Кулаком и добрым словом

Глава 4

Дым погребального костра поднимался столбом к темнеющему вечернему небу, унося в ирий души павших воинов. Морозко смотрел на яркое пламя, всеми силами стараясь сдержать предательские слёзы. Но слёзы не обращали внимания на усилия Морозки, а сами по себе стекали ручейками по его щекам и орошали иссушенную солнцем землю.

— Ты чего это паря, раскис совсем? — послышался за спиной низкий голос Претича. Воевода хлопнул Морозку по спине крепкой мозолистой ладонью и, обняв за плечи, продолжил:

— Твой старик погиб как герой, а все герои попадают в ирий! Силивёрст взирает на тебя сверху, а ты словно пацан сопливый носом шмыгаешь! Сейчас самое время тризну по павшим справить. Давай-ка, сопли-то утри, я тебя кой с кем познакомлю.

Морозко отер рукавом лицо и, развернувшись, нос к носу столкнулся с медведем. С крепких желтых клыков зверя свисали блестящие ниточки слюны, а его тяжелое дыхание взъерошило волосы на голове парня. Морозко попятился. Но, уперевшись спиной в необъятный живот Претича, застыл в нерешительности, выставив по перед себя резной посох. Претич гулко рассмеялся:

— Ты, Белоян, предупреждай, когда близко подходишь! Не ожидал парень, что с твоей харей встретится! Хорошо еще на рогатину тебя не поднял, — указал воевода на оружие Силивёрста в руках паренька. — Если он этой палкой хоть треть того может, чего старик евойный умел, то от тебя только медвежьи ушки и останутся!

Верховный волхв рыкнул, слизнул влажным красным языком свисающую с клыков слюну и, к удивлению парня сказал человечьим голосом:

— Тебе, Претич, всё бы позубоскалить! Чего не мог парня сразу предупредить? А посох действительно добрый!

Белоян, бережно прикоснувшись к резной деревяшке сказал обращаясь к пареньку:

— Настоящий мастер делал! Береги его!

— Вот, княже, — обратился Претич к довольно-таки молодому воину, до сих пор стоящему молча, которого Морозко сразу и не приметил, — если бы не он со своим стариком, да не помощь из городища, не увиделись бы мы с тобой. Кто ж знал, что ляхи здесь попрут, да еще в таком количестве? Все вои, что со мной были, как один полегли! Из дружины этого, князька задрипанного, — он кивнул головой в сторону городища, — только воевода Мечислав жив остался! Тоже всех своих воев положил! Остальные как крысы в городище засели!

Воевода презрительно высморкался сквозь пальцы.

— Ничего, щас мы тут быстро порядок наведем! — мрачно пообещал он. — Только решить не могу — князька размычкой почтить, али к лошадиным хвостам привязать? Все-таки на березу, — наконец решил Претич, — чего зря животину тиранить, ить лес кругом! Так как думаешь, княже, парня-то наградить следует? — вспомнил воевода про Морозку. — Давай его к себе в дружину возьмём, — предложил Претич, — такие вои как он нам пригодятся!

Морозко во все глаза смотрел на Великого Князя.

— Неужели это и есть князь Владимир? — пронеслось у него в голове.

Лет-то незнакомцу было не намного боле, чем Морозке, но что-то во всем его облике и манере держаться выдавало человека привыкшего больше отдавать команды, нежели подчиняться. Чисто выбритая голова молодого князя отливала синевой, и только на макушке оставался нетронутым клок иссиня-чёрных волос, лениво ниспадающий за левое ухо, украшенное золотой серьгой с огромным кровавым рубином. Хищное лицо князя показалось Морозке похожим на морду матёрого волка, в данный момент сытого, но готового растерзать свою добычу в мгновение ока.

Владимир также пристально разглядывал парня.

— В дружину говоришь? — в раздумье произнес князь, — ну разве только в младшую… опыта пускай сперва поднаберётся, а там, глядишь, и в старшую…

— Ну, парень, — обрадованный Претич схватил Морозку в охапку, — теперь ты княжий дружинник! Это надо отметить…

Но паренек, высвободившись из крепкой хватки Претича, неожиданно поклонился Владимиру до самой земли.

— Не гневайся, княже! Да только не пойду я в твою дружину, не могу!

Претич, огорошенный таким поведением, потряс парня за плечо:

— Ты чего, паря? Тебе солнце голову напекло? Али лях какой в битве тебя по башке зело добро приложил? Сам подумай, что может быть лучше службы в княжьей дружине? Да не у какого-нибудь запечного князька, а у самого великого князя! Здесь будут тебе и слава, и почёт, и уважение! Нет для мужа лучшей доли, чем эта!

