Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах

Рэп не обязан ничему вас учить

На середине первой стороны дебютного альбома хип-хоп-дуэта Black Sheep, “A Wolf in Sheep’s Clothing” 1991 года, музыка прерывается протестующими голосами. “Йо, чувак, почему бы тебе не зачитать что-нибудь о подъеме темнокожих?” – говорит один человек. Другой интересуется, почему Black Sheep молчат о “поедании дельфинов”. Еще кто-то упоминает “э-зоновые дыры”, превращая высказывание о загрязнении окружающей среды в скабрезную шутку, возможно, ненамеренно. В ответ на все эти предъявы участники Black Sheep лишь усмехаются. Слушатели хип-хопа часто ожидают услышать в нем важные, правильные слова – сам жанр вроде бы к этому располагает. Но Black Sheep просто записали отличный альбом – чего еще от них требовать?

Люди спорили о хип-хопе с самого момента его рождения, в 1970-е годы в Бронксе. Очень скоро он превратился в самый скандальный жанр в стране, причем этот знак отличия сопутствует ему по сей день, невзирая ни на прошедшие годы, ни на огромную популярность. Становясь сначала просто успешным, затем мейнстримным и, наконец, доминирующим, хип-хоп оставался небезупречен. Он появился в бедных черных кварталах Бронкса и за все годы так и не потерял связи с теми же самыми бедными черными кварталами – только уже по всей стране, а также с бедными и необязательно черными кварталами – по всему миру. Эта связь объясняет некоторые предъявляемые к музыке требования: многие слушатели считали и считают, что жанр должен быть политически сознательным, недвусмысленно революционным, и расстраиваются, когда рэперы оказываются непоследовательны или невнятны в расстановке приоритетов. Хип-хоп-инсайдеры и сторонние наблюдатели часто согласны, что с жанром что-то всерьез не так, но редко согласны, что именно. А рэперы испокон веков склонны произносить речи, которые оборачиваются для них большими неприятностями – для хип-хопа очень важно понятие уважения, или респекта, но закрепился и расцвел он, как раз саботируя требования респектабельности. Лучшие образцы жанра нередко оценивались одновременно как неотразимые и непростительные, причем одними и теми же слушателями, а иногда и самими артистами.

Как и многие другие хип-хоп-герои, участники дуэта Black Sheep были виртуозными трикстерами: эти ньюйоркцы, выросшие в Северной Каролине, слишком горячо любили хип-хоп, чтобы в полной мере принимать его всерьез. Миста Лонж, постоянный продюсер ансамбля, создавал искрометные биты из кусочков старых рок– и R&B-записей. А Дрес, основной рэпер, балансировал между лукавыми остротами и неожиданными проявлениями эрудиции. Даже для описания подернутой алкогольным туманом сцены в ночном клубе он мог подобрать совершенно непредсказуемые слова, а затем произнести их с напускной официальностью:

Несмотря на всю фанаберию, участники Black Sheep хорошо осознавали свое место в меняющейся иерархии хип-хопа, и это не было исключением из правил. Рэп подразумевает осознанность. Певцы могут спрятать слова за мелодией – неважно, банальны они, туманны или таинственны (Пьер Бомарше, французский драматург XVIII века, превратил это свое наблюдение в афоризм: “Что недостойно быть сказанным, может быть спето”). Но тексты рэперов более обнажены, поскольку сама их подача напоминает речь. Именно поэтому рэперы тратят столько времени, объясняя, кто они такие, чем занимаются и почему заслуживают нашего внимания. Ранние рэперы были фактически церемониймейстерами, которых нанимали вести вечеринки, и они-то и ввели в обиход традицию развернуто представляться. Первые строчки первого же куплета первого когда-либо выпущенного хип-хоп-хита, “Rapper’s Delight” проекта Sugarhill Gang 1979 года, включали приветствие: “Я Уандер Майк, и я хочу сказать привет вам // Черным, белым, красным, коричневым, желтым и фиолетовым”. Спустя двенадцать лет в альбоме Black Sheep обнаружилась более гладкая версия того же самого сантимента: “Дрес, Д-Р-Е-С, да, пожалуй, мне пора начать // Если вы не против, я собираюсь в клочья эту песню порвать”. Упоминание собственного имени может быть расценено как хвастовство, но также и как жест учтивости, способ познакомиться со слушателями и настроить их на позитивный лад, как сделал бы любой хороший ведущий.

По тем же причинам рэперы знамениты стремлением вступать во взаимодействие со своими хулителями – они больше, чем певцы, озабочены своей позицией на социальной лестнице, потому что именно эта позиция дает им право (и кредит доверия) высказываться и быть услышанными. Песня “Rapper’s Delight” вызвала гнев рэпера по прозвищу Грандмастер Флэш, чей текст оказался использован в ней без разрешения, – он не преминул выразить свои эмоции и в музыке, и в многочисленных интервью. А двое из самых легендарных рэперов всех времен, Тупак Шакур и Ноториус Б. И. Г., в 1990-е оказались втянуты в яростную распрю. Однако бывали и более тонкие способы реагировать на критику. Участники Black Sheep знали, что их альбом, содержавший песню “Hoes We Knows”[49], может быть сочтен сексистским, поэтому по соседству разместили скит[50], заранее отыгрывающий эту тему: к чести музыкантов, феминистски настроенные журналистки в ските представали более симпатичными, чем сами рэперы. В 1991 году жанр, да и вся страна, были заворожены взлетом так называемого гангста-рэпа, поэтому группа решила начать пластинку с гангста-пародии, высмеивавшей концепцию “уличной аутентичности” до того, как кому-то пришло бы в голову обвинить в ее недостатке самих артистов. В этой пародии Дрес предстает в образе хладнокровного киллера, поглощающего завтрак и готовящегося пойти в школу: “Голодный как волк, прочел молитву // Поп продолжал вопить, и я пальнул ему в тыкву”. В финале лирический герой просыпается и сбрасывает наваждение: “Мне снилось, что я крутой”.

Подставные протестующие, прервавшие альбом Black Sheep с жалобами на “э-зоновые дыры”, отражали несколько иное понимание хип-хопа, чем то, которое входило в моду в описываемый период. В конце 1980-х группа Public Enemy выработала воинственную, раскаленную добела, прямолинейную форму хип-хопа – чтение рэпа в их трактовке было действительно серьезным делом. С тех пор всегда находились слушатели, считавшие Public Enemy не просто отличным хип-хоп-ансамблем, а идеалом, к которому должен стремиться весь жанр. Подобно Бобу Дилану, который сделал обиходным представление о том, что певцы должны быть правдорубами, Public Enemy научили мир, что рэперы должны быть революционерами. Дуэту Black Sheep тоже была порой свойственна пылкость – между подколками в альбоме “A Wolf in Sheep’s Clothing” обнаруживались и строчки о тяжелом наследии расизма или о важности верить в себя на фоне заниженных ожиданий. Но в 1992 году в интервью The Source, долгие годы – самому авторитетному хип-хоп-журналу, Миста Лонж сетовал, что слишком многие хип-хоп-артисты спешат удовлетворить спрос на “музыку с месседжем”: “Никто и никогда не определял другие жанры как музыку, призванную кого-то чему-то учить. И рэп тоже не обязан ничему вас учить”. Хип-хоп – это, несомненно, развлечение, но от него в большей степени, чем от других жанров – кантри, ритм-энд-блюза, даже рок-н-ролла – ждали, что он будет предоставлять нечто большее, чем просто развлечение.

Уверен, что главный хит Black Sheep, “The Choice Is Yours”, я услышал еще в школе – кажется, диджей включил его на школьной дискотеке. Но с остальными песнями с их альбома я смог ознакомиться лишь несколькими годами позже, когда заново открывал для себя хип-хоп. Ребенком я покупал и заучивал наизусть кассеты Run-DMC, Кертиса Блоу и The Beastie Boys. Эту музыку, как правило, не ротировали на нашей районной радиостанции, ориентированной на хиты из топ-40, но она, тем не менее, была широко известна – ее слушали и все остальные ребята в моем классе. Почти все они были белыми, но не помню, чтобы меня удивляла их одержимость “черной” музыкой. И хотя в моем классе был и темнокожий парень, прямо-таки источавший хип-хоп-крутизну, не думаю, что кто-то мог бы сказать нечто подобное обо мне – хоть и я пробовал сделать себе рэперскую прическу: “ежик”, правда, недостаточно острый и недостаточно плоский по сравнению с персонажами с хип-хоп-обложек. Хип-хоп, без сомнения, был афроамериканской музыкой. Но мне тогда он казался скорее просто американским – он принадлежал не миру моих родителей-африканцев, а миру моих друзей. Само собой, это было частью его обаяния: рэперы казались мне непохожими на меня самого ни по происхождению, ни даже по внешности, хоть я и был с ними одной расы. Они были намного круче.

У хип-хопа появилось посольство в мейнстриме в 1988 году, когда MTV запустил шоу “Yo! MTV Raps”. Помню, как увидел его фрагменты по телевизору у друзей, а год спустя стал и сам его смотреть, после того как к нам провели телевизионный кабель. Хип-хоп в то время постепенно осваивался в чартах: MC Хаммер выпустил вездесущий хит “U Can’t Touch This” в январе 1990-го, а Ванилла Айс – свою песню “Ice Ice Baby” в августе; впрочем, к этому моменту я уже был новоиспеченным панк-рокером, свежим, но горячим приверженцем идеологии “антимейнстримизма”. Хип-хоп был музыкой для тусовок, музыкой с MTV, “попсой”, хип-хоп слушали мои популярные одноклассники (в те минуты, когда не слушали классик-рок). Мейнстримная “американскость” хип-хопа, так привлекавшая меня в детстве, теперь виделась поводом для того, чтобы отвергнуть жанр. Да, возможно, музыка была интересной – но больше не для меня. Я считал, что перерос ее.

Альбомом, вернувшим меня к хип-хопу, стал не какой-то мощный блокбастер и не кроссовер-запись – именно поэтому он и стал казаться мне столь соблазнительным. Я тогда учился в Гарварде (а точнее, не учился – это как раз был год моего академического отпуска и работы на складе аудионосителей). Стереосистемой на складе мы управляли вахтовым методом, и однажды весной 1996 года кто-то из моих коллег включил новый альбом музыканта, называвшего себя Доктором Октагоном. Позже я узнал, что таков был очередной псевдоним ветерана хип-хопа, известного как Кул Кит и добившегося определенного успеха в 1980-е с культовой группой Ultramagnetic MCs. Под вывеской “Доктор Октагон” Кул Кит сформулировал свою абсурдистскую версию хип-хоп-приветствия: “Доктор Октагон, фельдшер-эмбрион с Востока // Со своим священством я принадлежу к Церкви Операционной”. Его альбом буквально ослеплял техничными жаргонизмами и бессмысленной бравадой; он позволил мне с опозданием понять, что хип-хоп тоже бывает смелым и странным – собственно, он всегда умел таким быть, просто я этого не замечал.

Рэперы и их поклонники часто превозносили хип-хоп за аутентичное отражение жизни в беднейших районах Америки и за незаменимую хронику афроамериканского опыта. “Рэп – это телевизионная станция черной Америки, – утверждал Чак Ди из Public Enemy в интервью журналу Spin в 1988 году. – Единственный достоверный источник фактов о том, что чувствует черная молодежь, – это рэп-альбом”. Это может быть эффективным аргументом в защиту хип-хопа, но в качестве анализа музыки это как минимум не исчерпывающее суждение – хотя бы потому, что хип-хоп в его контексте производит впечатление чего-то довольно невеселого. А на самом деле жанр далеко не всегда говорил своим слушателям правду; практика рэпа зачастую предполагала не столько репортаж, сколько вдохновенный гон. Хип-хоп продолжал развиваться десятилетие за десятилетием прежде всего благодаря его настойчивому стремлению нас развлекать. Легко понять, почему многие неравнодушные музыканты и слушатели (в том числе Чак Ди) пытались трансформировать его в жанр, более недвусмысленно позиционирующий себя на стороне добра и прогресса. Однако он сопротивлялся – и параллельно продолжал привлекать все новых слушателей. Возможно, именно хип-хоп – квинтэссенция современного американского искусства, главный вклад страны в мировую культуру. И тем не менее на протяжении всей истории жанра его воспринимали как музыку, которую любят вопреки ее якобы очевидным недостаткам – как стыдное удовольствие. В каком-то смысле это высшая похвала: свидетельство того, как много радости он способен принести.

(Новый) звук молодой Америки

Изобретатели хип-хопа не считали, что создают новый жанр – они были слишком поглощены организацией вечеринок. Главным изобретателем среди них считался диджей Кул Херк, иммигрант с Ямайки, живший в Бронксе и знаменитый тем, что включал на своих вечеринках музыку, которую нельзя было услышать больше нигде. Это была заря эпохи диско: в манхэттенском даунтауне всего в десяти милях к югу от Бронкса первопроходцы диско придумывали собственную форму танцевальной музыки. Но нарождающаяся диско-сцена была рафинированной и космополитичной: геи и натуралы, белые, темнокожие и латиноамериканцы – все могли комфортно чувствовать себя за диджейским пультом или на танцполе (правда, не всегда одинаково комфортно). Атмосфера тусовок у Кул Херка (некоторые из них проводились прямо в общем зале его многоквартирного дома) была другой – более черной, более гетеросексуальной, более жесткой. В книге “Yes Yes Y’All” (“Да-да, именно вы”), важной хронике ранних лет жанра, еще один хип-хоп-диджей той эпохи, Диско Уиз, вспоминает, что был “быдловатым подростком” в поисках гостеприимного места, чтобы потусоваться. “Мы не были социально приемлемы для диско-баров, мы фактически были сегрегированы, – вспоминал он, латиноамериканец по происхождению (правда, его псевдоним – свидетельство того, какое влияние на него, тем не менее, оказал сам жанр диско). – Когда на сцене наконец-то появился Кул Херк, мы сразу врубились: теперь все будет по-другому”.

Если диско-диджеи перемикшировали и удлиняли их любимые ритм-энд-блюзовые пластинки, чтобы те можно было проигрывать бесконечно, то стиль Херка был менее гладким. Среди его любимых треков выделялись “It’s Just Begun”, фанк-песня с лидирующим саксофоном проекта Jimmy Castor Bunch, а также “Apache”, упругий инструментал малоизвестной группы Michael Viner’s Incredible Bongo Band. А излюбленным фрагментом Херка в каждой композиции был так называемый “брейк”: тот отрывок записи, где почти весь инструментальный состав замолкает, а звучит только мощный синкопированный ритм. Используя две вертушки, он нашел способ проигрывать брейки еще и еще к восторгу танцующих – брейкдансеров, как их вскоре начали называть. Одним из поклонников Херка был юный самоучка, взявший себе псевдоним Грандмастер Флэш и сообразивший, что может привлечь слушателей, если сделает из своих вечеринок настоящее шоу. Диджей стал еще быстрее менять вертушки: пока звучала одна пластинка, он прокручивал другую в обратную сторону и в итоге мог доставить танцорам удовольствие, повторяя их любимые музыкальные фразы непрерывно, без пауз.

Я переехал в Нью-Йорк в 1999 году, уже будучи автором и редактором текстов, отчаянно нуждавшимся в рабочем пространстве. Через некоторое время я снял угол в Челси у парня по имени Билл Адлер, меломана и исследователя музыки, в чьем резюме была в том числе работа главой пиар-отдела знаменитого хип-хоп-лейбла Def Jam Records в 1980-е. Круг друзей Билла впечатлял не меньше, чем истории с его военной службы, и на протяжении нескольких лет третьим человеком в нашем коворкинге был хип-хоп-ветеран Кул DJ AJ, хорошо помнивший бронксскую сцену 1970-х, но на собственном примере узнавший, что известность в хип-хоп-мире не всегда конвертируется в большие деньги (в то время основным его бизнесом была спекуляция билетами на концерты – это неодобрительно называлось “скальпингом”). AJ, позже, в 2015 году умерший от рака желудка, гордился своим статусом хип-хоп-пионера: на обложку книги “Да-да, именно вы” попала именно его фотография – он запечатлен на ней склонившимся над вертушками. Но при этом он не испытывал иллюзий насчет собственных возможностей: в отличие от Грандмастера Флэша, он не был ни виртуозом, ни даже одержимым знатоком и коллекционером пластинок. У AJ было много связей и полезных знакомств – он считался человеком, который проследит за тем, чтобы вечеринка закончилась без эксцессов, все гонорары были выплачены, а оборудование никто не спер. Для него хип-хоп был социальным феноменом – не в меньшей степени, чем музыкальным. “Я не приходил на тусовку послушать Херка, – вспоминал он в устной истории раннего хип-хопа, – я приходил на тусовку потусоваться!”

Первые диджеи быстро сообразили, что для того, чтобы тусовщики тусовались, с ними нужно было общаться. Поэтому они стали брать с собой “церемониймейстеров”, или просто MC, “эмси”, которые работали с микрофоном как сверхбодрые радиоведущие, выдавая на-гора энергичные кричалки: “Ну-ка, в ритм!”, “Да-да, именно вы!”, “Продолжаем до рассвета!”, “Хип! Хоп! Не останавливаемся!” (прежде чем стать музыкальным жанром, “хип-хоп” был сигналом для танцующих). К 1978 году самые популярные диджеи работали с целыми группами эмси, обменивающихся рифмованными строчками. Группа Грандмастера Флэша со временем получила название The Furious Five; участники восхваляли самих себя, а также своего босса: “Флэш – чувак, которого победить невозможно / Слово «поражение» в связи с ним будет ложным”. А Грандмастер Кэз, знаменитый своими рифмованными историями, выступал с разными командами, пока не присоединился к The Cold Crush Brothers. Большинство этих исполнителей зарабатывали вполне неплохие деньги, заполняя клубы в Бронксе и Гарлеме, и необязательно мечтали превращаться в музыкантов, выпускающих записи на рынок, тем более что тогда ни у кого не было уверенности, что их искусство вообще может существовать в записи. Их работой было проигрывать чужие пластинки, а также на протяжении пары часов общаться с людьми на танцполе. Можно ли сделать из этого песню?

Симптоматично, что многие самые ранние записи в хип-хопе, жанре, так высоко ценящем подлинность, были в каком-то смысле фальшивками. В 1979 году прифанкованная R&B-группа Fatback Band решила отдать дань уважения новому танцевальному помешательству из Бронкса и выпустила песню “King Tim III (Personality Jock)”, в которую вошел вполне качественный рэп-куплет в исполнении приятеля одного из музыкантов. Некоторые считают, что это вообще самая первая рэп-запись, несмотря на то что к бронксской хип-хоп-сцене она не имела прямого отношения. Но и “Rapper’s Delight” Sugarhill Gang, хит-однодневка, вышедший парой месяцев позже, – тоже не имел. Три участника ансамбля, собранные продюсером записи, Сильвией Робинсон, не были рэперами: один из них, Биг Бэнк Хэнк, какое-то время служил менеджером Грандмастера Кэза, и когда приятель спросил, не хочет ли тот записать собственный сингл, принес в студию несколько текстов Кэза (в строчке “Я К-А-З-Н-О-В-А, а все остальные – Ф-Л-А-Й” Биг Бэнк Хэнк на голубом глазу произносит прежний псевдоним Грандмастера Кэза, Cas [a] nova Fly). “Rapper’s Delight” не был полноценной хип-хоп записью, но это была идеальная песня: цепкая, веселая, познакомившая мир с новым жанром, услужливо упомянутым прямо в припеве: “Я говорю: хип, хоп, хиппи, хиппи / Под хип, хоп, хип, хоп мы не останавливаемся”.

В те годы хип-хоп, несомненно, казался многим слушателям скорее необычным, чем радикальным: напыщенная поэзия, которая декламируется под диско-записи. Ранние хиты подтверждали это впечатление. Кертис Блоу стал первым рэпером, подписавшим контракт с крупным лейблом: вышедший спустя пару месяцев после “Rapper’s Delight”, его первый сингл фактически представлял собой рождественский джингл: “Christmas Rappin’”. Blondie, поп-группа эпохи панк-рока, заняла первое место в чарте в 1981 году с песней “Rapture”, построенной вокруг дурашливого потока сознания вокалистки Дебби Харри, который был подан как рэп. Читать рэп казалось простым и веселым занятием – мимо него не прошли и комики, в том числе Мел Брукс, у которого были рэп-выступления от лица Людовика XVI и Гитлера; Стиви Уандер также зачитал несколько строчек в сингле “Do I Do” 1982 года. Среди всех, кто популяризировал ранний рэп, успешнее и последовательнее многих была группа The Fat Boys – трое артистов, функционировавших как посланники хип-хопа, использовали свой лишний вес как удачный панчлайн (впрочем, шутка оказалась не такой смешной, когда в 1995 году Даррен Робинсон по прозвищу “Человек-битбокс”, придумавший музыкальную идентичность трио, умер от сердечного приступа в возрасте всего 28 лет). Несколько песен The Fat Boys проникли в R&B-чарт, включая и “Jailhouse Rap”, шутливый трек о воровстве еды. Кроме того, они сотрудничали с The Beach Boys над кроссовер-хитом “Wipeout”, а еще в какой-то момент неожиданно запустили карьеру в кинематографе – ее кульминацией стало участие в эксцентрической комедии “Безалаберная”.

Успех “Rapture” продемонстрировал всей стране, что такое рэп, но не вывел жанр в музыкальный мейнстрим. Более того, в 1984 году Billboard рапортовал, что некоторые ранее дружелюбные к рэпу радиостанции на родине жанра, в Нью-Йорке, стали ротировать эту музыку лишь “спорадически”, вероятно, решив, что мода потихоньку проходит. Однако каким-то непонятным образом жанр нашел поклонников в моей младшей школе в Кембридже, Массачусетс – и, насколько можно было судить, чуть ли не во всех младших школах страны. Я купил кассету с альбомом Кертиса Блоу “Ego Trip”, потому что в нее вошла песня “Basketball”, хорошо подходящий для детей панегирик знаменитым баскетболистам (еще там была песня “AJ Stretch”, трибьют диджею, с которым работал Блоу, и моему будущему соседу по офису, AJ; хип-хоп умеет налаживать связи между людьми даже сквозь время и пространство). Самой любимой моей группой были Run-DMC – в их дерзком стиле достаточно простые биты порой сочетались с ревущими электрогитарами. Это была неслыханная ранее смесь, а также хитрый способ привлечь в том числе и поклонников рок-музыки, хотя в тот момент я не знал, что электрогитары для хип-хопа нехарактерны. В основном меня цепляло то, как рэперы выкрикивали в микрофон свои энергичные тексты – выразительные и легкие для запоминания. В одном из четверостиший “King of Rock”, заглавной песни с альбома Run-DMC 1985 года, Ран начинал каждую строчку, а DMC решительно ее заканчивал:

Для еще не успевшего возмужать 11-летнего ребенка, каковым я был в 1987 году, хип-хоп казался жанром, придуманным специально, чтобы меня веселить. У всех моих друзей (и у меня тоже) были экземпляры “Licensed to Ill”, дебютного альбома 1986 года группы The Beastie Boys, трех белых рэперов, который начинали с хардкор-панка и чей цвет кожи интересовал меня намного меньше, чем то, что они казались хулиганствующими младшими братьями Run-DMC (я был слегка шокирован самыми скандальными строчками с альбома, описывавшими то ли любовное свидание, то ли акт насилия: “Шериф гонится за мной за то, что я сделал с его дочкой // Я делал с ней и шито, и крыто // И даже бейсбольной битой”). А на обложке школьной тетради я разместил тексты с первого альбома диджея Джаззи Джеффа и Фрэш Принса, известных многословными рифмованными историями, напоминавшими мультфильмы. Если бы кто-то рассказал мне, что через пару лет Фрэш Принс (он же Уилл Смит) превратится в звезду ситкомов, я бы не удивился – а вот в его дальнейшее перевоплощение в героя боевиков было поверить сложнее.

Один из самых удивительных фактов, связанных с этими успешными ранними хип-хоп-пластинками, – что ко многим из них приложил руку один и тот же человек: Расселл Симмонс, самая влиятельная фигура в хип-хопе 1980-х. Он был менеджером Кертиса Блоу, ставшего первой хип-хоп-звездой, хотя никто и никогда не считал его особенно умелым рэпером. Кроме того, он был менеджером своего родного брата, Джозефа Симмонса, он же – Ран из Run-DMC, а также диджея Джаззи Джеффа и Фрэш Принса. The Beastie Boys записывались для хип-хоп-лейбла Def Jam, который именно Симмонс и основал вместе с партнером, Риком Рубином, – и то же самое справедливо для Public Enemy и, скажем, ЭлЭл Кул Джея, рэпера и актера, запустившего одну из самых успешных карьер во всей истории хип-хопа. А вот менеджером группы The Fat Boys Симмонс не был – но менеджер Мадонны считал, что был, и как-то связался с ним, чтобы предложить сотрудничество; Симмонс вместо этого рассказал ему о The Beastie Boys и забронировал для группы место на разогреве в первом турне певицы. И The Beastie Boys, и Мадонна позже вспоминали, что опыт им понравился, чего, правда, кажется, нельзя было сказать о поклонниках артистки, свистевших и бросавших на сцену посторонние предметы.

