старомодности. В 1968-м изобретательная калифорнийская рок-группа The Byrds выпустила альбом “Sweetheart of the Rodeo” с обильным использованием банджо, скрипки и слайд-гитары. Кантри-радиостанции не обратили на него внимания, но запись породила новый поджанр – кантри-рок. Грэм Парсонс, влюбленный в кантри хипстер, принявший участие в записи альбома, стал культовой личностью в кантри-роке, записав несколько альбомов под собственным именем, а также в составе группы The Flying Burrito Brothers, прежде чем ушел из жизни от передозировки алкоголя и морфия в 1973-м. Парсонс близко дружил с музыкантами The Rolling Stones, тоже экспериментировавшими в те годы с кантри-роком (одним из таких экспериментов стала “Wild Horses”, песня The Rolling Stones со сложной историей – первой ее опубликовала как раз группа The Flying Burrito Brothers на своем альбоме, потому что Парсонс получил у Stones разрешение сделать собственную версию). Дженис Джоплин считается одним из главных голосов рок-взрыва 1960-х, но ее единственным поп-хитом так и осталась мощная версия “Me and Bobby McGee”, песни, сочиненной Крисом Кристофферсоном. Самым влиятельным из этих посланников рок-н-ролльного мира был Боб Дилан, записавший сразу несколько альбомов в Нэшвилле; на задней обложке одного из них, “Nashville Skyline” 1969 года, располагалась длинная и не слишком внятная хвалебная песнь Дилану за авторством Джонни Кэша. Под первым номером на пластинке размещалась новая версия более старого дилановского хита, “Girl from the North Country”, записанная дуэтом с Кэшем; многие поклонники заметили, что резкий, хриплый голос Дилана здесь звучал более гладко, чем обычно – как будто он пытался стать крунером, записать модный трибьют немодному нэшвиллскому саунду.

Вилли Нельсон собирал единомышленников в Остине, но Уэйлон Дженнингс нашел себе место по душе и в Нэшвилле. Его соратник, тоже кантри-певец Томпалл Глейзер, владел там студией под названием Hillbilly Central, которая превратилась в нечто вроде антинэшвиллского кружка в самом центре города – буквально за углом от студии RCA, где царил Чет Аткинс. Некоторые диск-жокеи и журналисты использовали по отношению к “Пикнику” Вилли Нельсона и всей сходной музыке термин “прогрессив-кантри”. Но эпитет “прогрессивный” в то время был зарезервирован за когортой рок-групп, отчаянно гнавшихся за новизной и сложностью – чего Дженнингс и Нельсон не делали. Их объединяла уверенность в том, что звук Нэшвилла сделался слишком вычурным и громоздким и кантри-музыка зазвучит мощнее, если, наоборот, очистить ее от всего лишнего. Это было возрожденческое движение – даже при том, что не всегда было понятно, что именно его участники стремятся возродить. В отличие от некоторых артистов, появившихся на сцене позже, эти музыканты не пытались заново воспроизвести звук и образ до-рок-н-ролльной эпохи. И несмотря на некоторые отступления от ортодоксального нэшвиллского канона – меньше струнных, более мрачные тексты песен, – их музыка оставалась узнаваемой как кантри, хоть и фиксировала определенный культурный сдвиг.

В 1973 году проницательная публицистка из Нэшвилла Хейзел Смит предложила название для нового направления, которое в конечном счете за ним закрепилось: аутло-кантри[17]. Слово “аутло” вызывало в памяти всю мифологию Дикого Запада, а также фильмы вроде “Бонни и Клайда” и “Беспечного ездока” и, наконец, знаменитую цитату из песни Дилана: “Чтобы оказаться вне закона, ты просто должен быть честным”. Поджанр аутло-кантри неожиданно обзавелся первым мощным хитом пару лет спустя, когда Вилли Нельсон выпустил “Red Headed Stranger”, гипнотический концептуальный альбом на ковбойскую тематику, с такими минималистскими аранжировками, что деятели рекорд-бизнеса поначалу приняли пленку за демозапись. Еще годом позже фирма RCA Records, стремясь заработать на новом поветрии, издала сборник под названием “Wanted! The Outlaws”, в который вошли произведения Дженнингса, Нельсона, Глейзера и Джесси Колтер, заслуженной кантри-исполнительницы, по совместительству являвшейся женой Дженнингса. Пластинка обернулась очередным сюрпризом, став первым релизом в истории кантри-музыки, получившим платиновый сертификат – свидетельство более чем миллионного проданного тиража. Благодаря “Wanted!” аутло-кантри стал самым прибыльным брендом кантри-музыки и изменил представления в индустрии о почитателях кантри: раньше считалось, что они скорее покупали синглы, чем альбомы, или же просто довольствовались прослушиванием радио. Правда, многие из тех, кто купил сборник RCA, вероятно, не причисляли себя к почитателям кантри. В тексте на задней обложке Чет Флиппо, критик из Rolling Stone, пытался заверить потенциальных покупателей в том, что эти кантри-певцы на самом деле не были таковыми. “Это не кантри и не кантри-рок, – писал он. – Это просто отличная музыка, буду с вами правдив и [здесь стоило добавить: «как пел Дилан»] честен”.

Как и многие музыкальные течения, аутло-кантри был в числе прочего маркетинговой стратегией, дававшей новое имя не слишком новому культурному феномену. Аутло-кантри – это революция, ренессанс и маркетинговый трюк одновременно: в этом оно сродни панк-року, взлет которого пришелся приблизительно на те же годы, а также более поздним реформистским движениям – например, сознательному хип-хопу и неосоулу. Калифорниец Мерл Хаггард был “аутло” до всякого движения – он отсидел срок за попытку грабежа и побег из тюрьмы. С середины 1960-х, задолго до появления термина “аутло-кантри”, он забирался на вершину чартов с острыми, наблюдательными песнями об отчаянных людях. А в 1983 году Хаггард и Нельсон выпустили “Pancho & Lefty”, очаровательный альбом дуэтов, который стал зрелой классикой аутло-стиля. Кристофферсон тоже был аутло, а Шел Сильверстайн, кантри-музыкант и по совместительству писатель и мультипликатор, по словам Дженнингса, был “заслуженным аутло”. Самым первым аутло, по некоторым версиям, стоило провозгласить Джонни Кэша: долгое время он жил в одном доме с Дженнингсом, и в 1980-е вместе с Нельсоном и Кристофферсоном они сформировали аутло-супергруппу The Highwaymen.

Не всех представителей аутло-кантри можно было назвать выдающимися сочинителями, однако в фундаменте всего движения лежало убеждение, что классные песни важнее, чем классное исполнение. У Кристофферсона был довольно слабый голос – тем не менее он показал целому поколению сонграйтеров из Нэшвилла, что и они тоже могут отважиться встать к микрофону. 1970-е были золотым веком так называемого южного рока, гибридной приблюзованной музыки, востребовавшей отчасти сходный образный ряд. Иногда она попадала и в плейлисты кантри-радио благодаря кавер-версиям: перепевка “Can’t You See” группы The Marshall Tucker Band в исполнении Дженнингса заняла четвертое место в хит-параде, а версия “Midnight Rider” The Allman Brothers Band от Вилли Нельсона – шестое. А вот The Byrds и Грэма Парсонса эти радиостанции игнорировали, и даже The Eagles, чей благопристойный вариант кантри-рока сделал их суперзвездами 1970-х, не имели в их плейлистах большого успеха.

В музыкальном отношении аутло-кантри был гибридным жанром, но для среднестатистического слушателя он мог выглядеть карикатурно. Постоянные проблемы Джонни Кэша с законом и с наркотиками придавали его песням несколько вуайеристское обаяние, особенно в концертных альбомах, которые он записывал в государственных тюрьмах Фолсома и Сан-Квентина (“Мы не раз бывали в тюрьмах”, – сказал он поверх аплодисментов на концерте в Сан-Квентине, хотя, несмотря на несколько арестов, Кэш ни разу не отбывал тюремный срок). Певец, выбравший себе похожий псевдоним, Джонни Пэйчек[18], прославился романтичными балладами, но в 1970-е успешно освоил стиль аутло. Это перевоплощение было вполне оправданным биографически: Пэйчек всю жизнь страдал от алкогольной и наркозависимости и однажды застрелил человека во время разборки в баре. В художественном отношении его оправдал первый же аутло-кантри-хит с дерзким припевом, который по сей день звучит как удар по морде: “Засуньте эту работу себе в задницу, – рычал Пэйчек, – я больше не собираюсь тут торчать”. Впрочем, как и многие другие кантри-песни, эта была более двусмысленна, чем казалось на первый взгляд (шутка в том, что рассказчик, несмотря на грубую манеру, мечтатель и даже немного слюнтяй – перед припевом он поет: “Боже, жду не дождусь увидеть их лица / Когда я наберусь смелости и скажу…”). Автором композиции был другой аутло, Дэвид Аллан Коу, скандальный музыкант, который утверждал, что он еще менее законопослушен, чем официальные нарушители закона.

Эти артисты видели связь между креативностью и плохим поведением, создавая ощущение, что они одновременно слишком храбры и слишком необузданны для кантри-истеблишмента. Задолго до того, как Нельсон сделался одним из главных борцов за декриминализацию марихуаны в США, на его пикнике более традиционные фанаты кантри уживались с дующими травку хиппи – в 1976 году в статье издания Texas Monthly Нельсона хвалили за то, что он сводит вместе “качков и торчков”. У Дженнингса в Нэшвилле была репутация человека, который не остановится ни перед чем ради удовлетворения своих вредных привычек, среди которых были кокаин, амфетамины и пинбол (однажды, по воспоминаниям музыканта, они с друзьями несколько ночей подряд просаживали по тысяче долларов в пинбол-автоматах, что заставляет задуматься, как столь одержимые почитатели этой игры могли так плохо в нее играть). Слухи о диких повадках аутло-музыкантов перешли в разряд печальных газетных новостей, когда в 1977 году Дженнингса арестовали за хранение и попытку распространения кокаина. Правда, затем обвинения сняли, и музыкант сочинил об этом случае подобающе бодрую, темповую вещь, забравшуюся на пятое место в чарте, несмотря на слабо завуалированную отсылку к кокаину: “Это началось как шутка, но законникам было по барабану / Интересно, что вызвало облаву – моя склонность петь в нос?”

Песня называлась “Don’t You Think This Outlaw Bit’s Done Got Out of Hand”; ее месседж адресовался не только поклонникам, но и тем самым законникам. Нельсон был достаточно умен, чтобы снимать свой костюм аутло, когда ему это было выгодно (в 1978 году он выпустил “Stardust”, альбом стандартов, неожиданно ставший бестселлером). Но Дженнингс, хоть и утверждал, что преодолел кокаиновую зависимость в 1984 году, за 18 лет до смерти, всегда пользовался репутацией человека вне закона. И в каком-то смысле это было свойством жанра в целом. Эпоха аутло-артистов сформировала идеальный образ дерзкого и независимого кантри-музыканта – по нему впоследствии мерили всех певцов-новичков. Легенда Джонни Кэша вновь засияла в 1990-е и 2000-е, когда вместе с продюсером Риком Рубином он записал несколько похоронных по звучанию альбомов, состоявших из его версий песен молодых сонграйтеров, не имевших никакого отношения к кантри. Среди молодых слушателей самая популярная песня Кэша – это, несомненно, версия “Hurt” группы Nine Inch Nails 2002 года, созданная в компании Рубина. Даже сегодня, если кто-то говорит о смерти “настоящей” кантри-музыки или утверждает, что любит только “старые песни”, скорее всего, он имеет в виду как раз аутло-кантри – ту самую, маленькую, но пеструю группу артистов, противопоставивших себя кантри-мейнстриму и в итоге по-новому прочертивших его границы.

Сегодня музыканты-аутло – символы некой музыкальной подлинности. Но сами они трезво оценивали уровень собственной аутентичности. В 1975 году Уэйлон Дженнингс взволнованно сравнивал себя с Хэнком Уильямсом, пионером кантри и, возможно, первым аутло в его истории: “Ты уверен, что Хэнк бы повел себя так же?” – пел он. В 2009 году новоиспеченная звезда кантри, певец Эрик Черч, осовременил этот нарратив в песне “Lotta Boot Left to Fill”, где презрительно отзывался о молодых кантри-музыкантах, использующих имена классиков для придания веса самим себе: “Ты поешь о Джонни Кэше, но человек в черном[19] отшлепал бы тебя по заднице!” Впрочем, Черч и сам занимался тем же самым: “Не думаю, что Уэйлон сделал бы это так”, – пел он под аккомпанемент ревущих электрогитар, звучавших совсем непохоже на классические альбомы Дженнингса. Песня была помесью, гибридом – и в этом смысле казалась походящим трибьютом аутло-саунду 1970-х.

Верните кантри в кантри!

Несмотря на хмурый настрой, так называемый аутло-кантри пользовался широкой популярностью. Даже те, кто никогда бы не купил пластинку Уэйлона Дженнингса, наслаждались задиристым нравом, который он каждую неделю демонстрировал в телесериале “Придурки из Хаззарда”, выходившем на экраны с 1979 по 1985 год. Как и многие, кто вырос в 1980-е, я наизусть знал все слова заглавной песни из сериала задолго до того, как стал представлять себе, кто такой Дженнингс. А ковбойские образы аутло-музыкантов нашли отражение в “Городском ковбое” с Джоном Траволтой, что, в свою очередь, позволило прийти к успеху настоящему ковбою по имени Джордж Стрейт, работавшему на полную ставку певцом, а на полставки – владельцем ранчо в Техасе; в 1981 году его стремительная композиция “Unwound” с лидирующей скрипкой достигла шестого места в кантри-чарте. Если Траволта предлагал зрителям как бы двойной подлог (актер, играющий парня, который играет в ковбоя), то Стрейта раскручивали как “реального, живого ковбоя”, который пел реальные, живые кантри-песни (авторы заголовков не упускали возможности скаламбурить на тему его фамилии[20] и избранного им жанра: “Настоящее прямолинейное кантри”, “Игра впрямую”, “Кантри-музыка, которую приносят прямо на стол”). Интервьюируя Стрейта несколько лет назад прямо в его гастрольном автобусе, припаркованном недалеко от стадиона в Лас-Вегасе, я спросил, что он думал о саунде поп-кантри, популярном в Нэшвилле в годы его становления. Артист известен своей немногословностью: он редко общается с журналистами, а когда общается, обычно ограничивается краткими ответами. Но в тот раз он ответил, по своим меркам, весьма развернуто: “Я не хотел иметь с ним ничего общего. Я хотел заниматься кантри. Я и был кантри”.