— Так ты отказываешься? — недоверчиво переспросил Владимир.

Морозко с удивлением отметил, что князь также ошарашен отказом.

— Ну, набросились на парня! — неожиданно вмешался в разговор Белоян. — Может, он волхвом стать хочет! Тебя ведь этому Силивёрст обучал? Так давай ко мне в ученики, помогать станешь…

— Прости и ты, Белоян, но и к тебе в ученики не пойду. Подумать мне надобно, как дальше быть.

— Ладно, коли не хочешь — неволить не буду, — спокойно молвил Владимир, но глаза его хищно сузились, в них на мгновение мелькнула холодная ярость зверя, — но помни — не гоже княжьей милостью брезговать! За помощь спасибо! Ступай с миром!

Резко развернувшись, Владимир зашагал прочь.

— Эх, паря, зря отказался, — с горечью пробормотал Претич. — Если вдруг передумаешь, найди сперва меня. К Владимиру не суйся пока, зело в гневе страшен!

Воевода хлопнул на прощание Морозку по плечу и обернулся к Белояну.

— Ну, медвежья харя, пойдём и мы хмельного медку за погибших опрокинем. Ты, судя по морде, ох как медок любишь! Мне бы таким хлебальником медку черпануть, — притворно вздохнул воевода, — да не судьба видать!

Воевода и волхв направились к погребальному столу, откуда доносились запахи еды и браги.

Взошедшее светило вырвало Морозку из объятий тревожного сна. Утренняя прохлада приятно освежала измотанное тело. Мелкие ссадины и ушибы, полученные в недавней битве, на удивление быстро зарубцевались и почти не беспокоили парня. Намного глубже была душевная рана. Всю недолгую летнюю ночь просидел Морозко на завалинке их старой избушки, переживая тяжёлую утрату, и лишь перед рассветом его сморил недолгий сон. Со смертью Силивёрста лишился Морозко чего-то очень дорогого, словно утратил часть самого себя. Утратил отца, друга, учителя, оставшись один на один с этим огромным недружелюбным миром, где человек человеку — волк. Ляхи бьют дулебов, поляне древлян, все вместе ромеев, и так повсюду. И не только народ на народ, племя на племя, но и родные братья иногда глотки друг другу рвут. Хуже зверей лесных! Те хоть убивают ради пропитания. А люди… людям всегда чего-то не хватает, даже когда брюхо сыти полно. Если вдуматься: за что дед погиб? За свой народ! Неужели напрасной была его смерть? — снова и снова погружался Морозко в мучительные раздумья. Вдруг что-то больно стукнуло парня по макушке. Морозко схватился рукой за ушибленное место, огляделся. Но вокруг по-прежнему не было ни души, рядом лежал посох старика, только что подпиравший стену. Не вставая с завалинки, Морозко наклонился за упавшим посохом и взял его в руки. Едва пальцы обхватили резное дерево, в голове парня зазвучал голос старого волхва, вызывая в памяти давний разговор.

— Запомни, Морозко, — говаривал Силивёрст, — что в любом человеке всегда существуют оба начала: добро и зло, свет и тьма. Каким бы ужасным ни был человек, в нем всегда можно найти малую каплю добра, искорку света. Ибо Род — прабог, сотворив человека, не дал ему ни острых зубов, ни крепких когтей, как зверям лесным, ни могущества и бессмертия, как богам, но дал каплю крови своей. И она, эта капля, существует непременно! И искру света можно раздуть: сделай человеку добро, семье его, роду его. И если хотя бы один из тех, кому ты помог, поможет другому, тот следующему, как должно за добро добром, я верю, внучок, наступит такой день, когда эта капля добра в каждом человеке, превратиться в бескрайнее море, в котором захлебнётся любое зло. И когда случиться такое, люди по сути станут равны богам, а то и выше их. Помогай, Морозко, людям, чем можешь, хоть добрым словом…

— Обещаю, деда, помогать хоть добрым словом тем, кто в этом нуждается, — отвечал тогда старику, словно клялся, молодой несмышлёный мальчуган.

Навалившись на посох, Морозко встал. От резкого подъёма в глазах потемнело. Паренек покачнулся и покрепче вцепился в посох. Немного постоял, пока не отпустило. Затем поднял глаза к светлому утреннему небу, произнес:

— Спасибо, дед, что и после смерти помог мне добрым советом! Только в следующий раз, как-нибудь полегче советуй, шишка дюже болит!