Общий офис с Биллом Адлером, бывшим пиар-агентом Def Jam, сулил немало преимуществ, в том числе – возможность копаться в его шкафах, переполненных фотографиями и статьями из раннего периода истории хип-хопа, которые больше никто не догадался сохранить для вечности. Сегодня эта коллекция хранится к Корнелле, в специализированном “Хип-хоп-архиве Адлера”. Один из лучших ее экспонатов – черновик письма 1989 года, которое Адлер отправил Брайанту Гамбелу, ведущему шоу “Today” на телеканале NBC, который незадолго до этого интервьюировал диджея Джаззи Джеффа и Фрэш Принса. “Мы представляем всех топовых рэперов в шоу-бизнесе”, – писал Адлер от лица Симмонса и, если и преувеличивал, то лишь самую малость. Далее он утверждал, что эти рэперы – современный эквивалент The Rolling Stones, Элвиса Пресли, Джеймса Брауна и Боба Дилана, а также позволил себе стратегическое сравнение: “Мы с уверенностью заявляем о наших артистах в 1980-е то же самое, что Берри Горди говорил об артистах лейбла Motown в 1960-е: они – «звук молодой Америки»”. Несколькими годами ранее такое утверждение показалось бы неправдоподобным. Несколькими годами позже это уже была общеизвестная истина.

Музыка в каждой строчке

Люди иногда говорят “рэп и хип-хоп”, как будто это два разных жанра, однако в действительности чаще всего два термина считали взаимозаменяемыми. Если и есть разница, то лишь одна: “читать рэп” – это более или менее то же самое, что просто “разговаривать”. Поэтому история рэпа предвосхищает появление хип-хопа на годы, десятилетия или даже столетия, в зависимости от нашей точки зрения (декламация написанного разговорным языком поэтического текста в рамках любой эпохи и любой культуры может вполне осмысленно быть названа “рэпом”). До возникновения хип-хопа на R&B-радио существовали диск-жокеи с языком без костей вроде Фрэнки Крокера, который уже в 1960-е спрашивал слушателей: “Здорово же жить в городской хате / И подключаться к Фрэнки Крокера пати / Каждый вечер на закате?” Спустя несколько лет на Ямайке – родине Кул Херка – такие исполнители, как Ю-Рой, стали выдавать свободно текущие, полуимпровизированные рифмы под аккомпанемент инструменталов: “Я крут, словно лев, и это не блеф, ведь у меня пластинок целый хлев” (эта практика стала известна как диджеинг, вероятно, в честь вдохновивших ее диск-жокеев с американского радио). При желании истоки традиции можно найти и в многословном “разговорном блюзе” 1920-х или в переполненном сленгом вокальном джазе Кэба Кэллоуэя в 1930-е и 1940-е: “Ты же чувствуешь бит? Он тебя теребит? Ты танцуешь под этот хит?” Многочисленные проповедники и юмористы могут считаться проторэперами, как и Мохаммед Али, сообразивший, что рифмованные насмешки и провокации запоминаются намного лучше. Среди самых влиятельных предшественников рэп-саунда – комик Пигмит Маркхэм, записавший в 1968 году ритм-энд-блюзовый хит “Here Comes the Judge”: рифмованный юмористический монолог, произнесенный суровым голосом под не менее суровый бит; всем рэперам эта композиция была прекрасно известна.

Другие предтечи рэпа – темнокожие мастера устной поэзии с уличным бэкграундом и революционными воззрениями, чьи записи стали выходить в свет с 1969 года: The Watts Prophets, The Last Poets, Гил Скотт-Херон (даже те, кто никогда не слышал роскошную мелодекламацию Скотт-Херона с его записей, наверняка знакомы с его боевым кличем: “Революцию не покажут по телевизору!”). Они писали едкие, язвительные куплеты, иногда лишенные ярко-выраженной рифмы, что лишь подчеркивало серьезность текста. “Ниггеры боятся революции!”, “У белых комплекс Бога!” – кричали The Last Poets, словно втайне надеясь, что кто-то из случайных прохожих решит с этим поспорить. Беззастенчивая прямолинейность этой музыки предвосхищала не менее беззастенчивую прямолинейность рэперов следующих поколений – на фоне хип-хопа другие формы музыки неожиданно стали выглядеть скромно и непритязательно.

Самое удивительное, насколько “прото” в действительности были все эти проторэперы – то, что было создано в Бронксе, разительно отличалось от всего, что было раньше. Существует замечательная концертная запись Грандмастера Флэша и группы The Furious Five 1978 года, на которой хорошо слышно, где прошел разлом. Мелле Мел, заметный участник The Furious Five, был одним из самых изобретательных ранних рэперов, и, приветствуя танцоров, он звучал похоже на диск-жокея с радио:

Размер этих стихов довольно свободный и неровный, как будто Мелле Мел произносит тост (кстати, на Ямайке разговорчивых диджеев вроде Ю-Роя как раз и называли “тостерами”). Но затем он начинает обращать больше внимания на ритм и в какой-то момент идеально попадает в него. Если раньше казалось, что он просто конферансье в сопровождении ритм-секции, то теперь он сам – составная часть ритм-секции: ударные слоги подчеркнуто вписаны в фоновый бит, а некоторые слова как будто превращаются в удары малого барабана. За несколько строчек он превратился из парня с микрофоном в рэпера:

Это было ключевым моментом: теперь слушатели могли воспринимать рэперов как музыкантов, а не просто как людей, говорящих что-то под музыку. Необязательно было вслушиваться в текст и вообще понимать, о чем речь, чтобы трясти головой в ритме речовок (мало кто по многу раз слушает одни и те же аудиокниги или мотивационные речи в записи, но потенциал переслушивания в хип-хопе оказался не меньшим, чем в других музыкальных жанрах). Таковым отныне был стандартный рэп-шаблон: представься, заяви о себе, попади в ритм.

Поначалу рэперы выступали с улыбками на лицах. В конце концов, они были ведущими вечеринок, нередко позировали в гламурных кожаных костюмах и произносили что-то вроде “А теперь все вместе хлопаем в ладоши!” (так звучала первая строчка второго сингла Кертиса Блоу, “The Breaks”). У них были льстивые интонации, а паузы они нередко заполняли междометиями типа “э-хе-хе-хе”, словно чувствуя необходимость непременно избежать тишины – “мертвого эфира”, как говорят радийщики. С совсем другим настроем на сцену явились Run-DMC. “Когда пришли Run-DMC и все остальные, наступил конец нашей эпохи”, – вспоминал, рассказывая о раннем хип-хопе Грандмастер Кэз. Участники дуэта выросли в Холлисе, Квинс, то есть на существенном отдалении от клубов, где зарождался хип-хоп, и были подчеркнуто негламурны: носили джинсы, кроссовки Adidas и черные фетровые шляпы – а еще не улыбались и уж подавно не были милы и обходительны. Если старинная диско-музыка звучала тепло и маняще, то подход Run-DMC был радикально минималистским – с массой пустого пространства между битами и строчками. В 1984 году группа выпустила дебютный альбом, а историк музыки Дэвид Туп – книгу “The Rap Attack” (“Рэп-атака”), одну из первых, посвященных хип-хопу. Туп обращал внимание на “машинный бит” ранних синглов Run-DMC и утверждал, что они представляют “по-спартански строгую, жесткую разновидность жанра”. Сегодня записи проекта обычно не считаются “странными”, но не потому, что Туп ошибался, а потому что они изменили наше восприятие хип-хопа, отодвинув жанр в сторону от диско. Рэперы с тех самых пор, как правило, имели грозный вид.

Прошло несколько лет, и сами Run-DMC стали казаться старомодными – ведь в середине 1980-х жанр вступил в свой так называемый золотой век. Появилось новое поколение исполнителей – среди них были, например, Эрик Б. и Раким, дуэт, выпустивший в 1986 году дебютный сингл “Eric B. Is President”. Стиль Ракима был одновременно суровым и удивительно гладким, полным эффектных поэтических украшений. Ему нравились неожиданные нарушения ритма и рифмовки, а еще он популяризировал практику переноса фразы или мысли на следующую строчку – то, что поэты называют “анжамбеманом”:

Золотой век хип-хопа сделало возможным не радио, а возникновение большой и преданной аудитории, которой рэперы могли продавать свои записи без поддержки радиостанций (первый альбом Эрика Б. и Ракима, “Paid in Full”, вышел в 1987 году, разошелся тиражом около миллиона экземпляров и считается классикой жанра, однако песни с него редко звучали на крупных радиостанциях, и он занял всего 58-е место в чарте Billboard). Исключением из правила стал плодовитый дуэт Salt-N-Pepa, записавший один из самых запоминающихся синглов того периода, полный эротических намеков танцевальный трек “Push It” – первый из целой серии хитов, которая растянется на следующие десять лет. Другие рэперы делали карьеры (но совсем необязательно большие деньги) вдалеке от мейнстрима, пестуя собственную узнаваемую, порой довольно эксцентричную манеру. Слик Рик был умелым рассказчиком историй с несколько пижонским имиджем и врожденным легким английским акцентом: со своими родителями, выходцами с Ямайки, он в 11 лет переехал в Бронкс из Англии. МС Лайт из Ист-Флэтбуша, Бруклин, предложила другую линию развития хип-хопа в сингле “Paper Thin” 1988 года. Это была искренняя, лишенная каких-либо претензий песня, отповедь расплодившимся в хип-хопе крикунам и хвастунам, стартовавшая не с декларации, а с признания: “Когда ты говоришь, что любишь меня, это не имеет значения / Это просто проходит мимо моих ушей, как птичье пение”, – прозаично высказывалась артистка, как будто пыталась передать то, что она по-настоящему чувствует прямо сейчас. А KRS-One из бронксской команды Boogie Down Productions был царствен и велеречив, аттестуя самого себя как хип-хоп-“учителя”: “Заметьте, короли теряют регалии, а учителя всегда интеллектуальны / Они говорят важные вещи в микрофон, но все равно неактуальны”.

Расселл Симмонс и здесь сыграл главную роль. Его подопечный, Кертис Блоу, подытожил дебютный альбом до смешного бестолковой кавер-версией “Takin’ Care of Business”, рок-стандарта 1970-х. Но с лейблом Def Jam Симмонс и Рик Рубин стремились выпускать то, что Рубин позже охарактеризует как “грязные, непристойные хип-хоп-записи”, молодецкие и бунтарские по духу. Я не понимал этого ребенком, но Симмонс и его партнер Рубин, белый мужчина, выросший в эпоху панк-рока, добились успеха, не научив рэперов подражать поп-звездам, а наоборот, научив их им не подражать. ЭлЭл Кул Джей, первый хип-хоп-кумир и первый топ-артист лейбла, добился славы, держа поп-музыку на расстоянии вытянутой руки. Его дерзкий прорывной сингл был, можно сказать, антирадийной песней про радио: “I Can’t Live Without My Radio”, ода портативному бумбоксу (несмотря на популярность и очевидную харизму, в топ-10 ЭлЭл Кул Джей проник только в 1991 году с задорной песней “Around the Way Girl” с его четвертого альбома). И хотя про The Beastie Boys поначалу думали, что это группа-однодневка, они превратились в первых учеников хип-хопа, оставшись верными идеалам и звучанию 1980-х и после того, как жанр эволюционировал и многие их современники канули в Лету.

Среди важнейших достижений Def Jam – то, как лейблу удалось сделать из группы Public Enemy неожиданную историю успеха (причем успеха столь мощного, что он изменил общепринятое представление о том, что такое хип-хоп и как он должен звучать). Фронтмен ансамбля, уроженец Лонг-Айленда Чак Ди, обладал воинственным темпераментом и властной манерой. На момент дебюта Public Enemy он был уже относительно немолод (26 лет) и в лихом, разбитном мире хип-хопа выделялся своей серьезностью. Визитной карточкой The Beastie Boys был припев “you gotta fight for your to party”[51]; Public Enemy отреагировали на это песней “Party for Your Right to Fight”[52], пьянящим боевым кличем, в котором группа отсчитывала свою родословную от партии “Черных пантер”:

Эти строчки произносили одновременно два голоса: властный и здравомыслящий – Чака Ди, игривый и возбужденный – Флэйвора Флэйва. Флэйв, знаменитый своим ожерельем с часами гигантского размера и лихорадочными па на сцене, был довольно ярким персонажем – на его фоне Чак Ди выглядел еще серьезнее. Определяющий трек группы, “Fight the Power”, прозвучал в фильме Спайка Ли “Делай как надо”, и именно Ли снял на него клип: в нем группа возглавляла политическое шествие в Бруклине в апреле 1989 года, повторяя универсальный протестный слоган – “Мы должны бороться с властями”. Для нескольких поколений меломанов Public Enemy стали квинтэссенцией хип-хопа: яростный, политически неравнодушный ансамбль, который марширует по улицам, требуя перемен. Но на самом деле они были аномалией. В эволюции жанра прямолинейные социально-политические комментарии встречались часто, но играли далеко не самую важную роль. Выступая с конца 1980-х за то, чтобы хип-хоп вновь проявил свою политическую сущность, слушатели выдавали желаемое за действительное – и в очередной раз доказывали непреходящую востребованность музыки Public Enemy. А кроме того, это было результатом слуховой иллюзии: рэп-речитатив чем-то похож на политическую речь, особенно если он произносится мощным голосом Чака Ди. Но в целом хип-хоп – это музыка для пати, а не музыка для партий. Популярность жанра основана на способности рэперов отвлечь слушателей от текста и заставить их слышать прежде всего музыку в каждой, даже самой воинственной строчке.

Как делать записи из других записей

Главными героями первой инкарнации хип-хопа были диджеи – они отвечали за музыку, основное топливо вечеринок. Но после того, как хип-хоп совершил переход от вечеринок к записям, верх взяли рэперы, а диджеи теперь играли разве что маргинальную роль. Согласно устоявшейся практике, они все равно шли во всех списках первыми, как будто они все еще звезды, а рэперы – лишь их помощники: сначала Грандмастер Флэш, затем – The Furious Five, сначала Эрик Б., затем Раким. Но в самих записях диджеи были не очень заметны. Те, кто хотел узнать, почему Флэш так крут, могли послушать сингл “The Adventures of Grandmaster Flash on the Wheels of Steel” 1981 года – это была запись артиста за работой, по-новому комбинирующего и трансформирующего свои любимые пластинки. Годом позже Грандмастер Флэш и The Furious Five издали “The Message”, международный хит и знаковое произведение для раннего хип-хопа: тяжелые хлопки ладоней и мерцающие партии синтезатора сочетались в песне с рифмами о жизни в гетто (“Бог улыбается тебе, но одновременно он хмур / Ведь только Бог знает, что сулит тебе мир”). Тем не менее для самого Грандмастера Флэша это было сомнительным триумфом, потому что, как ни посмотри, он не сыграл никакой роли в написании, продюсировании или исполнении композиции. По негласным, оформлявшимся именно тогда правилам хип-хоп-записей, рэперы, декламировавшие стихи, находились на переднем плане, продюсеры, сочинявшие музыку, – на заднем, а диджеи в этой конструкции оказывались лишними.

На протяжении некоторого времени звук хип-хопа 1980-х был волнообразным, стаккатным и отчасти пересекался с зарождающимся танцевальным жанром, известным как электро. Один из первопроходцев хип-хопа, Африка Бамбаатаа из Бронкса, записал в 1982 году всемирный клубный хит “Planet Rock”, в котором старообразный “рэп для вечеринок” сочетался с ультрасовременным битом на основе композиции немецкой авангардно-электронной группы Kraftwerk. Но во времена золотого века продюсеры находили другие способы делать новые записи из старых. Марли Марл из Квинса подвергал старый винил воздействию новых технологий, создавая в своих записях атмосферу бурной вечеринки – спустя годы он опубликовал серию видеозаписей, демонстрирующих его творческий метод. Для песни “The Bridge” рэпера МС Шана 1986 года Марл воспользовался цифровым “семплером”, с помощью которого записал жесткий бит с малоизвестной фанк-пластинки 1970-х, записанной группой The Honey Drippers, а затем пропустил эти звуки барабанов через драм-машину, задав нужный ему темп и ритмический рисунок. Параллельно он вырезал партию духовых со старой диско-записи и пустил ее задом наперед, так что получилась дезориентирующая вспышка звука, которая стремительно набирает силу, а затем внезапно прерывается. Эпоха семплинга превратила хип-хоп в жанр, в котором царствовали коллекционеры пластинок: твоя музыкальная идентичность определялась спецификой твоей фонотеки. Public Enemy славились хаотичными саунд-коллажами, созданными штатными продюсерами ансамбля – командой, известной как The Bomb Squad. “Fight the Power”, визитная карточка группы, стартует с объявления Чака Ди: “Еще одно лето, 1989-й номер / А что звучит? Звучит «Funky Drummer»”. Он называет год выпуска песни, но также и источник бита: “Funky Drummer”, сингл Джеймса Брауна из далекого 1970-го, в котором ближе к концу имеется великолепное восьмитактовое соло на ударных Клайда Стабблфилда. В хит-парадах песня “Funky Drummer” в свое время показала довольно скромные результаты (№ 20 в ритм-энд-блюзовом чарте, № 51 в поп-чарте), однако благодаря Стабблфилду она превратилась в один из самых часто семплируемых треков всех времен.

Освоив семплинг, хип-хоп перетасовал историю музыки, создал канон, в котором новую жизнь получили как крупные имена вроде Джеймса Брауна, так и прежде неизвестные широким слушателям артисты типа The Honey Drippers – в целом представление о том, какая музыка по-настоящему крута, заметно изменилось. В книге “Making Beats” (“Делая биты”) о хип-хоп-семплинге этномузыковед Джозеф Дж. Шлосс взял для примера “Say No Go”, гневную, хотя и довольно легкомысленную песню о наркозависимости с первого альбома группы De La Soul, “3 Feet High and Rising” 1989 года. В ней используется целая пригоршня семплов, среди которых лучше всего слышен отрывок воздушного поп-хита Hall & Oates “I Can’t Go for That (No Can Do)” 1981 года. Шлосс приводит академический анализ композиции De La Soul, в котором та названа блестящим образцом “иронического семплинга”, поскольку “самая слащавая поп-песня, которую вы только можете себе вообразить”, благодаря De La Soul начинает звучать “модно”. Однако, когда автор книги цитирует это суждение сопродюсеру трека, Принсу Полу, тот решительно возражает: в его теплых чувствах к Hall & Oates не было ничего “иронического”! “Это все довольно глубокомысленно, – говорит он, – но, в конце концов, главным было то, что это просто отличная песня”.

Подход De La Soul к семплингу, возможно, и не был ироническим, но точно был озорным. Выход альбома “3 Feet High and Rising” обозначил наступление нового периода в истории хип-хопа: эпохи самокритики. Это была игривая, странная запись, полная инсайдерских шуток и кажущейся бессмыслицы (один из участников ансамбля фигурировал на нем как “Голубь по имени Тругой”: голубь, “dove” – отсылка к его имени Дэйв, а “Тругой” – к тому, что он любил йогурт, каковое слово в этом псевдониме было зашифровано задом наперед). До той поры большинство рэперов стремились показать миру, что они лучше конкурентов, но De La Soul больше следили за тем, чтобы оставаться ни на кого не похожими. В одной из песен рэперы на разные лады божились, что “раскачают” аудиторию – экзаменовали слушателей по истории хип-хопа, а также, возможно, демонстрировали, насколько клишированным может быть жанр. Другая композиция высмеивала хип-хоп-моду – от кроссовок Adidas до курток-бомберов. Вместо того чтобы обещать привести толпу в восторг, участники De La Soul гарантировали им лишь собственную творческую цельность: “Правильно-неправильно, на De La Soul написано: фурор! / Стиль – сто пудов наше сильное место, а не фальшивый шоу-бизнеса декор”. Иногда группа обещала положить начало “эпохе D. A. I. S. Y.”; аббревиатура означала “da inner sound, y’all”[53], и эта формулировка подразумевала, что хип-хоп совершенно не обязан быть исключительно музыкой для тусовок.

В процессе перепридумывания хип-хопа у De La Soul нашлись и союзники: группа стала частью более широкого коллектива Native Tongues, который часто воспринимался как альтернативный мейнстриму. Другой проект из круга Native Tongues, The Jungle Brothers, выступал в африканской одежде и в целом находил нетривиальные способы связать хип-хоп с африканской диаспорой. В его второй альбом “Done by the Forces of Nature” вошел необычный семпл: голоса, повторяющие “уга-чака, уга-уга-уга-чака”. Многие слушатели наверняка подумали, что это какая-то запись прямиком из Африки, но на самом деле это была бессмыслица, вырезанная из шведской версии английской версии американской поп-песни “Hooked on a Feeling” (то есть, можно сказать, world music – только не в том смысле, в котором мы ожидаем услышать это словосочетание). Первый альбом Квин Латифы, “All Hail the Queen”, одновременно величественный и танцевальный, тоже вышел в свет в 1989-м. “Нет времени репетировать, дамы – вперед / Я богиня, и мой разум всю Вселенную берет”, – читала она; в следующие десятилетия Квин Латифа стала настолько широко известна как актриса и певица, что многие ее поклонники, возможно, даже не в курсе, что когда-то она занималась рэпом. Black Sheep тоже входили в Native Tongues, хотя Дресу и Миста Лонжу нравилось думать, что они отщепенцы даже среди отщепенцев – уже самое название их дуэта выдавало ехидное желание казаться “паршивыми овцами” в семье. Наконец, поблизости располагались и A Tribe Called Quest, выпустившие в 1989 году “People’s Instinctive Travels and the Paths of Rhythm”, альбом с длинным заголовком и довольно прямолинейным подходом: в нем использовались биты и риффы из джазовых и ритм-энд-блюзовых записей 1970-х для создания рафинированного, взрослого саунда. Под семпл с клавишными Леса Маккэнна, описание бесцельного блуждания по Нью-Йорку в исполнении участника группы Кью-Типа превращалось в буколическую сцену, будто из книжки:

Порой семплинг использовался как способ сшить вместе кусочки малоизвестной музыки для создания новой композиции, которая будет звучать, как нечто отдаленно знакомое, но неопределимое. А иногда семплинг оказывался ближе по духу к респектабельной рок-н-ролльной традиции кавер-версий. В годы, последовавшие за выходом песни “Takin’ Care of Business” Кертиса Блоу, рэперы обычно избегали прямых кавер-версий, возможно, потому что слушатели в массе своей ожидали, что хип-хоп-тексты будут оригинальны: каждый куплет – уникальный слепок произносящего его человека (десятилетиями структура хип-хоп-треков оставалась примечательно однородна: восемь строчек припева, два куплета по шестнадцать строчек и, по желанию, еще один куплет из восьми или шестнадцати строчек; эта формула распространена так широко, что слово “sixteen”, “шестнадцать”, стало сленговым обозначением рэп-куплета). В 1986 году Run-DMC собирались записать песню по мотивам “Walk This Way”, старинного хард-рок-хита группы Aerosmith, отличавшегося заманчиво бодрым, хорошо подходящим для рэпа ритмом. Но вместо того, чтобы использовать кусочек оригинальной записи, они после уговоров продюсировавшего запись Рика Рубина решили переделать всю песню при участии Стивена Тайлера и Джо Перри из Aerosmith. То, что задумывалось как семпл, стало кавер-версией, коллаборацией и, в конечном итоге, хитом-блокбастером, перезапустившим карьеру Aerosmith, а самим Run-DMC принесшим горячие ротации на MTV.

То, что многие ранние блокбастер-хиты в мире хип-хопа были, как и “Walk This Way”, основаны на более старых песнях, – определенно не простое совпадение. В 1989 году рэпер по прозвищу Тоун Лок использовал рифф другой знаменитой песни, “Jamie’s Cryin’” Van Halen, в качестве фундамента своего хитового сингла “Wild Thing”. Чтобы дополнительно подчеркнуть связь с рок-музыкой, он также снял видеоклип, пародировавший “Addicted to Love”, песню британского рок-певца Роберта Палмера, возглавившую чарты в 1986 году. На фоне цветника топ-моделей, притворяющихся, что играют на электрогитарах, Тоун Лок кривлялся перед камерой, между делом отпуская рифмы о случайном сексе своим хриплым голосом: “Привез ее в отель, она сказала, что я бог / Я говорю: будь моей богиней, если понимаешь мой слог, пусти меня между ног”. Годом позже предприимчивый оклендский рэпер МС Хаммер довел искусство подобной музыкальной переработки до совершенства в песне “U Can’t Touch This”: дежурные рифмы, рефрен из четырех слов, лихорадочные танцевальные движения и неотразимый грув. Мне было 13 лет, когда “U Can’t Touch This” внезапно проникла во все теле– и радиоэфиры, и сначала я понятия не имел, что она основана на фанк-хите “Super Freak” Рика Джеймса 1981 года. Но для слушателей постарше (или поэрудированнее) обаяние песни было отчасти ностальгическим – она возрождала к жизни композицию, которая, по поп-музыкальным меркам, была уже не совсем новой, но еще и не слишком старой (лейбл МС Хаммера отложил издание кассетного сингла, чтобы побудить поклонников покупать полноформатный альбом – как следствие, песня заняла только восьмое место в хит-параде, зато лонгплей оказался первым хип-хоп-альбомом, получившим бриллиантовый сертификат за более чем 10-миллионные продажи в США). Через несколько месяцев после МС Хаммера буквально тот же самый трюк провернул Ванилла Айс: в его прорывном сингле “Ice Ice Baby” использовалась партия бас-гитары другого хита 1981 года, “Under Pressure” в исполнении группы Queen и Дэвида Боуи.