За несколько десятилетий, прошедших с 1981 года, Стрейт стал, по некоторым прикидкам, самым популярным кантри-певцом всех времен – этим объясняется то, что он все еще собирал стадионы в Лас-Вегасе, когда мне довелось с ним поговорить. Вслед за “Unwound” у него вышло еще 85 хитов, попавших в верхнюю десятку кантри-хит-парада, 44 из них забрались на первую строчку – мировой рекорд! В 1992-м он снялся в художественном фильме “Жизнь в стиле кантри”, который показал слабые результаты в кинотеатрах, но стал весьма популярен на видеокассетах и затем на кабельном телевидении. Стрейт был одним из первых “новых традиционалистов” – так стали называть молодых артистов, стремившихся вернуть в кантри кантри. Само движение было достаточно скромным, но при этом впечатляющим – оно не породило ни множества кроссовер-хитов, ни ярких манифестов, зато к нему относила себя целая кавалькада талантливых певцов. Рэнди Трэвис, как и Стрейт, специализировался на замечательно простых, точеных песнях, звучавших повсюду на кантри-радио – и вообще не попадавших в плейлисты других станций. У Алана Джексона, стартовавшего несколькими годами позже, было едкое чувство юмора, что позволило ему оставаться хитмейкером на протяжении нескольких десятилетий (в его дискографии есть остроумная композиция “The Talkin’ Song Repair Blues”, в которой сонграйтер и автомеханик ставят друг другу диагнозы). А Риба Макинтайр, добившаяся едва ли не самого громкого успеха среди всех “новых традиционалистов”, показала, сколь проницаемы на самом деле жанровые границы. На заре карьеры она декларативно избегала “современной кроссовер-музыки” – ее вдохновляли классические кантри-записи Долли Партон и Мерла Хаггарда. Но настоящая популярность пришла к ней после того, как она изменила этому строгому подходу. “Whoever’s in New England”, возглавившая кантри-чарты баллада 1986 года, была снабжена звонкой клавишной партией и видеоклипом (первым в карьере Макинтайр), скорее похожим на телефильм: певица играла отчаявшуюся жену, чей муж все время пропадает в подозрительных командировках. Песня сделала артистку одной из суперзвезд кантри, а клип оказался стартом актерской карьеры, в рамках которой Макинтайр снималась в кино, участвовала в бродвейских постановках, а также затеяла собственный ситком, “Риба”, выдержавший шесть сезонов. Несмотря на это, композиция “Whoever’s in New England” редко ротировалась на поп-радио и так и не попала в поп-музыкальный топ-40 – она могла выглядеть и звучать как кроссовер-хит, но все равно полностью оставалась в мире кантри-музыки.

Ретроспективно самый пугающий феномен кантри-мейнстрима 1980-х – это то, насколько изолированным он был. После того как лихорадка вокруг “Городского ковбоя” сошла на нет, жанр стал выглядеть до обидного немодным – примерно как диско после своего собственного столкновения с Траволтой. Разница была в том, что диско представлял собой некий новый гибрид, а кантри, наоборот, был старым жанром. Десятилетиями он воспитывал особую слушательскую идентичность, строил собственную инфраструктуру и пытался ее монетизировать. В этом контексте жанр скорее оказывался близок ритм-энд-блюзу – правда, его представители в 1980-е располагались дальше от мейнстрима, чем R&B-артисты, и, соответственно, имели меньше шансов попасть в топ-40 Billboard, на поп-радио и уж тем более на MTV. Кажется загадкой, почему Лютер Вандросс, несмотря на все свои великие R&B-хиты, ни разу не возглавил поп-чарты. Но еще более загадочно то, что The Judds – выдающийся, бесконечно музыкально предприимчивый дуэт Вайноны Джадд и ее матери Наоми – в 1980-е годы 14 раз оказывался на вершине кантри-чарта, но ни разу даже не попал в горячую сотню Billboard. The Judds тоже были своего рода новыми традиционалистами, поклонницами чистого звука акустической гитары и изобретательного двухголосия, их песни отсылали к той эпохе, когда кантри был народной музыкой. Но ритмически их музыка явно усвоила и рок-н-ролл – его влияние также заметно в манере Вайноны Джадд переходить с шепота на рык в пределах одной строчки. То есть теоретически многие жанры могли бы заявить свои права на записи The Judds – а на практике поклонникам кантри повезло иметь дуэт исключительно в собственном распоряжении.

Грамотные люди, разумеется, могли спорить друг с другом о том, как выглядит увековеченная в заголовке фильма Джорджа Стрейта “Жизнь в стиле кантри”. Саундтрек к нему стал самой популярной записью в его карьере и породил на свет хит-сингл “Heartland”, который не принадлежал в чистом виде к стилю кантри (“В нем именно столько поп– и рок-музыки, сколько нужно для того, чтобы все-таки сохранить возможность продавать его на кантри-рынке”, – говорил тогда сам музыкант). Слушатели, стремившиеся к чему-то еще более традиционному, чем творчество новых традиционалистов, могли обратиться к блюграссу. Этот термин появился в 1950-е, но описывал звук, сформировавшийся еще в 1930-е годы: скоростная музыка Аппалачских гор, полностью акустическая, лишенная ударных инструментов. Блюграсс редко производил на свет большие хиты, если не считать главную тему телесериала “Деревенщина из Беверли-Хиллз”. Но он, тем не менее, оказался весьма живуч, став, подобно блюзу, эстрадной музыке эпохи “Великого американского песенника” и многочисленным формам джаза, частью общеамериканского репертуара. Его постоянно открывали заново – как, скажем, в 1972 году, в тройном альбоме “Will the Circle Be Unbroken” кантри-рок-группы The Nitty Gritty Dirt Band, в записи которого приняли участие многие пионеры блюграсса, включая “Маму” Мэйбелл Картер. Если поп-музыка (в широком смысле слова) ориентировалась на хитовые пластинки, фотогеничных звезд и постоянно меняющиеся тренды, то стили вроде блюграсса полагались на свою богатую историю, а также на выдающееся техническое мастерство и исполнительскую экспрессию принадлежавших к ним артистов. Любители блюграсса инициировали собственные фестивали и институции, а также поклонялись собственному пантеону героев – таких, как дуэт гитары и банджо Flatt & Scruggs, записавшие тему из “Деревенщины из Беверли-Хиллз”, или виртуоз банджо Ральф Стэнли, записывавшийся и выступавший почти до самой смерти, а умер он в 2016 году в возрасте 89 лет.

Для блюграсс-певца процесс “кроссовера” означал не бегство из мира кантри-музыки, а наоборот, поиск своего места в нем. В 1980-е годы Рики Скэггс и Кит Уитли раз за разом умудрялись вырваться из мира блюграсса на верхние места кантри-чартов; похожий путь прошла и Элисон Краусс, певица и скрипачка, добившаяся не только успеха на кантри-сцене, но и признания в музыкальной индустрии в целом. К 2011 году у Краусс было 27 “Грэмми” – это оставалось рекордом для женщин, пока в 2021-м его не побила Бейонсе. Заслуги Краусс – а также ее чудесный, мягкий голос – принесли ей почетное место в элите Нэшвилла. Песня “Whiskey Lullaby”, меланхоличный дуэт с Брэдом Пейсли, стала радиохитом, а в 2006 году она спродюсировала “Like Red on a Rose”, мягкий, но бесконечно изобретательный альбом корневых “слоу-джемов” Алана Джексона. Годом позже Джексон выступил одним из хедлайнеров калифорнийского кантри-фестиваля Stagecoach, и его исполнение заглавного трека альбома, неторопливой, взрослой песни о любви, – до сих пор мое главное воспоминание об этом мероприятии. Пластинка “Like Red on a Rose” была исключительной по качеству, но подход ее автора – наоборот, вполне обыденным: в кантри подразумевается, что мейнстримные звезды будут периодически отдавать дань уважения более старым разновидностям жанра. Выпуская кавер-версию кантри-стандарта или сотрудничая с кем-то из классиков, ты подчеркиваешь собственную аутентичность и заодно вызываешь приступ ностальгии у поклонников, которые, скорее всего, тоже испытывают некоторую тоску по былым временам, даже если в силу возраста не могут помнить их сами. Практически все всегда говорят, что любят “старые кантри-песни” – только программные директора радиостанций знают, что большинство на самом деле предпочитает слушать новые.

Восстание собачьего говна

Вкусы деятелей кантри-радио и скудость его плейлистов десятилетиями раздражали слушателей и музыкантов: даже не боссы рекорд-лейблов, а именно программные директора радиостанций – главные враги любого, кто считает, что со слушательскими привычками массовой аудитории что-то не так. История аутло-кантри продемонстрировала целому поколению меломанов, что классная кантри-музыка существует и за пределами радиоплейлистов, подарив известность красноречивым авторам-исполнителям вроде Гая Кларка или Билли Джо Шейвера (“Билли Джо говорит, как настоящий современный ковбой, как человек с Дикого Запада, живущий сегодня”, – считал Уэйлон Дженнингс). В 1971 году популярность приобрел Джон Прайн, которого поддерживал Крис Кристофферсон: сочинитель жестких, саркастичных песен, он подавался прессой как многообещающий кантри-певец, хотя на самом деле как минимум не в меньшей степени был вдохновлен Бобом Диланом фолк-периода. Эммилу Харрис тоже была фолк-певицей, заслуженной участницей нью-йоркской фолк-сцены конца 1970-х, которая впервые заставила о себе говорить после дуэтов с Грэмом Парсонсом, а в хитмейкера неожиданно превратилась уже после его смерти. Порой казалось, что у нее одновременно развиваются две карьеры: контркультурной кантри-революционерки – и постоянной фигурантки плейлистов кантри-радио, транслирующей нежное эхо кантри-рока многим слушателям, которые, возможно, никогда и не слышали о Парсонсе. В 1995 году, почти пропав с кантри-радиоволн, Харрис выпустила мягкий и светлый альбом “Wrecking Ball”, состоящий в основном из кавер-версий – он не принес ей хитов, но стал эталоном для меломанов, находившихся в поисках кантри-музыки нового типа. Позже певица вспоминала, что запись отчасти выходила для нее ответом на пренебрежение со стороны радиостанций: “Фактически мне сказали: на нашей вечеринке тебе больше места нет”.

К моменту выхода “Wrecking Ball” все больше кантри-музыкантов восставали против диктата Нэшвилла. Их песни часто были старообразны по звуку и революционны, даже конфронтационны по духу: идея была в том, чтобы перенестись в ту эпоху, когда жанр кантри еще не деградировал, и переписать его историю заново – так, как она, по мнению этих артистов, должна была развиваться. Дуайт Йоакам был не просто неотрадиционалистом, а ретроартистом, поклонником Бака Оуэнса, презиравшим все современные кантри-группы, звучавшие непохоже на Оуэнса; вокальный ансамбль Oak Ridge Boys, много лет исполнявший легкомысленные песни, он однажды называл “попсовым собачьим говном категории Б”. Несколько синглов Йоакама, тем не менее, попали в плейлисты кантри-радио, а в 1986 году он оказался первым кантри-артистом в ротации MTV – здесь его антинэшвиллский пафос пришелся ко двору (скорее всего, многим зрителям MTV его творчество напоминало группу Stray Cats – панк-рокабилли-трио, на короткое время покорившее телеканал в начале 1980-х).

Стив Эрл и Лайл Ловетт, двое из числа самых высоко оцененных авторов и исполнителей кантри 1980-х, построили успешные карьеры почти без помощи радио, и это входило в правила игры: “Я не пытаюсь быть Джорджем Стрейтом”, – сказал однажды Ловетт. Кантри-радиостанции по большей части игнорировали и к.д. лэнг, канадскую певицу с бэкграундом в перфоманс-арте, чьи песни были стилизованы под творчество ее любимой артистки, Пэтси Клайн. Для записи дебютного альбома в 1988 года лэнг уговорила Оуэна Брэдли, в прошлом – продюсера записей Клайн, прервать заслуженный отдых. Она выиграла несколько “Грэмми” в кантри-номинации, но даже не была номинирована на награду Ассоциации кантри-музыки, а когда в 1990 году лэнг поучаствовала в провегетарианской рекламной кампании, некоторые кантри-радиостанции убрали ее музыку из плейлистов, обвинив в распространении “фанатичной антимясной философии”. В 1992-м певица призналась в лесбийской ориентации, что, впрочем, никак не повлияло на ее карьеру кантри-хитмейкера – потому что она и без того уже не была таковым. В интервью Boston Globe 1995 года лэнг объяснила, что дистанцировалась от Нэшвилла по собственному выбору: “Я не хотела превращаться в Рибу Макинтайр или Рэнди Трэвиса, потому что это означало записывать широкодоступную музыку. Я хотела оставаться мятежницей”.