Морозко вошел в сумрак избушки, и на мгновение ослеп — свет плохо проникал сквозь маленькое оконце, затянутое бычьим пузырем. Подождал немного, привыкая к полумраку. Здесь он вырос, возмужал, здесь слушал нехитрые сказки, изучал мудрёную волховскую науку. Здесь прошла вся его недолгая жизнь. Хоть и рассказывал ему Силивёрст о других городах и странах, иных племенах и народах, нигде, кроме Малых Горынь паренек до сих пор не побывал. Но оставаться здесь он больше не мог. Куда идти и что делать — не знал. Знал лишь одно — нужно помогать людям, делать добро, нести свет в их непростые жизни.

— Сначала соберу вещи в дорогу, — решил Морозко, — а там, глядишь, и на ум чего придёт.

Сняв с крюка старенький вещевой мешок, паренек принялся рассуждать вслух:

— В дорогу перво-наперво еды взять надо, хлебца, мясца копчёного, соли, огниво, травок лечебных прихватить от хворей всяческих. Чего-чего, а трав мы с Силивёрстом насобирали добре, оставлять жалко. Ну да всего с собой не унесёшь. Так, а здесь у нас чего, — задумчиво произнес Морозко.

На верхней полке стояли в ряд искусно вырезанные из кости и дерева маленькие идолы. Морозко снял резные фигурки с полки и расставил их на столе. Вот этот мужик с сердитым лицом и нахмуренными бровями, в кольчуге, шлеме и с мечом — Перун, бог воинских дружин, а этот в звериной шкуре, с длинной бородой — Влес, скотий бог, а этот четырёхглавый, с бритым лицом, с рогом в руке — Свентовид, бог Рюгенских славян с острова Буяна…

Покачивая в руке Свентовида, парень пытался вспомнить что-то, как ему казалось, очень важное.

— Рог, — наконец вспомнил Морозко рассказы старика, — рог изобилия, остатки волшебной мельницы Сампо, дарующей благосостояние тому, в чьих руках он находится.

— Хватит богатеть жрецам из Арконы, — решил Морозко, — у них всякого добра и без того на сотню лет хватит. А я постараюсь раздать всё, что даёт этот рог, по справедливости. Как же его добыть? — он в раздумье почесал затылок. — Сначала до Буяна доберусь, а там авось придумаю чё-нибудь.

Собрав всё необходимое для дальней дороги, Морозко присел на лавку в углу избушки. Потом он встал, поклонился в красный угол и сказал:

— На дорожку, как полагается, посидел, спасибо этому дому…, - на глаза помимо воли навернулись предательские слёзы, горло перехватило.

Покинув избу, он подпер дверь колом и, не оглядываясь, скрылся в густых зарослях леса.

Лес в этот ранний час был наполнен спокойствием. Степенную тишину летного утра нарушали лишь звонкие птичьи трели. Сквозь густые кроны деревьев пробивались робкие лучики солнца, ласковые с утра, но превращающиеся к полудню в потоки расплавленного металла, сжигающего своим жаром открытую землю. Под защитой лесного щита земля дышала беззаботно: грозная сила Ярилы лишь высушила ненужную грязь, но ничего не смогла поделать с пахнущей прелыми листьями лесной прохладой. Поэтому и шагалось в этот час Морозке на удивление легко. Даже росы, что в такой ранний час должна висеть на каждом кустике и травинке, не было. Опираясь на резной посох, с тяжелой котомкой за плечами, паренек, не замечая усталости, отмерял версту за верстой. Пройдя приметное поваленное дерево, Морозко улыбнулся, вспомнив давнюю историю с лешим. После того случая Леший остерегался проказничать рядом с городищем, а с наступлением засушливого лета и вовсе пропал.

— Наверное, зарылся где-нибудь в куче прохладных прелых листьев, как в берлоге и жару пережидает, — подумал Морозко. — Интересно, как там водяник поживает с новой жёнушкой. Небось, всю бороду она ему уже повыдергала. Огонь, а не баба, такую озёрной водой не остудишь.

Наверху, в извечной синеве неба, Ярило, излив свой гнев на ни в чём не повинную землю и растратив за долгий летний день свою силу, медленно клонился к закату, а внизу, под густой кроной леса, сумерки и тени стремительно опутывали паутиной последние проблески света. Оглядевшись в поисках ночного убежища, Морозко заметил огромную раскидистую ель, которая своими пушистыми ветками доставала до земли.

— Самое место для ночлега, — решил парень.

Подойдя к ёлке, он поклонился.