Две этих песни, “U Can’t Touch This” и “Ice Ice Baby”, повсеместно стали объектами соответственно насмешек и ненависти: МС Хаммер был обаятельным жуликом в широких штанах-шароварах, а Ванилла Айс – напыщенным красавчиком с обидчивым характером. Годами рэперы боролись с мнением, что семплинг – просто ленивый и неизобретательный способ записывать музыку (в 1988 году, после того как джазовый и R&B-музыкант Джеймс Мтуме раскритиковал семплинг, группа Stetsasonic выпустила песню “Talkin’ All That Jazz”, в которой зачитала: “Семпл – это просто тактика / Один из инструментов, часть моей методики / Нужная лишь тогда, когда она входит в мои задачи”). Повсеместная популярность “U Can’t Touch This” и “Ice Ice Baby” только усилили это представление. В показательной газетной рецензии на последовавший вскоре стадионный тур МС Хаммера утверждалось, что он полагается на семплы, потому что не способен сам ничего сочинить: “А когда он заимствует что-то ценное, – жаловался критик, – то редко знает, что с ним делать, упаковывая эти кусочки в однообразные, скучные до зевоты песни”.

Позиция поклонников хип-хопа по поводу семплинга была иной, поскольку авторами хип-хоп-треков в основном считались рэперы, а не продюсеры. Это означало, что соображения оригинальности касались, в первую очередь, именно их. Подрезать чьи-то тексты, как делал Биг Бэнк Хэнк, или имитировать чужой стиль считалось постыдным. Кроме того, серьезные почитатели жанра обычно презирали большие поп-хиты (в рецензии на альбом МС Хаммера журнал The Source объявил: “Мы не знаем ни одного фаната рэпа, который купил его или даже хоть раз его послушал”). Но зачитывать собственный текст под чей-то чужой бит, как правило, не считалось зазорным – более того, при удачном раскладе это даже могло служить для артиста способом самоутверждения. В 1990 году Айс Кьюб, экс-участник группы N. W. A., выпустил песню “Jackin’ for Beats”, в которой его рэп звучал на фоне чужой музыки. Композиция заканчивалась провокационно – отрывком первого трека, который N. W. A. выпустили без его участия. “Айс Кьюб возьмет фанковый бит и преобразит его / Найдет мощный брейк и поразит его”.

К действительно серьезным последствиям, как вскоре выяснилось, привел не эстетический спор о семплинге, а юридический. На заре развития хип-хопа вопросы копирайта каждый раз решались по-своему. Музыка песни “Rapper’s Delight”, революционного хита Sugarhill Gang, представляла собой брейк из диско-хита “Good Times” группы Chic, заново сыгранный студийным ансамблем – чтобы обезопасить себя от судебного иска, лейбл Sugarhill Gang согласился обозначить как единственных авторов композиции Найла Роджерса и Бернарда Эдвардса из Chic. Но никто не знал, как раз и навсегда удовлетворить претензии, связанные с семплингом, особенно учитывая, что во многих треках использовались семплы сразу из нескольких песен (как быть, если вы позаимствовали кусочки песен трех разных музыкантов, и каждый из них будет настаивать на том, что именно он должен быть указан как единственный автор песни?). Джимми Кастор, фанк-музыкант, один из вдохновителей хип-хопа, выиграл иск против The Beastie Boys, вырезавших из его старой пластинки бит ударных, а также кусочек вокальной партии со словами “Йо, Лерой!”. The Turtles, рок-группа 1960-х годов, по слухам, добилась семизначной компенсации после того, как De La Soul использовали одну из их композиций как основу для интерлюдии в “3 Feet High and Rising”. Было очевидно, что семпл в альбоме De La Soul лишь увеличивает популярность The Turtles; не существовало правдоподобного сценария, в котором покупатель сборника лучших песен The Turtles вдруг решит приобрести вместо него новый альбом De La Soul. “Я не утверждаю, что семпл The Turtles не был использован, – говорил адвокат лейбла De La Soul в интервью Los Angeles Times, – но в треке были использованы и другие звуки, никак не связанные с The Turtles”. Так или иначе, чем дальше, тем яснее становилось, что у рэперов нет сильной позиции в переговорах с артистами, материалом которых они пользовались – особенно постфактум. Доказательством этого послужила история автора-исполнителя Гилберта О’Салливана, засудившего рэпера Биза Марки за то, что тот без спроса позаимствовал одну из его песен. Судья постановил, что альбом Биза Марки должен быть изъят из продажи, и пригрозил перевести кейс в уголовное производство по статье “воровство”; в последнюю минуту дело было урегулировано во внесудебном порядке, однако хип-хоп-индустрия осознала, что защита семплинга как творческой практики не имеет юридических перспектив. Чтобы иметь возможность безбоязненно продавать любой хип-хоп альбом, рекорд-лейбл должен был сначала заручиться письменным согласием всех, чья музыка на нем семплировалась.

Этот прецедент превратил семплинг из акта апроприации в акт коллаборации: музыка теперь была продуктом переговоров юристов двух сторон. В 1980-е рэперы полагали, что могут свободно семплировать разные записи, особенно если речь шла о совсем коротких кусочках с малоизвестных пластинок. Но после кейса Биза Марки продюсеры поняли: такой подход усложняет задачу адвокатам или даже делает ее невозможной – им приходилось раз за разом копаться в кучах музыкального старья. Если семпл в любом случае будет дорого стоить, почему бы в этом случае не использовать всем известный, популярный припев вместо какого-то случайного отрывка? Шон “Паффи” Комбс, рэпер и продюсер, которого многие знают как Паффа Дэдди, в конце 1990-х рассудил именно так. “I’m Coming Out” Дайаны Росс он превратил в “Mo Money, Mo Problems” Ноториуса Б. И. Г., а после смерти последнего “Every Breath You Take” группы The Police стала основой песни-трибьюта “I’ll Be Missing You”. В композиции “Feel So Good”, хип-хоп-хите 1997 года, основанном на комбинации узнаваемого риффа Kool and the Gang (“Hollywood Swinging”, 1974) и не менее узнаваемого припева Глории Эстефан (“Bad Boy”, 1985) протеже Комбса, рэпер Ma$e, хвалился этой эффективной стратегией: “Бери хиты восьмидесятых / И делай, чтобы они звучали как надо”. Комбс был экстравагантным персонажем, любителем костюмов с отливом, и многие знатоки хип-хопа над ним посмеивались, тем более что было не до конца понятно, чем именно он занимается. Вроде бы он был продюсером – но его продюсерские работы обычно оказывались плодом коллективных усилий; вроде бы он был рэпером – но полагался на гострайтеров. В каком-то смысле его фигура заставляла вспомнить ранние годы жанра, когда чтение рэпа как таковое не ставилось во главу угла. В те годы процессом рулили диджеи, главным талантом которых было выбрать подходящие старые пластинки и устроить с их помощью запоминающуюся вечеринку.

Уличные рифмы

Обложка альбома ничего не сообщала о музыке, но многое – об атмосфере записи. Это было изображение руки темнокожего человека со сверкающими кольцами на пальцах, а в руке – пачка стодолларовых банкнот. Лицо человека оставалось за кадром, мы видели только торс в блестящем пиджаке с огромной пуговицей на отвороте. На ней было написано: “HUSTLERS CONVENTION”, а если присмотреться, можно было увидеть сияющий браслет с именем исполнителя: Лайтнин Род. Пластинка вышла в 1973 году, и многие покупатели, вероятно, были не в курсе, что за этим псевдонимом скрывался поэт и оратор Джалал Мансур Нуриддин, участник коллектива возмущенных поэтов, который назывался The Last Poets. В сопровождении умелых ритм-энд-блюзовых музыкантов Нуриддин всю запись рассказывал одну и ту же длинную рифмованную историю – набор шестистиший в свободном размере, но с четкой схемой рифмовки: AABCCB. В ней действовали сутенеры, азартные игроки, бандиты и торговцы наркотиками; кульминацией предсказуемо становился приезд полиции и тюремное заключение, но настроение поэмы всю дорогу оставалось приподнятым, даже игривым. Это были небылицы, неизбежно превозносящие описанный в них полусвет: место, в котором всегда “есть деньги, чтобы их грести / Шлюхи, чтобы их трясти / И все, что можно понюхать, выкурить и выпить”.

Альбом “Hustlers Convention” опирался на долгую традицию низовой афроамериканской уличной поэзии, передававшейся из поколения в поколение. Самый известный ее образец – история про “означивающую обезьяну”, восходящая, судя по всему, к мифологии племени йоруба и привезенная в Америку рабами-африканцами. В 1964 году фольклорист Роджер Д. Абрахамс собрал образцы подобной уличной поэзии в важной книге “Deep Down in the Jungle: Negro Narrative Folklore from the Streets of Philadelphia” (“В чаще джунглей. Негритянский нарративный фольклор с улиц Филадельфии”), основанной на исследованиях, сделанных им в бытность студентом университета Пенсильвании. Некоторые из них оказывались весьма колоритны (и часто непристойны): “Во мне вскипела кровь и зачесался зад / Я выстрелил в нее, отправил шлюху в ад”. Эта поэзия не была призвана шокировать невинных слушателей, потому что она по идее не должна была достигнуть их ушей. Стихи распространялись в узком кругу “своих”, который стал менее узким только после того, как они были опубликованы в академическом исследовании городского фольклора.

С подъемом хип-хопа, однако, эта частная традиция перестала быть таковой – она вышла на широкую аудиторию, а затем стала приносить деньги. Хотя большинство ранних хип-хоп-хитов были намеренно безобидны по содержанию, параллельно оформлялась и альтернативная линия развития жанра. Скулли Ди, рэпер из Филадельфии, выпустил в 1985 году сингл под названием “P. S. K. (What Does It Mean?)”. Аббревиатура “P. S. K.” означала “Парксайд Киллерс”, местную преступную группировку, и текст Скулли Ди напоминал истории, собранные Абрахамсом в том же городе парой десятилетий ранее: “Приложил к его голове пистолет / И сказал: «чертов ниггер, отправлю тебя на тот свет»” (через несколько лет артист даже запишет собственную версию старинного народного предания про обезьяну под заголовком “Signifying Rapper”). Вскоре после выхода песни Скулли Ди сказал в интервью голландским документалистам, что, в отличие от более популярных рэперов, предлагает своим слушателям хронику уличной жизни без купюр и без прикрас: “Наш стиль – сырой, очень сырой. Если чуваки из Run-DMC курят крэк, они никогда вам об этом не скажут, потому что рекорд-компании им не позволят: «Нельзя допустить, чтобы вы ассоциировались с наркотиками». А мы, если такое произойдет, не станем этого скрывать”. В журнале Spin авторитетный культурный критик Джон Лиланд похвалил Скулли Ди, использовав термин, который тогда не был в обиходе: “«P. S. K.», – написал он, – это идеальная запись в стиле ганстер-рэпа”, “крутая” в музыкальном отношении, но “плохая” в моральном.

В Нью-Йорке в 1986 году столь же бескомпромиссный рэпер, Джаст-Ис, провозгласил себя “хип-хоп-гангстером”. А в Окленде рэпер Too $ hort черпал вдохновение из жизни местных драгдилеров и секс-работниц; с 1985 года он выпускал альбомы, полные уличных историй. Самым влиятельным из подобных исполнителей оказался Айс-Ти, еще ребенком переехавший из Нью-Джерси в Лос-Анджелес и много чего повидавший в жизни (он был солдатом, вором, драгдилером-неудачником, сутенером на полставки и не только). В 1986-м он выпустил песню “6 in the Mornin’” с десятью куплетами о преступлении и (в значительно меньшей степени) наказании. Это был коммерческий продукт, а не аутентичные уличные байки, и тем не менее тексты Айс-Ти звучали как бытовые хроники, что придавало им несколько вуайеристское обаяние. “Долбят баттер-рэмы, и рокс не западло / В жизни нет смысла, миром правит бабло”, – читал он, и слушатели могли поздравить себя, если знали, что “баттер-рэмы” – это тараны, которыми лос-анджелесская полиция выбивала запертые двери, а “роксом” называли крэк-кокаин. Рэперы типа Ракима зарабатывали свое реноме блестящей исполнительской техникой, но реноме Айс-Ти было иным – как и Скулли Ди, он позиционировал себя подлинным голосом улиц.

Независимый сингл под названием “The Boyz-n-the Hood”[54], вышедший в 1987 году, поначалу казался просто еще одним примером этой уличной поэтической традиции, усовершенствованной в эпоху хип-хопа. На записи звучал пронзительный голос, транслировавший веселые, но жесткие строчки: во втором куплете лирический герой убивает бывшего приятеля, в третьем – отвешивает леща за излишнюю дерзость “глупой шлюхе”. Однако присмотревшись, покупатели могли заметить кое-что необычное: рэпером выступал Изи-И, но автором песни значился другой рэпер, Айс Кьюб. Если бы Изи-И принадлежал к тому типу рэперов, которые хвастаются своими поэтическими талантами, это, надо думать, подорвало бы его репутацию – однако он был артистом другого склада и предъявлял себя не как виртуоза, а как тафгая с района во главе банды единомышленников. Банда называлась N. W. A., или Niggaz with Attitudes[55], и ее дебютный альбом, “Straight Outta Compton” 1988 года, оказался одной из самых влиятельных хип-хоп-записей в истории.

Отчасти это объяснялось тем, что он попросту был очень классно сделан. В группу входило несколько продюсеров, в том числе никому не известный тогда Доктор Дре – из теплокровных семплов и холодного бита драм-машины они сооружали крепкие, буквально закованные в броню треки. Изи-И, лидер ансамбля, и Айс Кьюб, лучший рэпер в его составе, тянули музыку в разные стороны: первый читал про вечеринки и бряцал оружием в лучших традициях уличных стихов, второй был намного более свиреп и намного более идеологизирован. “На хер полицию”, – ревел он в одноименной бунтарской песне, но в куплете более чем здраво обрисовывал собственные претензии: “Они обыскивают мою тачку, ищут товар / Думают, что каждый ниггер барыжит наркотой”. Композиция вызвала резкую реакцию: Федеральное бюро расследований отправило официальную жалобу рекорд-лейблу N. W. A., а концерт ансамбля в Детройте полиция сорвала с применением физической силы. Успех ансамбля продемонстрировал широкой публике, что хип-хоп – не просто странная мода, а серьезный культурный сдвиг, причем потенциально вредоносный. Newsweek в 1990-м посвятил его феномену целый номер, на обложке содержался (не слишком талантливо) зарифмованный заголовок: “Рэп-безумие: йо, тексты с улиц сегодня рулят, но разве эти сказанья не находятся за гранью?”. В том же году лайфстайл-журнал для темнокожих Ebony выражал беспокойство по поводу “проблемного имиджа” рэпа; в статье отмечалось, что у многих рэперов “жесткие уличные установки” и они читают тексты, “которые были бы полностью нечленораздельны, если бы не добавленные для пущего эффекта в больших количествах четырехбуквенные слова”.

Благодаря почти исключительно альбому “Straight Outta Compton”, ставшему бестселлером и объектом панамериканской одержимости, формулировка “гангстер-рэп”, выглядевшая у Джона Лиланда в журнале Spin весьма экзотично, стала общеизвестна, пусть даже люди не всегда соглашались друг с другом, что именно она означает. Слово “гангстер” – или “гангста”, как говорили и писали все чаще и чаще – предполагало связь между хип-хопом и специфической криминальной культурой южной Калифорнии, хотя участники N. W. A. явным образом не упоминали в текстах группировки “Бладс” или “Крипс”. Иногда термин “гангста-рэп” употреблялся как поджанр хип-хопа, расцветшего на юге Калифорнии: жесткий саунд с выделяющимся басом, который продвигали рэперы вроде DJ Квика и МС Эйта, за редким исключением не попадавшие в поп-чарты. Но чаще всего к гангста-рэпу причисляли всех исполнителей, в чьих рифмах “в больших количествах” встречались “четырехбуквенные слова”, по формулировке журнала Ebony. Гангста-рэп появился, когда афроамериканская уличная поэзия нашла способ проникнуть в мейнстрим – и мейнстрим в ужасе отшатнулся. В 1990 году Рик Рубин, стоявший у руля нового лейбла, Def American, столкнулся с проблемой: его партнеры из крупного лейбла Geffen Records отказались распространять альбом хьюстонской группы The Geto Boys, потому что в него вошли отвратительные строчки на тему изнасилований и убийств (в конечном итоге альбом распространялся через подразделение Warner Bros.; сегодня The Geto Boys считаются первопроходцами хип-хопа, а их лучший рэпер, Скарфейс, в 2019 году баллотировался в городской совет Хьюстона и смог заполучить более трети из всех возможных голосов). Люди часто отзывались о гангста-рэпе как о каком-то инопланетном вторжении, которое подавило и принизило возвышенный музыкальный стиль. Автор статьи в Ebony 1997 года спрашивал: “Потопит ли хип-хоп гангста-рэп?”

Хип-хоп не утонул – но и не вернулся к состоянию, в котором пребывал до выхода “Straight Outta Compton”. Звездам предыдущей эпохи приходилось подстраиваться. На фоне подъема гангста-рэпа Run-DMC пришли в эфир “Шоу Арсенио Холла”; один из участников, Ран, попытался убедить слушателей, что их новая запись вовсе не безобидна. “У нас там есть несколько неприличных слов, – несколько жалобно заявил он. – Run-DMC всегда были крутыми”. Даже те хип-хоп группы, которые, как Black Sheep, высмеивали избыточную “крутизну” гангста-рэпа, все равно использовали язык, который в первом альбоме тех же Run-DMC звучал бы неуместно. А отцы-основатели стиля “гангста” могли похвастаться невероятно продолжительным успехом. Я помню, как видел клип Айс-Ти по MTV в конце 1989 года, когда мне было 13 лет: в нем он представал на сцене, в атмосфере, напоминавшей рок-концерт, поющим под фонограмму, в то время как музыканты, казалось, все одновременно играли разные песни; общее ощущение было настолько сумбурным, что я просто не мог не поехать в даунтаун и не купить его новый альбом (он назывался “The Iceberg: Freedom of Speech… Just Watch What You Say!” и содержал вступление, вырезанное с пластинки Джелло Биафры из панк-группы Dead Kennedys, – это был тот самый релиз, который ускорил мое обращение в панк-веру). Спустя годы Айс-Ти стал звездой телесериала “Закон и порядок. Специальный корпус” – весьма неожиданное перевоплощение. В 1992 году песня “Cop Killer”[56] его хэви-металлического сайд-проекта Body Count вызвала переполох по всей стране – а в “Законе и порядке” он на протяжении двух десятилетий играл угрюмого, но героического стража закона из нью-йоркского департамента полиции.

Возможно, тот факт, что движение гангста-рэпа базировалось в Калифорнии, позволил ему расцвести на голубых экранах: фильмы типа “Ребят с улицы” 1991 года и “Угрозы для общества” 1993-го визуализировали тот самый мир, о котором читали рэп участники N. W. A. А Айс Кьюб, самый уважаемый из гангста-рэперов первого призыва, ушел из группы и превратился не только в успешного соло-исполнителя, но и в настоящую кинозвезду. Его уход стал причиной многолетней вражды, дестабилизировавшей ансамбль. Второй альбом N. W. A. назывался “Efil4zaggin” (“Niggaz 4 Life”[57] в обратную сторону) и вышел в 1991-м; в нем было меньше идеализма и больше провокационной уличной правды в традициях афроамериканской устной поэзии. Первая половина в основном повествовала о насилии, а вторая – о сексе, хотя иногда эти темы сводились воедино, как в короткой, но довольно прискорбной интерлюдии “To Kill a Hooker”[58]. Запись стала рекордсменом по продажам в США, несмотря на отсутствие хитовых синглов, после чего в скором времени группа распалась (Изи-И продолжал выступать соло вплоть до своей смерти от осложнений СПИДа в 1995 года).

По прошествии времени “Efil4zaggin” помнят не столько за рифмы, сколько за роскошные, невероятно четкие биты работы Доктора Дре, зарекомендовавшего себя виртуозом нового типа: он смешивал семплы с электронными звуками и живыми инструментами, получая на выходе футуристический стиль, чем-то напоминавший фанк 1970-х годов. Сольный альбом Дре, “The Chronic” 1992 года, доказал, что так называемый гангста-рэп может продаваться на уровне поп-музыки, при этом не звуча как поп-музыка. Хотя у него был довольно сильный голос, Доктор Дре был прежде всего продюсером, а не рэпером – сочинение текстов он часто отдавал на аутсорс своим протеже. Гангста-рэп клеймили за стихи, но его главной звездой, таким образом, оказывался человек, которого музыка интересовала куда больше, чем текст. Именно Дре запустил карьеру Снупа Догга, спродюсировал главный хит Тупака Шакура “California Love”, помог Эминему и Фифти Сенту войти в число самых популярных рэперов современности, а позже выступил сооснователем компании по производству аудиооборудования Beats Electronics, которую в 2014 году выкупил концерн Apple. Эта сделка забронировала за ним статус небожителя хип-хопа, принесла ему, по слухам, сотни миллионов долларов и позволила сделать то, что не получилось у многих других рэперов, несмотря на все их обещания: оставить хип-хоп позади.

Я не рэпер!

В свое время рэперы гордились тем, что они рэперы, – и именно об этом и читали: сначала представлялись, а затем рассказывали, чем они занимаются. “То, что ты слышишь, – это не тест / Я читаю рэп под бит”, – объяснял Уандер Майк в “Rapper’s Delight”, как будто сам до конца не мог в это поверить. У Run-DMC был немного иной взгляд, но он тоже был зациклен на себе; как сообщил в одной из песен DMC, “С моими текстами тусовка спорится / И рифмы Рана – тоже наособицу”. Раким (половина дуэта с Эриком Б.) славился новаторским флоу и таинственной образностью стихов, но и он часто читал рэп о том, как он круто читает рэп: “Дым идет, жара / Жуткая, я закончу, только когда остановится бит, и это не / Шутка”. Бывало, что рэперы золотого века описывали свои действия и в других терминах. Позиционируя себя как учителя, KRS-One изобретал для себя нестандартную идентичность, но все равно не испытывал сомнений по поводу своего призвания: каждая строчка преподавала некий урок, каждый слушатель – потенциальный ученик. Чак Ди напоминал меломанам, что он не просто рэпер, а человек, способный дирижировать публикой: “Люди говорят мне: твори чудеса, Ди, плети словеса!” – по сути, это строчка, призывающая выходить на демонстрацию за появление новых строчек. А A Tribe Called Quest в песнях типа “Can I Kick It?” и “Check the Rhime” осмысляли рэп как форму социального досуга, почти спортивную игру, в которую можно играть с друзьями.

Одна из причин взлета гангста-рэпа заключалась в том, что он показал рэперам, о чем еще они могут читать. Вместо того чтобы постоянно, пусть и изобретательно, восхвалять лишь собственные поэтические таланты, рэперы становились полноценными персонажами своих текстов: каждый альбом – как сборник рассказов с артистом в роли храброго главного героя. Этот переход хорошо слышен в “Straight Outta Compton”, где грань между буквальной и метафорической похвальбой оказывается изобретательно стерта. Когда Айс Кьюб читал: “Мой смертельный рэп с потенциалом танцевальным / С Чарльза Мэнсона прошлым криминальным”, – то каламбурил вокруг двойного значения слова “record”[59], позволяя слушателям самим решить, действительно ли он преступник или все же лишь рэпер, просто неравнодушный к блатным темам и жаргону. В последующие годы гангста-рэперы отошли от этой двусмысленности, предъявляя себя именно как бандитов по природе, а рэперов – по необходимости или по случайности (в 1993-м сотни тысяч человек купили “Bangin on Wax”, дебютный альбом группы Bloods & Crips – фишкой релиза было то, что его записали настоящие представители организованной преступности, а не рэперы-профессионалы). В альбоме “The Chronic” Доктор Дре и его не понаслышке знающий уличные банды протеже с сонным голосом, Снуп Догг, постарались сделать так, чтобы слушателям было еще проще забыть, что они рэперы. Прославляя союзников и угрожая врагам (в том числе бывшему коллеге Дре по N. W. A., Изи-И), они настаивали на том, что являются реальными гангстерами – “real Gs”, по выражению Доктора Дре. Слово “реальный” – и в этом словосочетании, и в хип-хопе в целом – имело большое значение.