Мир кантри полон самопровозглашенных мятежников и мятежниц, которые при этом декларируют свою приверженность ценностям жанра. Лайл Ловетт не хотел превращаться в Джорджа Стрейта, а к.д. лэнг – в Рибу Макинтайр. Но и сами Стрейт и Макинтайр раскрутили свои карьеры, плывя против течения нэшвиллского мейнстрима (в их понимании). Говоря о Нэшвилле, кантри-музыканты порой напоминают американских политиков, бичующих коррупцию и непрофессионализм вашингтонских кругов, но сами мечтающие туда попасть и там задержаться. Впрочем, можно посмотреть на этот феномен и менее циничным взглядом. Почти каждый крупный кантри-артист так или иначе бросал вызов статус-кво Нэшвилла. И часто оказывалось, что именно это – верный путь к тому, чтобы попасть в нэшвиллскую элиту. До Чарли Рича и Ронни Милсапа не предполагалось, что кантри-певцы будут петь гладкие слоу-джемы 1970-х, а до Стрейта никто в Нэшвилле не задумывался о “чистом кантри” – именно он сделал его модным.

Сегодня мы знаем, что большинству бунтарей 1980-х было не суждено покорить Нэшвилл, поэтому нам проще оценить то, чем они на самом деле занимались: создавали ему альтернативу, пытались превратить свой антинэшвиллский пафос в жизнеспособную бизнес-модель. В 1980-е и 1990-е критики и деятели рекорд-бизнеса (а также музыканты – но куда реже) стали использовать термины вроде “альтернативный кантри” (именно так в The New York Times классифицировали альбом “Wrecking Ball” Эммилу Харрис), “альт-кантри” или “американа”. Эти ярлыки были не слишком удачными, но они, тем не менее, выполняли свою функцию, обозначая кантри-исполнителей, взаимодействовавших с историей жанра, но при этом порой вдохновлявшихся в том числе мятежным духом панк-рока – и, следовательно, зачастую привлекавших слушателей из-за пределов традиционного кантри-круга. Дефиниции такого рода использовались по отношению к широкому диапазону артистов – от певицы Айрис Демент, сочинявшей пронзительные песни, которые наверняка понравились бы Ральфу Пиру, до Uncle Tupelo, постпанк-группы, обращавшейся к звучанию доисторического кантри. Творчество этих музыкантов не ротировалось на кантри-радио, но они, тем не менее, иногда преуспевали по-своему: Джефф Твиди из Uncle Tupelo позже встал у руля Wilco, одной из самых популярных групп в альтернативном роке 2000-х. А в 2000 году в мире альт-кантри появился и мультиплатиновый альбом – саундтрек к фильму братьев Коэн “О где же ты, брат?”, в котором старинные записи чередовались с новыми произведениями традиционалистов от кантри и блюграсса вроде Элисон Краусс и Джиллиан Уэлч. Релиз разошелся тиражом более 8 миллионов экземпляров и стал с большим отрывом самым продаваемым кантри-альбомом в США почти без участия кантри-радиостанций. Нил Стросс на страницах The New York Times задался вопросом, вдохновит ли саундтрек кантри-радио на то, чтобы “давать в эфир традиционную кантри-музыку”. Он цитировал представителя отрасли Пола Аллена, говорившего, что “кантри-радио занимается музыкой для широкой публики и у него есть очень четко определенные границы”. Эти “четко определенные границы” устанавливались в интересах определенной аудитории, видимо, не желавшей слушать Джиллиан Уэлч рядом с Джорджем Стрейтом. Но успех саундтрека был полезным напоминанием о том, что бывают разные виды музыкальной популярности – и что есть немало людей, любящих кантри, но практически не интересующихся тем, что звучит на соответствующих радиоволнах.

Но самое забавное из всего, что связано с альт-кантри, – это то, что в конечном счете оно стало развиваться точно так же, как и кантри-мейнстрим, и привлекать новых слушателей, по-новому позиционируя себя в пространстве жанра (а порой – делая вид, что и вовсе располагается за его пределами). В 2000-е годы движение, ранее боровшееся с Нэшвиллом, становилось все более самодостаточным и превращалось в нечто вроде современной фолк-музыки – в пространство многословных, несколько книжных по языку песен для рафинированной взрослой аудитории. Поклонники Боба Дилана и Джона Прайна могли услышать что-то похожее в музыке Люсинды Уильямс, выпустившей альбом “Car Wheels on a Gravel Road”, шедевр альт-кантри, звучавший не слишком-то “кантрийно” – его легко можно было бы охарактеризовать как альт-блюз или даже альт-рок, если бы этот термин уже не был зарезервирован за другим движением. Премией Американы, учрежденной в 2002 году, награждали как альт-кантри-артистов вроде Джиллиан Уэлч, так и пионеров кантри (Вилли Нельсон) или героев классик-рока (Вэн Моррисон). И подобно мейнстримным кантри-певцам, все чаще желавшим в 2010-е продемонстрировать свободное владение хип-хопом, некоторые представители альтернативного кантри тогда же стали подчеркивать вклад темнокожих артистов в жанр, который обычно считался эксклюзивно белым. В 2017 году Фонд Макартуров выписал “грант за гениальность” Рианнон Гидденс из группы Carolina Chocolate Drops – за “привлечение внимания к заслугам афроамериканцев в жанрах «фолк» и «кантри»”.

Само собой разумеется, что “неальтернативные” кантри-артисты обычно не получают грантов от Фонда Макартуров. В современном кантри, как и много где еще, между мейнстримом и самопровозглашенной альтернативой установились довольно напряженные отношения: с одной стороны – толпы слушателей и большие деньги, с другой – одобрение критиков и социальный престиж. Тем не менее два этих мира сегодня ближе друг к другу, чем в 1990-е, когда среднестатистический кантри-хитмейкер, вероятно, слыхом не слыхивал о группе Uncle Tupelo. Миранда Ламберт – звезда кантри-мейнстрима, взошедшая в 2004 году после бронзовой медали телевизионного реалити-шоу “Звезда Нэшвилла”: известная игривыми, ироничными песнями с отсылками к Долли Партон и аутло-кантри 1970-х, она превратилась в одну из самых влиятельных фигур в жанре. Вслед за ней новое поколение артистов смогло контрабандой протащить на кантри-радио дух противоречия и неповиновения. Этому процессу всячески способствовала деятельность продюсера-визионера Дэйва Кобба, переехавшего в Нэшвилл в 2011 году и не принадлежавшего ни к одному из сложившихся к этому времени направлений в кантри-музыке. Как-то раз он сказал, что всегда хотел записывать пластинки, звучащие “как будто из космоса”; среди его клиентов – и Джон Прайн, работавший с Коббом над своим последним альбомом, и Джейсон Исбелл, один из лидеров современной американы, и The Oak Ridge Boys, тот самый вокальный ансамбль, который Дуайт Йоакам еще в 1980-е сравнил с “собачьим говном”. После 2015 года Кобб превратил в мейнстрим-звезду Криса Стэплтона – аскетичного артиста с хриплым голосом и бородой, как у библейского пророка, приятно выделяющегося на фоне аккуратно одетых качков из плейлистов кантри-радиостанций.

В конце 2010-х появилась еще одна кроссовер-звезда, Кейси Масгрейвс, иронически использовавшая ковбойскую образность и в равной степени привлекавшая кантри– и поп-аудиторию (однажды она ездила в тур с поп-певицей Кэти Перри, но я впервые встретился с ней за кулисами стадиона в Лас-Вегасе, где она пела на разогреве у Джорджа Стрейта; “я научилась с ним общаться – в основном, мы разговариваем о лошадях”, – поведала она мне). В 2018-м Масгрейвс выпустила “Golden Hour” – более искреннюю, менее китчевую запись, чем ее ранние альбомы, ставшую одной из лучших пластинок всего десятилетия, несмотря на то, что Масгрейвс не слишком явно подчеркивала свою принадлежность к кантри, одинаково охотно используя в аранжировках как банджо и слайд-гитару, так и диско-биты и электронику. Большинство кантри-радиостанций альбом проигнорировали, но артистка гордилась тем, что и без этого собирает крупные залы, а среди слушателей – не только поклонники кантри. Разумеется, чем дальше она отходила от кантри-звучания, тем меньше она была похожа на нэшвиллскую бунтарку и больше – просто на великолепную певицу и сочинительницу песен. Но то обстоятельство, что к моменту издания “Golden Hour” Масгрейвс уже жила в своем собственном мире – не шпилька ни в ее сторону, ни в сторону кантри-музыки в целом.

Многие образцы этой “антинэшвиллской” музыки мне очень нравятся, но, с другой стороны, мне нравится и многое из того, что звучит на кантри-радио. Честно говоря, мне кажется, что сцена альт-кантри и американы порой бывает слишком сектантской в своих попытках противостоять якобы развращающему влиянию кантри-индустрии и вызвать к жизни некий более подлинный, простой мир с помощью старинного сленга и надетых напоказ ковбойских шляп. Вполне возможно, это мое суждение – просто нечто вроде реверсивного снобизма: формулируя его, я как будто возношу себя над теми, кто, в свою очередь, возносит себя над любителями “коммерческого” кантри (снобизм, как я многократно убеждался, трудно однозначно определить и еще труднее его избежать – практически не существует способа оценивать какую-либо популярную музыку, не оценивая тех, кто ее слушает). С другой стороны, то же самое суждение определенно отражает мою аллергию на любую музыку, которая пытается быть “ретро”, – хотя я признаю, что ностальгические чувства в той или иной степени присущи всей поп-культуре (иногда кажется, что в последние годы даже больше, чем раньше, и это может означать, что моя нелюбовь к ностальгии – сама по себе ностальгия по “доностальгическому” прошлому). Так или иначе, главным образом, я отвергаю взгляд диссидентов на кантри-мейнстрим – хотя и высоко ценю некоторую их музыку. По-моему, современное кантри-радио, со всеми его строгими правилами и дурацкими заскоками, – это замечательная институция, изо дня в день дарящая нам необычайно прилипчивые песни. В ее фундаменте – некая общая культура, трудноопределимая, но легко узнаваемая после того, как ты впервые с ней столкнешься. В будущем историки непременно станут изучать эту музыку – и, если у них будет хотя бы минимальное чувство прекрасного, подпевать ей.

Пригороды и детские бутылочки

В отчете 1985 года о печальном положении дел в кантри-музыке, опубликованном в The New York Times, его автор, Роберт Палмер, тем не менее, привел и несколько поводов для оптимизма по поводу возрождения Нэшвилла. Да, признавал он, количество поклонников кантри “неуклонно снижается”, но есть и надежда: “Новая поросль великолепных молодых рок-групп возвращает в город ощущение праздника”. Среди них, по мнению Палмера, были Jason and the Scorchers, Walk the West и другие – но ни одна из них в итоге не оказалась достаточно популярна для того, чтобы изменить музыкальную идентичность Нэшвилла и кантри-индустрии. А когда артист, способный возродить жанр и предложить для него новое определение, появился на свет, выяснилось, что это вовсе не хулиган-рок-н-ролльщик, а дружелюбный новый традиционалист из Оклахомы, вооруженный синглом под названием “Much Too Young (to Feel This Damn Old)”[21]. Текст песни представлял собой рассказ профессионального мастера родео, усталого и одинокого. Но голос певца, неожиданно мягкий и дрожащий, подчеркивал не столько крутой нрав персонажа, сколько его потребность в сочувствии.

Таким был дебют Гарта Брукса, необыкновенно целеустремленного кантри-музыканта, который в итоге добился столь сокрушительного успеха – по некоторым подсчетам, именно он самый популярный певец за всю историю США, – что ему пришлось с переменным успехом ставить перед собой все новые и новые цели. По-первости он, судя по всему, был рад оказаться в рядах новых традиционалистов, но вскоре нашел собственный способ отвергнуть нэшвиллский консенсус. Да, он критически относился к кантри-песням, которые слишком явно тяготели к поп-музыке, – но свои претензии у него вызывал и, наоборот, слишком старомодный кантри: “Сегодняшних любителей кантри интересуют другие вещи, чем тех, кто жил в 1960-е и 1970-е, – им ни к чему песни типа «Меня бросила жена на стоянке для грузовиков, а мою собаку переехала машина»” (есть древняя шутка, что, мол, кантри-певцы всегда оплакивают своих погибших собак, хотя на самом деле популярных кантри-песен о собаках было не так уж много, разве что “Dirty Old Egg-Sucking Dog”[22] Джонни Кэша – и та, мягко говоря, не элегия). “В наши дни кантри переживает расцвет, – продолжал Брукс, – потому что жанр возвращается к традициям, вновь отражает настоящую жизнь”. Правда, надо сказать, что в настоящей жизни Гарт Брукс был не профессиональным мастером родео, а артистом с ученой степенью в сфере рекламы, полученной в Университете Оклахомы. Но в следующих работах он действительно стал отходить в сторону от ковбойской тематики и обращаться к “настоящей жизни”. Один из его первых по-настоящему громких хитов назывался “The Dance” и повествовал о мужчине, который размышляет о разрыве отношений с женщиной и понимает, что за многое благодарен судьбе. Лирический герой другого хита, “Unanswered Prayers”, встречает женщину, которую любил, и осознает, как ему повезло, что она не ответила ему взаимностью: “Она развернулась и ушла, а я взглянул на свою жену / И возблагодарил Бога за дар, который Он мне преподнес”.