— Исполать тебе, мать-ель! Пусти одинокого путника к себе, защити, отведи опасность в сторону…

В ответ ветки приподнялись над землёй, словно приглашая войти. Морозко без раздумий пролез под ними. Ель надежно укрыла уставшего путника от остального мира. Устав от переживаний и долгой дороги, Морозко лег на перину из опавших иголок и, убаюканный мерным поскрипыванием дерева, мгновенно уснул. Он даже не вспомнил, что это за ночь — ночь на Купалу.

Под разлапистые еловые ветки еще не проникал ни единый лучик света, когда Морозко открыл глаза.

— Неужели еще ночь, — подумал он, с хрустом потягиваясь.

Впервые за последние дни он чувствовал себя хорошо отдохнувшим и полным сил. Боль утраты стала притупилась, хотя старика парню не хватало.

— Ладно, — утешил он себя, — дед в ирие, ему там хорошо, и я постараюсь его не опозорить! Глядишь, и встретимся когда-нить!

Полежав еще немного на нагретых за ночь иголках (вставать ох как не хотелось) он, собравшись с силами, крикнул:

— Ель-матушка, выпусти меня!

Ель приподняла ветки, и в образовавшуюся щель хлынул поток света. Морозко зажмурился и выполз на четвереньках из уютного укрытия. Поднявшись на ноги, он поклонился елке.

— Спасибо за кров, за защиту!

Ель в ответ махнула ветвями: мол, заходи если что. Морозко огляделся вокруг: в нескольких шагах от елки бил из-под земли прозрачный ключ. Подойдя к роднику, паренек зачерпнул горсть хрустально чистой воды. Крякая и отфыркиваясь, словно забредший на водопой конь, Морозко умылся и сразу почувствовал себя заново родившимся.

— Так, — подумал он, — не мешало бы и перекусить. Однако провиант беречь надо — путь не близкий, — пробормотал он сам себе под нос, доставая из мешка свёрнутую тетиву, лук и несколько стрел.

Хотя этот лук дед сделал ему так давно, что это время уже казалось далеким светлым сном, подстрелить с помощью него, какую-нибудь мелкую живность было делом нехитрым. Прошло совсем немного времени, и над весело трещавшим костром жарился, шкворча жиром на угольках и распространяя по лесу непередаваемый аромат, огромный зайчище. Морозко сидел рядом с костром и захлёбывался слюной, пожрая глазами подрумянившуюся зайчатину. Живот сходил с ума, сердито рычал, громко жаловался, что приходится так долго ждать. Он как будто предупреждал, что сейчас сам, не дожидаясь хозяина, наброситься на еду. Тут за спиной Морозки раздался ужасный треск. Морозко резко обернулся и увидел, что в его сторону бежит, сверкая глазами, бешеный зверь. По всей видимости зверюга выбралась из собравшейся под поваленным деревом кучи лесного мусора, и теперь, обильно поливая слюной траву, неслась на оторопевшего парня. Не раздумывая, Морозко резко отскочил в сторону. Но странный зверь его даже не заметил. Утробно рыча, страшилище подскочило к костру, поднялось на задние лапы, схватило зайца и в один присест запихало его в истекающую слюной пасть. Послышался громкий хруст тонких заячьих косточек. Морозко непроизвольно сглотнул слюну.

— Эй! — крикнул он, обращаясь к пришельцу, — кыш отседова! Брысь кому говорю!

Но зверь не обращал никакого внимания на крики, продолжая усердно жевать, да так, что за ушами трещало.

— Странные какие-то у него ухи, — приглядевшись повнимательнее к незваному гостю, подумал Морозко, — прям как у людей. Да и шерсть больше походит на сухую траву — лешак-ли часом? Да нет, — сам себе возразил парень, — чего бы это лешак так на жареную зайчатину кидался? Да и огня леший боится. Нет, не лешак это! Тогда кто? Я таких зверей не видел, — бормотал себе под нос Морозко, приближаясь к неведомой зверушке, так нахально и бесцеремонно уплетавшей его завтрак.

Обойдя зверя сбоку, Морозко в удивлении остановился, развёл руками и ругнулся вполголоса:

— Тю, мать-перемать, какой же это зверь — это ж человек! Эй! — окрикнул Морозко незнакомца, — ты кто? Откель такой будешь?