На протяжении десятилетий фраза “давай ближе к реальности” оставалась несколько расплывчатым, но популярным сленговым призывом (“Давай почетче, детка / Ближе к реальности”, – пел Дэрил Холл в песне Hall & Oates 1974 года). Но примерно в 1995-м она превратилась в категорический императив мира хип-хопа, прозвучав сразу в нескольких популярных песнях того года – и у группы Cypress Hill, и у новейшей калифорнийской хип-хоп-звезды, Тупака Шакура, заявлявшего с ее помощью о своей безусловной творческой цельности: “Я пытаюсь сохранить себя в этой грязной игре / Быть ближе к реальности, даже если меня это убьет”. Слоган стал ассоциироваться с конкретным типом рэп-достоверности – в каком-то смысле он был апдейтом идеала “аутло” из истории кантри-музыки 1970-х. Правда, не всем это нравилось. В том же 1995-м один музыкальный менеджер сетовал на страницах Billboard на то, что лозунг подрывает популярность хип-хопа: “Музыка отравляет сама себя, потому что ей не хватает разных месседжей – одно сплошное: «давай пожестче, поближе к реальности»”. Тем не менее в действительности призыв быть ближе к реальности допускал определенное разнообразие, ведь, в зависимости от контекста, он мог означать “будь гангста” или, возможно, наоборот, “будь собой”. В интервью тех лет Ноториуса Б. И. Г., рэпера из Бруклина, ставшего соперником Шакура, спросили, какой совет он может дать начинающим звездам хип-хопа. “В целом просто быть ближе к реальности, понимаете? Быть самими собой”, – ответил он.

Появившись на радарах в начале 1990-х, Шакур поначалу казался довольно богемным персонажем: приятный на вид, он был не только рэпером, но также поэтом и актером, а еще – сыном активистов партии “Черных пантер”, названным в честь перуанского революционера XVIII века. Взяв творческий псевдоним 2pac, он заработал себе репутацию человека, сочиняющего нахальные, но искренние, проникновенные тексты о превратностях жизни темнокожих в Америке: “Говорю всем корешам с района, которых копы считают вне закона / Я до сих пор тут для вас, мой андеграунд-саунд для вас”. Но к 1995 году, когда у него вышел нашумевший альбом “Me Against the World”, Шакур уже был весьма скандальной фигурой. Он пережил стычку с офицерами полиции вне службы, получил тюремный срок за сексуальное насилие, а также был ранен в ходе попытки ограбления его студии звукозаписи. Когда альбом появился на рынке, рэпер сидел в тюрьме, планируя месть Ноториусу Б. И. Г., который, как он считал, заказал его убийство. Часть обаяния “Me Against the World” заключалась в том, что слушатели могли проводить параллели между тем, что слышали в текстах (попеременно дерзких, ожесточенных и фаталистических), и тем, что знали о жизни Шакура.

Его враг, Б. И. Г., появился на свет в Бруклине в семье иммигрантов с Ямайки. На вид он не был кинозвездой (и сам в стихах называл себя “уродом” и “толстяком”), зато писал, возможно, самые талантливые тексты в истории хип-хопа. Изобретательно работая с ударениями, он добавлял в каждую строчку ощущение свинга, а саркастический юмор делал их мгновенно цепляющими: “Мы курим, мы пьем, и баба понимает / Если бабки плохо пахнут, то ниггер Бигги просто воняет!” Кроме того, Б. И. Г. знал, как превратить себя в запоминающегося персонажа: в дебютном альбоме “Ready to Die” 1994 года он документировал свою жизнь от рождения до смерти, наступающей в результате самоубийства, и предполагал, что криминал спас его от бедности, а хип-хоп – хотя бы отчасти – от криминала (“Я находка для твоих весов”[60], – бахвалился он, намекая на то, что то ли буквально торговал в прошлом наркотиками, то ли его музыка производит наркотический эффект). Б. И. Г. был чрезвычайно убедительным героем, и это может объяснить, почему после того, как он откликнулся на покушение на Шакура песней “Who Shot Ya?”[61], последний интерпретировал ее как провокацию – несмотря на то что написана она была раньше. Шакур ответил своими дерзкими строчками, и вскоре во вражду втянулись другие: поскольку Б. И. Г. жил в Бруклине, а Шакур – в Калифорнии, многие решили, что в хип-хопе разразилось нечто вроде гражданской войны, Западное побережье против Восточного. Это ошеломляло, но одновременно и вызывало тошноту: две суперзвезды жанра, в атмосфере реального насилия возглавляющие собственные армии в трансконтинентальном конфликте. Шакура убили в сентябре 1996-го, Ноториуса Б. И. Г. – полугодом позже; ни одно из преступлений до сих пор не раскрыто[62], поэтому нельзя с полной уверенностью сказать, что они были результатом их вражды. Но вся эта история показала, насколько опасны и убедительны бывают хип-хоп-распри. Сама идея хип-хоп-конфликта отсылала к ранней истории жанра, но одновременно позволяла рэперам более успешно вжиться в избранные роли. Мощь язвительного вопроса Б. И. Г. – “Кто тебя подстрелил?” – в том, что и сегодня мы можем услышать ее ушами Тупака Шакура: не просто как пустую угрозу, а как нечто ближе к реальности.

Смерти Шакура и Ноториуса Б. И. Г. привлекли к хип-хопу еще более массовый интерес, сделали его более популярным, чем когда-либо ранее. Первый был возведен в статус хип-хоп-святого – его изображения наносились на стены и печатались на футболках по всему миру, десятки и сотни рэперов копировали его имидж вплоть до повязанной на голову банданы и привычки ставить в словах неожиданные ударения. Б. И. Г. тоже не был забыт: на волне скорби по его безвременной кончине в звезд превратились его продюсер, Шон “Паффи” Комбс, и несколько его протеже. Среди них была Лил Ким, создавшая свой собственный, жесткий и гламурный вариант хип-хопа. Некоторые считали ее приколом на один день – первая и единственная леди в Junior M. A. F. I.A., команде Ноториуса Б. И. Г., она сочиняла песни, в которых казалась не менее кровожадной и сексуально ненасытной, чем ее коллеги-мужчины: “Никто не делает это лучше / Я замочу тебя, как ураган и тайфун / А клоуны будут лизать мою киску, пока я смотрю мультики”. За это ее и хвалили, и критиковали. Как и у ее наставника, у Лил Ким была соперница, столь же хладнокровная девушка по имени Фокси Браун: вместе (а точнее, по отдельности) они изобрели новый долговечный гангста-архетип.

Еще одним рэпером, преуспевшим после смерти Б. И. Г., стал Джей-Зи, избравший неброский подход: он читал рэп в стиле самых крутых преступных боссов, которым даже не нужно было повышать голос, чтобы их все уважали (вместо того чтобы угрожать кому-то убийством, Джей-Зи просто со спокойной интонацией объявлял: “Поверь мне, сынок / Я не хочу этого делать, а ты не хочешь увидеть итог”). Артист совершил новую революцию в хип-хоп-нарративе: он не просто подчеркивал свое реноме бывшего уличного проходимца, но намеренно принижал свой непридуманный поэтический талант, побуждая слушателей поверить, что он вообще не рэпер. “Я не смотрю на вас, чуваки, я смотрю сквозь вас / Мне казалось, я уже говорил вам: я не рэпер”, – зачитал он как-то раз, и это была скрытая угроза: способ предостеречь противников, чтобы те серьезно относились к тому, что он говорит. Но одновременно это был и знак очередного сдвига в иерархии.

В 1980-е рэп был просто гламурной профессией, но к концу 1990-х самые успешные рэперы стремились выглядеть как мафиози или магнаты. От них ожидалось, что они запустят собственные модные линии, рекорд-лейблы и другие бизнес-проекты; если рок-звезды в свое время опасались, что их сочтут “продажными”, звезды хип-хопа сами хвастались перед поклонниками финансовым благополучием. “Я не бизнесмен / Я и есть бизнес, мэн!” – выразился как-то раз Джей-Зи. По мере того как все больше и больше рэп-исполнителей достигали масштабного успеха, не поступаясь идеалами “гангста”, именно этот успех (и его оборотная сторона) сделался основной темой композиций. Можно было разбогатеть, читая рэп о том, как ты богат, поэтому зримые свидетельства этого – машины и бриллианты, они же на рэп-жаргоне “лед” – служили доказательством того, что артист отвечает за базар. Конец 1990-х и начало 2000-х в хип-хопе иногда называют “эпохой блинга[63]»; термин вошел в обиход благодаря хиту 1999 года новоорлеанского рэпера B. G., в котором автор задавал вопрос: “У какого ниггера найдутся бриллианты, которые – блинг! – ослепят тебя?” А коль скоро общественный интерес к жизни драгдилеров не ослабевал, некоторые свежепоявившиеся хип-хоп журналы, в том числе F. E. D. S.[64] и Don Diva, взяли за правило привлекать читателей портретными очерками о преступных авторитетах, делившихся старыми фотографиями и байками из уличной жизни, – иногда они давали интервью прямо из-за решетки. Зачем связываться с гангста-рэперами, если можно писать о реальных пацанах?

В этой атмосфере рэперы возненавидели сами себя и почти перестали говорить о своем искусстве даже в интервью, не говоря уж о записях. В 2001 году я попросил Джей-Зи вспомнить прошлое, те дни, когда он вырастал в блестящего рэпера, но тот вежливо возразил мне: “Все это было не про рэп, а про жизнь” – как будто кропотливо рифмованные строчки о радости и боли были всего лишь побочным продуктом всего остального, что с ним происходило: “Все, о чем я читал в альбоме «Reasonable Doubt»? Это было на самом деле”. Тот альбом, дебют Джей-Зи, изданный в 1996-м, включал песню под названием “D’Evils”, нечто вроде метааллегории самого искусства рэп-речитатива. Во втором куплете преступник похищает молодую женщину, поскольку разыскивает ее любовника, который его предал. Он готов заплатить ей за информацию, звучит и намек на применение силы (“Моя рука хватает ее за воротник”), но в основном он просто забрасывает ее купюрами: “Ее рассказы звучали неубедительно / Я продолжал давать ей деньги, пока она не выдала что-то вразумительное”. Примерно так работала и хип-хоп-индустрия: давала звездам деньги и власть в обмен на убедительные истории. Реальный гангстер, разумеется, не стал бы делиться ни с кем информацией – в этом был парадокс гангста-рэпа.

В 2000-е этот парадокс сказался на звучании хип-хопа и заставил артистов искать новые объяснения (и оправдания) тому, что они делали. Эминем, белый рэпер, ставший в конце 1990-х очередным протеже Доктора Дре, изменил привычному для гангста-рэпа подходу. Его рифмы, иногда подававшиеся от лица альтер эго по имени Слим Шейди, буквально взрывались описаниями секса и насилия, так что вся гангстерская бравада на их фоне звучала до смешного вяло. Эминем не хотел, чтобы люди забыли, что он рэпер, – наоборот, каскады исторгаемых им слов напоминали всем и каждому, что его работа заключается именно в гиперболах и провокациях:

Густые, многословные, тщательно артикулированные тексты Эминема сделали его звездой – но одновременно и исключением из правил. В начале 2000-х хип-хоп в основном двигался в ином направлении под влиянием рэперов вроде Фифти-Сента, озорного хитмейкера, аффилированного и с Эминемом, и с Доктором Дре. В соответствии с гангста-традицией Фифти-Сент оживлял свои стихи биографическими деталями: все знали, что он любил нарываться на драки с коллегами и пережил нападение, в процессе которого в него выпустили девять пуль (“Ох уж эти неженки-ниггеры, заплатившие за мой капут / Идите, потребуйте возмещения – ведь я до сих пор тут!” – издевался он). После нападения у него появился небольшой дефект речи, однако просаженный голос сработал в его пользу: это был акустический эквивалент спокойной манеры Джей-Зи, создающий ощущение, что Фифти-Сент слишком крут для того, чтобы заниматься пустяками. Прорывом артиста стала песня “In Da Club”, один из самых мощных хитов в истории хип-хопа, – помню, когда она только вышла, диск-жокей на радиостанции крутил только ее полчаса кряду. В ней был блестящий, заразительный бит, созданный при участии Доктора Дре, но еще привлекательнее звучал мелодичный, легкий флоу Фифти-Сента: рэперы часто говорят, что “выплевывают” свои тексты, но он их скорее “вышептывал”. Или даже пел – артист был среди тех немногих, кто еще тогда понял: слушатели будут счастливы услышать рэпера, попадающего в ноты (или, по крайней мере, пытающегося это делать). Раз хвастаться своими рэп-навыками больше не круто, то, может быть, и звучать как рэпер – тоже больше не круто? Это осознание позволило появиться на свет целой серии обаятельных и находчивых хитов. Но оно же влекло за собой неудобный вопрос: если читать рэп, то есть декламировать рифмованные тексты, теперь было необязательно, то чем же в этой связи становился хип-хоп?

Истинное лицо рэпа

Что такое хип-хоп? На этот вопрос всегда существовало два пересекающихся ответа. Хип-хоп – это рэп-речитатив. И хип-хоп – это “черная” музыка: точнее говоря, музыка, созданная и выпестованная молодыми темнокожими новаторами, часто жившими в афроамериканских районах крупных городов. Подобно кантри, хип-хоп – одновременно художественная традиция и культурная идентичность. Кто угодно может читать рэп, и на протяжении истории жанра в нем было немало этих “кого угодно”. Но, в силу особенностей истории рэпа, те, кто приходил в него снаружи, всегда стремились подчеркивать свои культурные связи с миром хип-хопа и близость к нему. Когда группа Blondie записывала песню “Rapture”, Дебби Харри начала свой рэп-куплет с отсылки к Фэб-Файв Фредди, известному хип-хоп-деятелю, а в клипе фигурировали стена, покрытая граффити, и лично Жан-Мишель Баския, художник, вдохновлявшийся этой техникой. Похожий импульс в том или ином виде встречается у многих не темнокожих людей вне мира хип-хопа, когда они решают прочитать рэп – подпевая любимой пластинке или придумывая собственные шутливые рифмы. В этих ситуациях они зачастую подсознательно делают непривычные для себя пассы руками, а также двигаются в стиле, ассоциирующемся у них с темнокожими.

На раннем этапе казался вполне справедливым вопрос, не вытеснят ли хип-хоп поп-группы типа Blondie и не повторит ли он судьбу рок-н-ролла, который к 1970-м годам считался преимущественно белым жанром, хоть и с афроамериканскими корнями. Этого не случилось. Безусловно, белые рэперы привлекали больше внимания и пользовались более масштабным успехом. Среди самых продаваемых альбомов в истории хип-хопа сразу четыре записаны белыми артистами: это два альбома Эминема, “Licensed to Ill” The Beastie Boys и “Devil Without a Cause” Кида Рока, рэпера, обычно причисляемого скорее к рок-звездам (в этом отчасти вся соль и состоит – белые рэперы более удачно мигрировали в пространство других жанров, чем их конкуренты-афроамериканцы). Тем не менее большинство крупных исполнителей в хип-хопе были темнокожими – здесь исключений не так много.

А как насчет слушателей? В 1991 журнал The New Republic поместил на обложку фотографию белого парня-старшеклассника и заголовок: “Истинное лицо рэпа”. Мысль заключалась в том, что “черная” идентичность жанра – это обман, фикция, каковое обстоятельство выдает популярность хип-хопа среди белых слушателей. Автор текста в журнале, Дэвид Сэмюэлс, писал: “Хотя рэп по-прежнему пропорционально более популярен среди темнокожих, его основная аудитория – белые жители пригородов” – и предполагал, что рэперов все чаще “предъявляют как жестоких темнокожих уголовников”, чтобы доставить удовольствие именно этим белым поклонникам. Впрочем, надежную демографическую статистику слушательских привычек в то время было практически невозможно найти – единственное, на что ссылалась статья, это слова сотрудника телеканала MTV о том, что зрители программы “Yo! MTV Raps” – “в основном белые мужчины от 16 до 24 лет, живущие в пригородах”. Тем не менее кажется несомненным, что хип-хоп на протяжении уже некоторого времени был популярен среди белых – а в некоторых местах даже более популярен, чем другой крупный афроамериканский жанр, R&B. Без сомнения, на то могут быть разные объяснения, однако не стоит забывать про самое простое из них: весьма вероятно, белые слушают хип-хоп потому, что это потрясающая музыка. Почему бы всем его не слушать?

Специфический образ хип-хопа сложился также благодаря тому, что большинство самых громких его голосов принадлежали мужчинам, которые иногда не упускали возможности сами напомнить об этом слушателям. Рэперы, не принадлежавшие к множеству темнокожих мужчин, оказывались перед необходимостью найти внутри жанра свое место, свой звук, даже свой лексикон. Слово на букву “н”, “ниггер”, общеупотребимое в среде черных артистов, табуировано для белых рэперов, хотя пуэрториканские исполнители, особенно в Нью-Йорке, не стеснялись его использовать. У него есть и гендерная коннотация: темнокожим рэперам женского пола приходилось поразмыслить, может ли оно относиться и к ним тоже – или только к их конкурентам-мужчинам. Рок-звезды любили подчеркивать свою универсальность – как будто они поют от лица всего мира; от самых популярных артистов до малоизвестных панков, все они, как правило, считали, что имеют право говорить со всеми (и за всех), кто находится вокруг них, причем в одно и то же время. По контрасту, звезды хип-хопа обычно бывали весьма избирательны – и не стыдились этого. Когда я стал посещать хип-хоп-концерты, я поразился тому, как рэперы подчеркнуто обращались со сцены отдельно к женщинам и отдельно к мужчинам, как будто это были две разные аудитории, с которыми они работали параллельно; популярный и почти всегда эффективный способ разогреть публику заключался в том, чтобы настроить девушек против парней – и наоборот. В одной из самых популярных песен Лил Ким сделала это довольно прямолинейно: “Девки, сожмите сиськи / Ниггеры, хватайте члены”.

По мере того как сексуально откровенный хип-хоп проникал в мейнстрим, его маскулинность все больше бросалась в глаза. На заре 1990-х существовала еще более скандальная рэп-группа, чем N. W. A., – 2 Live Crew родом из Майами. Эти люди славились танцевальными треками, похабными буквально до абсурда – или до омерзения, как решил судья федерального окружного суда Хосе Гонсалес, постановивший, что альбом “As Nasty As They Wanna Be” 1989 года вызывает “грязные помыслы”, апеллирует к “половым органам”, а также “не имеет никакой оправдывающей его общественной ценности”. Владелец музыкального магазина, решивший, несмотря на судебный запрет, продавать альбом, был арестован в июне 1990 года, а затем та же судьба постигла и троих участников 2 Live Crew, попытавшихся исполнять песни с пластинки на концертах. В конечном счете всех отпустили, однако эта история все равно превратила ансамбль в одну из самых широко известных хип-хоп-групп в США и вызвала к жизни спор о расе и сексе, продолжающийся до сих пор.

Среди экспертов-свидетелей защиты, участвовавших в процессе против 2 Live Crew, был Генри Луис Гейтс-младший, исследователь афроамериканской литературы. В авторской колонке в The New York Times Гейтс поместил группу в ряд афроамериканских уличных поэтов, объяснив, что рэперы представляли традицию устных поэтических состязаний, в которой победителем считался “тот, кто выдаст самые экстравагантные образы, самое изобретательное вранье”. Он соглашался, что песни 2 Live Crew отличались “ужасающим” сексизмом, но также упоминал, что услышал в похабных рифмах рэперов подспудный социальный месседж: “пародийное утрирование старинных стереотипов о гиперсексуализированных темнокожих женщинах и мужчинах”. А попытка государства подвергнуть группу цензуре, по его мнению, была сродни творческому линчеванию (в университете я познакомился с Гейтсом лично, когда работал в академическим журнале Transition, где он был редактором).

Некоторые критики тревожились по поводу того, как 2 Live Crew говорили в своих песнях о женщинах, и не считали их мучениками за свободу слова. В эссе, опубликованном в Boston Review, правовед Кимберли Креншоу сделала то, что не мог себе позволить Гейтс, по крайней мере на страницах Times, – процитировала без цензуры некоторые отрывки текстов, например: “Я согну тебя пополам, вставлю член поглубже / Порву тебе киску и переломаю позвоночник”. Креншоу писала о том, каково ей участвовать в дискуссии об этом, будучи “темнокожей женщиной, живущей на интерсекции расового и сексуального подчинения”, – именно она предложила термин “интерсекциональность” для описания подобной разновидности многоуровневого угнетения. Она считала, что ни судебная система, преследовавшая 2 Live Crew, ни адвокаты группы не испытывали никакого интереса к темнокожим женщинам, которые, по ее мнению, подвергались постоянному унижению и абьюзу в текстах песен ансамбля.

В конечном счете 2 Live Crew одержали верх не только в судебном, но и в культурном споре. Сегодня “As Nasty As They Wanna Be” звучит как запись непривычно монотематическая, но вовсе не непривычно натуралистическая: жесткие, даже жестокие высказывания на тему секса давно стали общим местом в хип-хоп-мейнстриме. И хотя теория интерсекциональности Креншоу пользуется авторитетом, ее интерпретация текстов ансамбля – вовсе не единственно возможная. Креншоу полагала, к примеру, что “я согну тебя пополам, вставлю член поглубже” – это угроза и оскорбление, а не просто грубый подкат. Однако я подозреваю, что многие слушатели – как мужского, так и женского пола – воспринимали песни 2 Live Crew как гипертрофированные, но вовсе не угрожающие (в отличие от хэви-метала, привлекавшего в основном мужскую аудиторию, популярный хип-хоп, невзирая на сквернословие, всегда был востребован и женщинами, даже при том, что женщин-исполнительниц в его пространстве было немного). В самом деле, в наши дни эхо песен 2 Live Crew можно услышать, например, в яростных и веселых композициях вроде “WAP” (или “Wet Ass Pussy”) в исполнении двух женщин, Карди Би и Меган Ти Стэллион, ставшей одним из главных хитов 2020 года: “Никогда не проигрывала в драке, но я ищу, кто меня отмутузит”, – заявляла Меган. Фокусируя внимание на текстах песен 2 Live Crew, и Креншоу, и Гейтс оказывались заодно с судьей Гонсалесом, провозгласившим, что “главная характеристика музыки «рэп» – это ее фиксация на вербальном месседже”. Но, возможно, важнейшим участником 2 Live Crew был не резкий на язык фронтмен Лютер Кэмпбелл, а продюсер Мистер Миксс, использовавший неожиданные семплы для создания шумной и изобретательной музыки для вечеринок и вдохновивший тем самым несколько поколений продюсеров и диджеев в хип-хопе, танцевальной музыке и не только.

Безудержный сексизм

Возможно, из-за того, что я вырос на панк-роке, мне были симпатичны артисты вроде 2 Live Crew, чьи песни казались недопустимыми и государственным институциям, и корпоративным бизнес-воротилам, и активистам различных сообществ. Я люблю музыку, которая лезет в драку, музыку, которая оскорбляет людей. Прослушивание музыки – это социальный опыт, но самая значимая музыка нередко кажется антисоциальной, по крайней мере поначалу. Впрочем, я понимаю и критиков 2 Live Crew. В 1990 году действительно казалось странным, что анатомически подробные припевы группы никем и ничем не регулировались, несмотря на существование наклеек родительского контроля, – и это на фоне того, что государство запрещало обсценную лексику на радио, а киноиндустрия не позволяла кинотеатрам продавать билеты на некоторые фильмы лицам моложе 17 лет. И если множество вдумчивых наблюдателей, включая Креншоу, нашли альбом глубоко оскорбительным – что ж, они были правы. Устная уличная поэзия всегда развивалась вдалеке от приличного общества, это были намеренно грязные стихи – и в этом контексте никак иначе оправдать их было нельзя. Я не думаю, что участники 2 Live Crew сознательно занимались социальной сатирой, используя сквернословие, чтобы с его помощью вскрыть скверну окружающего мира (традиция уличной поэзии по природе лишена ханжества, хотя группы типа N. W. A. смешивали провокационный “означивающий” язык с более прямолинейным языком протеста). Скорее всего, они просто хотели шутить и веселиться. Но понятно, почему не все находили их шутки веселыми, а наоборот, оказывались напуганы или рассержены текстами их песен. Как Рик Рубин однажды сказал о группе The Geto Boys, “не думаю, что нелюбовь к ним любого человека необоснованна”.