Любой рассказ о взлете Брукса непременно упоминает его выдающиеся концертные перфомансы: начав собирать крупные залы, а затем и стадионы, он взял за правило оживлять свои выступления пиротехническими шоу и мощными гитарными запилами. Беспроводной микрофон позволял ему перемещаться по сцене на манер телепроповедника – кстати, многие современные представители этой профессии наверняка кое-что именно у Брукса и переняли. Однако в своих студийных работах артист старался создать ощущение некой особой близости с каждым из слушателей – он пел не о каких-то мифических нарушителях законов, а об обычных людях с их обычными проблемами. В его второй альбом “No Fences” вошла приблюзованная песня “The Thunder Rolls” – о женщине, чей муж поздно возвращается домой, и от него разит “странными чужими духами”. Однако в видеоклипе 1991 года Брукс расширил повествование: муж (в исполнении самого певца) склонен к домашнему насилию, а женщина в последнем припеве хватается за оружие и спускает курок. Клип запретили к трансляции две основные телесети в мире кантри, TNN и CMT, но скандал окончательно превратил музыканта в нового короля жанра – тем более что месседж видеоролика вовсе не был таким уж противоречивым. Это была обыкновенная история о преступлении и наказании, просто перенесенная с Дикого Запада в мир современного американского предместья.

В “Dreaming Out Loud” (“Мечты вслух”), глубокой книге о Бруксе и эволюции кантри-музыки, Брюс Фейлер объяснял, как в 1990-е кантри удалось наконец избавиться от “сельской” идентичности. Брукс, по его словам, “создал новый образ в американской жизни: ковбоя из предместья”. Конечно, оговаривается автор, он был не первым кантри-певцом, воспевавшим скорее городскую жизнь – в конце концов, в основе стиля “кантриполитен” была как раз идея, что кантри-аудиторию больше не устраивает музыка сельского типа. А взлет популярности музыкальных видео в 1980-е годы заставил кантри-артистов обратиться к сюжетам из реального, окружавшего их мира (отличительной особенностью клипа Рибы Макинтайр на песню “Whoever’s in New England” было как раз то, что в нем был почти полностью проигнорирован традиционный для кантри образный ряд – за исключением одной-единственной сцены в аэропорту, где певица все-таки показана в джинсах Wrangler и ковбойских сапогах). Но Брукс оказался настолько популярен, что на него обращали внимание и люди из-за пределов кантри-тусовки, – таким образом, он показал целому поколению слушателей, что их представления о жанре несколько устарели.

Секрет Брукса заключался как минимум отчасти в том, что он оказался в нужном месте в нужное время. В 1991 году, когда его звезда как раз начала восходить, Billboard обновил механизм своего основного альбомного чарта: вместо того чтобы полагаться на “данные о продажах носителей, полученные из магазинов, по телефону и телеграфу”, журнал заключил соглашение с компанией SoundScan, собиравшей статистику со всей страны на основании отсканированных штрих-кодов. Выяснилось, что старые методы давали несколько искаженную картину, преувеличивая показатели любимых деятелями индустрии рок-исполнителей и преуменьшая успех жанров, считавшихся маргинальными – особенно хип-хопа и кантри. Спустя всего несколько месяцев после внедрения новой системы подсчета третий альбом Брукса, “Ropin’ the Wind”, стал первым кантри-релизом, дебютировавшим на верхней строчке альбомного чарта.

Одновременно он скорее всего, извлек выгоду и из меняющегося саунда американской музыки. Бад Уэнделл, сотрудник шоу “Grand Ole Opry”, замечал в интервью Питеру Эпплбому из The New York Times, что многие другие жанры в то время становились все более экстремальны по звучанию: “Хэви-метал отвращал не меньшее количество слушателей, чем привлекал, и рэп тоже. Но людям же нужно было что-то слушать. Тут-то мы и пригодились!” Кавер-стори в журнале Time цитировала Джимми Боуэна, одного из самых успешных кантри-продюсеров последних десятилетий: “Спасибо Господу нашему за рэп! Каждое утро, когда по радио включают эту музыку, несколько человек перебегают к нам”. На протяжении своей истории кантри-музыка старательно держала дистанцию с американским мейнстримом, но в эпоху Гарта Брукса порой складывалось ощущение, что она и есть мейнстрим. Тим Дюбуа, топ-менеджер из Нэшвилла, сообщил Эпплбому, что жанр достиг расцвета именно потому, что в своей “пригородной” версии из 1990-х он напоминал бэби-бумерам их любимую музыку – он звучал “ближе всего к рок-н-роллу их молодости, чем все остальное, что предлагалось вокруг”.

Самому Бруксу, как выяснилось, мало было просто считаться голосом нового американского мейнстрима. На пике популярности он втянулся в дрязги с рекорд-лейблом, попробовал заявить о себе как об активисте социальных перемен, а также под псевдонимом Крис Гейнс записал альбом как будто от лица мрачного темноволосого автора-исполнителя – сегодня этот релиз пользуется скорее дурной славой. К 2000-м его песни перестали добираться до вершин чартов, хотя на концерты Брукса по-прежнему ходили толпы. Тем не менее за кантри прочно закрепилась репутация музыки предместий – настолько, что в начале 2000-х популярность кантри-песен, воспевавших мещанский уют, стала среди некоторых поклонников жанра поводом для шуток. В 2003 году группа Lonestar, когда-то певшая о текиле и “кадиллаках”, заняла первое место в хит-параде с композицией “My Front Porch Looking In” об отце семейства, обожающем собственный дом: “Лучший вид на обстановку – с парадного крыльца”. В одной из строчек упоминался “рыжий бутуз, едва научившийся ходить, с бутылочкой в руках”, и эта бутылочка стала для некоторых критиков приговором всему жанру. “Кантри про детские бутылочки!” – презрительно морщились они, намекая на путь, который прошел жанр: от отвязного прошлого – к пресному настоящему.

Разумеется, в песнях о мещанском уюте нет ничего дурного. И кантри-музыка 2000-х, кстати, отличалась от прочих жанров именно тем, что не заставляла своих представителей притворяться более дерзкими и радикальными, чем они были на самом деле. Эту его особенность расчетливо эксплуатировал, например, Брэд Пейсли, поставивший на вершину чартов целую серию хитов – одновременно сентиментальных и игривых (его прорывом стала композиция “He Didn’t Have to Be”, в которой мальчик сердечно благодарит отчима за свое счастливое детство, но был у него и хит, построенный вокруг весьма конструктивного предложения: “Давай я погляжу, не подцепила ли ты клещей”). “Я стараюсь не петь все время о пригородных домиках и всяком таком”, – как-то раз сказал мне Пейсли, но не стоит забывать, что лучшие его песни зачастую заставляли вспомнить романтические комедии. Скажем, композиция “Waitin’ on a Woman” стартует с привычных шуток на тему бесконечных женских опозданий – а в конце муж обещает оставаться верным жене даже в загробной жизни. Пейсли сам был автором большинства своих хитов и признавался, что гордится возможностью описывать в них рутинные, бытовые сцены, которые игнорируют другие музыканты. “Именно тут, в этих историях, жанр кантри нашел свое место в современном обществе, – утверждал он. – Вы не станете рассказывать их в поп-песне”.

Удачи в новом проекте!

В 1990-е Брукс, с его помпезными выступлениями и песнями о чувствах, навсегда изменил кантри. Но это стало возможным только потому, что он был действительно одержим жанром – настолько, что, решив однажды поэкспериментировать с другим музыкальным стилем, освоил новый образ и взял себе псевдоним. У некоторых его успешных соратников (и особенно соратниц!) отношение к кантри было менее фанатичным. Брукс и Пейсли носили ковбойские шляпы – как символ их безусловной приверженности жанру и его целевой аудитории: надевая шляпу, ты автоматически входишь в образ кантри-звезды – даже если твое представление о звучании кантри-музыки носит не вполне традиционный характер. Но женщины в современном кантри, как правило, ковбойских шляп не носят. И часто кажется, что именно их отношения с жанром – по необходимости или по собственному желанию – оказываются более сложными.

Среди тех немногих, кто, как и Брукс, взлетел в стратосферу кантри, была Шанайя Твейн – по сравнению с ее остроактуальными записями даже музыка Брукса звучала старомодно. Прорывной альбом Твейн, “The Woman in Me” 1995 года, напоминал радиограмму из воображаемого будущего кантри. В музыке было немало особых примет жанра: скорбные ноты слайд-гитары, дребезжание мандолины, резвые скрипичные пассажи. Но песни звучали гладко и ровно, артистка попадала в ноты с нечеловеческой точностью, а в ее голосе не было ни следа акцента – ни родного канадского, ни благоприобретенного южного. Альбом “Come On Over” 1997-го оказался еще мощнее и смелее по саунду: футуристический гибрид поп-кантри и бабблгам-рока, для которого стоило изобрести его собственный, отдельный поджанр. Продюсером (и мужем) Твейн был Роберт “Матт” Лэнж, в 1980-е руливший звуком AC / DC и Def Leppard. Одна из песен с “Come On Over” называлась “Man! I Feel Like a Woman!”: эта эйфорическая декларация покоилась на запоминающемся риффе, сыгранном одновременно на электрогитаре и синтезаторе. Запись стала главным бестселлером в истории кантри и до сих пор остается таковой, если вынести за скобки The Eagles (в 1976 году, когда у них подряд вышли первый сборник хитов и альбом “Hotel California”, они еще, как правило, не считались кантри-группой). Следующая пластинка Твейн, “Up!”, добилась несколько меньшего успеха, зато представляла собой откровенно постмодернистский эксперимент: она одновременно вышла в трех версиях – как кантри-альбом, поп-альбом и альбом “world music” с болливудским креном. Возможно, цель была в том, чтобы продемонстрировать всесторонние таланты певицы – а может быть, подчеркнуть противоречивые творческие импульсы, которые она испытывала. Так или иначе, альбомом “Up!” период ее доминирования в чартах завершился – вскоре после этого она рассталась с Лэнжем (и в личном, и в профессиональном плане) и замолчала на 15 лет.

Кроссовер-успех в кантри-музыке – опасная штука, ведь слушатели кантри (а также, вероятно, деятели кантри-бизнеса) ожидают от певцов, которых они превращают в звезд, преданности и благодарности. Эти ожидания традиционно сильнее в случае с женщинами, которым надлежит выглядеть гламурно – но ни в коем случае не слишком гламурно, чтобы не могло показаться, что они готовы променять Нэшвилл на Голливуд. Фэйт Хилл была одной из ярчайших кантри-звезд 1990-х; в 1998 году “This Kiss”, экстатическая песня о любви, попала не только в кантри-чарты (первое место), но и в поп-хит-парад (седьмое место), несмотря на активно использованную в аранжировке слайд-гитару. Но в 2002-м Хилл выпустила “Cry”, считавшийся поп-альбомом (он стартовал с лязгающего танцевального бита), и он оказался коммерчески не слишком успешным. Певица рассудила, что в этих условиях лучше решительно – и теперь уже навсегда – вернуться в мир кантри: альбом 2005 года “Fireflies” встречал слушателей звуками банджо, а первый сингл с него назывался “Mississippi Girl” и был посвящен штату, в котором Хилл родилась и который обещала никогда не забывать. “Наверное, меня знают во всем мире, – пела она, – но слышите, я до сих пор девчонка из Миссисипи!” Она заискивала перед слушателями, можно даже сказать – лебезила, но это сработало: песня попала на первое место в кантри-чарте.

Не до конца понятно, поменялись ли с тех пор правила игры в поп-кантри, и если да, то как именно. Певицей, бросившей им самый мощный вызов, стала Тейлор Свифт, чья карьера началась в 16 лет со своеобразного метакантри-хита: в песне “Tim McGraw” рассказывалось о влюбленности, саундтреком к которой становятся композиции Тима Макгро, в те годы – одного из самых популярных кантри-артистов (а также мужа Фейт Хилл). На какое-то время Свифт стала гордостью Нэшвилла – главной звездой кантри как минимум со времен Гарта Брукса, а может быть, и еще раньше. Благодаря широкому социальному заказу ее музыки и замечательно разговорному языку песен, кантри начинал казаться вполне современным жанром, умевшим изъясняться ничуть не менее прямолинейно или саркастически, чем эмо или хип-хоп. Свифт транслировала не только присущий юношеской влюбленности энтузиазм, но и мелочную злобу, которая тоже нередко поставляется с ней в комплекте: “Я в своей комнате, это типичный вечер вторника // Я слушаю музыку, которую она терпеть не может // Она никогда не узнает тебя так, как узнала тебя я”.

Как когда-то Долли Партон, Тейлор Свифт смогла изменить образ кантри-музыки, и менеджеры рекорд-лейблов были благодарны ей за то, что она смогла привлечь к жанру новое поколение слушателей. Но образ самой Свифт имел немного общего с кантри: она родилась в Рединге, штат Пенсильвания, и в кантри-музыку влюбилась благодаря кроссовер-поп-звездам вроде Шанайи Твейн; в отличие от Партон, она не могла утверждать, что принадлежит к кантри-культуре с рождения. Поэтому оглушительный успех Свифт, тем не менее, не дал ей права перейти в пространство поп-музыки без последствий. В 2014 году она выпустила бодрый танцевальный трек “Shake It Off”, скорее всего, вдохновленный поп-песнями вроде “Hey Ya!” OutKast или “Hollaback Girl” Гвен Стефани. Поклонникам понравилось, и песня заняла первое место в поп-чарте. Но истеблишмент ход не оценил: Академия кантри-музыки опубликовала твит, звучавший как прощальное напутствие: “Удачи в новом проекте, @taylorswift13! Мы ОБОЖАЛИ следить за твоим развитием!” (спустя пару часов он был стерт, а на его месте выложен новый, с заявлением, перефразирующим один из кантри-хитов Свифт: “Мы никогда, никогда, никогда не попрощаемся с @taylorswift13”). Тем временем программный директор одной из кантри-радиостанций сказал в интервью USA Today, что певица вряд ли услышит свои новые композиции на кантри-радио: “Надеюсь, к ней вернется кантри-муза, и как только это случится, мы с радостью поприветствуем ее снова”. Это был жесткий, но правдивый вердикт: в следующие пять лет Свифт оставалась одной из самых популярных артисток в развлекательной индустрии всего мира, но ни один из ее синглов не ротировался на кантри-радиостанциях.