Незнакомец даже ухом не повел, продолжая жевать зайца. Морозко поднял оброненный в спешке посох, и ткнул им незнакомца в бок. Человек вздрогнул, словно его укололи, резко обернулся, одновременно запихивая в рот остатки зайчатины. Их взгляды встретились. Пристально глядя незнакомцу в глаза и, удерживая его на месте поднятым на манер копья посохом, Морозко снова спросил:

— Ты кто? И чего набросился словно тать? Мог бы и попросить, нешто я б не накормил голодного!

Лицо незнакомца то ли от въевшейся грязи, то ли от знойного летнего солнца было черным как смоль. Только белки глаз ослепительно сверкали. Пытаясь безрезультатно стереть жир с лица, но только еще больше размазав по нему грязь, незнакомец, не переставая жевать, промычал:

— Ммыиа а, аамяаа…

— Кто, кто? — переспросил Морозко. — Откуда черный такой? Небось, из какой-нибудь страны ганзейской?

Незнакомец фыркнул, расхохотался, выплёвывая остатки не пережеванной зайчатины:

— Какой к Ящеру ганзейской! Никита, я, из Киева — киянин, стало быть!

— А чего это имя у тебя такое ненашенское? — не унимался Морозко.

— А имя такое, потому как крещенный я. А если не нравится, зови Кожемякой. Меня все так дома кличут, акромя матери. Это она меня и окрестила, а волхв ромейский, что крестил, Никитой нарёк — вот теперь и маюсь с таким именем, — горестно вздохнул незнакомец. У отца кроме меня еще четыре сына, у всех имена как имена: Тур, Вол, Обух и Кабан, а я — Никита! Тьфу блин, честное слово! Ну да ничего, я уже привык, к тому же Кожемяка — неплохое имя. Так что будем знакомы! Я — Кожемяка. А за зайца звиняй уж, голодный был шибко — не смог утерпеть, когда запах в нос шибанул. Аки зверь прямо — тут уж… — он не договорил, только виновато развёл руками. — А тебя, как звать-величать?

— А меня Морозкой зовут, — представился парень.

— Во- во, в самую точку, — заметил Никита. — Я как тебя увидел, то почему-то о зиме вспомнил. Волосы у тебя, словно иней, и лицо красное, как с мороза.

— Зато я, когда тебя увидел, подумал: бешеный медведь из берлоги выскочил, затем на лешака погрешил. Ты чего в таком виде, словно тебя по всем лесным буреломам волоком катали?

— Если бы волоком, — передёрнув плечами, выдохнул Кожемяка, выбирая застрявшую в волосах сухую траву, хвою и другой лесной мусор, — меня почитай всю сегодняшнюю ночь всяка нечисть поганая со всей округи, вроде бесов, упырей и еще незнамо кого, своим долгом почитали со свету сжить! Кое-как ноги унес! А страху натерпелся…

— Поглядите на него, какой важный, — рассмеялся Морозко, — со всего леса нечисть за мной гонялась, — передразнил он нового знакомца. — Да на кой ты этой нечисти сдался? У неё что, других дел нету что ли, как за тобой по лесам носиться. Упыри ладно, мясцом человеческим всегда не прочь закусить. Но глянь вокруг, как Ярило в этом годе постарался. От болот следа не оставил. Нет, я не спорю, есть дальше на полуночь матёрые болота, но то далече, ты бы только за седмицу оттуда сюда добежать смог. Так что привиделись тебе страшилища, не иначе — у страха, бают, глаза велики.

— А… — обиженно махнул рукой Кожемяка, — не хочешь верить, не верь. Только скажи друг, нет ли у тебя рубахи запасной и портков?

— Ну вот, я ж говорил, сильно испужался! Портки видать совсем бросить пришлось? — продолжал подшучивать над Никитой Морозко.

— Не ржи, не в конюшне, — насупился Кожемяка, — там, откуда я топаю, штанов вообще не носят.

— Ага, так и ходят в лаптях с голым задом.

— Не в лаптях, а в сандалиях, только енти сандалии из такой дерьмовой кожи, что расползлись как сопли. Вот и пришлось лапоточки себе смастерить. Путь чай не близкий, а босиком топать радости мало.

— Ладно, не злись, — хлопнул Морозко по плечу своего нового товарища, — я ж без злобы, только б тебя развеселить! Есть у меня чистая одежа, только сначала пойдем к роднику, смоешь с себя хоть грязи чуток. А потом расскажешь, где это люди без портков ходят.

Подойдя к ручью, Кожемяка сбросил свои грязные лохмотья.

— Ну и здоров ты, паря!