Однако не все так просто. Раз хип-хоп – “черная” музыка, то многие темнокожие слушатели считали, что просто не могут ее не любить. Им приходилось как-то с ней уживаться – и не отторгать ее, чтобы не создалось ощущение, что они отторгают афроамериканскую культуру как таковую. В 1994 году Триша Роуз опубликовала “Black Noise” (“Черный шум”) – одно из первых академических исследований на тему хип-хопа, в котором вовсе не занималась лишь восхвалением жанра. В прологе Роуз идентифицировала себя как “нью-йоркская феминистка и культурный критик левых взглядов, выходец из рабочего класса, поддерживающая афроамериканцев, принадлежащая к двум расам”, – с подобным политическим и культурным самоопределением неудивительно, что хип-хоп казался ей ненадежным союзником. Она отмечала песни о политическом сопротивлении темнокожих – например, “Who Protects Us from You?”, бескомпромиссную филиппику в адрес угнетателей при власти в исполнении Boogie Down Productions. Но к “непрогрессивным элементам” в хип-хопе она относилась неоднозначно – в том числе к тем рэперам, которые воспевали бесконтрольное потребление (ей казалось, что это сродни одобрению капитализма как такового). Кроме того, Роуз слышала и осуждала в этой музыке “безудержный сексизм” и утверждала, что даже женщины в хип-хопе играют довольно проблематичную роль: например, когда они унижают мужчин, “намекая на их вероятную гомосексуальность”, то тоже подписываются, по ее словам, “под репрессивными стандартами гетеросексуальной маскулинности”.

Труд Триши Роуз опередил свое время. Книга основывалась на докторской диссертации, которую она защитила в Университете Брауна в 1993 году; судя по всему, это была первая диссертация о хип-хопе в истории – с тех пор жанр стал популярной темой для академических исследований. Некоторые противоречия, когда-то раздиравшие хип-хоп, сегодня утихли – к примеру, споры вокруг допустимости использования слова на букву “н”: нормы сдвинулись, и сегодня оно в рэп-песнях никого не удивляет и не смущает (репортаж CBS об альбоме “N. W. A.»” 1991 года начинался с подводки корреспондента: “Даже название группы уже скандально: «Niggers with Attitude”»; сегодня куда больший скандал вызвало бы не само название, а ситуация, при которой его полностью произносит белый, особенно с ярко-выраженным звуком “р”). Тексты о насилии и бандитской жизни тоже перестали быть табуированы, несмотря на эпизодические жалобы со стороны политиков и телеобозревателей. Снуп Догг до поры до времени не стремился афишировать свою связь с “Крипс”, но в 2006 году выпустил альбом “Tha Blue Carpet Treatment”, названный в честь любимого цвета членов группировки и содержавший вкрадчивую, угрожающую песню “10 Lil’ Crips”. Это не помешало ему стать мейнстрим-знаменитостью; среди множества его успешных проектов – “Конкурс ужинов вскладчину Марты и Снупа”, веселое кулинарное шоу, которое он вел вместе с предпринимательницей и гуру лайфстайла Мартой Стюарт.

Но даже при том, что многие конфликты постепенно утихали, гендерная проблематика в хип-хопе становилась все более взрывоопасной, потому что формулировки и мировоззрение гангста-рэпа и 2 Live Crew превратились в неотъемлемые черты жанра в целом. Джоан Морган, критик и поклонница хип-хопа со стажем, сокрушалась по поводу подобного развития событий. В 1999 году она опубликовала книгу “When Chickenheads Come Home to Roost” (“Когда цыплята возвращаются в гнездо”), документирующую ее непростые отношения с жанром. В ней Морган не скрывала, что эти отношения во многом сформировали ее жизнь, но описала их как абьюзивные: “Вся любовь в мире не способна стереть болезненные шрамы от оскорблений и жестоких образов – уродливые отпечатки, оставшиеся на щеках, которые я слишком часто предпочитала подставлять”. Аналогия была меткой: сексуальное насилие в рэп-текстах часто сопровождалось реальным физическим насилием против женщин (в 1991-м Доктор Дре ударил журналистку Ди Барнс, не выказавшую, по его мнению, должного уважения группе N. W. A., – он не признал вину в нанесении телесных повреждений и был приговорен к общественным работам, условному сроку и небольшому штрафу; позже его обвиняли в насилии и другие женщины, в том числе Николь Янг, которая была за ним замужем с 1996 по 2020 год). В своей книге Морган решила относиться к хип-хопу не как к партнеру-абьюзеру, которого стоит поскорее бросить, а скорее как к сбившемуся с пути младшему брату, которому можно попытаться помочь. “Решение подвергнуть себя сексизму со стороны Доктора Дре, Айс Кьюба, Снупа Догга или Ноториуса Б. И. Г. было призывом к моим братьям рассказать о том, кто они такие, – писала она. – Я хотела понять, почему они так злы на меня. Почему проявлять ко мне неуважение помогало им почувствовать себя мужчинами?”

Надо отметить, что N. W. A. все-таки были исключением из правил: обычно популярные рэперы 1990-х и 2000-х не рассказывали в подробностях о том, как убивают женщину, с которой занимаются сексом, – а у них именно этому и была посвящена песня “One Less Bitch” (кстати, у этой композиции был и предшественник в мире рок-н-ролла: “Used to Love Her” группы Guns N’Roses 1988 года – в обеих содержалась одна и та же фраза: “Мне пришлось ее убить”). К началу 2000-х хип-хоп процветал и на радио, и на кабельном телевидении вроде MTV и BET – телеканалы ротировали гламурные видеоклипы, в которых рэперы всегда были окружены девушками, (полу) одетыми, как для похода в ночной клуб. Уничижительные характеристики в их адрес считались нормой и встречались, наряду со словом на букву “н”, в жизнерадостных хитах привлекательных артистов вроде Лудакриса, в прошлом – радиоведущего из Атланты, который записал целую серию альбомов, разошедшихся многомиллионными тиражами. В песне “Area Codes” Лудакрис хвастался, что имел “сук” в множестве разных регионов страны, называя себя “отвратительным сук-ществом”, а яркий клубный трек “Move B***h” вообще не был посвящен “шлюхам” – это была универсальная декларация нетерпеливого азарта. Нормализовывало ли это обстоятельство использованную формулировку?

В эпоху после 2 Live Crew споры велись в основном не о юридическом определении непристойности, а о том, какие типы музыки будут допущены в прибыльный мир мейнстримной культуры. Как поклонник хип-хопа, я подозревал, что утверждения о дурном общественном влиянии жанра ни на чем не основаны и что, напротив, присущий рэперам циничный, пренебрежительный взгляд на взаимоотношения полов был эхом определенных социальных трендов. Тем не менее я не мог исключить вероятность, что широкое распространение в музыке слов типа “сука”, “шлюха” или “сутенер” подпитывало угнетение женщин, особенно в афроамериканских сообществах. Возможно, наиболее вредоносным этот язык оказывался именно в приятных на слух радиохитах. В 2004-м полыхнуло в Спелман-колледже, учебном заведении для девушек в Атланте, в котором учились преимущественно афроамериканки: инициативная группа возразила против планировавшегося выступления Нелли, рэпера из Сент-Луиса, поскольку незадолго до этого он снял видеоклип, в котором проводил кредитной карточкой между стянутых ремнем девичьих ягодиц – сцена отсылала к стереотипу о богатых мужчинах, сующих наличные в белье стриптизерш (много лет спустя в первом куплете песне “WAP” Карди Би использовала похожий образ: “Положу эту киску прямо тебе на лицо / Проведу ей по носу, как кредитной картой”). Сделанное Нелли приглашение отозвали, и по следам этого протеста лайфстайл-журнал для темнокожих женщин Essence запустил годичную кампанию со слоганом “Оставьте свою музыку себе”, призванную бороться с “унижающим достоинство” изображением женщин-афроамериканок в хип-хопе. Диана Уэзерс, главный редактор журнала, постулировала, что современная популярная музыка – это “культурное болото”; среди опубликованных ею материалов было эссе девушки, которая признавалась, что “крепко подсела на музыкальные видеоклипы” и пытается бороться с зависимостью, выключая телевизор. Проблема на самом деле была не в том, что хип-хоп существовал на свете, но в том, что он распространился буквально повсюду, при этом так и не научившись как следует себя вести – происходящее напоминало условную ситуацию, при которой чарты покорил бы, например, дет-метал. Заслуживала ли эта невероятно популярная, но не чурающаяся сквернословия и оскорблений музыка того, чтобы звучать на кампусах университетов и воспеваться на страницах рафинированных изданий для темнокожих женщин? Возможно, нет. Существовало немало слушателей, страстно желавших, чтобы хип-хоп стал более ответственным и менее оскорбительным – и обслуживал бы более широкий социальный заказ. Но мои пожелания были более эгоистичными: мне просто хотелось, чтобы жанр продолжал поставлять классные записи, даже если его так в полной мере и не примут в мейнстрим.

Многие наблюдатели полагали, что рано или поздно Америка опомнится и твердо отвергнет язык и мировоззрение гангста-рэпа. Но когда возникло движение #MeToo, наведшее фокус на мужчин-абьюзеров, ни один рэп-музыкант не пал так низко, как R&B-певец Ар Келли, чью карьеру фактически погубили смелые признания женщин о десятилетиях сексуального насилия с его стороны. В хип-хопе самой громкой историей оказался кейс не какого-нибудь гангста-рэпера, а крестного отца всей индустрии Расселла Симмонса. В 2017 году четыре женщины рассказали The New York Times, что Симмонс бил и насиловал их, а три года спустя о том же сообщили еще четыре женщины в документальном фильме “Под запись”. Реакция общественности оказалась довольно сдержанной – возможно, потому что к этому моменту Симмонс практически отошел от музыкальных дел; если бы он по-прежнему оставался одним из главных хип-хоп-воротил, без переоценки его вклада, вероятно, не обошлось бы.

С точки зрения рэп-текстов в правила игры были внесены изменения: так, строчки с одобрением изнасилования теперь, как правило, оказывались табуированы. В 2013 году рэперу Рику Россу пришлось извиняться за оправдание сексуального насилия – поводом стал текст, в котором лирический герой вводит женщину в бессознательное состояние с тем, чтобы овладеть ей: “Подсыпал экстази в ее бокал, она даже не заметила / Привез ее домой, мне все понравилось, а она даже не заметила”. (“Я никогда бы не использовал в своих записях слово «изнасилование», – говорил он позже. – Хип-хоп этого не поощряет, и уличные понятия этого не поощряют, никто этого не поощряет”. Он добавил, что его строчки “не так поняли, неверно интерпретировали”.) Впрочем, зачастую рэп-исполнители вели себя вызывающе и отказывались становиться на путь исправления. Эминема осуждали за то, что он полушутя использует гомофобную лексику – артист перестал это делать, но так и не принес извинений. Кендрик Ламар, справедливо ставший самым именитым рэпером 2010-х, в 2017 году записал хит “HUMBLE.”, в котором рычал: “Сука, сиди и не рыпайся”; что он имел в виду – сделать выволочку партнерше, оскорбить рэпера-конкурента или дать полезный совет самому себе, – так и осталось неясным. А когда в хите 2019 года рэпер DaBaby объявил: “Сказал суке, чтоб она заткнулась / И дала мне кончить”, никто вообще не обратил на это внимания. Строчка не звучала как-то особенно провокационно – она просто звучала как хип-хоп.

Осознанный

В 2008 году Триша Роуз опубликовала продолжение “Черного шума”, книгу “The Hip Hop Wars” (“Войны хип-хопа”), намного более пессимистическую по содержанию. Хип-хоп, по ее словам, был “тяжело болен”, потому что тратил слишком много времени и сил на то, чтобы “удовлетворить самые примитивные, расистские и сексистские запросы американцев”. Правда, она оговаривалась, что подразумевает здесь только “коммерческий” хип-хоп – доминирующую, но далеко не единственную разновидность жанра. Ей хотелось напомнить читателям о существовании другой традиции, менее популярной, но более содержательной: ее представители, указывала Роуз, занимались “социально осознанным”, или “прогрессивным” хип-хопом. В андеграунде, вдалеке от “мощных корпоративных игроков”, контролирующих медиа и музыкальную индустрию, появилась целая когорта рэперов, записывающих вдумчивую, политически неравнодушную музыку, – Роуз писала, что эти артисты отошли от “триады «бандиты-сутенеры-шлюхи»” и представляют собой главную (и, возможно, последнюю) надежду жанра. Правда, даже воспевая “социально осознанный” хип-хоп, писательница испытывала определенные сомнения по поводу избранного термина – он звучал упрощенно и вводил в мир хип-хопа дополнительную разделительную черту, которая, по мнению многих рэперов, была ни к чему. Для них “социально-осознанный ярлык сродни коммерческому смертному приговору”, считала Роуз, ведь он вызывал у слушателей ассоциации с прямолинейно политизированными текстами, лишенными юмора: “Если рассуждать об осознанности под таким углом, получится, что гангста-рэперы – единственные, кому реально весело”. Тем не менее состояние хип-хоп-мейнстрима так ее тревожило, что она считала важным поддержать альтернативу: одна из глав книги заканчивалась алфавитным указателем “прогрессивных” хип-хоп-музыкантов – от рэпера Афу-Ра до проекта Zion I.

Эпитеты “сознательный” или “социально осознанный” испокон веков использовались для описания людей, желавших изменить мир вокруг них или хотя бы задумывавшихся об этом. В 1937 году Джеймс Тербер опубликовал в The New Yorker короткий сатирический текст о компании “левых, иначе говоря, социально осознанных литературных критиков”, безуспешно пытающихся объяснить “обыкновенному рабочему”, кто же они такие. В хип-хопе 1980-х как “осознанные” обозначались так называемые записи с месседжем типа альбома “The Message” Грандмастера Флэша и The Furious Five. Термин подходил и Public Enemy, группе, вроде бы возвещавшей новую, более воинственную в политическом отношении эпоху в хип-хопе. Впрочем, в мае 1989 года, спустя всего месяц после того, как Спайк Ли заснял марш Public Enemy в Бруклине для клипа “Fight the Power”, Профессор Грифф, один из участников ансамбля, не читавших рэп, заявил в интервью газете The Washington Times, что евреи ответственны “за большинство бед во всем мире”, и он утверждает это, не опасаясь, что они подошлют ему своих “мелких пидарасов-киллеров”. Цитаты вызвали возмущение и ярость и в еврейском сообществе, и за его пределами – к лету, когда клип “Fight the Power” вышел в свет, в ансамбле царила полная неразбериха: Public Enemy распадались и собирались снова, Гриффа увольняли и брали обратно в состав, Чак Ди приносил извинения, а Грифф – нет. Было что-то сюрреалистическое в том, что все анализировали заявления не самого заметного участника хип-хоп-группы так тщательно, как будто он был крупным политическим деятелем – но, с другой стороны, Public Enemy были крупными политическими деятелями, и поэтому антисемитские конспирологические теории Гриффа логичным образом превратились в настоящий политический скандал. Происшествие, вкупе с неопределенной реакцией Чака Ди, подорвало репутацию членов ансамбля как бесстрашных и пылких революционеров; впрочем, еще важнее оказалось то, что поклонников хип-хопа стали отвлекать другие звуки и другие истории. Public Enemy выпустили еще немало альбомов, а несколько их песен даже стали хитами, но участники группы никогда не выглядели так впечатляюще, так влиятельно, как тем весенним днем в Бруклине во главе универсального революционного марша “за все хорошее”.

У политизированного хип-хопа была одна проблема: из рэперов не всегда получались хорошие политики. Бунты и протестные выступления 1992 года в Лос-Анжелесе превратили Айс Кьюба, главного героя гангста-рэпа, в спикера на политические темы – его яростные вирши внезапно попали в фазу с вечерними выпусками новостей. Но в его альбом “Death Certificate” 1991 года вошло осуждение “чертовых узкоглазых крохоборов” за кассами круглосуточных магазинов, враждебные реплики в адрес экс-менеджера N. W. A., “белого еврея”, якобы развалившего группу, а также предостережение всем “шайтанам”, особенно “гребаным педикам”, чтобы они не вздумали его обманывать. Такие строчки несколько обесценивали содержавшиеся по соседству политические призывы – линия защиты тут могла быть только эстетической: что, мол, Айс Кьюб действительно писал захватывающие песни, позволявшие слушателям понять, почему он (и, вероятно, не только он) имел те или иные взгляды на мир.

Один из самых выдающихся образцов хип-хоп-активизма той эпохи звучал менее конфронтационно – “Self-Destruction”, сингл-коллаборация 1989 года, опубликованная под вывеской движения “Stop the Violence”: его организатором был KRS-One, а участниками – Public Enemy, MC Лайт и некоторые другие топовые рэперы (целью заявлялся фандрайзинг в пользу Национальной городской лиги[65], а также привлечение внимание к проблеме преступности “черных против черных”; это была одновременно благотворительная инициатива, протестное движение и мотивационная речь). В длинном видеоролике KRS-One выражал надежду, что проект не только поможет остановить насилие, но и трансформирует хип-хоп: “Я уверен, что рэп спасают такие проекты, как Boogie Down Productions, Public Enemy, движение «Stop the Violence». Если бы он сводился только ко всем этим эгоистичным сексистским понтам, то давно бы умер”.

Идея хип-хоп-активизма, направленного на спасение самого хип-хопа, звучит несколько рекурсивно, однако чем дальше, тем большее количество артистов оказывались озабочены именно этим. Успех так называемого гангста-рэпа дал деятелям жанра новое представление о том, как вообще может выглядеть успех (малоизвестный ранее калифорнийский рэпер Кулио пришел к славе в 1994-м, оттолкнувшись от гангста-рэпа, чтобы выпустить два суперхита подряд: “Fantastic Voyage” и “Gangsta’s Paradise”). А слияние гангста-эстетики с поп-музыкой стало проблемой для многих музыкантов, не испытывавших интереса ни к тому, ни к другому и, как следствие, почти потерявших доступ к доминирующему хип-хоп-радио. В 1996 году De La Soul, группа, в свое время сочинявшая эксцентричные рифмы про “эпоху D. A. I. S.Y.”, выпустила довольно серьезный альбом с черно-белой обложкой под названием “Stakes Is High”[66]. В заглавном треке рэпер Дэйв (он больше не называл себя “Голубем по имени Тругой”) утверждал, что современный хип-хоп в массе своей скучен и вреден:

Чем дальше, тем чаще хип-хоп, считавший себя “социально осознанным” (или, для краткости, просто “осознанным”), характеризовался оппозицией к мейнстриму. Подобно движению аутло-кантри в 1970-е, “осознанный” хип-хоп 1990-х был одновременно прогрессистским и консервативным: энергичный контркультурный дух сочетался в нем с упрямой уверенностью, что хип-хоп уже не тот. Чикагский рэпер Коммон отразил это мировоззрение в композиции “I Used to Love H. E. R.” 1994 года, уподобив хип-хоп женщине, которая сбилась с истинного пути и отправилась покорять Голливуд. “Подчеркивала, что она соль земли, настоящая / Но настоящей она была, пока не влезла в этот гламур пропащий”, – читал он и клялся “забрать ее оттуда”; стремясь критиковать секс и насилие в песнях, эти реформисты порой звучали не только антимачистами, но и антифеминистами. Самопровозглашенные революционеры хип-хопа, дуэт dead prez, записали в 1999-м хит, который так и назывался – “Hip-Hop”, пламенный образчик музыкальной критики. Подобно De La Soul, dead prez считали, что популярный, декларативно безопасный, возможно, несколько феминизированный R&B был не более чем максимально оскверненной формой хип-хопа: “Эти бандитские рэп– и R&B-фальшивки надоели / По радио их крутят всю неделю”. Как и гангста-рэперы, “осознанные” реформисты божились, что именно они ближе к реальности, хотя их строчки порой демонстрировали, насколько размыто само это понятие. Black Thought из филадельфийской группы The Roots сформулировал безжалостный вердикт: “Принципы настоящего хип-хопа как будто смел веник / Теперь он весь про то, у кого больше денег”.

Эти рэперы хотели, чтобы к хип-хопу относились серьезно – и прежде всего чтобы он сам к себе относился серьезно. Многие гордились интеллектуальностью и многословностью текстов. Black Thought предпочитал, чтобы его называли МС, а не рэпером, потому что именно такой титул в его глазах больше подходил ревностному, стремящемуся к совершенству представителю своего ремесла (а не бессовестному жулику). “Для меня рэпер – это человек, который вовлечен в бизнес-сторону дела, но ничего не знает об истории нашей культуры”, – заявил он в интервью Vibe в 1996 году. The Roots были необычным коллективом – живым инструментальным составом во главе с барабанщиком-виртуозом по прозвищу Квестлав, напоминавшим слушателям о том, что хип-хоп был частью более широкой традиции афроамериканской музыки (сразу в двух их альбомах содержались изысканные песни, записанные вместе с джазовой певицей Кассандрой Уилсон). Между этой приверженностью “настоящему хип-хопу” и, наоборот, стремлением покинуть пространство жанра возникали трения – на самом деле несколько неопределенное отношение к хип-хопу как таковому объединяло “осознанных” рэперов с их противниками из гангста-лагеря. В Нью-Йорке Лорин Хилл из группы The Fugees взялась защитить жанр от позеров, читавших рэп “по совершенно неподходящим поводам”, но одновременно продемонстрировала и то, что рэпом ее творчество не исчерпывается. Ее прорывом стала близкая к тексту версия хита Роберты Флэк 1973 года “Killing Me Softly with His Song”: в композицию добавили мощный хип-хоп-бит и поощрительное бормотание коллег Хилл по The Fugees, но рэпом тут вообще-то и не пахло. Сольным дебютом артистки в 1998 году стал альбом “The Miseducation of Lauryn Hill”, один из безусловных пиков “осознанного” хип-хопа. Лавируя со своим хрипловатым голосом между речитативом и пением, жестким рэпом и нежными балладами, Хилл записала хип-хоп альбом, проникнутый свежестью соула 1970-х.

Наверное, пора признаться: я очень люблю многие из этих записей, но в целом мои симпатии не находятся на стороне “осознанного” и “прогрессивного” хип-хопа. Как и похожие реформистские движения в кантри и ритм-энд-блюзе, “осознанный хип-хоп” вырос из тезиса, что с жанром что-то не так. Но мне никогда не казалось, что с ним что-то всерьез не так, – и уж точно мне не казалось, что можно поправить положение дел инъекцией всяких высокоморальных идей. Я не считаю, что литературные отсылки и многосложные рифмы непременно заслуживают аплодисментов или что тексты о политике и расизме заведомо менее банальны, чем строчки про секс и насилие. Некоторые исполнители и поклонники хип-хопа, кажется, немного завидовали высокому статусу джаза, который когда-то давно был презираемой музыкальной формой, а во второй половине XX века, наоборот, оказался воспет как американская классика и поддерживался некоммерческими институциями, называвшими себя хранителями традиций высокого искусства в Америке. Однако я не был уверен, что джаз дает поводы для ревности. Наоборот, мне казалось отрадным, что упрямая вульгарность и последовательный отказ соблюдать нормы этикета защитили хип-хоп от казавшейся почти неминуемой институционализации. Поэтому я всегда начинал нервничать, когда улавливал малейшие признаки роста респектабельности жанра: когда Лин-Мануэль Миранда добился успеха на Бродвее и по всей стране с мюзиклом “Гамильтон”, своеобразным уроком истории хип-хопа; когда Коммона пригласили выступить в Белом доме; когда Кендрику Ламару, вдобавок к многочисленным “Грэмми”, дали еще и музыкального “Пулитцера” – первому из артистов, не принадлежавших к миру джаза и академической музыки.

Чем же был “осознанный” хип-хоп? В 2000-е годы проекты типа The Roots, уважаемые и пользующиеся определенной популярностью, часто предъявляли как образцы творческой цельности (Джей Зи отвесил группе двусмысленный комплимент, признавшись, что слишком заботится о тиражах своих записей, чтобы следовать их примеру: “Пробивает крышу мой гонорар / Не могу делать, как The Roots, номера”). Но самым важным вкладом ансамбля в историю американской музыки, возможно, стал сайд-проект The Soulquarians, коллектив со свободным членством во главе с Квестлавом – при помощи продюсера-новатора Джея Диллы ему удалось записать целую серию потрясающих совместных альбомов с рэперами Мос Дефом, Талибом Квели, Коммоном, а также неосоул-артистами Ди Энджело и Эрикой Баду. Параллельно Квестлав работал диджеем и историком музыки, а в 2009-м The Roots стали постоянным аккомпанирующим составом в вечернем шоу Джимми Фэллона; к концу 2010-х Квестлав превратился в одного из самых узнаваемых деятелей хип-хопа, более мейнстримного, чем многие хитмейкеры. Как и у первопроходцев гангста-рэпа второй половины 1980-х, карьеры представителей осознанного хип-хопа вышли более долгими и славными, чем кто-либо мог предположить. Впрочем, самая яркая история успеха в его пространстве оказалась предельно своеобразной, не имеющей аналогов.