Впрочем, еще более внезапно – и куда более травматично – завершилась кантри-карьера группы The Dixie Chicks, участницы которой на протяжении нескольких лет считались наследницами Гарта Брукса и Шанайи Твейн на вершине пирамиды поп-кантри. Карьера ансамбля начиналась в 1990-х, тогда The Dixie Chicks были старомодным техасским фолк-бэндом из тех, что превозносят критики, но игнорируют радиостанции. Однако впоследствии саунд группы эволюционировал: он стал менее затейливым и более мощным, особенно после того, как первую певицу в составе сменила Натали Мэйнс, тоже уроженка Техаса, чья манера пения навевала смутные ассоциации с альтернативным роком. Два альбома с Мэйнс, “Wide Open Spaces” и “Fly”, были необычайно успешны – в них вошли аж 11 синглов, добиравшихся до верхней десятки кантри-чарта и вдохнувших в хит-парад новое дыхание благодаря старомодным инструментовкам (соосновательница The Dixie Chicks Марти Магуайр играла на скрипке) и общему ощущению озорного веселья. Одной из самых популярных песен стала “Goodbye Earl”, пересказывающая, в сущности, тот же самый сюжет, на котором был основан мелодраматичный клип Гарта Брукса на композицию “The Thunder Rolls”, только в формате веселой комедии (“Ну что, темно тебе, Эрл // Когда ты обернут в эту мешковину?” – интересуется Мэйнс). На сингле трек вышел вместе с кавер-версией классики кантри, песни “Stand By Your Man” Тэмми Уайнетт, оды супружеской верности. На премии CMA в 2000 году “Goodbye Earl” признали клипом года, а группу The Dixie Chicks – артистами года.

Крах ансамбля начался с концерта в Лондоне 10 марта 2003-го. “Знайте, что мы на стороне добра, как и вы, – сообщила публике со сцены Натали Мэйнс. – Мы не хотим этой войны, всего этого насилия, и нам стыдно, что президент США из Техаса”. Так она отозвалась на слухи об американском вторжении в Ирак времен президентства Джорджа Буша-младшего, которое в самом деле началось десять дней спустя. На родине комментарии Мэйнс вызвали возмущение, вскоре переросшее в довольно сюрреалистическую общенациональную кампанию: кантри-радиостанции изымали песни The Dixie Chicks из эфиров, а некоторые даже устраивали торжественные церемонии, где любой мог выбросить в мусор компакт-диски ансамбля или посмотреть, как их уничтожает бульдозер. На церемонии вручения наград Академии кантри-музыки (менее престижная, но тоже вполне статусная премия-конкурент CMA) группу, выступавшую по видеосвязи, освистали зрители.

Поначалу казалось, что возмущение скоро стихнет. The Dixie Chicks были одним из самых успешных кантри-проектов своего времени – разумеется, зрители примут их обратно? Но сбивчивые извинения Мэйнс делу не помогли. Популярный певец Тоби Кит стал основным антагонистом группы: на концертах он показывал фотоколлажи, на которых Мэйнс ручкалась с иракским диктатором Саддамом Хусейном. Чет Флиппо, в прошлом – журналист Rolling Stone, писавший сопроводительный текст к сборнику “Wanted! The Outlaws”, а тогда – редакционный директор кантри-телеканала CMT, написал колонку с критикой высказываний ансамбля: “Заткнись и пой”, – советовал он Мэйнс (позже эта фраза станет заголовком документального фильма о The Dixie Chicks). А участницы ансамбля, в свою очередь, по понятным причинам обратились против жанра, к которому ранее принадлежали. В кавер-стори журнала Time, опубликованной несколько лет спустя, Марти Магуайр сказала, что группа была даже рада избавиться от части своей кантри-аудитории, – то есть исполнительница, писавшая чуть ли не самые популярные кантри-песни предыдущих лет, теперь звучала почти как к.д. лэнг. “Я предпочла бы, чтобы у меня было меньше поклонников, но чтобы они при этом были классными, понимающими людьми, – говорила она, – которые росли и развивались бы вместе с нами, которые оставались бы с нами всю жизнь, а не просто имели наш диск в CD-чейнджере рядом с записями Рибы Макинтайр и Тоби Кита. Такие фанаты нам не нужны, они нас только ограничивают”.

В 2006-м The Dixie Chicks вернулись с альбомом “Taking the Long Way” – успешным, но вовсе не примирительным. Первым же синглом с него была дерзкая композиция “Not Ready to Make Nice”, достигшая четвертого места в поп-чарте и выигравшая три награды, в том числе “Запись года”, на церемонии “Грэмми”. Но в кантри-чарте она осталась на скромном 36-м месте. The Dixie Chicks порвали с кантри, и трудно было винить их в этом. Их выбросили с кантри-радио – фактически подвергли цензуре – за то, что они озвучили вполне мейнстримное (пусть и дискуссионное) мнение на политическую тему. Без них эфиры кантри-радиостанций стали куда менее интересными – но, странным образом, и их собственная музыка, как только они перестали стремиться удовлетворить запросы кантри-аудитории, тоже стала менее интересной. Помню, что меня вся эта история повергла в уныние, потому что выиграли от нее только самоуверенные пуристы со всех сторон. Некоторые поклонники кантри убедились в верности собственных подозрений – мол, The Dixie Chicks всегда считали себя слишком крутыми для жанра, слишком интересничали на фоне певцов вроде Макинтайр или Тоби Кита. Но и подозрения некоторых поклонников группы тоже как будто оправдались: Нэшвилл оказался слишком корпоративно-охранительским, чтобы переварить такой независимо мыслящий ансамбль, как The Dixie Chicks. В современном кантри, получалось, нет места политическому протесту.

Где ваши яйца?!

В одну из весенних недель 1966 года самой популярной кантри-композицией в Америке была “Waitin’ in Your Welfare Line”[23] Бака Оуэнса. Несмотря на заголовок, это не была ни песня протеста, ни даже песня о том, как трудно жить в бедности. Это была песня о любви – слегка юмористическая. Оуэнс смаковал заглавную строчку, словно хороший комедийный панчлайн – и, по сути, она таковым и была: “Я стану самым богатым человеком на свете в тот день, когда ты скажешь, что ты моя // Я изголода-а-а-ался по твоей любви, я стою в очереди за твоим социальным пособием”.

В ту же неделю на втором месте в чарте оказалась песня куда более политизированная: “The Ballad of the Green Berets”, ода американским войскам, ставшая неожиданным хитом. Певцом был сержант Барри Сэдлер, служивший медиком в силах специального назначения США (они же – “зеленые береты”). Текст композиции прославлял храбрость американских военных: “Это лучшие люди Америки”, – пел Сэдлер под скупой аккомпанемент, в котором не было слышно почти ничего, кроме отстукивающего марш малого барабана. Песня не призывала к войне – по крайней мере, она не делала этого впрямую. Но она была провоенной и создавала ощущение, что кантри-музыка должна быть явственно патриотичной и, возможно, подспудно анти-антивоенной.

В 1960-е политическая идентичность кантри была прочно связана с его демографической идентичностью. Жанр был южным, белым, принадлежавшим людям средних лет или старше. Мир кантри-мейнстрима был консервативным пространством – и по темпераменту, и по философии: от звезд ожидалось, что они будут избегать политических провокаций. В 1966 году Лоретта Линн выпустила хит “Dear Uncle Sam”, трогательную, но скорее деидеологизированную балладу об одинокой невесте солдата: “Он с гордостью носит свои цвета: красный, белый и синий / А я ношу лишь печаль в сердце, ведь он бросил меня ради тебя”. В 1971-м певец Терри Нельсон записал кантри-сингл, ставший своего рода провокативным сиквелом “The Ballad of the Green Berets” Сэдлера: песня “Battle Hymn of Lt. Calley” представляла собой оправдательный монолог Уильяма Келли, командира роты, которого в тот год осудили за участие в резне в Сонгми: “Я выполнял приказы и делал это добросовестно”. Она стала сенсацией – пластинка, по некоторым подсчетам, разошлась тиражом более миллиона экземпляров и даже оказалась упомянута в книге Хантера Томпсона “Страх и отвращение в Лас-Вегасе” (рецензия Томпсона: “Боже мой! А что это за ужасная музыка? <…> Нет! Мне почудилось! Это все наркотик”[24]). Но несмотря на популярность, сингл редко звучал на кантри-радиостанциях и достиг всего 49-го места в кантри-чарте – Billboard писал, что менеджеры рекорд-бизнеса относились к нему с опаской. Фирма Capitol рассматривала возможность заказать кавер-версию песни у актера и кантри-певца Текса Риттера – но в конечном счете не осуществила этот план. В 1971 году, как и в 2003-м, жанр стремился оставаться вдалеке от политических потрясений.

Правда, далеко не каждый кантри-артист соблюдал это негласное правило. В 1969 и 1970 годах Мерл Хаггард выпустил два сингла, явно нацеленных на то, чтобы вокруг них ломались копья. Первый назывался “Okie from Muskogee” и представлял собой язвительный выпад в сторону хиппи от лица обычного человека из маленького городка: “Мы не сжигаем повестки посреди главной улицы / Потому что нам нравится жить порядочно и быть свободными”. Второй, куда менее ироничный, вышел под заголовком “The Fightin’ Side of Me” – в тексте автор напускался на всех, кто “попусту долдонит о наших войнах”, формулируя припев как угрозу: “Не нравится – не ешьте / Но считайте эту песню предупреждением”. Позже Хаггард утверждал, что не задумывал эти песни как анти-антивоенные заявления – он, дескать, писал словесные портреты американских мещан, а иногда просто шутил. Но обе создали кантри репутацию острополитической, даже кланово-политической музыки – теперь это был жанр для всех, кто терпеть не мог хиппи. И эта репутация за ним закрепилась, даже несмотря на то, что сам Хаггард оказался настроен вовсе не настолько анти-антивоенно, как многим показалось (в 2005 году, спустя много лет после того, как кантри-радио перестало ставить в эфир его песни, он выпустил решительный по интонации, но скучный по звучанию сингл “America First”, в котором был призыв к США “убираться из Ирака”).

Не последнее значение имело также и то, что сам Мерл Хаггард, писавший эти классические антихиппистские песни, ассоциировался с аутло-движением – контркультурным, но идеологически не вполне определенным. Историк кантри Майкл Стрейссгут описал его как “политически расплывчатое”, хотя это не обязательно было его слабостью: Вилли Нельсон объединял “качков и торчков” именно потому, что не призывал их присоединиться к той или иной политической борьбе. Впоследствии Нельсон оказался человеком либеральных убеждений, однако он всегда тяготел именно к той проблематике (поддержка американских фермеров, легализация марихуаны), в которой либералы и консерваторы скорее могли прийти к консенсусу.

Джонни Кэш, ярчайший из всех аутло, высказывался громче и четче – но месседж его был сложнее. В 1964 году он выпустил “Bitter Tears”, альбом, состоявший из песен о дискриминации коренных жителей США. Когда радиостанции равнодушно отнеслись к первому синглу с пластинки, “The Ballad of Ira Hayes”, о морпехе из племени акимель-оодхам, Кэш выкупил целую полосу в Billboard, чтобы задать вопрос: “Диск-жокеи, владельцы радиостанций, менеджеры и т. д. – где ваши яйца?!” (песня в итоге доползла до третьего места в чартах). При этом музыкант, поддерживавший президента Ричарда Никсона, показательно не присоединялся к движению против войны во Вьетнаме. После знаменитой речи Никсона про “молчащее большинство” Кэш сказал в эфире собственного телешоу в 1969 году: “Мои родственники и я поддерживаем президента США в его стремлении к справедливому и долговечному миру”. Год спустя его пригласили выступать перед Никсоном в Белом доме – президент попросил исполнить несколько конкретных копмозиций: в частности, “Okie from Muskogee” Хаггарда, а также “Welfare Cadillac” Гая Дрейка, хит-однодневку про человека, который радостно пользуется правительственными льготами. Но Кэш отказался выполнить эти заказы, спев вместо этого композицию “What Is Truth”, страстное, хотя и довольно расплывчатое высказывание на тему всяческих социальных потрясений. Ему определенно нравился образ правдоруба – а вот выбирать сторону, наоборот, не нравилось. В песне “Man In Black” 1971 года, подававшейся как декларация о намерениях, Кэш серьезно провозгласил, что “нужно менять все вокруг, куда бы мы ни шли”, – но это звучало не как протест, а как печальная констатация (и, видимо, как вечная истина).

Президент Никсон, республиканец, пользовался среди кантри-исполнителей масштабной поддержкой. В 1974 году, когда представление “Grand Ole Opry” переехало в новый зал, он выступил с речью на открытии. “Он стойкий оловянный солдатик, один из лучших наших президентов!” – сказал один из ведущих церемонии, первопроходец кантри Рой Экафф. Впрочем, в те годы у жанра не было фиксированной политической идентичности. Многолетний губернатор Алабамы, Джордж Уоллес, был членом Демократической партии – и при этом убежденным сторонником расовой сегрегации; в 1972 году Джордж Джонс и Тэмми Уайнетт, королевская чета кантри-музыки, участвовали в его фандрайзинговой кампании (Уоллес действительно принадлежал к кантри-сообществу: он приглашал кантри-артистов на разогрев перед своими публичными выступлениями, а его вторая жена, третья жена и сын в разное время пробовали себя в исполнении кантри-песен). Джимми Картер, умеренный демократ и бывший губернатор Джорджии, тоже был почитателем жанра, и некоторые музыканты считали его родственной душой: Лоретта Линн выступала в 1977 году на его инаугурации. “Может быть, теперь люди перестанут смеяться над тем, как я разговариваю, поскольку президент США разговаривает точно так же”, – заявила она. К этому моменту желание американских политиков заручиться поддержкой кантри-певцов стало поводом для шуток: сатирический фильм Роберта Олтмена “Нэшвилл” 1975 года рассказывает о политической кампании по сбору средств в этом американском городе, которая оказывается очень плохой идеей.