— Поработал бы с мое, — фыркал у родника Кожемяка, — кожи бы помял, потаскал бы туши воловьи на горбу, таким же стал. Я ведь с малолетства при деле. Были б на мне сандалии из кожи нашей выделки, сто лет бы сносу не было. В наши кожи князья и бояре рядятся, не брезговают. Потому как наши кожи лучшие в Киеве, да и не только. И за морем, и в самом Царьграде кожи с нашим клеймом нарасхват.

Вымывшись, Кожемяка оказался на удивление молодым парнем, примерно одних лет с Морозкой. С карими большими глазами, загорелым веснушчатым лицом, выгоревшими на солнце волосами и маленькой кудрявой бородкой, точнее юношеским пушком. Выглядел Кожемяка на удивление простодушно.

— Ну вот, — Морозко с одобрением оглядел умытого и переодетого в чистое Никиту, — теперь хоть на человека стал похож. Слышь, Никита, — окрикнул Морозко Кожемяку, принеси-ка дров, а то костер уже прогорел. А я, — сказал он, доставая свой лук, — подстрелю еще чего-нибудь.

Для двух зайцев этот день окончился довольно быстро и неприятно, чего нельзя было сказать о двух товарищах, сидевших возле костра в ожидании сочного куска печёной зайчатины.

— Расскажи-ка, Никита, откуда ты идешь! — попросил Морозко. — Любопытное должно быть то место, где без портков ходят.

— Слухай тады. Только кощюник из меня никудышный. Сначала рассказывать, аль как?

— Сначала давай, — согласился Морозко, устраиваясь поудобнее.

— Значица так, — начал свой рассказ Никита, — у нашей семьи дело своё есть. Кожевенники мы: кожи сымаем, дубим, мнём, в общем, выделываем. И отец, и я, и четыре брата, все при деле! Дело большое. Секрет выделки по наследству передается, а нам его сам, — Кожемяка поднял вверх указательный палец, — Волос, скотий бог, поведал! За особые заслуги! Нашей семье он благоволит — не бедная у нас семья, Волос-то — покровитель богатства. Мы и своё урочище в Киеве имеем. Не бояре конечно — хлеб свой потом отрабатываем! Я с малолетства при деле. Хотя батя, может, уже и в бояре выбился. Ну, в земские, не военные. Князь давно обещал нас боярством пожаловать. Но про то другой сказ. Так вот благодаря тому влесову способу, кожи наши самые лучшие и крепкие. Мы ентими кожами торгуем со всеми окрестными племенами: и с уличами, и с древлянами, и с радимичами. И к варягам наши кожи идут, и в Царьград. Да только купчишки — народ жуликоватый, никогда настоящей цены не дают. У нас товар задарма скупают, а за морем в три дорога продают. Вот и стал я у батьки проситься: мол, сами давай свой товар за морем торговать будем. Отпусти батька меня. Ну, мать конечно в крик, в слёзы — как же дитятко ненаглядное будет, убьют его там немцы поганыя. Но батька у меня — кремень мужик, да и мыслишки в голове на этот счёт тоже уже имелись.

— Добре, сынку, — сказал он мне, — правильно мыслишь. Вот тебе моё отцово благословение — собирайся.

А на мать прикрикнул:

— Цыть, нашла дитятку! Хватит ему тешиться, быков на бойне кулаками валить, да кожи хорошие на спор пачками разрывать! Пусть едет! А чтобы мне спокойней было, с ним тельником Твердило пойдет, да еще пара тройка преданных людей. Иди сынку. И да не покинет тебя Волос, покровитель наш! С богом!

— Слышь, Кожемяка, — прервал Никиту Морозко, — а про быка-то — ты загнул! Кто ж быка кулаком свалит? А говоришь еще кощюник из тебя плохой. Да на твои байки народ бы толпами пёр!

— Клянусь Волосом, скотьим богом, — положив руку на грудь, серьёзно сказал Кожемяка, — с одного удара голым кулаком быка трехлетка насмерть свалю. А если не веришь, — Никита начал размахивать своими огромными, что тыква кулаками, выискивая глазами, что бы свалить для доказательства своей правоты.

— Верю, верю, — успокаивал Морозко своего нового товарища, стараясь перевести разговор на другую тему, — чего там у тебя дальше-то приключилось?

— А? Чё? — не понял Никита. — Дальше… Дальше было вот что. Подготовили мы товар, а охрану набрать не можем! Как на беду воев для охраны товара, да еще чтоб со своим судном, днём с огнём не сыщешь! Всех купчишки на осенние торги уже наняли! Но один все ж таки выискался. Варяг, ярл Нильс Синие Зубы. С командой и драккаром "Ярость Йормунгарда". Лучше бы мы не связывались ни с Нильсом, ни с его командой. Он оказался таким гадом, каких поискать! Едва только стены Киева скрылись из вида, он напал на нас. Команда у Нильса была как на подбор: все кровожадные, злобные, бер… берес…, ну, в общем, перед схваткой мухоморов нажрутся, так хуже бешеных собак становятся, хоть кол им на голове теши — боли не чувствуют.