Канье Уэст уже был одним из самых востребованных продюсеров в хип-хопе, когда раскрылся и в качестве рэпера – необыкновенного и завораживающего. Как продюсер, сотрудничавший с Джей-Зи и не только, он был известен тем, что вырезал фрагменты старинных соул-песен и воспроизводил их в ускоренном виде, добиваясь того, что музыка казалась смутно знакомой, но странной, неузнаваемой. Как рэпер он симпатизировал “осознанному” хип-хопу, но при этом признавался в собственном лицемерном, противоречивом отношении к нему. В первом альбоме 2004 года он под семпл из песни Лорин Хилл читал рэп не о социальной осознанности, а об осознании самого себя; рассказывал – и даже хвастался, – что потратил первый крупный гонорар на ювелирные украшения, одновременно критикуя показную расточительность и сознаваясь в ней: “Я трачу деньги раньше, чем их получаю / Первым признаюсь в этом, а так мы все это знаем”. Ирония в треках Уэста становилась богаче по мере того, как богател он сам. С футуристическими электронными битами и неожиданными коллаборациями он вырос из маргинала, “осознающего самого себя”, в одну из самых влиятельных фигур всего хип-хопа, а свой шопоголизм превратил в прибыльный бренд, запустив параллельную карьеру в мире моды. Женившись на Ким Кардашьян, Уэст стал не просто уважаемым музыкантом, а одним из самых популярных людей на планете. А критикуя президента Буша, становясь объектом критики президента Обамы, высказываясь в поддержку президента Трампа и даже самостоятельно метя в президенты США в 2020 году, пытаясь нащупать собственную политическую философию, он завоевал, уничтожил и вновь восстановил свою репутацию. Наконец, выпустив неровный, но мощный госпел-альбом “Jesus Is King” в 2019-м, Уэст провозгласил свою верность одной из самых уважаемых традиций во всей истории американской музыки.

В понятии “осознанного хип-хопа” немного удручает то, что слово “осознанный”, как правило, заключает в себе один и тот же ограниченный набор культурных и идеологических привязанностей: великие соул-пластинки 1970-х, безукоризненные размышления о страданиях и власти темнокожих. По этой причине я иногда думал, что мои любимые рэперы создают “неосознанный” хип-хоп: безбашенный – а не ответственный; чувственный – а не разумный; общающийся со мной намеками – а не формулирующий за меня однозначные выводы. Но если и есть смысл вообще говорить об “осознанном” хип-хопе, то неугомонные, непредсказуемые, гиперчувствительные записи Канье Уэста точно отвечают этой дефиниции. Иногда кажется, что он хочет соединить в себе все несочетаемые тенденции внутри хип-хопа, нарочно дразнит своих многочисленных критиков, меняя роли как перчатки: от радушного конферансье – к скандалисту и провокатору, а от скандалиста и провокатора – к антигерою. Он упрямо верит в собственный гений – и при этом чрезвычайно уязвим к критике. В своей борьбе с ментальными расстройствами он порой привлекает всеобщее внимание именно тогда, когда, кажется, стоило бы остаться наедине с собой. Раз за разом он связывал свою идентичность как темнокожего американца с уверенностью, что страна нуждается в радикальных, революционных переменах, при том, что сам не мог внятно объяснить, в чем они должны заключаться. Как он сам зачитал не так давно, “состояние моего разума способно в космос нас перенести / Я пользуюсь теми же методами, которые уже помогали нам в пути”. Разве может быть что-то более социально осознанное?

Амбиции и голод

В хип-хопе даже больше, чем в других жанрах, каждая фракция верит, что только она и защищает истинную веру от скверны и посягательств. После того как странный альбом Доктора Октагона в 1996 году помог мне по-новому выстроить приоритеты, я нырнул обратно в хип-хоп, чтобы посмотреть, что я пропустил и чьи версии хип-хоп-катехизиса кажутся мне наиболее убедительными (или наиболее увлекательными). Поскольку я был одержим панк-роком, то первым делом стал и в хип-хопе тоже выискивать все самое нишевое и маргинальное, уверенный в том, что лучшая музыка, как правило, испытывает аллергию на крупные лейблы и большие бюджеты. И в конце 1990-х действительно существовала масштабная хип-хоп-сцена за пределами мейнстрима – причем речь не только о богемных “осознанных” рэперах, но и о еще более некоммерческих артистах вроде Company Flow, мультирасового нью-йоркского коллектива, известного жесткими, сердитыми, многословными песнями с бесконечными куплетами и отсутствующими припевами. Помню, как однажды был на концерте Company Flow в музыкальном магазине “Fat Beats” на втором этаже здания в Гринич-Виллидж, который был одним из мест силы андеграундного хип-хопа; микрофон пришел в негодность, и рэперам приходилось выкрикивать свои тексты в пару наушников. Один из участников группы, El-P, долгие годы зарабатывал репутацию бескомпромиссного рэпера и продюсера и наконец пришел к настоящему успеху в 2010-е в качестве половины яростного и словоохотливого дуэта Run the Jewels.

В целом, однако, я с удивлением (и, как стало ясно позже, облегчением) осознал в какой-то момент, что правила панк-рока тут не работают: большинство действительно захватывающих хип-хоп-альбомов хотя бы отчасти принадлежали мейнстриму – они были если и не блокбастерами, то вполне успешными коммерческими релизами. Я купил и, сам того не желая, выучил наизусть дебютный альбом Ноториуса Б. И. Г., которого раньше знал только по гладкому радиохиту “Big Poppa”. Я впервые послушал “Illmatic”, подтянутый, лишенный и намека на лишний вес альбом 1994 года рэпера Наса из Квинса, олицетворявшего платонический идеал хип-хоп-виртуозности – с уличным бэкграундом, но не гангста, вдумчивый, но не в полной мере “осознанный” (прорывом Наса пару лет спустя стала песня “If I Ruled the World”, перелицованная версия старинной композиции Кертиса Блоу; соавтором оригинала был мой сосед по коворкингу, DJ AJ, – когда я с ним познакомился, он по-прежнему регулярно получал отчисления с продаж хита Наса). Больше всего меня поразил Wu-Tang Clan, коллектив из Стейтен-Айленда, штат Нью-Йорк, выпустивший головокружительный дебютный альбом в 1993 году – а затем целую серию загадочных и вдохновенных соло-записей его участников.

Я достаточно стар и помню первый раз, когда я воспользовался интернетом: дело было в университетской библиотеке, и я жадно читал пиратский сайт “Архив оригинальной хип-хоп-поэзии”, где были размещены тексты песен всех основных хип-хоп-альбомов, в том числе всех работ Wu-Tang Clan (хип-хоп-альбомы почти никогда не выпускались с печатными вкладками текстов: их можно было “читать” только на слух). Участники группы носили непонятные псевдонимы типа Рэйквон-Шеф, а источниками вдохновения для их стихов были локальный сленг, фильмы кунг-фу и религиозные верования пятипроцентников, нью-йоркского движения, отколовшегося от “Нации ислама”. RZA, штатный продюсер Wu-Tang Clan, склеивал кусочки из киносаундтреков и пыльных старых соул-записей так, что у слушателей складывалось ощущение: они попали в некий чудесный тайник. Некоторые коды поддавались разгадыванию: когда Рэйквон читал “We usually take all niggas’ garments”[67], то зашифровывал в акростихе первую часть названия группы. Но чаще всего оставалось только наслаждаться звучанием и фонетикой слов. Во время расцвета гангста-рэпа можно было уверовать, что хип-хоп – понятная музыка, даже слишком: угрюмые парни с MTV имели в виду именно то, что говорили, ни больше и ни меньше. Wu-Tang Clan выглядели не менее угрожающе, но вдобавок ко всему изъяснялись предельно таинственно, доказывая, что хип-хоп не обязан быть буквальным – да, возможно, он таковым никогда и не был.

Одержимый хип-хопом, я перебрался в Нью-Йорк летом 1997 года, став практикантом в журнале The Source, который когда-то был просто посвященным хип-хопу новостным листком, но затем потолстел и приобрел изрядный лоск – как и жанр, на котором он фокусировался. У истоков The Source стоял белый поклонник хип-хопа по имени Дэвид Мэйс – тоже, как и я, старшекурсник из Гарварда и диск-жокей на университетской радиостанции. Не помню, чтобы когда-либо общался с Мэйсом – кажется, мы пару раз здоровались друг с другом. Но хорошо помню суету и шум в редакции, где работали в основном молодые афроамериканцы, глубоко погруженные в хип-хоп – не только в музыку, но и в сопутствующую культуру. The Source был менее гламурным, чем Vibe, его декларативно более элитарный конкурент, основанный Куинси Джонсом и писавший не только о хип-хопе, но и о R&B. Зато тут имели право гордиться широким кругозором, а также культурным уровнем и разнообразием читателей (The Source распространялся в том числе в тюрьмах, а среди его подписчиков были люди, не интересовавшиеся другими журналами – самые преданные читатели, “свои”). Главным достоинством издания был его авторитет: мир хип-хопа ревниво следил за тем, кому именно поставят высшую оценку в “пять микрофонов”; рэперы мечтали попасть в “Хип-хоп-цитатник”, ежемесячную колонку, в которой редакция публиковала понравившиеся ей куплеты.

Я старался быть полезным журналу, но уверен, что скорее многому научился сам, нежели внес какой-то заметный вклад. В редакции редко появлялись настоящие селебрити – если рэперы с громкими именем и заходили на огонек, то я это пропустил. Тем не менее мне иногда казалось, что я нахожусь в самом центре культурной вселенной, поскольку именно в 1997 году нью-йоркский хип-хоп внезапно стал предметом панамериканской одержимости. Несколькими месяцами ранее убили Ноториуса Б. И. Г., карьера Шона Комбса шла вверх – именно их хиты стали саундтреком того лета, а Комбс, в характерном шикарном образе бизнес-воротилы, продвигал идею хип-хопа как бренда категории “люкс” (на следующий год он поселился в Хэмптонсе, в приморской части Лонг-Айленда, где закатывал такие невероятные вечеринки, что для хип-хоп-элиты нью-йоркского высшего общества они стали обязательной программой). В июне Wu-Tang Clan выпустили альбом “Wu-Tang Forever”, дебютировавший на первом месте альбомного чарта и разошедшийся более чем полумиллионным тиражом за одну лишь первую неделю, несмотря на то что в нем не было ни намека на хиты. А Джей-Зи, который позже, в 1997-м, издаст свой второй альбом, уже позиционировал себя как человек, который достоин перенять у покойного Б. И. Г. титул короля Нью-Йорка – параллельно на него же претендовал и Нас, незадолго до этого сделавшийся хитмейкером и пытавшийся тогда сколотить супергруппу с Доктором Дре. Один из знаковых хитов Комбса того года назывался “It’s All About the Benjamins” в честь человека, изображенного на стодолларовой купюре – радикально минималистичный бит песни состоял фактически из одной ноты, а каждый из пяти куплетов исполняли разные рэперы, включая Лил Ким. “Я не чей-то герой, но пусть меня слушают все / Каждый день на станции HOT-97”, – читал Комбс, как будто нью-йоркская хип-хоп-радиостанция была самым гламурным местом в мире. Тем летом, правда, казалось именно так. А к концу 1997-го The Source продавался лучше, чем любой другой музыкальный журнал в стране, включая Rolling Stone.

Амбиции моих любимых рэперов, которые они нисколько не скрывали, позволили мне переосмыслить отношение к по-настоящему популярной музыке. Группа вроде Wu-Tang Clan воспринимала коммерческий мейнстрим не как клоаку, которой стоило избегать, а как территорию, которую нужно было покорить. Будучи фанатом ансамбля, невозможно было не прийти в восторг, видя, как разрастается их причудливая империя, в которой имелись и линия модной одежды, и компьютерная игра, и сразу несколько звукозаписывающих контрактов с крупными лейблами, которые участники подписывали по отдельности. Поскольку хип-хоп начинался как музыка для тусовок, он был социален по своей природе, и рэперы, как стендап-комики, измеряли свой успех, изучая реакцию аудитории. Как зачитал однажды Раким, “для меня слово «МС» означает «move the crowd»[68]”, и историю хип-хопа можно рассказать как историю рэперов, искавших все новые способы заводить все новую публику. В сердцевине идентичности жанра – амбиции и голод, поэтому мне казалось нелогичным, даже несправедливым, когда рэперов обвиняли в чрезмерной увлеченности “бенджаминами”. Наоборот, голодные до денег тексты рэп-песен отражали дезориентирующие, противоречивые чувства тех, кто рос в бедности посреди богатой страны, а затем разбогател сам (в той или иной степени). (Wu-Tang Clan прославились в том числе песней “C. R. E. A.M.”, название которой расшифровывалось как “cash rules everything around me”[69]; эта фраза начинала звучать по-новому, когда ты вслушивался в текст куплетов – мрачные бытописания жизни, полной наркотиков и тюремных отсидок). Научившись ценить этот дух беззастенчивой американской амбициозности в хип-хопе, я тотчас стал слышать его и в других видах музыки. Через хип-хоп я смог полюбить вкрадчивые обольщения современного R&B, пестрые сладости поп-мейнстрима и даже категорически немодные кантри-баллады тех лет – всю музыку, всерьез и без стеснения стремившуюся “заводить публику”. Хип-хоп позволил мне понять, что любой музыкальный жанр – это отчасти разводка, попытка продать слушателям то, что они хотели купить, а заодно и то, что они покупать не хотели или, по крайней мере, не осознавали этого.

Представление о хип-хопе как о разводке на протяжении десятилетий осложняло попытки выдерживать чистоту жанра. Одновременно оно же осложняло и миссию журнала The Source, стремившегося воспевать и раскручивать хип-хоп – и иногда его критиковать. Как и Rolling Stone на заре его существования, The Source подразумевал, что, в отличие от мейнстримных изданий, может описывать избранную культуру изнутри (в одном из выпусков 1993 года читателям говорилось, что рецензенты альбомов – сами активные участники сцены: “70 % из них сочиняют рэп или делают биты”). К гангста-рэпу авторы журнала в основном относились со скепсисом. В 1996 году в рецензии на альбом сурового дуэта Mobb Deep из Квинса говорилось, что “в одержимости хип-хопа гангста-эстетикой много противоречивого”. А после смерти Изи-И журнал опубликовал удивительно неоднозначную редакторскую колонку, в которой осуждалось то, как покойный поощрял “преступления темнокожих против темнокожих, аморальный капитализм и все более заметную объективацию женщин”, – по соседству его же хвалили за “бунтарскую, агрессивную революционную энергию” песен. Впрочем, критика на страницах издания обычно бывала сдержанной: если рок-пресса порой с наслаждением разносила в пух и прах популярные записи и называла их поклонников идиотами, подход The Source был более миролюбивым. Существовало и существует множество влиятельных хип-хоп-критиков, но среди них не было эквивалента Роберта Кристгау, неспроста провозгласившего себя дуайеном американской рок-критики и считавшего, что относиться к музыке с уважением значит быть предельно, беспощадно честным в ее оценке (однажды мы вместе с Кристгау были судьями на конкурсе кавер-групп, созданных сотрудниками музыкальных журналов Spin и Blender, – если мне не изменяет память, дело закончилось слезами). Иногда The Source позволял себе высмеять того или иного рэпера в ежемесячной карикатуре авторства художника Андре Лероя Дэвиса. Но невозможно представить себе, чтобы журнал начал рецензию на альбом уважаемого артиста с фразы, с которой когда-то стартовал текст Rolling Stone о Бобе Дилане: “Что это за дерьмо?”

Освещение хип-хопа в The Source несколько осложняли также особые отношения журнала с одним конкретным рэпером. Еще в бытность студентом Гарварда Дэвид Мэйс свел дружбу с местной уличной рэп-группой под названием The Almighty RSO, ведомой человеком по прозвищу Бензино – какое-то время он значился ее менеджером. Разумеется, нет ничего из ряда вон выходящего в том, что у издателя музыкального журнала складываются отношения с кем-то из тех, о ком журнал пишет, хотя это и может потенциально привести к конфликту интересов; Ян Веннер, сооснователь Rolling Stone, дружил со многими рок-звездами, включая, например, Мика Джаггера. К сожалению, Бензино нельзя было назвать Миком Джаггером от хип-хопа. В 1994 году, после того как редакция The Source отказалась печатать большую статью о группе The Almighty RSO, Мэйс решил обойти это решение, тайком вставив хвалебный текст в ноябрьский номер – на страницы, предназначавшиеся для рекламы. Часть редакции покинула журнал в знак протеста, и главреду пришлось подыскивать отказникам замену – когда я стажировался в The Source, до меня долетали только слабые отголоски скандала. По неизвестным причинам роль Бензино в деятельности журнала только росла с каждым годом – спустя какое-то время его имя появилось в поминальнике журнала с пояснениями типа “сооснователь и генеральный продюсер бренда” или “сооснователь и визионер”. Никогда не обладавший большим количеством почитателей, он, тем не менее, ввязался в обескураживающий конфликт с Эминемом и Фифти Сентом, двумя главными рэп-звездами той эпохи, и журнал с готовностью принял его сторону. Особенно причудливо выглядел февральский номер 2003 года: в нем была восторженная кавер-стори про рэпера Джа Рула, тоже конфликтовавшего с Фифти Сентом, строго критическое эссе об Эминеме, уважительный пятистраничный профайл Бензино, в котором читателям рассказывали про его “планы по спасению хип-хопа”, а также постер-раскладка, на котором Бензино держал в руках отрезанную голову Эминема.

Крестовый поход против Эминема погубил репутацию журнала, а вместе с ней – и его финансы, ведь в знак протеста сразу несколько рекорд-лейблов отозвали свою рекламу. Дальнейший урон The Source был нанесен в 2005-м, когда Ким Осорио, работавшая главредом издания, когда был опубликован постер с Бензино, подала в суд на журнал, а также отдельно на Бензино и Мэйса, заявив о сексуальных домогательствах и прочих случаях дурного отношения с их стороны; ей присудили 15 с половиной миллионов долларов компенсации – позже апелляционный суд сократил сумму до 8 миллионов. В 2007 году The Source объявил о банкротстве – на тот момент и печатная индустрия, и музыкальная индустрия были озабочены прежде всего борьбой с онлайн-медиа. Мэйс пробовал себя в других медиапроектах, а Бензино впоследствии нашел себе подходящее местечко на телевидении, войдя в актерский состав мыльно-оперного реалити-шоу “Любовь и хип-хоп. Атланта”. Ретроспективно кажется, что хип-хоп-бум конца 1990-х стал для журнала типа The Source палкой о двух концах: он процветал, пока оставался специализированным изданием, но потерял часть авторитета после того, как хип-хоп-аудитория стремительно расширилась, а на рынок периодической прессы вышли новые игроки (помимо Vibe существовали журналы XXL, ведомый беглецами из The Source, и Blaze, хип-хоп-ориентированный осколок Vibe – и это только Нью-Йорк, а так в Лос-Анджелесе выходил журнал Rap Pages, в Орландо, а затем в Атланте – журнал Ozone, а в районе Сан Франциско – Murder Dog, специфическое издание, почти не “фильтровавшее базар”, как и рэперы, о которых в нем писали). Читая сегодня старые выпуски The Source, изучая статьи и даже рекламные полосы, ты попадаешь в некий самодостаточный мир, в котором есть свой сленг и своя мода, а также свой пантеон гениев и селебрити. Но благодаря в том числе и самому журналу The Source этот мир с каждым новым выпуском казался все менее самодостаточным.

Побег из Нью-Йорка

Вероятно, ни один выпуск The Source не оказал такого долгосрочного влияния на хип-хоп-сообщество, как вторая церемония вручения наград журнала, состоявшаяся 3 августа 1995 года. Дело было в Мэдисон-сквер-гардене в Нью-Йорке, а главным героем вечера должен был стать Ноториус Б. И. Г., победивший в четырех номинациях. Впрочем, среди выступавших было больше представителей Западного побережья США: на сцену вышел, в частности, звездный ансамбль, в котором участвовали Доктор Дре и Снуп Догг, оба – с воинственного лос-анджелесского лейбла Death Row Records. Владелец этой компании, Шуг Найт, появился на церемонии в кроваво-красной футболке и передал привет Тупаку Шакуру, находившемуся тогда за решеткой – незадолго до этого Шакур тоже подписался на Death Row. Найт также обрушился с оскорблениями на некоего голодного до славы “исполнительного директора”, не назвав его по имени – впрочем, все знали, что он имеет в виду музыканта из местных, ньюйоркца Шона Комбса. Этот эпизод помог представлению о том, что рэперы с Западного и Восточного побережья США находятся в состоянии войны, закрепиться в массовом сознании. Когда продюсером года признали Доктора Дре, в аудитории засвистели, и Снуп Догг обиделся: “На Восточном берегу не любят Доктора Дре и Снупа Догга?” – спросил он со смесью гнева и изумления. Это был не слишком-то праздничный вечер: Квестлав из группы The Roots, присутствовавший на церемонии, позже рассказывал в интервью сайту Pitchfork, что “среди зрителей были драки”, и в целом складывалось ощущение, что “скоро взорвется бомба”. Джон Синглтон, режиссер фильма “Ребята с улицы”, попробовал разрядить обстановку: “Пора отказаться от всех этих распрей в хип-хопе – Восточное побережье, Западное побережье, Юг, Средний Запад…” – сказал он со сцены.

Со стороны иногда казалось, что все эти “распри” – просто следствие непомерной заносчивости музыкантов. Но в действительности дело было в том, что хип-хоп стал фрагментироваться. Настоящими героями вечера оказались двое участников группы OutKast из Атланты, тоже услышавшие в свой адрес свист после того, как ансамбль признали Артистами года. Один из них, Андре 3000, выдал в ответ смелую и резонансную декларацию региональной гордости: “Югу есть что вам сказать”. Первый альбом OutKast вышел в 1994 году: оттолкнувшись от сдобренного соулом, специфически южного варианта гангста-рэпа, музыканты двинулись за его границы, создавая с помощью живых инструментов и потусторонних электронных звуков нечто вроде психоделического хип-хопа. Виртуозным рэпером, выплевывавшим пулеметные очереди слов, в ансамбле был Биг Бой с его апгрейдом традиционной хип-хоп-бравады: “Я жестче, чем ногти на ногах белого медведя / О, только не это / Опять этот черт несет какой-то бред”. А Андре 3000 оказался несравненным рассказчиком историй – автором ярких и непредсказуемых строчек неравной длины и нестандартной рифмовки. В одной из композиций он описывал бытовую сцену в родной Атланте – от тачек (винтажных “шевроле”, перекрашенных блестящей краской) до бандитов:

Поклонникам хип-хопа из Нью-Йорка было несложно полюбить OutKast – участники дуэта хорошо разбирались в истории жанра и создали специфическую южную разновидность нью-йоркского текстоцентричного стиля: Андре 3000 в особенности выглядел как наследник коллектива Native Tongues. Его вызывающая речь на премии журнала The Source превратилась в боевой клич и стала пронзительным финалом потрясающего альбома OutKast “Aquemini”, сполна оправдавшего тезис Андре и намекнувшего на то, что будущее хип-хопа, возможно, находится не в Нью-Йорке и не в Калифорнии.

Другие рэперы с Юга США были менее эксцентричны, но в каком-то смысле более радикальны, так как они ставили под сомнение негласные законы жанра. В 1998 году, когда вышел “Aquemini”, новоорлеанский рэпер Джувенайл выпустил альбом “400 Degreez”, показавший, как именно способен развиваться хип-хоп вдалеке от нью-йоркских законодателей мод. Прорывной сингл с этой записи, “Ha”, вообще не звучал как хип-хоп-трек: драм-машина ровно отбивала ритм вместо того, чтобы подчеркивать вторую и четвертую долю каждого такта, как было принято в традиционном хип-хопе. А стихи Джувенайла не были в полной мере поэзией – он просто перечислял через запятую разные вещи, в разговорной манере, разве что снабжая концовку каждой из строчек характерным хмыканьем:

Казалось, что это хит на один день – и даже не совсем хит: можно сказать, что для многих почитателей хип-хопа песня звучала так, как сам хип-хоп звучал для всех остальных. Пока вся страна не обращала внимания, в Новом Орлеане развился своеобразный танцевальный вариант хип-хопа, который еще называли баунсом – именно в таком ключе оказывались выполнены многие местные хип-хоп-записи, включая и “400 Degreez”. Тексты с альбома Джувенайла пестрели малопонятными словами типа “whoadie” – выяснилось, что это обращение к мужчине происходит от слова “ward”: так в Новом Орлеане обозначались разные кварталы города. Голос артиста звучал скользко и лукаво – ему как будто было все равно, поймут ли его тексты слушатели; складывалось ощущение, что он, как и многие лучшие представители его ремесла, читает рэп исключительно для соседей по району. Джувенайл был подписан на лейбл Cash Money, а также выступал с группой The Hot Boys (в нее входил и B. G., артист, популяризировавший термин “блинг”). Его главным хитом стала песня “Back That Azz Up”, жизнерадостный клубный трек, превратившийся в эвергрин, который звучал и в стрип-клубах, и на свадьбах – правда, на последних чаще включали отцензурированную версию под названием “Back That Thang Up”. Как следствие, альбом “400 Degreez” неожиданно явился настоящим блокбастером, разошедшись в США за два года тиражом около четырех миллионов экземпляров. Вероятно, именно это и было самой радикальной его особенностью: то, сколько слушателей его полюбили.