Только в Америке

По мере того как политическое разделение в США становилось все более предсказуемым, те же процессы происходили и в кантри-мейнстриме. Благодаря патриотическим, проармейским симпатиям кантри-музыкантов жанр стал ассоциироваться в основном с Республиканской партией – и к тому же неизбежно вела популярность кантри на Юге, а также в разрастающихся городках и поселках вокруг мегаполисов, где партия исторически имела сильные позиции. На церемонии вручения наград CMA в 1991 году появился Джордж Буш-старший – и отдал жанру дань уважения, сопроводив речь нарезкой патриотических выступлений предыдущих лет на сцене CMA: “Одна из причин, по которой я так люблю кантри все эти годы, – это его неослабевающая поддержка нашей страны, нашего флага, тех идеалов, на которых основано государство” (на похоронах Буша в 2018 года пела Риба Макинтайр). Гарт Брукс был одной из немногих звезд, кто выпадал из этого политического консенсуса: в интервью 1993 года с Барбарой Уолтерс он признался, что его сестра – лесбиянка, и добавил: “Извините, я не могу проклинать кого-то просто за то, что он счастлив и любит кого-то другого”. Но чаще всего политизированность кантри проявлялась скрыто, а не открыто. В отличие от Мерла Хаггарда, позиционировавшего кантри как секторальный жанр, противопоставленный контркультуре хиппи, музыканты 1980-х и 1990-х считали себя представителями мейнстрима – того патриотического сегмента населения страны, который делает вид, что он вообще не сегмент. В июне 2001 года дуэт Brooks & Dunn, исполнявший зажигательный вариант кантри-рока, выпустил яркий сингл “Only in America”; неизвестно, что звучало в нем громче – гитары или гордый месседж: “Только в Америке мы можем быть неограниченно смелыми в наших мечтах!” Однако к концу октября, когда песня попала на первое место в чартах, контекст изменился – и месседж, возможно, тоже.

Ни один музыкальный жанр не ответил с такой решительностью на террористические акты 11 сентября 2001 года, как кантри, обладавший готовым набором патриотического материала, склонностью к высказываниям на злободневные темы, а также исторически поддерживавший Республиканскую партию – к которой принадлежал и президент Джордж Буш-младший. Вслед за атакой террористов на радио вспомнили хит Ли Гринвуда 1980 года “God Bless the USA” – он попал даже в поп-чарты. Алан Джексон выпустил печальную песню “Where Were You (When the World Stopped Turning)”, особенно запоминающуюся из-за сдержанной подачи певца – словно Джексон мог лишь вздыхать да молиться. “Have You Forgotten?” Дэррила Уорли достигла вершины хит-парада в 2003 году – к этому моменту скорбь уступила место политическим дебатам; в композиции утверждалось, что любой, кто помнит 11 сентября, просто не может в здравом уме критиковать внешнюю политику Буша-младшего (он как раз тогда готовил США к нападению на Ирак). Но ярче всех выступил Тоби Кит, записавший в 2002 году одну из самых спорных и резонансных песен в истории кантри. Она называлась “Courtesy of the Red, White and Blue (The Angry American)”, и текст был не менее прямолинейным, чем заголовок: “Вы пожалеете о том, что связались с США / Потому что мы дадим вам пинок под зад – это по-американски!” Я побывал на концерте Кита три года спустя, в 2005-м, и песня все еще оставалась кульминацией его выступления – она не была лучшей из исполненных в тот вечер, но точно была самой электризующей, заставляющей толпу слиться в едином порыве. Это был вроде бы момент абсолютного единства – но он же, как это часто бывает, символизировал и, наоборот, разъединение; пригород Нью-Джерси, где происходило дело, с одной стороны, находился близко к месту терактов, а с другой – только что отказался переизбирать Буша-младшего на новый срок: за него проголосовало 46 % жителей, против – 53 %. Мощь песни Кита заключалась в ее недвусмысленности: она громко поддерживала американских солдат и войны, на которые те отправлялись, и столь же громко клеймила тех, кто был против этого. Это было абсолютно клановое выступление.

Впрочем, выяснилось, что, как и Хаггард ранее, Тоби Кит был устроен сложнее, чем казалось на первый взгляд. Подобно Хаггарду, он был отчасти аутло: записывался для независимых лейблов со своей родины, Оклахомы, отказывался переезжать в Нэшвилл. Параллельно тому, как “Courtesy of the Red, White and Blue” становилась классикой кантри, Кит продолжал подчеркивать, что он убежденный демократ и что на самом деле войны вызывают у него смешанные чувства (“Афганистан я поддерживал на 100 %, а вот про эту войну в Ираке как-то до конца не определился”, – рассказывал он в интервью Los Angeles Times осенью 2003-го). Песня вызвала шквал критики, что, в свою очередь, привлекло к нему множество новых поклонников. Одной из критиков была Натали Мэйнс из The Dixie Chicks: “Это создает кантри репутацию грубой музыки – кто угодно может написать «мы дадим вам пинок под зад»”, – сказала она в интервью Los Angeles Daily News. Вот с чего на самом деле начался конфликт между Мэйн и Китом – со спора об идентичности кантри-музыки. Кит победил в этом конфликте не потому, что его песня была лучше, а потому что в тот момент его мировоззрение лучше соответствовало мировоззрению тех, кто считал себя поклонниками кантри. “Мне неловко, что я дал себя втянуть во все это”, – сказал он на следующий год, вскоре после скандала. Но на его карьере эти события сказались самым решительным образом: даже когда в 2010-е годы его песни почти перестали ротироваться на кантри-радиостанциях, концерты продолжали привлекать публику. Среди его хитов был, в частности, жутковатый дуэт с Вилли Нельсоном “Beer for My Horses”, поощряющий суды Линча (“Найдите веревку в Техасе, потом высокий дуб / Поймайте всех этих негодяев и повесьте повыше прямо на улице”, – поет Нельсон). Но большинство песен Кита веселые и ироничные – например, “As Good as I Once Was”, где он предупреждает дружелюбных женщин и недружелюбных мужчин, что он не так стар, как кажется. На всем протяжении карьеры он оставался харизматичным, хулигански настроенным артистом – и однозначным символом кантри в его самой гордой и беззастенчивой ипостаси.

Эффект от столкновения Тоби Кита и The Dixie Chicks чувствовался и после того, как оба фигуранта скандала оставили эти события позади – целое поколение кантри-артистов сообразило, что политическая провокация, в зависимости от ее вектора, может принести им огромную выгоду или, наоборот, обойтись очень дорого (в 2019 году Тейлор Свифт призналась, что вспомнила о The Dixie Chicks, когда отказалась поддержать президентскую кампанию Хиллари Клинтон в 2016-м: “То, что в тебя втемяшивают первым делом, если ты поешь кантри-песни, – это «не будь, как The Dixie Chicks!»”). Одним из артистов, решившихся на политическое высказывание, оказался Брэд Пейсли, выпустивший в 2009 году сингл “Welcome to the Future”. Песня начинается бодро, с апологии игр для мобильных телефонов, но в третьем куплете аккомпанирующий состав перестает играть, певец остается один и под акустическую гитару переходит к более серьезным темам. Он поет о юноше, видимо, темнокожем, в чей дом приходят куклуксклановцы – а затем добавляет исторического контекста (и немного надежды): “Я подумал о нем сегодня и обо всех, кто прошел через то же, что и он // От женщины в автобусе до мужчины, у которого была мечта”[25].

В видеоклипе Пейсли исполняет эти строчки на фоне Мемориала Линкольна. Для многих слушателей отсылка к ку-клукс-клану, вероятно, была менее неожиданной, чем завуалированный привет убежденному либерал-демократу Бараку Обаме: композиция не впрямую, но довольно очевидно воспевала тот факт, что он незадолго до этого стал первым темнокожим президентом США. Пейсли рассказывал мне, что для того, чтобы продвинуть песню в чартах, обзванивал кантри-радиостанции по всей стране. Он знал, что многие поклонники кантри голосовали против Обамы, и хотел заверить диск-жокеев, что это не идеологическое высказывание (согласно исследованию 2009 года, только 17 % слушателей кантри-радио описывали себя как “либералов” или “скорее либералов”, 37 % считали себя “консервативными” или “скорее консервативными”, а 46 % определяли себя как “умеренных”). Если бы президентом стал Колин Пауэлл, темнокожий госсекретарь в администрации Джорджа Буша-младшего, он написал бы такую же песню, настаивал Пейсли в многочисленных телефонных разговорах. “Это была самая тяжелая работа, которую я когда-либо делал”, – признался он мне, но усилия, можно сказать, не прошли даром: “Welcome to the Future” последовательно взбиралась в хит-параде и достигла в итоге второго места – правда, прервав при этом серию артиста из десяти хитов номер один подряд. Пейсли доказал, что можно добиться того, что кантри-радио будет ротировать песню с пролиберальным месседжем – но также и то, что это весьма непростая затея.

Опыт белых

Через несколько лет после “Welcome to the Future” Пейсли вновь попытался раздвинуть границы кантри – и на сей раз не преуспел. В интервью изданию The Tennessean он пояснил, что вдохновился футболкой кантри-группы Alabama, которая когда-то у него была; в ее дизайне фигурировал флаг конфедерации, что вызвало у некоторых людей неодобрение, а его самого заставило задуматься, как этот флаг вообще оказался у него на груди. По результатам этих размышлений Пейсли в 2013 году написал и исполнил вместе с рэпером ЭлЭл Кул Джеем серьезную до мозга костей и немного нелепо звучавшую песню “Accidental Racist” – вместо радиоротаций она принесла ему лишь насмешки в интернете. “Я просто гордый сын мятежников, открывший старую банку с пауками / Кажется, мне многому предстоит научиться”, – пел музыкант; на самом деле он вырос в Западной Виргинии, то есть как раз в том штате, который откололся от просто Виргинии после того, как его представители не захотели присоединяться к мятежу конфедератов.

Дальше Пейсли рассуждает о том, как он оказался “в ловушке между гордостью Юга и виной Юга”, но здесь, как это часто бывает в кантри-музыке, “гордость Юга” означает гордость белого Юга. “Белизна” кантри десятилетиями оставалась в основе самой жанровой идентичности, она определяла клановый характер этой музыки: да, это действительно часто были песни, записанные “гордыми сыновьями (и дочерьми) мятежников”, воспевающие и определяющие белую Америку как таковую. В 1950-е, когда кантри и ритм-энд-блюз на короткое время сблизились, Billboard объяснял, что два жанра все же отличаются небольшими, но существенными музыкальными аспектами: “Зачастую разница между кантри-записью и R&B-записью просто в том, что в первой из них используются струнные, а во второй – духовые”. Разумеется, это была не единственная разница: R&B-артисты чаще всего оказывались темнокожими, а кантри-артисты – нет; поэтому, собственно, Элвис Пресли, который, по мнению Уэйлона Дженнингса, “звучал как темнокожий”, приводил деятелей рекорд-индустрии (и многих слушателей) в такое недоумение. Со взлетом нэшвиллского саунда кантри сохранил репутацию преимущественно белого жанра, хотя случались и исключения из этого правила. В 1962-м Рэй Чарльз, гигант “черной” музыки, выпустил двухтомный альбом “Modern Sounds in Country and Western Music” (на котором звучали и струнные, и духовые), добившийся успеха по всем направлениям, кроме одного – кантри-радиостанции его проигнорировали. А начиная с 1966 года Чарли Прайд, темнокожий певец из Миссисипи, на протяжении нескольких десятилетий записывал и издавал гладкие и прямолинейные кантри-хиты, став определенно самым успешным представителем своей расы в истории жанра. Но практически все остальные кантри-хитмейкеры были белыми.

Это не уникальное свойство именно этого жанра. В рок-н-ролле чем дальше, тем больше тоже доминировали белые исполнители, тогда как темнокожих рок-артистов обычно причисляли к ритм-энд-блюзу. Но рок-звезды 1960-х вроде The Rolling Stones, тем не менее, как будто немного смущались цвета своей кожи, потому что он отличал их от темнокожих музыкантов-первопроходцев, носителей рок-н-ролльной подлинности. В кантри, напротив, именно белый цвет кожи символизировал аутентичность – “тяготы сельской жизни”, по выражению Пола Хемфилла. Чаще всего эта мысль не артикулировалась впрямую, хотя у Мерла Хаггарда была и вполне прямолинейная песня “I’m a White Boy”, в которой он утверждал, что не хочет “жить на подачки” и декларировал: “Я просто белый парень в поисках места, чтобы заниматься своим делом”. Простак-хиллбилли, ковбой, аутло: все шаблонные кантри-герои – белые. Был среди них и еще один: “парень что надо”, то есть тоже, скорее всего, белый мужчина с Юга, носитель традиционных региональных ценностей, иногда идущих вразрез с буквой закона. В заглавной песне для “Придурков из Хаггарда” Дженнингс пел об архетипических персонажах сериала: “Просто пара парней что надо / Никому не желающих вреда”. “Придурки” были типичным фильмом с автомобильными погонями, но кроме того, это было упражнение в ностальгии по временам конфедерации. Главный герой сериала – не кто-либо из “парней что надо”, а автомобиль “додж чарджер”, которым они управляли, с флагом конфедерации на крыше, названный “Генерал Ли” в честь военачальника армии Конфедеративных Штатов. Шоу было неизменно жизнерадостным, но каждый его эпизод также служил напоминанием о связи между мифологией аутло и историей Юга. В мире кантри-музыки слово “мятежник” было коннотировано особо.