— Берсерки, — подсказал Морозко.

— Во-во, берсеки! В живых нас осталось только двое: израненный Твердило, да я, как ни странно не получивший ни одной раны. Правда возле меня всегда Твердило был. Оберегал. Все мои удары на себя принял. Его сам Нильс свалил. Ух, попадется мне тот Нильс, — Кожемяка нервно сжал свои огромные кулачищи, — забью ему в глотку его гнилые зубы. Сначала нас с Твердилой хотели порешить, дескать, свидетелей нет — и концы в воду! Но потом передумали. Тогда я не знал почему. Нас бросили в трюм, и напоили какой-то гадостью, наверное, отваром из поганок или еще какой дряни. Так что вся дорога прошла как во сне. Изредка я приходил в себя. Раны, полученные Твердилой, зарубцевались, несмотря на сырой вонючий трюм. Только тельник мой был очень слаб. Сколько мы проболтались в этом трюме — не знаю. Одно помню: нас вытащили из трюма и поогнали пешком. Твердило говорил, что это пороги Днепровские, а проходим самый опасный порог — Неясыть. Потом опять трюм и противное пойло. Но однажды ночью в трюм вместе с Нильсом спустился странно одетый человек: то ли в юбка на нем, то ли скатерть обёрнута вкруг тела — не понятно. Незнакомец долго и пристально при свете факела рассматривал нас с Твердилой. Даже в рот залез — зубы смотрел. Мы не сопротивлялись — сил не было. Наконец незнакомец обернулся к Нильсу и процедил сквозь зубы:

— Плохой товар! Слабый совсем! Как такой драться сможет?

— Да ты чего, Саломей, городишь? Ты меня не первый год знаешь! Разве ж я тебе плохой товар хоть раз привозил, — взвился Нильс, — эти двое у меня почитай пол команды положили. Отъедятся, свежего воздуха глотнут — у них же здоровья не меряно! Отощали маненько за дорогу-то. Ну?

— Ладно, по рукам, — согласился Саломей. — Заковать их, и в телегу! — приказал он своим подручным.

— Так, Морозко, оказались мы в самом Царьграде. И купил нас Саломей. Он в Царьграде гладиаторские бои устраивает. Это когда невольники бьются друг с другом и со зверьем диким на потеху тем, кто заплатил за это деньги.

— Постой, постой, — прервал Никиту Морозко. — Как так продал?

— Вот так, как всё продаётся и покупается.

— Но мне дед рассказывал про договор Олега Вещего с ромеями, а еще про договор князя Игоря с ними — же. Так вот, в тех договорах сказано: ежели найдутся в Греции между купленными невольниками русичи, то их освободить и взять за них чего они купцам стоили, или настоящую, известную цену невольников, да будут возвращены они в отечество.

— Так то ж договор, а на деле кто его выполняет? Мы ж Саломею столько золота добыли кровушкой своей, что чихать он хотел на все договоры вместе взятые! А ежели что, так он этим же золотом от кого хошь откупится. Мы когда в Царьград отплывали грамоту княжескую взяли с собой, в которой записано число людей, и кораблей отправленных. Ежели, скажем, мы без этой грамоты пришли, нас бы под стражу взяли, доколе князя нашего не известят. А если б мы, к примеру, противиться начали, жизни б лишили! У Нильса — то такой грамотки не было, а товар наш он продал! Значит, за золото можно не только княжью грамоту справить! Там, в Царьграде, за золото можно всё… всё купить от чести до совести, хотя откуда она у ромеев?