В 1990-е, благодаря региональным дистрибьюторам компакт-дисков, позволявшим рэперам широко распространять свое творчество по музыкальным лавкам, во многих городах возникли локальные хип-хоп-сцены. Их представителям часто удавалось добиться значительного успеха без поддержки “хранителей традиций” жанра, в том числе музыкальных критиков – большинство авторов, писавших о хип-хопе, считали этих локальных авторитетов простоватыми. Поэтому после лета 1997 года, проведенного в редакции The Source, я стал иногда обозревать эту музыку. Я взял интервью у Джувенайла и других участников команды Cash Money для короткого текста в еженедельнике The Boston Phoenix (в числе прочего я попросил их по буквам произнести слово “whoadie” – у каждого оказалось свое представление о том, как оно пишется). После переезда в Нью-Йорк в 1999-м я писал для The Village Voice о Трике Дэдди и Трине, создававших новый хип-хоп-саунд в Майами, а также о диковинной группе Three 6 Mafia, чьи немного расфокусированные по звуку треки стали одной из главных статей экспорта в Мемфисе. К тому моменту, как меня наняли музыкальным критиком в The New York Times в 2002 году, идея соперничества Западного и Восточного побережий давно ушла в прошлое – но вопросы географии при этом были важнее, чем когда-либо ранее. Страна заполнилась рэперами, стремившимися сначала заработать локальную популярность, а потом переплавить ее в успех по всей стране и по всему миру – сделать то, что удалось Джувенайлу в Новом Орлеане, Нелли в Сент-Луисе или Лудакрису в Атланте.

Весь этот регионализм привел к тому, что 2000-е стали в хип-хопе довольно пестрым периодом. Эпоха альбомов-блокбастеров подходила к концу, появлялся новый формат. Поклонники хип-хопа всегда коллекционировали микстейпы – кассетные сборники новых треков и ремиксов. Но в 2000-е рэперы стали часто сотрудничать с диджеями над CD-микстейпами, которые, по сути дела, представляли собой нелицензированные, в каком-то смысле даже нелегальные альбомы (чаще всего они утверждали, что таким образом подогревают интерес к “официальным” альбомам, хотя очевидно, что многие из них становились и дистрибьюторами микстейпов, то есть фактически “пиратили” сами себя, отсекая рекорд-лейблы). В Times в мои задачи входило обозревать широкий срез популярной музыки, и работа одновременно придала мне уверенности в себе – и научила быть скромным. Я понял, что, сколько бы ни читал и ни слушал, никогда не буду разбираться в том или ином жанре на уровне настоящих экспертов – неважно, профессионалы они или любители. Но еще я понял, что, собрав и проанализировав данные, мог узнать достаточно о любой музыке, чтобы осмысленно ее послушать и сформировать о ней собственное мнение. Особое удовольствие мне доставляло как раз написание текстов о хип-хопе. С 1980-х годов не было недостатка в авторах, отстаивавших тезисы о вреде и фальши хип-хопа – даже среди специалистов в жанре рефлекторное пренебрежение так называемым хип-хоп-мейнстримом стало общим местом (в одной симптоматичной статье в Rolling Stone 2000 года впроброс, как будто это было общеизвестным фактом, упоминалось, что жанр “отчаянно” нуждается в “реанимационных мероприятиях”). Но на мой взгляд, хип-хоп был самой классной музыкой в мире, а термины вроде “мейнстрим” или “гангста” лишь маскировали все то необузданное разнообразие, которое было присуще жанру от города к городу.

В Хьюстоне целое поколение рэперов оттолкнулось от ноу-хау DJ Screw, который ремикшировал существующие записи, замедляя их в несколько раз; подход ассоциировался с излюбленным наркотиком артиста, сиропом от кашля с повышенным содержанием кодеина, от передозировки которого он и скончался в 2000 году. Мемфисская группа Three 6 Mafia узнала, что существует нечто, более ценное, чем хит-сингл: “It’s Hard Out Here for a Pimp”, довольно будничный номер из фильма “Суета и движение”, был признан лучшей песней на “Оскарах” 2006 года, тотчас же принеся группе такую известность в мейнстриме, на которую они никогда не могли рассчитывать и с которой не вполне понимали, что им делать. Примерно тогда же в Мемфисе появился новый король – рэпер по имени Йо Готти, обладатель замечательно чавкающего голоса: казалось, что он одновременно читает рэп и сосет леденец. Тексты его песен были искусными, но немногословными, в описанном в них мире фактически только и оставалось, что гнаться за деньгами и обводить смерть вокруг пальца: “Я Йо Готти, у меня есть власть и бабло / А ты стукач на полставки и на полную ссыкло”. (Как-то раз в Мемфисе мне попалось на глаза интервью Йо Готти в местном еженедельнике The Memphis Flyer; интервьюер отметил, что газета The New York Times отрецензировала и альбом, и микстейп рэпера, на что тот отреагировал идеально: “Да, я слышал об этом – но мне абсолютно все равно”).

По мере того как Нью-Йорк уступал лидирующие позиции, тамошняя империя хип-хопа тоже начинала восприниматься как просто еще одна занятная региональная сцена. Гарлемский рэпер Кэм’рон одевался в особенно экстравагантном гангста-стиле – розовый меховой плащ и такая же повязка на голове – и столь же экстравагантно рифмовал. В 2004 году в театре “Аполло” я как громом пораженный наблюдал за Кэм’роном, празднующим выход альбома “Purple Haze” в стиле эдакого гангста-дадаизма: “Детская панамка фирмы OshKosh B’Gosh / Ай, я тафгай – смотри, какие галоши / Gucci, с золотоплатиновым коллажем”.

Важнее всего, однако, оказалась родная для OutKast сцена Атланты: из регионального центра она в 2000-е превратилась в место силы всего жанра – в своего рода Нэшвилл хип-хопа. Странно было жить в Нью-Йорке в эти годы и чувствовать, как дух хип-хопа постепенно исчезает из города – даже наши радиостанции тогда с большим опозданием обращали внимание на переворачивавшие игру новинки из Атланты. Параллельно с тем, как записи OutKast проникали в мейнстрим, в городе ковался новый саунд, более злой и заторможенный, ведомый звездой по имени T. I., который в 2001 году провозгласил, что читает рэп “для ниггеров и джеев в трэпе”. “Джеями” были джанки, наркоманы, а трэпами называли полуразрушенные дома, в которых драгдилеры оборудовали свои штаб-квартиры (вскоре слово “трэп” стало заодно и глаголом: трэперы трэпали в трэпах). Некоторые стали всерьез говорить о “трэп-музыке” – стиле из Атланты, характеризовавшемся зловещими, торжественными клавишными партиями и текстами, почти безальтернативно посвященными торговле наркотиками. Звездами трэпа были Янг Джизи, который, подмигивая, называл себя “снежным человеком”, и Гуччи Мейн, в чьей дискографии обнаруживается не меньше дюжины трэп-микстейпов и который превратился в своеобразного народного героя хип-хопа. Впрочем, самым необычным в сцене Атланты было то разнообразие артистов, которые нашли себя в ее пространстве в последующие годы: от ревущего хитмейкера Лил Джона до сочинителя новаторских слоу-джемов по прозвищу The-Dream, от хулиганствующего трио Migos до душевной R&B-певицы Саммер Уокер. Некоторые исполнители продолжали линию OutKast, добившихся масштабной популярности именно тогда, когда между участниками дуэта начался разлад. СиЛо Грин из ассоциировавшейся с OutKast группы Goodie Mob сделал неожиданную поп-карьеру в 2000-е – и соло, и в качестве поющей половины альтернативного рок-дуэта Gnarls Barkley. Фьюче, рэпер, в юности слонявшийся вокруг студии OutKast, зарекомендовал себя как одна из главных фигур хип-хопа 2010-х. Киллер Майк, экс-протеже OutKast, вместе с El-P образовал дуэт Run the Jewels, став одним из самых политизированных артистов в пространстве жанра. Во время протестов против полицейского насилия 2020 года именно Киллер Майк стоял на сцене рядом с мэром города, Кишей Лэнс-Боттомс. “Атланта не идеальна, – сказал он. – Но сейчас мы лучше, чем когда-либо ранее. И лучше, чем все остальные города”.

В отличие от Нэшвилла, в Атланте так и не придумали, как превратить гигантское музыкальное наследие города в приманку для туристов: человек, приезжающий в город, чтобы приобщиться к истории местного хип-хопа, должен сам понять, с чего ему начинать и куда идти (я и сам не раз чувствовал себя там именно так – большинство важных хип-хоп-локаций в Атланте представляют собой незаметные здания в самых обыкновенных районах; однажды, собирая со своим приятелем материал для книги фотографий, я провел необычную, но классную ночь на дискотеке для подростков, которая была организована в пустом темном зале пригородного бизнес-центра). Разница, разумеется, состоит в том, что хип-хоп – это “черная” музыка, происходящая в основном из бедных кварталов и потому не имеющая ресурсов для того, чтобы построить и поддерживать в рабочем состоянии какую-либо стойкую инфраструктуру. Коуч К – один из самых влиятельных деятелей хип-хопа в Атланте, менеджер, работавший с Янгом Джизи, Гуччи Мейном, Migos и многими другими. Он рассказал мне, что в Атланте “улицы” были не только источником вдохновения, но и источником заработка: “У нас не было ни лейблов, ни медиа, ни банков. Деньги на то, чтобы построить все это, пришли с черного рынка – с улиц”. По его мнению, этим объяснялся и расцвет хип-хопа в Атланте, и то, как он сопротивлялся поглощению со стороны рекорд-индустрии с центрами в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Гангста-рэп, считал он, не только не уничтожил хип-хоп, но, наоборот, позволил ему остаться тесно связанным с породившим его сообществом, а также сохранить независимость. Комментаторы, недовольные состоянием хип-хопа в 2000-е, часто указывали на тлетворное влияние корпоративных денег – но тезис о том, что, если бы не мерзкие деятели шоу-бизнеса, хорошая музыка была бы более популярна, всегда казался мне слишком удобным и поверхностным. По моим наблюдениям, все было скорее наоборот: с одной стороны, низовые локальные хип-хоп-сцены по всей стране, а с другой – деятели шоу-бизнеса, отчаянно пытавшиеся за ними поспеть.

Серьезный рэп

Один из считаных недостатков профессии поп-критика – обязанность оставаться на любом концерте до самого конца при любой погоде. В 2003 году радиостанция Hot 97 проводила свой ежегодный большой концерт “Summer Jam” на стадионе футбольной команды New York Giants; хедлайнерами были Фифти Сент, Эминем и ливень. Как и большинство хип-хоп-концертов в этих местах, “Summer Jam” привлек пеструю и воодушевленную аудиторию. И, как и большинство хип-хоп-концертов вообще, звучало все не так уж и здорово. Хотя хип-хоп зародился как сугубо концертный феномен, с живыми выступлениями у него сложились довольно напряженные отношения. Идеальные по ритму и фонетике строчки живьем порой звучат сыро и крикливо (неудивительно, что в хип-хопе так и не устоялась традиция выпуска концертных альбомов; за исключением самого раннего этапа развития жанра, классических живых записей в нем совсем немного). Зачастую хип-хоп-концерты цепляют не столько звуком, сколько особым ощущением от присутствия в одном помещении с супергеройскими персонажами из любимых записей.

Концерты “Summer Jam” всегда сопровождались ажиотажем: как и на церемониях журнала The Source, на этих выступлениях на сцену по традиции выходили рэперы, соперничавшие или даже враждовавшие друг с другом, и результаты бывали непредсказуемыми. В 2001 году Джей-Зи именно здесь представил публике новую песню “Takeover”, в которой оскорбил рэпера Продиджи из группы Mobb Deep, и подколол Наса, спровоцировав распрю, растянувшуюся на годы. В 2003-м предпоследним выступал Фифти Сент, чей сет звучал энергично, но сыро. Затем настала очередь Эминема. Но дождь шел уже несколько часов, и я заметил, что многие зрители занялись тем, о чем я мог только мечтать, – они потянулись к выходу. Большинство из тех, кто покинул аудиторию после выступления Фифти Сента, были темнокожими, а большинство оставшихся на Эминема, наоборот, оказались белыми. В каком-то смысле это разделение было предсказуемым – оно фиксировало то, что, по крайней мере, в чаше этого стадиона темнокожие меломаны предпочитали темнокожего хедлайнера, а белые – белого, несмотря на то что Эминем и Фифти Сент были друзьями и соратниками. Из них двоих второй чаще пытался записывать кроссовер-хиты для радио, а первый скорее фокусировался на “серьезном рэпе”, был одержим рифмами и битами. Но кто же из них был ближе к хип-хопу?

Противоречивые реакции на творчество Фифти Сента и Эминема были знаком того, что и в XXI веке старый вопрос оставался актуален: что значило быть рэпером? Участники группы De La Soul записали самый мощный хит в карьере в 2005 году совместно с британской группой Gorillaz – песня называлась “Feel Good Inc.”. Но в Америке она звучала исключительно на рок-радио и почти не появлялась на волнах хип-хоп-радиостанций, несмотря на безупречное хип-хоп-реноме De La Soul. Точно так же зрелые хиты The Beastie Boys типа “Intergalactic” (1998) и “Ch-Check It Out” (2004) крутили на станциях, посвященных альтернативному року, хотя оба основывались на семплах и речитативе – почти без пения и без электрогитар. В 1998 году представитель лейбла Capitol Records сообщил в интервью Billboard, что бэкграунд The Beastie Boys делал их более подходящими для рок-радио, невзирая на звучание: “Они же начинали как панки, и они не пытаются притворяться тем, чем не являются – например, несчастными парнями с улицы”. Неуклюжая формулировка – но, видимо, действительно объясняющая положение вещей: не каждый успешный рэпер мог найти себе место в современном хип-хопе.

Подъем рэп-рока конца 1990-х был связан с именами белых музыкантов, стремившихся доказать, что они тоже принадлежат миру хип-хопа. В 1999 году Фред Дерст из Limp Bizkit рассказал журналу Rolling Stone, что ребенком его оскорбляли за любовь к хип-хопу (“Пока не появились The Beastie Boys, меня называли «любителем ниггеров»”). Он мечтал быть принятым в хип-хоп-пространство, хотя и понимал, что это вряд ли принесет ему финансовую прибыль. “Я не хотел, чтобы в мире хип-хопа непременно покупали мою музыку, – рассуждал Дерст. – Я просто хотел, чтобы они сказали: «хм, да, по крайней мере, это реально наш чувак»”. В 2000-е на смену рэп-року пришел хип-поп – его апологетами были в основном белые женщины, осторожно заступавшие на территорию хип-хопа. Ферги пела в The Black Eyed Peas, хип-хоп-группе, перевоплотившейся (в том числе благодаря ей) в грандиозный поп-проект; выступала она и соло, неизменно успешно, чередуя пение с речитативом и никогда не относясь к себе слишком серьезно. Гвен Стефани из рок-группы No Doubt, испытавшей влияние ска, тоже стала яркой сольной исполнительницей – она работала с продюсерским дуэтом The Neptunes над игривым хип-хоп-хитом “Hollaback Girl”. В 2009 году Джон Караманика написал в The New York Times проницательное эссе о растущей популярности белых женщин, читающих рэп, – источником вдохновения для статьи стала певица Ke$ha, которая пела в припевах, но переходила на речитатив в куплетах своего прорывного хита “Tik Tok”. Стремясь опровергнуть предположение, что Ke$ha метит в хип-хоп-звезды, председатель ее рекорд-лейбла RCA Барри Вайсс сформулировал великолепный эвфемизм. “Никогда не считал, что она читает рэп, – сказал он. – Она просто своеобразно артикулирует текст в некоторых песнях”.

Параллельно с расцветом хип-попа своя собственная, более тихая жизнь продолжалась и на противоположном полюсе – там, где продолжали выше всего ценить поэтическую виртуозность. Через пару лет после того, как я вошел в штат журнала The New Yorker, мне довелось работать над профайлом новой хип-хоп-команды под названием Odd Future – этот молодой коллектив базировался в Калифорнии, хотя создавалось ощущение, что на самом деле его участники жили в интернете: Odd Future стали одним из первых крупных хип-хоп-проектов, нарастивших аудиторию исключительно в сети, без поддержки больших лейблов. Предводителем группы был человек многообразных талантов и лихого нрава по прозвищу Тайлер Криэйтор, но главным виртуозом в составе был не он, а загадочный тинейджер, известный как Эрл Свитшот – главная загадка была связана с тем, что, когда Odd Future начали свой взлет, он внезапно попросту исчез. Позже выяснилось, что мать записала его в школу-интернат на Самоа, отчасти потому что боялась, как бы известность в хип-хоп мире не сказалась пагубно на его ментальном здоровье. На момент исчезновения Эрлу Свитшоту было 16 лет, и он славился озорными, иногда непристойными текстами с нешаблонной рифмовкой: “Я знаю полупривилегированную среду мою: губы – чисто ниггер, но как белый думаю / Ни на кого особо непохожий, безумно умен, веду себя невежей” (его мать – Шерил И. Харрис, известный правовед, а отец – Кеорапетсе Кгоситсиле, южноафриканский поэт, автор освободительной лирики, уже пересекавшийся с хип-хопом двумя поколениями ранее: по его стихотворению назвала себя прото-хип-хоп-группа The Last Poets). Когда я писал текст про Odd Future, музыкант все еще был недоступен, но согласился прервать молчание и ответить на несколько вопросов письмом, чтобы уговорить поклонников перестать нападать на его мать, которую они винили в его отсутствии. В рукописном тексте, который я получил в ответ на свой запрос, Эрл Свитшот утверждал, что добровольно согласился уехать в интернат, а также рассуждал о своей любимой музыке. Среди источников вдохновения он называл Эминема, хотя и оговорился, что его последний на тот момент альбом, “Relapse”, получился непростительно серьезным (музыкант жаловался, что теперешний идеал Эминема выглядит как “давайте возьмемся за руки и поплачем вместе”). А еще он выразил восхищение МФ Думом, легендарным артистом из Нью-Йорка, выпускавшим альбомы с 1991 года и выработавшим узнаваемый стиль – застенчивый, но убедительный, полный нечленораздельного бормотания. Годом позже Эрл Свитшот вернулся в музыку, но вместо того, чтобы эксплуатировать свой новообретенный селебрити-статус, он как будто провалился в собственные рифмы, принявшись один за другим выпускать впечатляющие, но довольно мрачные альбомы, действительно напоминавшие записи МФ Дума. Это был хип-хоп не для случайных слушателей. Наоборот, подобных слушателей он, кажется, точно должен был отпугнуть.

Впрочем, различение “серьезных” и “случайных” слушателей способно завести нас не туда, потому что многие “случайные” слушатели как раз предпочитают “серьезный” хип-хоп. Эминем перевоплотился из противоречивого провокатора во всеми любимое олицетворение хип-хоп-цельности после того, как в 2002 году снялся в фильме “Восьмая миля”, где играл немного более обаятельную версию самого себя – одержимого желанием продемонстрировать свои умения в местных рэп-баттлах белого парня из рабочего класса посреди черного Детройта. Фильм вдохновил сразу двух колумнистов The New York Times (оба – из поколения бэби-бума) на то, чтобы заступиться за артиста. Фрэнк Рич, в прошлом – критик бродвейских мюзиклов, написал, что Эминем наконец-то “входит в американский мейнстрим”, и предположил, что фильм стал “достойным примером” того, что “хип-хоп может играть позитивную социальную роль”. Морин Дауд, обычно комментировавшая политические новости, провела небольшое демографическое исследование, заявив, что “целая стая [моих] подружек втайне очарована Эминемом”. В “Восьмой миле” герой рэпера посвящает себя искусству баттл-рэпа, в котором противники должны обмениваться рифмованными оскорблениями; решающую победу он одерживает со строчкой “Идите к черту вы все, все, кто во мне не уверен / Гордо признаться – да, я белый мусор! – я вам намерен”. Фильм привел к росту популярности баттл-рэпа – в последующие годы лиги, занимающиеся этим видом спорта, вышли в мейнстрим: для участников организовывали специальные турниры, которые можно было посмотреть в прямом эфире за отдельную плату; среди них возникали всамделишные звезды, правда, практически неизвестные за пределами субкультуры. Это был хип-хоп, обедненный до чистых панчлайнов – обедненный настолько, что его представители, как правило, читали рэп а капелла, без какого-либо музыкального сопровождения.

Саундтрек к “Восьмой миле” подарил Эминему первый хит на вершине чарта: “Lose Yourself”, эмоциональный, но в целом безобидный мотивационный гимн. За ним последовали другие кроссовер-хиты, в том числе “Love the Way You Lie”, дуэт с поп-певицей Рианной. Однако кинокарьера артиста не задалась, и он вернулся к тому, чем занимался и раньше – к скоростным и яростным речитативам, которые произносились резким голосом с немного обиженными интонациями; этот стиль чем дальше, тем больше шел вразрез с непринужденной, разговорной манерой, возобладавшей в хип-хоп-мейнстриме. Эминем осознавал, что белый цвет кожи помог ему добиться огромной популярности, и почтительно отзывался о своих темнокожих соратниках и предшественниках (за пару месяцев до выхода “Восьмой мили” артист в одной из песен назвал себя девятым в списке лучших рэперов всех времен, после чего перечислил остальные восемь имен – все принадлежали темнокожим музыкантам, в их числе были Джей-Зи, Тупак Шакур, Ноториус Б. И. Г., Андре 3000 и Нас, а также несколько менее известных персонажей). Все это позволило Эминему заработать уважение в мире хип-хопа даже при том, что, как я осознал тем дождливым вечером на футбольном стадионе, среди темнокожих слушателей, то есть традиционной ядерной аудитории хип-хопа, его популярность была не так уж и велика. В 2019 году DJ Vlad, ведущий популярного YouTube-канала, взял интервью у Конвэя Машины, темнокожего рэпера из Баффало, штат Нью-Йорк, которого Эминем подписал на свой рекорд-лейбл. Конвэй, как нетрудно предположить, отзывался об Эминеме комплиментарно, отмечая как его технические навыки, так и его преданность хип-хопу. Однако он оговорился, что для некоторых потенциальных слушателей это ничего не значит. “Я с раена и до сих пор живу на раене, – сказал он. – И у меня на раене нет ни одного человека, у кого из тачки гремела бы музыка Эминема”.

Ваши голоса слишком мягкие

С тех самых пор, как я подсел на хип-хоп, я думал о том, как мне повезло жить именно в ту эпоху, когда изобретательная, полная жизни поэзия из афроамериканских рабочих кварталов превратилась в одну из самых влиятельных художественных традиций в мире. Не было никаких оснований предполагать, что эта музыкальная форма навсегда сохранит связь с афроамериканским молодежным сообществом или широкую популярность. И к концу 2000-х, когда продажи альбомов пошли на спад (а продажи хип-хоп-альбомов – особенно), казалось вероятным, что полоса везения подходит к концу. Локальная инфраструктура хип-хопа, обогатившая жанр целой вереницей региональных сцен и подходов, стремительно исчезала под натиском многих факторов, в том числе цифровой дистрибуции контента, позволявшей музыкантам и меломанам слышать то, что происходит за пределами их родных краев. Лил Уэйн поначалу был участником той же самой новоорлеанской команды Cash Money, в которую входил и Джувенайл (именно он читал рэп в припеве хита “Bling Bling” 1999 года – ему тогда было всего 16 лет). Благодаря серии альбомов и микстейпов, выходивших в 2000-е, он превратился в одну из главных хип-хоп-звезд: у Уэйна был сиплый голос с сильным новоорлеанским акцентом и читал он в основном о родном городе. К концу десятилетия, однако, он изменил подход: переехал в Майами и вошел в образ жизнерадостной рок-звезды, любителя травки и скейтборда – даже начал учиться играть на электрогитаре. На его музыке эта трансформация сказалась скорее отрицательно, но влияния у артиста стало только больше: со своей расфокусированной музыкой и декадентским стилем жизни он превратился для юных рэперов в олицетворение свободы от хип-хоп-догматов. В этой версии Лил Уэйн периодически напоминал поклонникам, что он “марсианин” – его успех служил доказательством того, что хип-хоп становился куда менее узкоцеховым, отрывался от улиц.