Едва ли не самыми выразительными портретами белой южной идентичности мы обязаны не кантри-певцам, а их двоюродным братьям, представителям так называемого южного рока (в большинстве групп этого направления музыканты были белыми, хотя случались и исключения – в The Allman Brothers Band входил темнокожий барабанщик по прозвищу Джеймо). В визуальном ряде ансамбля Lynyrd Skynyrd часто использовался флаг конфедератов – на самом деле в песне “Accidental Racist” Пейсли пел именно о футболке Lynyrd Skynyrd, а не Alabama. А песня “Sweet Home Alabama”, визитная карточка группы, выпущенная в 1974 году, была ответом Нилу Янгу на его композиции “Southern Man” и “Alabama”, критикующие южный расизм. Ответ был демонстративным и вызывающим: “Надеюсь, Нил Янг помнит // Что на Юге его не ждут в любом случае”. А помимо этого, в тексте содержался и явный политический месседж: декларация поддержки Джорджу Уоллесу. “Наша родная Алабама, – пелось в последнем припеве, – Где небо такое голубое // И достойный губернатор”.

Среди кантри-музыкантов теснее всего с южным роком был связан Хэнк Уильямс-младший, сын классика жанра, создавший себе репутацию одновременно скандалиста и традиционалиста – другими словами, “парня что надо”. “Мне надоело быть умницей Джонни[26], я хочу быть бунтарем Джонни”, – спел он однажды, проведя черту между двумя очень характерными образами: один – икона “черного” рок-н-ролла, второй – олицетворение духа конфедерации. Стиль Уильямса-младшего порой казался несколько тяжеловесным, но в конце 1970-х он стал ярчайшим воплощением кантри как идентичности, а не просто как музыкального стиля. В одной из самых известных его песен, “A Country Boy Can Survive”, вроде бы всего лишь воспеваются прелести сельской жизни: “старые добрые помидорчики и домашнее вино”. Но, как и многие другие его композиции, она на самом деле весьма непримирима по месседжу: автор не столько признается в любви матушке-природе, сколько проводит грань между самодостаточными жителями сельской Америки и не заслуживающими доверия обитателями больших городов, где “тебя просто поколотят, если зайдешь не в тот район”. Для Уильямса-младшего, также известного как Боцефус, музыка была линией фронта, а в фундаменте его кантри-идентичности лежало убеждение, что в “остальной” Америке все давно пошло не так. В 1988 году на восьмое место в хит-парад попала его композиция “If the South Woulda Won”, произведение в жанре альтернативной истории, воображавшее современную конфедерацию, в которой осужденных за убийство тотчас же казнят через повешение, а портрет его отца, Хэнка Уильямса-старшего, красуется на стодолларовых купюрах.

Дух Боцефуса возродился в творчестве таких групп, как Confederate Railroad – этот кантри-рок-ансамбль записал несколько кантри-хитов в 1990-е, а также использовал флаг конфедератов в своем мерче (в 2019 году, после того как несколько концертов проекта отменили из-за названия и логотипа, фронтмен Дэнни Ширли сказал в интервью Rolling Stone, что рос в окружении этих флагов в Чаттануге, штат Теннесси: “Нас учили, что флаг означает любовь к той части страны, где прошло твое детство”). Для некоторых рок-групп флаг стал символом бунта: Том Петти (уроженец Гейнсвилла, штат Флорида) использовал его в туре “Southern Accents” 1985 года, хотя позже сожалел о своем выборе; метал-группа Pantera не обошлась без него на гастролях в 2001-м. Но в кантри-музыке визуальный ряд, связанный с конфедератами, вовсе не всегда означал провокацию. Ностальгия о временах до гражданской войны в США заключена в словосочетании Lady Antebellum[27], которое стало названием трио, не раз оказывавшегося на вершине чартов в конце 2000-х со своими пронзительными песнями о любви, исполненными на несколько голосов. Даже The Dixie Chicks, знаменитые своей критикой местечковой ограниченности кантри-музыки, выбрали себе заголовок в честь “Dixie Chicken”, прифанкованной песни южно-роковой группы Little Feat, прославлявшей позднюю ночь в “Диксиленде” (так в старину иногда называли Юг США). В 2020 году на фоне массовых протестов на тему расовой справедливости Lady Antebellum укоротили название до Lady A, нанеся при этом обиду темнокожей блюзовой певице, уже выступавшей под этим псевдонимом, а The Dixie Chicks переименовались в просто The Chicks. Не существует способа отделить “гордость Юга” от политики и от той истории, которая сделала южную идентичность такой мощной и особенной (музыканты не поют о Новой Англии или о Среднем Западе и не воюют друг с другом за эти топонимы во многом именно потому, что ни один из этих регионов не вел кровопролитную сепаратистскую войну с американским правительством). Однако и о Юге можно петь по-разному: “Southern Voice”, хит номер один Тима Макгро 2009 года, демонстрировал инклюзивную версию южной гордости, в которой находилось место Долли Партон и Розе Паркс, Хэнку Уильямсу и Хэнку Аарону[28]. Можно осмыслять кантри-музыку и так – как отражение мультирасовой южной идентичности.

Однако за годы, прошедшие с записей Ральфа Пира 1920-х годов, кантри стал менее сельским и менее южным; сегодня представителей жанра не объединяет ни сельское хозяйство, ни региональная прописка. Их общий знаменатель – по-прежнему расовый. И слушатели кантри, по результатам многочисленных исследований, тоже почти все белые, и популярные исполнители из хит-парадов почти всегда белые (афроамериканцев в этом мире так мало, что их можно пересчитать по пальцам: Дариус Ракер из рок-группы Hootie & the Blowfish успешно превратился в кантри-исполнителя в конце 2000-х; Кейн Браун, сын темнокожей женщины и мужчины из племени чероки, называвший себя представителем двух рас сразу, стал кантри-звездой в конце 2010-х). Это необязательно нужно считать аномалией: в Нью-Йорке в 2000-е я обратил внимание, что на кантри-концертах сплошь белые и на сцене, и в зале, но то же самое можно было сказать и про инди-рок-концерты, и про хэви-метал-концерты, и даже про вечеринки в техно-клубах. Однако кантри, в отличие от вышеперечисленных жанров, вывешивал эту белую идентичность себе на знамя. Ральф Эмери, остававшийся на протяжении нескольких десятилетий одним из самых знаменитых кантри-радиоведущих, в 1992 году поведал журналу Time, что кантри восстанавливает расовый баланс в музыкальном пейзаже: “Ведь рэп говорит только о проблемах темнокожих – и многих белых это от него отталкивает”. В книге о Гарте Бруксе и эволюции кантри Брюс Фейлер приводит цитату Эда Морриса, в прошлом – редактора раздела “Кантри” в Billboard: “В основе кантри – опыт белых. Это музыка о том, где живут белые, что они читают, что видят”.

В прежние времена казалось очевидным, что кантри отражает не просто “опыт белых”, но опыт вполне конкретных белых: тех, о которых иногда отзываются с помощью оскорбительных кличек вроде “хиллбилли” или “реднек”. Именно это сформировало контркультурную идентичность жанра и позволило Хэнку Уильмсу-младшему мифологизировать себя как упрямого “парня из деревни”, который борется за выживание в “некантрифицированном” мире. Но начиная с Гарта Брукса кантри-музыканты в массе своей стали позиционировать себя как обычных, нормальных людей – как правило (но необязательно) белых; тех людей, представителями которых так любят называть себя разнообразные политики. Образ жанра как пространства для белых может казаться оскорбительным – в конце концов, “места для белых” в американской истории неизбежно были связаны с ограничениями и сегрегацией. Но не существует музыкальных жанров “для всех”. И возможно, кантри просто более честно, чем рок-н-ролл, рассказывает миру о себе и о своей аудитории. Для меня “белизна” кантри никогда не была непреодолимым препятствием. Я сам наполовину белый – то есть не белый, согласно правилам, которые мне пришлось выучить вскоре после переезда в США в пятилетнем возрасте. Я стал гражданином страны в 1994-м, но моя озабоченность разнообразными вопросами, связанными с американской идентичностью, вероятно, до сих пор маркирует меня как иммигранта. Поэтому я по-прежнему слушаю кантри-музыку как этническую музыку и ничего не могу с этим поделать – как звук белой Америки или (ладно, так и быть!) один из звуков белой Америки. Подобно другой музыке, которую я люблю, кантри позволяет мне заглянуть в жизни других, не похожих на меня людей – по крайней мере до определенного предела. Жанр дает мне представление о “нормальной” Америке – несмотря на то что иногда это всего лишь стилизация, причем выходящая довольно далеко за пределы нормальности.

Что делает вас кантри?

В 1970 году никому не известный автор-исполнитель выпустил никем не замеченный альбом под названием “Down to Earth”. Он мечтал стать звездой кантри, но радиостанции мало интересовались его близкими к фолку песнями, и к тому моменту, как он наконец добился успеха в конце 1970-х, он уже не был кантри-исполнителем – он был Джимми Баффеттом, создателем собственной музыкальной империи в мейнстриме, певшим легкие на подъем песенки о длинных днях и еще более длинных ночах на пляжах и в других теплых местечках. В 2000-е некоторые кантри-певцы заново открыли музыку Баффетта с ее эскапистским подходом, и жанр стал легче по содержанию – можно сказать, больше про досуг, чем про работу. Баффетт собственной персоной записал дуэт с Аланом Джексоном – песню “It’s Five O’Clock Somewhere”, принесшую ему первый хит номер один в чартах в 56 лет (восемь лет спустя он снова возглавил хит-парад, спев дуэтом с другим кантри-артистом, Заком Брауном). А певец Кенни Чесни, явно вдохновлявшийся Баффеттом, стал одной из самых стабильных кантри-звезд – ему удавалось звучать меланхолично, даже исполняя песни с заголовками типа “Beer in Mexico” (один из множества его хитов назывался именно так).

Вечеринка продолжилась и в 2010-е, с подъемом стиля, известного как бро-кантри – эти песни на универсально привлекательные темы вроде выпивки и флирта исполняли, в основном, бодрые мускулистые мужчины. Ирония, однако, заключалась в том, что музыка, позиционировавшая себя как панамериканская, на деле не была таковой: музыкальные критики и прочие сторонние наблюдатели критиковали бро-кантри, стиль казался им до боли немодным и возмутительно несовременным. Люк Брайан стал звездой благодаря целой серии жизнерадостных альбомов типа “Tailgates & Tanlines”[29] 2011 года (заголовок вроде бы отражал веселый и радушный настрой жанра, хотя надо отметить, что и вечеринки под музыку, гремящую из открытого кузова автомобиля, и линии загара традиционно ассоциируются с белыми людьми – соответственно по культурным и по фенотипическим причинам). Но кроссовер-успех ему в целом не сопутствовал именно из-за его неисправимой “нормальности”: в порочном, наркотизированном контексте популярной музыки его склонность воспевать такие простые удовольствия, как, скажем, “поцелуй перед сном”, выглядела довольно чужеродно. “Просто гордитесь тем, что делает вас кантри”, – спел однажды Брайан, после чего в следующих строчках подтвердил свое “сельское” реноме, а заодно заверил слушателей, что и их кантри-идентичность абсолютно истинна, вне зависимости от того, в чем она заключается. “Мы все немного разные, но и одинаковые тоже / Каждый занимается своим делом” – характерно, что певец мудро не стал уточнять, кто эти “мы”: судя по всему, имелись в виду все, кто мог испытать желание послушать его песни.

В последние годы критические отзывы о кантри чаще всего направлены именно на бро-кантри – критикам кажется, что этот стиль появился в результате коварного заговора менеджеров радио, мечтающих сделать жанр абсолютно однородным. Полемика стала по-настоящему жаркой в 2015 году, когда консультант кантри-радиостанций Кит Хилл дал интервью профессиональному журналу Country Aircheck, сказав в нем, что программным директорам стоит быть осторожными и не ротировать слишком много песен в исполнении женщин: “Если хотите высоких рейтингов, уберите женщин”, – сказал он и, поглядев на плейлисты, с одобрением отметил, что ни в одном из них удельный вес женских песен не превышал 19 процентов. Дальше Хилл довольно таинственно высказался о том, что мужчины – это “зелень в нашем салате”, а женщины – помидоры. Поднявшийся после этого скандал стал известен как “помидор-гейт”: комментарии Хилла получили такой широкий резонанс не в последнюю очередь потому, что многим слушателям и артистам как раз казалось, что женщин в кантри-эфирах маловато. Но ветераны кантри знали, что его мнение – вовсе не маргинально, в нем отражено многолетнее положение вещей. В автобиографии, вышедшей в 1994 году, Риба Макинтайр писала, что женщинам тяжелее становиться кантри-звездами, чем мужчинам, и предлагала одно из возможных объяснений этому факту: “Именно женщины часто покупают билеты на концерты, и разумеется, они хотят видеть на сцене мужчин – кто обвинит их в этом?” Хилл тоже утверждал, что слушатели кантри желают слушать мужской вокал, и, хотя многие деятели индустрии поспешили откреститься от его слов, ни одна кантри-радиостанция так и не усилила по мотивам “помидор-гейта” женское присутствие в своем эфире.

Ценность кантри-радио, которое пока что выдерживает конкуренцию со стриминговыми сервисами, – в том же, в чем и источник вызываемого им раздражения: это пример институции, без стеснения предоставляющей слушателям именно то, что они вполне наглядно у нее просят. Да, кантри-радио несовершенно, и да, оно всегда должно учитывать экономические соображения, хотя и не всегда делает это так, как мы от него ожидаем (исторически кантри-радио особенно внимательно относилось к своим слушательницам женского пола – они считаются ядерной аудиторией всего формата). Но, несмотря на доминирование кантри-радиостанций (а может быть, и как раз по его причине), сама музыка в новом тысячелетии видоизменилась довольно непредсказуемым образом, породнившись с многими жанрами и стилями за пределами кантри.

Кажется, среди тех, кто мог бы предсказать подобное развитие событий, был Хэнк Уильямс-младший, рано почувствовавший, что кантри и южный рок – родственные души. К началу 2000-х группы вроде Lynyrd Skynyrd задним числом включили в кантри-канон; наряду с песнями о пляжном отдыхе по пространству жанра распространялось нечто вроде “южного ретророка”. В нем были свои звезды – электрические дуэты Brooks & Dunn и Montgomery Gentry, стадионный гитарный герой Кит Урбан, мастерица приблюзованных баллад Кэрри Андервуд, а также Эрик Черч, который даже ревущие рок-песни исполнял так, что они становились олицетворениями его кантри-идентичности (среди них была даже композиция под названием “Springsteen” – чудесная кантри-песня о прослушивании музыки Брюса). В каком-то смысле это была новая версия нэшвиллского звука: в топ-40 доминировал хип-хоп, а кантри-музыка просто заглянула на несколько десятилетий назад, найдя способы привлечь слушателей, пропустивших громкий и бодрый хард-роковый взрыв 1980-х. Обратив на это внимание, члены группы Bon Jovi, популярных представителей тяжелого рока эпохи MTV, записали совместную песню с Дженнифер Неттлз из испытавшей рок-влияние кантри-группы Sugarland – она попала на верхушку кантри-чарта и вполне уместно смотрелась в плейлистах кантри-радиостанций.

Еще Хэнк Уильямс-младший наверняка мог бы предвидеть взлет одной из самых неожиданных кантри-звезд современности: Кид Рок, знаменитый рэп-дебошир из пригородов Детройта, с какого-то момента стал буквально одержим кантри-культурой. На концертах он стал исполнять кавер-версию песни “A Country Boy Can Survive”, после чего вступил с Уильямсом и в дружеские, и во взаимовыгодные профессиональные отношения. Вместе они записали целый концерт для проекта “CMT Crossroads”, в котором звезды кантри выступали дуэтами с исполнителями других жанров (Уильямс называл его “Кид Рок, мой мятежный сын”). В 2002 году музыкант вместе с Шерил Кроу выпустил нехарактерно мягкую балладу “Picture”, которую ротировали на кантри-радио достаточно часто для того, чтобы она забралась на 21-е место в жанровом хит-параде. Еще несколько лет спустя он достиг четвертой строчки с “All Summer Long”, кантри-хитом, сочиненным по мотивам “Werewolves of London”, рок-песни Уоррена Зивона, и “Sweet Home Alabama” Lynyrd Skynyrd – последняя даже оказалась упомянута в припеве: “Мы поем «Sweet Home Alabama» все лето напролет!” Однажды я спросил у Кид Рока про траекторию его карьеры, и тот ответил, что его никогда бы не приняли в элиту Нэшвилла, если бы не протекция Уильямса: “Она существенно улучшила мое реноме”.

Отчасти благодаря Кид Року кантри-музыка в те годы становилась более открытой, в том числе для хип-хопа – ведь и этот жанр к тому моменту накопил достаточно исторического веса, чтобы войти в американский культурный канон. В 2004 году дуэт Big & Rich выпустил хит “Save a Horse (Ride a Cowboy)”, вдохновленную хип-хопом песню для вечеринок, дурашливую и обаятельную, казавшуюся тогда очевидной однодневкой. Но перспектива соединения кантри и хип-хопа продолжала занимать самых разных артистов. У протеже Big & Rich, музыканта по прозвищу Ковбой Трой, вышел свой собственный кантри-хит, пусть и не слишком резонансный. Тим Макгро объединил усилия с хип-хоп-звездой Нелли, чтобы записать песню “Over and Over”, как раз имевшую довольно широкий резонанс – правда, не на кантри-радио: почти все кантри-радиостанции отказались ставить ее в эфир. Параллельно возникал целый поджанр кантри-рэпа, представителями которого в основном были белые рэперы в кантри-образе. Одним из них был Колт Форд, записавший композицию “Dirt Road Anthem”; в 2010 году кантри-певец Джейсон Олдин выпустил свою версию, в которой пел куплеты, но читал рэп в припевах. Этот вариант достиг вершины кантри-чарта, продемонстрировав, что у слушателей кантри-радиостанций больше не было аллергии на хип-хоп.

В чем сила формата

Самым популярным треком 2019 года (во всех жанрах) стала кантри-песня. А может быть, она не была кантри-песней? Композиция “Old Town Road” провела 19 недель на вершине горячей сотни Billboard, установив новый рекорд. В одной из ее версий засветился Билли Рэй Сайрус, ветеран кантри; текст повествовал о езде на лошадях. С другой стороны, в ней был хип-хоп-бит, и в целом, ей была присуща скорее хип-хоп-идентичность, ведь автором и исполнителем значился Лил Нас Экс – темнокожий певец и рэпер, которого до этого почти никто не знал. В кантри-чарте “Old Town Road” не показала высоких результатов по очень простой причине: после первой же недели (когда она заняла 19-е место) Billboard изъял ее из хит-парада. Объясняя это решение, журнал опубликовал одно из самых противоречивых заявлений в своей истории: “Хотя в «Old Town Road» немало отсылок к кантри и к ковбойской культуре, ей не хватает элементов современной кантри-музыки, чтобы включить текущую версию трека в кантри-чарт”. Этот текст слегка озадачивал, а главное, в нем заключалась определенная рекурсия: получалось, что песня “Old Town Road” не отражает “современную кантри-музыку”, потому что ей не хватает “элементов современной кантри-музыки”. Но на каком основании мы можем это утверждать?

Со стороны Billboard имело бы смысл высказаться проще и точнее: “Old Town Road” не заслуживает попадания в кантри-чарт, потому что слушатели этой песни в массе своей – не поклонники кантри-музыки; такое объяснение выглядело бы куда менее спорным. В самом деле, песня редко транслировалась на кантри-радиостанциях. А алгоритмы стриминговых сервисов типа Spotify позволяли сделать вывод, что люди, слушавшие “Old Town Road”, помимо этого, слушали скорее поп-музыку и хип-хоп, чем кантри. Споры о том, как классифицировать песню, были эхом дискуссий о том, как технологии меняют наше потребление музыки. В 2019 году кантри-радио по-прежнему оставалось мощной силой, но все больше меломанов, особенно юных, пользовались стриминговыми сервисами, такими как Spotify или Apple Music, где они слушали свою любимую музыку или изучали кураторские плейлисты. В 2012 году Billboard модернизировал хит-парад “горячих кантри-песен”, включив в подсчеты данные о скачиваниях и онлайн-стримах, а также статистику всех радиостанций, а не только тех, которые принадлежали к миру кантри. Если программные директора кантри-радио любили ротировать песни так, чтобы они то попадали на верхние места в чарте, то теряли их, в стримингах одни и те же композиции порой фигурировали на вершине неделями или даже месяцами – и потому что их открывали для себя новые слушатели, и потому что поклонники оказывались не готовы быстро их забыть. Песня “Meant to Be”, созданная кантри-дуэтом Florida Georgia Line в соавторстве с поп-звездой Биби Рексой, попала на верхушку кантри-чарта в декабре 2017-го и оставалась там до ноября следующего года – впечатляющее достижение, одновременно показывающее уязвимость современного хит-парада: сегодня он уже не значит то же, что и раньше. Те, кто интересовался, что на самом деле звучит на кантри-радио, должен был вместо “горячей сотни” взглянуть на хит-парад “Кантри-ротации Billboard”, где “Meant to Be” занимала первую строчку на протяжении всего лишь одной апрельской недели. Взлет стриминговых сервисов ознаменовал вроде бы незаметную, но существенную перемену в том, как люди относятся к музыкальным жанрам. Старый, ориентировавшийся на радиопоказатели чарт свидетельствовал о том, какие песни были особенно популярны среди тех, кто слушал кантри-радио. Новый, ориентирующийся на стриминги чарт давал понять, какие кантри-песни популярны среди слушателей в целом – а значит, ответ на вопрос, что такое кантри, становился прерогативой составителей хит-парада, а не программных директоров радиостанций. В эпоху Spotify правило Барбары Мандрелл оказалось под угрозой – сегодня труднее понять, что любит кантри-аудитория, потому что труднее понять, кто в нее входит.

На фоне размывания границ кантри, возможно, некоторые начнут с большей симпатией относиться к бро-кантри, стилю, немало сделавшему для расширения звуковой палитры жанра. Многие его представители пользовались элементами хип-хопа для создания требуемой радостной, праздничной атмосферы, при этом не поступаясь кантри-идеалами. Одна из первых песен, которую характеризовали как “бро-кантри”, – “Boys ‘Round Here” Блейка Шелтона 2013 года; она стартовала с присяги на верность кантри:

Звучит весьма традиционно? Да, но Шелтон не пел этот текст, а читал рэп, более-менее в такт хип-хоп-ритму; в припеве вступали электрогитары. Florida Georgia Line, компанейский бро-кантри-дуэт, вновь привел Нелли в кантри-формат в привязчивой песне “Cruise”, возглавившей чарт радиоротаций. А Сэм Хант, крепко сложенный мужчина, игравший квотербека на университетском уровне, выпустил в 2014 году свой дебютный альбом, полный отсылок к хип-хопу и R&B – особенно в слегка аритмичной, синкопированной вокальной подаче (на концертах Хант иногда включал в сет-лист отрывок “Marvin’s Room”, меланхоличного хип-хоп-хита Дрейка). Как-то раз я спросил у Джона Дики, представителя Cumulus Media, конгломерата кантри-радиостанций, об успехе Ханта – сразу пять песен с его альбома попали на первую или вторую строчку в радиочарте. Дики ответил, что Хант – пример того, как эволюционирует кантри-музыка: “Еще пять, шесть, семь лет назад песни, как у Ханта, казались бы довольно сомнительной бизнес-идеей, а сегодня он образец всего, в чем сила формата”. Вслед за артистом хит-парады наполнились кантри-исполнителями, пользовавшимися инструментами хип-хопа: электронными битами в сочетании с живыми ударными, автотюном, придававшим голосам несколько роботизированное звучание, уличным сленгом, скользкими, текучими вокальными мелодиями.

Новейшая версия кантри-музыки Нэшвилла по традиции раздражала многих слушателей и музыкантов. В 2017 году Стив Эрл, давно вошедший в образ кантри-диссидента, предположил, что современное кантри – это “хип-хоп для тех, кто побаивается черных”. Но кажется несправедливым полагать, что слушательский энтузиазм по поводу гибридов хип-хопа и кантри просто показывает, что те, кто его испытывают, “побаиваются черных” (а если бы они не принимали эти гибриды – что бы это о них говорило?). Сегодня, как и в 1970-е, в эпоху расцвета движения “кантриполитен”, если кантри движется в сторону поп-музыки, это часто означает, что жанр вбирает элементы “черной” музыки, при этом продолжая настаивать на своей подлинности и чистоте. Морган Уоллен, перенявший у Сэма Ханта звание главного кантри-сердцееда, много играл с фразировкой хип-хопа и даже соответствующими битами, но подчеркивал свою непринадлежность к хип-хоп-культуре: “Пиво в городе и вполовину не такое же вкусное, – пел он. – Пиво плохо мешать с хип-хопом, а вот с нашей землицей – то, что надо!” И хотя с пивом он был не прав, зато прав в том, что многим слушателям в самом деле важно было видеть в нем своего – верного представителя кантри-сообщества, испытывавшего смешанные чувства на тему культурного доминирования хип-хопа. В начале 2021 года, вскоре после издания альбома, всплыла видеозапись, на которой Уоллен произносит слово “ниггер”, прощаясь после попойки с кем-то из своих друзей (казалось, что он старался произнести его так, как сделал бы в это мгновение темнокожий). Реакция не заставила себя ждать: музыкант стал первым исполнителем после The Dixie Chicks, чьи песни были изъяты из плейлистов кантри-радиостанций по всей стране, а лейбл заявил, что “приостановит” его контракт. Сам Уоллен выпустил короткое извиняющееся заявление, а затем и еще одно, длиннее, и объявил, что на время завяжет с музыкой. Но его поклонникам было, в сущности, все равно – они продолжали слушать новый альбом артиста, который в итоге провел десять недель на вершине хит-парада Billboard (достижение, покорявшееся до этого только Стиви Уандеру в 1976 году и Уитни Хьюстон в 1987-м). Да, будущее Уоллена как кроссовер-артиста стало туманным, но его статус крупнейшей кантри-звезды остался неизменным.

Это странная и примечательная особенность кантри-музыки: по прошествии многих десятилетий, несмотря на всю свою эволюцию, она до сих пор функционирует как жанр, как сообщество со сложившимися вкусами и приоритетами – к добру ли, к худу ли. У кантри до сих пор есть и фанаты, считающие эту музыку своей, и критики, ломающие вокруг жанра копья, и радиостанции, которые на нем сфокусированы, и рекорд-лейблы, которые его продают. Никто доподлинно не знает правил, но все знают, что эти правила существуют – и, как и другие жанры, кантри во многом определяет себя от противного: через то, что он отвергает. Хулителей же у него еще больше, чем у других музыкальных жанров. Начиная с 1960-х годов это, возможно, самая презираемая форма американской музыки: над некоторыми артистами насмехаются за то, что они “слишком кантри”, а над другими – за то, что они “недостаточно кантри”. И тем не менее кантри удалось совершить два главных подвига, на которые способен музыкальный жанр: измениться и остаться собой.