Перестав работать музыкальным критиком в ежедневной газете, я уже не посещал несметное количество концертов, но продолжал слушать музыку, особенно новую – меньше, чем критик на полную ставку, но наверняка больше, чем среднестатистический папаша средних лет. К 2010-м я почти забросил винил и компакт-диски, потому что выше ценил эффективность, чем идеальный звук или коллекционную ценность: я стремился не скопить идеальную фонотеку, а узнать, какая музыка выходит в свет и как я могу получить от нее удовольствие. Используя сначала iTunes, а затем и Spotify, я выработал правила, позволявшие максимально оперативно знакомиться с новыми релизами и избегать тягостных раздумий, что бы такое послушать, в течение дня. Заинтересовавшие меня композиции за тот или иной год я собирал в плейлисты, а затем слушал их в режиме “шаффл”, запрещая себе перескакивать с песни на песню – если какой-то фрагмент переставал мне нравиться, я просто выбрасывал его из подборки. Каждую неделю в день, когда выходило большинство новых альбомов (в США это традиционно был вторник, хотя с 2015-го весь глобальный музыкальный рынок переориентировался на пятницу), я заливал свежие новинки в плейлисты, а песни, которым было уже больше года, оттуда, наоборот, изымались – те, которые смогли продержаться в них весь этот период. Два моих основных плейлиста назывались “пение” и “рэп”; я использовал их, соответственно, в качестве саундтреков к семейным ужинам и одиноким поездкам. Правда, со временем я стал замечать, что это простое разделение (в одном списке – инди-рок, кантри, поп-мейнстрим, R&B и электронная музыка, в другом – хип-хоп) чем дальше, тем больше усложняется. Процесс стал занимать время, поскольку все больше артистов выпускали записи, требовавшие от меня оценочного суждения: приходилось бегло отслушивать целые альбомы, чтобы понять, какие треки подойдут в “пение”, а какие – в “рэп”. Это вроде бы самоочевидное различение уже не казалось столь элементарным.

Но, может быть, оно и прежде не было таковым. В 1990-е и 2000-е история хип-хопа рассказывала лишь половину реальной истории. И на радио, и в ночных клубах жанр существовал бок о бок с R&B в режиме своеобразного гендерно-сбалансированного договора о разграничении полномочий: хип-хоп-песни – для парней, R&B-джемы – для дам. Хип-хоп-радиостанция типа Hot 97 на самом деле была гибридной волной, на которой звучал “Горячий хип-хоп и R&B”, как говорилось прямо в ее не менявшемся много лет слогане. Ответ на вопрос, почему слушатели не устают от бесконечного мачизма хип-хопа или почему хип-хоп-аудитория терпит то, что подавляющее количество рэперов – мужчины, был очень прост: потому что хип-хоп развивался в симбиозе с R&B. Иногда они вообще работали в связке – например, всякий раз, когда артисты объединяли усилия, чтобы посоревноваться за премию “Грэмми” в номинации “Лучшая коллаборация между рэпером и певцом”. Иногда они расходились – как когда рэперы отрекались от R&B или когда R&B-певец Ашер, в противоположность своим хип-хоп-конкурентам, пообещал записывать “приятную, медленную музыку”. Но чаще всего они черпали друг у друга – как когда Ар Келли и Мэри Джей Блайдж привносили в R&B хип-хоп-понты или когда хип-хоп-продюсеры превращали фрагменты R&B-записей в биты, под которые рэперы могли читать текст. Некоторые артисты попросту отказывались проводить грань между одним и другим жанром – как Мисси Эллиотт, выдающаяся исполнительница из Вирджинии, которая обычно читала рэп, но иногда предпочитала петь. Вместе со своим постоянным творческим партнером, продюсером Тимбалендом, Эллиотт выработала собственную мутацию хип-хопа. Ее главными хитами стали танцевальные треки: “Get Ur Freak On” 2001 года, основанный на потрясающе минималистском семпле из музыки “бхангра”[70], а также “Work It” 2002-го, в припеве которого текст частично воспроизведен задом наперед. Но один из моих любимых моментов в ее дискографии можно услышать в менее известной песне “I’m Talkin’” 1997 года, где она объявляет: “Это мой стиль рэпа, я оч-оч-очень классно читаю рэп”. При этом Эллиотт не читает эти строчки, а именно поет их – в необычайно обаятельной, лукавой манере.

Рэперы испокон веков периодически полагались на мелодии, чтобы вдохнуть жизнь в свои рифмы – в 1990-е годы артист из Кливленда по прозвищу Bone Thugs-n-Harmony стал первопроходцем уникального стиля на стыке пения и речитатива, мелодичного, но одновременно ритмичного и многословного. В 2000-е Нелли делал то же самое, но в более спокойной манере – его композиции выходили за пределы хип-хопа, хотя его самого всегда классифицировали только как рэпера (позднее Нелли сотрудничал с кантри-артистами, в том числе Тимом Макгро и Florida Georgia Line, и превратился в мультижанрового хитмейкера). Первым по-настоящему громким хитом Канье Уэста стала песня “Slow Jamz” 2003 года – в первом куплете он не читал рэп, а именно пел, всего на нескольких нотах, но весьма эффективно. Тогда же Андре 3000 из OutKast совершил удивительную трансформацию в композиции “Hey Ya!”, стилизующей фанк и новую волну – она заняла первое место в чарте и стала одним из мощнейших хитов всего десятилетия, при этом принадлежа к хип-хопу разве что по родословной. В предыдущие исторические эпохи подобный успех Андре 3000 вызвал бы вопросы: один из лучших рэперов в истории жанра – и вдруг поп-песня! Но в 2000-е старая формула оказалась перевернута с ног на голову: теперь именно поп-музыка все чаще превращалась в хип-хоп. Мейнстримные артисты работали с хип-хоп-продюсерами и пели под хип-хоп-биты. Тимбаленд, изобретательный музыкант из Виргинии, сотрудничавший с Мисси Эллиотт и записавший немало классических хип-хоп-треков вроде “Big Pimpin’” Джей-Зи, параллельно спродюсировал “Cry Me a River”, композицию, утвердившую Джастина Тимберлейка из бойз-бэнда *NSYNC в качестве звездного соло-артиста. Похожая траектория была и у дуэта The Neptunes, тоже из Виргинии, с той разницей, что в него входил Фаррелл Уильямс – певец и иногда рэпер, который и сам превратился в звезду, причем с непререкаемым авторитетом в области как поп-музыки, так и хип-хопа.

Но музыкантом, внесшим наибольший вклад в эту традицию полупения-полуречитатива (и доставившим мне больше всего хлопот при составлении плейлистов “пения” и “рэпа”), стал Дрейк, чей масштабный успех в 2010-е показал, как сильно за прошедшие годы изменился хип-хоп. Он вырос в Торонто в семье темнокожего мужчины из Мемфиса и еврейки из Канады; свою карьеру Дрейк начал не на сцене, а на экране, снявшись в роли прикованного к инвалидной коляске парня по имени Джимми в подростковом телесериале “Деграсси: следующее поколение”. Но у него при этом было и завидное чутье на биты и мелодии, а также смелое самоопределение: вместо того чтобы строить из себя крутого парня, как многочисленные предшественники, он сделал ставку на мягкость, войдя в образ томящегося от любви красавчика, обладателя впечатляющей коллекции свитеров (“Думаю, что у меня бзик на свитерах”, – признался он однажды). Первым хитом Дрейка была песня “Best I Ever Had” 2009 года, где он преимущественно пел припев и преимущественно читал рэп в куплетах, позаимствовав мелодию у Лил Уэйна, который был в некотором смысле его наставником – Дрейк подписал контракт с лейблом Уэйна Young Money. Если считать центром притяжения песни ее припев, то “Best I Ever Had” можно назвать R&B-композицией, расслабленный настрой которой не разрушает, а наоборот, оживляет разговорная подача куплетов. Но если сконцентрироваться на подражании Лил Уэйну и на спесивом тоне куплетов, то она будет казаться подходящей скорее для плейлиста “рэп”, а не “пение”. Прыжки от одного жанра к другому, по Дрейку, отражали разные грани его личности – певец и рэпер, и оба не отличаются скромностью. Во втором куплете он намекал на то, что популярен и у девушек, и у парней: “Когда выйдет альбом, сучки купят его за картинку / И ниггеры тоже купят – скажут, что для сестренки”. Ники Минаж, еще одна хип-хоп-звезда, подписанная на Young Money, меняла личины (и музыкальные жанры) даже смелее, чем Дрейк. Она то читала жесткий рэп, то пела поп-песни, с шепота переходила на рык, а еще использовала как будто бы несколько разных голосов: один, ассоциирующийся с Нью-Йорком, где она росла, другой – с ее родиной, Тринидадом и Тобаго, третий – с пародийный девчачьим миром, отражавшим ее увлечение куклами Барби (даже ее фанатки называли себя “Барбз”). Но и записывая поп-хиты, Дрейк и Ники Минаж оставались верны хип-хопу и были авторитетами в его пространстве – вместе они показали целому поколению сильных женщин и эмоциональных мужчин, что в хип-хопе найдется место и для них.

Предсказывая в 2009 году будущее хип-хопа, Джей-Зи был кругом прав – и кругом неправ. В песне “D. O. A. (Death of Autotune)” он возражал против повсеместного использования программ, корректирующих высоту тона и способных придать мелодическую линию любой вокальной партии, превратив немузыкальных рэперов в идеально мелодичных певцов-киборгов. Эта технология прославилась в 1998 году, когда певица Шер с ее помощью “компьютеризировала” свой голос в дэнс-поп-сингле “Believe”, занявшем первое место в чарте; к 2009-му столько певцов и рэперов уже опробовали автотюн, что можно было вслед за Джей-Зи предположить: его дни наверняка сочтены. По мнению артиста, автотюн слишком сближал хип-хоп с поп-музыкой, делал его избыточно игривым – он призывал вернуться к более жесткому, более очевидно маскулинному звучанию, дразня коллег: “Эй, ниггеры, ваши джинсы слишком узкие / Ваши цвета слишком яркие / Ваши голоса слишком мягкие”. Джей-Зи верно почувствовал тренд, но ошибся, посчитав, что он скоро умрет – в 2010-е хип-хоп стал еще более популярным, еще более доминирующим, чем когда-либо ранее, в том числе благодаря возможностям, которые открывал артистам автотюн. Иногда казалось, что хип-хоп и есть популярная музыка, а все остальное – его варианты, поджанры или эксцентричные альтернативные течения. Чарты стриминговых сервисов создавали самое стойкое ощущение, что все самые популярные песни в США в той или иной степени принадлежат именно к миру хип-хопа.

Это было время триумфа жанра, который, впрочем, далеко не всегда звучал триумфально: хип-хоп, лучшая в мире музыка для вечеринок, стал массово-популярным, культивируя как раз депрессивные наклонности. Рэпер Фьюче показал соратникам, что автотюн можно использовать не только для поп-припевов, но для создания мрачной, расфокусированной атмосферы – ценность технологии для него заключалась не в том, что с ее помощью он мог лучше попадать в ноты, а в том, что она придавала его голосу шаткость, неустойчивость, как будто он читал рэп откуда-то из иного мира. Настроение и текстура звука интересовали его больше, чем текст; некоторые его строчки не содержали фактически ничего, кроме произвольных отсылок к наркотикам: “Только Бог нас рассудит / Дерну плиточку, и все прекрасно”. Песни Фьюче отражали (и популяризировали) практику рекреационного употребления рецептурных успокоительных в хип-хопе, да и в стране в целом: он читал о том, как ест таблетки (“плиточки”) ксанакса и запивает их сиропом от кашля с повышенным содержанием кодеина, тем же наркотиком, который вдохновлял – а затем свел на тот свет – архитектора современного хип-хопа из Хьюстона, DJ Screw.

С 1980-х в хип-хопе царило презрительное отношение к наркотикам, за очевидным исключением марихуаны. Но из-за популярности отпускаемого по рецепту сиропа от кашля, также известного как “лин”, это табу рассыпалось – а вместе с ним рассыпался и некогда присущий жанру цельный саунд. Чем больше Лил Уэйн подсаживался на сироп, тем более бездумной и неровной становилась его музыка (“Увидел в холодильнике целую чашку лина / Решил отхлебнуть, но в итоге выпил до дна”, – каркал он). Влияние Фьюче (и, возможно, влияние лина) можно было услышать в песнях целого поколения молодых рэперов, которых иногда пренебрежительно называли “мамбл-рэперами”[71] – они записывали расплывчатый, импрессионистский хип-хоп. Это и Янг Таг из Атланты, великолепный бормотун, крикун и ревун; и Трэвис Скотт из Хьюстона, создававший иммерсивные записи, используя собственный голос в качестве дополнительного музыкального инструмента; и меланхоличные эмо-рэперы Лил Пип, XXXTentacion и Juice WRLD, налаживавшие связи между хип-хопом и панком. Самым талантливым в этой когорте, вероятно, был Пост Мэлоун, который тоже делал вид, что принадлежит к “бормотунам” (первая же песня с его первого альбома стартовала со строчки: “Я выпил кодеина из разбитого бокала для виски”), но позже раскрылся как необыкновенно умелый поп-певец и автор песен. Как-то раз я брал у него интервью прямо на кухне его уютного домика в горах Юты и в числе прочего задал вопрос об эволюции его стиля. Пост Мэлоун ответил, что поначалу имитировал любимых рэперов, а затем смог выработать собственный трудноклассифицируемый звук в предельно широком жанровом диапазоне. “Я обязан всем хип-хопу, – сказал он, но затем поправился: – Я обязан всем року. Я обязан всем долбаной музыке”. И действительно, один из его многочисленных хитов – коллаборация одновременно с Трэвисом Скоттом и с пионером хэви-метала Оззи Осборном, и будет даже странно, если в какой-то момент он не попадет и в кантри-чарт. Пост Мэлоун – белый, и, с одной стороны, он просто очередной белый артист, который вдохновлялся хип-хопом, но в итоге достиг больших высот, чем многие его темнокожие коллеги. Но, с другой стороны, он служит и хорошим примером все более свойственной хип-хопу неопределенности, размытости – сегодня этот термин описывает уже не сообщество и не метод создания музыки, а скорее, как и рок-н-ролл, некий дух, незримую сущность, являемую нам в том числе и в совместном треке белого парня с Оззи Осборном. Традиционно у хип-хопа было два определения: это рэп-речитатив и это афроамериканская молодежная культура. Что происходит, когда оба перестают работать?

Смешение

Как рок-н-ролл, а возможно, и в большей степени хип-хоп пустил корни по всему миру, способствовав появлению локальных сцен – некоторые даже слишком добросовестно копировали образец, зато из других выросли весьма своеобразные музыкальные жанры. Дух хип-хопа можно было услышать в записях направления “фанк кариока”, неистовой музыке из Бразилии конца 1980-х, которая отталкивалась от наследия 2 Live Crew. Он же присутствовал и в “квайто”, пульсирующей музыке с влиянием хауса, во многом определившей звук южноафриканской сцены по окончании эпохи апартеида, а также во многих других гибридных стилях. На Ямайке, откуда хип-хоп когда-то и вышел, параллельно с американским хип-хопом всю дорогу развивался яркий, многословный подвид регги, известный как “дансхолл” – в его пространстве возникла богатая и своеобразная вокальная традиция, которую невозможно было описать ни как “пение”, ни как “рэп” (в ямайской прессе местных звезд регги и дансхолла называли “диджеями”, как и их предшественников из 1970-х, или просто “артистами” – то есть максимально общим термином). Порой представители дансхолла вроде Шона Пола попадали и в американские хит-парады; их музыка также служила источником вдохновения для рэперов, особенно в Нью-Йорке, где у большинства деятелей сцены были те или иные связи с островами Карибского бассейна – например, Ноториус Б. И. Г. происходил из семьи ямайских иммигрантов. Все это разветвленное древо стилей в широком смысле росло из хип-хоп-корней: жизнерадостная и вызывающая музыка с полуразговорной подачей текста, связанная с бедными городскими районами и маргинализированными группами населения. В то же время каждое из этих направлений заметно отличалось от хип-хопа в узком смысле слова – на песни, звучавшие в американском радиоэфире, эта музыка была не похожа ни по языку, ни по звучанию. В большинстве вышеперечисленных стран наряду с подобными стилистическими гибридами существовали (и даже иногда расцветали) и более канонические хип-хоп-сцены.

В Англии в 2000-е появился гламурный жанр под названием “грайм”, вдохновленный дансхоллом и беспокойными ритмами местной электронной музыки. Грайм вызвал во всей Великобритании моральную панику – но он возвестил и нечто вроде культурной революции, дав голос целому поколению темнокожих британцев. Правда, на мир американского хип-хопа эта история не произвела большого впечатления: британский акцент и специфические биты грайма звучали для США слишком экзотично. Хип-хоп стал по-настоящему трансатлантическим жанром в 2010-е, когда чикагский вариант гангста-рэпа, известный как дрилл, породил более жесткий по музыке и тексту аналог в Британии, так называемый UK-дрилл. В отличие от грайма, этот стиль срезонировал и в Америке – вдохновившись им, конгломерат рэперов из Бруклина придумал свой, бруклинский дрилл, причем за музыку в нем нередко отвечали британские продюсеры. Бруклинский дрилл был неотвратимо глобальным и при этом подчеркнуто локальным стилем: как и у его британского предшественника, песни здесь строились на грязных басовых партиях и звукоподражательной имитации пулеметных очередей, но тексты повествовали о районных бандах и сообществах, словно свидетельствуя о том, что даже в эпоху соцсетей было непросто скрыться от реальности у тебя за дверью. Поп Смоук, первая звезда бруклинского дрилла, был убит в феврале 2020 года через несколько месяцев после выхода его дебютного альбома, возглавившего чарт Billboard.

Последовательнее всего хип-хоп меняли латиноамериканские жанры – некоторые из них подпитывали его еще на раннем этапе, а затем продолжали развиваться параллельным курсом. Хотя артисты пуэрториканского происхождения с самого начала играли в хип-хопе важную роль, в Нью-Йорке, как и в остальном по стране, хип-хоп и латиноамериканская музыка все-таки существовали в основном по отдельности. Положение оставалось таким до 2000-х, когда рванул зародившийся в Пуэрто-Рико жанр “реггетон”: многие американские радиостанции перешли на реггетон-формат, привлекая слушателей с разнообразным латиноамериканским бэкграундом. Эта вспышка породила звезд вроде Дэдди Янки, заметившего в 2006 году, что реггетон “объединил латиноамериканские массы”, или Дона Омара, выступившего хедлайнером праздничного концерта 2007 года на стадионе “Шей”. Я там был, и это выглядело как судьбоносное мероприятие, хотя большинство ньюйоркцев не латиноамериканского происхождения, вероятно, ничего о нем не слышали. Правда, потребовалось еще десять лет, чтобы Дэдди Янки смог достичь вершины чартов с песней “Despacito”, поп-реггетон-треком, записанным в соавторстве с пуэрториканским певцом Луисом Фонси и канадским красавчиком Джастином Бибером; последний поучаствовал в создании ремикса, вышедшего через несколько месяцев после первоначальной версии. “Despacito” оказалась всемирным блокбастером, одним из мощнейших хитов десятилетия в любой стране и на любом языке. Заодно песня демонстрировала, как изменилась глобальная музыкальная индустрия: если раньше от звезд латиноамериканской музыки требовалось петь и говорить на английском для достижения кроссовер-успеха, то теперь, наоборот, Джастин Бибер рассчитывал на кроссовер, когда коротко пел по-английски в начале композиции, а затем в припеве переходил на испанский. Считается, что в мире больше людей с родным испанским, чем с родным английским. А на стриминговых сервисах типа Spotify, где все прослушивания имеют одинаковый вес, сам термин “кроссовер” лишен особого смысла – выше определенного порога популярности любой хит будет выглядеть там как кроссовер-хит.

Примерно тогда же, когда песня “Despacito” покорила мир, на взлет пошел и новый гибридный стиль. Некоторые называли его “латиноамериканским трэпом”: присущее реггетону полупение-полуречитатив здесь соединялось с расфокусированной атмосферой и электронными ритмами современного хип-хопа. Латиноамериканская музыка превратилась в универсальный саундтрек к вечеринкам – разнообразный и эффективный. В 2019 году альбом с явным латиноамериканским влиянием выпустила Мадонна, в 2020-м – The Black Eyed Peas. После нескольких десятилетий разговоров о том, что латиноамериканские стили вот-вот должны проникнуть в мейнстрим, было довольно забавно смотреть на то, как англоязычные американские звезды стремились хотя бы догнать по популярности кого-нибудь вроде Бэд Банни, экстравагантного пуэрториканского музыканта, чьи полные эха, местами довольно меланхоличные латино-трэп-композиции принесли ему всемирную известность – он стал то ли самым влиятельным хип-хоп-артистом своей эпохи, то ли знаком того, что мировая доминация хип-хопа сходит на нет, в зависимости от вашего определения термина. Англофонная хип-хоп-индустрия, разумеется, не оставалась глуха к этим процессам: первой песней в стиле латиноамериканского трэпа, возглавившей чарт Billboard в 2019 году, стала “I Like It” Карди Би, в прошлом – звезды телевизионных реалити-шоу из Бронкса, чей акцент напоминал об испаноговорящих районах Нью-Йорка (ее мать родилась в Тринидаде и Тобаго, а отец – в Доминиканской Республике). Основой для композиции был хит 1960-х в стиле “бугалу”[72]“I Like It Like That”, в записи приняли участие Бэд Банни и колумбийский артист по имени Джей Балвин, знаменитость в мире реггетона. То есть это был тщательно подготовленный поп-блокбастер, который сработал именно так, как на это и рассчитывали его создатели.

Я до сих пор не решил, что означает прогрессирующая размытость хип-хопа – что жанр слишком разнообразен, чтобы исчезнуть, или, наоборот, что его идентичность потихоньку испаряется. Конечно, есть музыканты, которые по мере сил борются с этой размытостью – например, Кендрик Ламар, великолепный рэпер, мастер замысловатых текстов, удивительно честно рассуждающий в них о жизни и смерти (его песня “The Blacker the Berry” 2015 года – это яростный комментарий на тему ненависти на почве расизма, а также ненависти к себе; каждый куплет тщательно подводит нас к финальному вопросу: “Почему я плакал, когда Трэйвон Мартин[73] на землю упал / Если я и сам когда-то в чувака чернее себя попал”). Однако и тщательная работа с рифмами и метрикой стиха, и столь же тщательное внимание к проблемам афроамериканской идентичности и афроамериканских кварталов делают Ламара скорее аномалией сродни Public Enemy в конце 1980-х: его музыка показывает, на что способен жанр в экстремальных проявлениях, а не в обыкновенном состоянии. И это не критическая стрела в его адрес – в конце концов, мы всегда оцениваем ту или иную художественную традицию по ее лучшим образцам. Но я морщусь каждый раз, когда слышу, как люди говорят о хип-хопе как о высоком искусстве для Пулитцеровской премии и считают, что именно таким он и должен быть – а вовсе не беспорядочной хулиганской музыкой, которой он обычно являлся. Если бы он действительно был таким, то наверняка бы не прожил так долго, не распространился так широко и не вдохновил бы такое огромное количество людей. Тексты Кендрика Ламара изучают в школах – и это вполне заслуженно. Но хип-хоп двигали вперед другие рэперы – те, чья музыка совсем не похожа на домашнее задание.

В эпоху соцсетей появляются признаки того, что хип-хоп не всегда будет доминирующей молодежной культурой в мире. Сегодня у харизматичных создателей контента больше способов привлечь аудиторию, даже без денег и связей. Специфические афроамериканские мемы и жаргон – то есть именно то, что раньше распространялось через хип-хоп-треки, – в наши дни живут в Тик-токе и Инстаграме; им больше не нужна музыка. Иногда рэп-композиции все еще становятся вирусными, но чаще рэперы кажутся заметно отстающими от времени, отчаянно пытающимися поспеть за онлайн-культурой, которая эволюционирует быстрее, чем хип-хоп. Рэп, несомненно, важен; когда он сделан на высоком уровне, то звучит потрясающе. Но если мы сведем хип-хоп именно к рэпу и лишим его близкого контакта с молодежной афроамериканской культурой, а также способности оперативно адаптироваться к меняющимся трендам, то он перестанет быть моментально опознаваемым как хип-хоп – останется просто поэзия или одна из многочисленных форм корневой американской музыки. Умение жанра развиваться по непредсказуемым траекториям объясняет, почему он привлекал поклонников и критиков – а также почему многие из тех, кто его любят, со временем в нем разочаровываются. Триша Роуз приходила в уныние, глядя на то, как хип-хоп становится “коммерческим” благодаря рэперам вроде Джей-Зи. А Джей-Зи приходил в ужас от того, что жанр завоевывает целая армия клонированных артистов с автотюном.

Не сомневаюсь, что и мое сердце хип-хоп однажды тоже разобьет – но пока что этого не произошло.