Никита почесал затылок и продолжил:

— Первое время нас не трогали, кормили как на убой. Гадостная там у них жратва, но ничего — сытная. Свежий воздух и хорошая еда быстро поставили нас на ноги. Прошло нескольких дней, и мы оказались на арене. Скоро выяснилось, что мы с Твердилой не самая слабая пара бойцов, нас всегда выпускали биться вместе. Кроме всего прочего нас обучали владению всевозможными видами оружия. Твердило, как оказалось, бывал в Царьграде и раньше. Он бывший русин, ходил здесь в наёмниках на имперской службе. Это уже потом он пошел в охранники к моему отцу. Тот платил хорошо. Несколько раз мы все-таки пытались бежать. Но неудачно. Нас ловили, били, но аккуратно, чтобы ничего не повредить. И через некоторое время снова бросали на арену. Наконец, среди наших охранников Твердило встретил давнего знакомца. Его он как-то спас от неминуемой гибели. Обязанный жизнью страж пообещал подготовить побег. Но как назло в день побега меня ранили, и Твердило вышел на арену один. Поединщиком против него был выставлен непобедимый араб по кличке Кровавый глаз. Здоровый, черный, с налитыми кровью глазами, он во многих вселял страх Никто из тех, кто выходил биться против него, не возвращались с арены живыми. Их утаскивали крючьями. Не стал исключением и Твердило. Битва была долгой и кровавой. Не было для меня ближе друга, чем Твердило. Вернусь домой, справлю по нему такую тризну… Страж, как было оговорено ранее, вывел меня за городские ворота. И… вот я здесь.

— Так ты что, от самого Царьграда пехом? — не поверил Морозко.

— Угу. Да еще от людей хоронился, как мог, чтобы еще в какую-нибудь историю не влипнуть. И степи, и болота, и леса проходил. А сколько плутал, вспомнить страшно. А если вспомню чего жрать приходилось, ух, — Кожемяку аж передёрнуло. — Даже ящерок и лягух жрал, а от них бородавки, — он опасливо глядел себя, — ну вроде пока еще не вылезли. Вот я на твоего зайца накинулся. Сам бы поймал, да какой из меня охотник? А я на чьих землях теперь?

— На дулебских, — ответил Морозко.

— Так ты дулеб? — спросил Никита.

— Не-а, я не знаю какого я рода — племени, русский я, и всё тут. Ладно, кончай лясы точить, — скомандовал Морозко, — жратва скоро в угли превратиться, а я второй раз за день остаться голодным не хочу.

— Угу, — только и послышалось от Кожемяки, который без слов уже выдергивал с углей горячую заячью тушку. Перебрасывая её с руки на руку, он ухитрялся откусывать от обжигающе-горячей зайчатины огромные куски мяса, которые глотал не жуя.

— Ты, это, Никита, — проговорил Морозко, — вытаскивая второго зайца из костра прутиком, — привыкай исть по-людски. А то поглянь, новую рубаху уже жиром извозил.

Но Кожемяка буркнул свое неизменное угу, продолжая поглощать мясо.

— А! И Ящер с тобой, — махнул рукой Морозко, принимаясь за своего зайца.

Когда с мясом было покончено, и в руках Кожемяки остался обсосанный хребет, Никита спросил:

— Слушай Морозко, чего я всё про себя, да про себя, ты-то в лесу что ищешь, каку долю пытаешь?

— Да никакую я долю не пытаю. Не осталось у меня никого — сирота я. Был дед Силивёрст, но два дня назад и его не стало! Хоть и не кровные мы родичи, а только роднее для меня никого не было!

Горечь недавней утраты сдавило горло Морозки железной рукой, в носу защипало, на глаза помимо воли навернулись непрошеные слёзы.

— Умер что ли? — Кожемяко вопрошающе посмотрел на Морозку.

— Да, погиб как герой, в битве, — прошептал чуть слышно Морозко, отворачиваясь от Кожемяки. Еще чуть-чуть, и слёзы хлынули бы полноводными реками, а плакать мужчине соромно, а перед незнакомцем — вдвойне. Кожемяка, подсев поближе и обняв Морозку одной рукой, постарался утешить парня:

— Крепись, Морозко. Все мы теряем дорогих нам людей. А слёз не стыдись — видел я в полоне, как зрелые мужи покрепче нас с тобой плачут. Слёзы душу омывают. Неужто не знаешь?

— Знаю, — тихим голосом ответил Морозко, — мне дед про то рассказывал, он у меня волхвом был. А до этого — воем отменным. Меня всему научил.

— Вот видишь, какой у тебя могучий старик!

— Да, два дня назад это было…, - начал рассказывать Морозко.

— … и вот понимаешь, уже всё кончилось, а он… его стрелой… какой-то лях из кустов… со спины… умер на моих руках, — последние слова давались Морозке с трудом.

— Да-а, — протянул Кожемяка, — героический старик.

— Ну а после тризны я из дома ушёл. Претич предлагал в дружину, Белоян — к себе учеником. Но раз дед отказался, то и я не стал!

— Тебя в княжью дружину брали? И ты отказался? — присвистнул от удивления Кожемяка. — Да дела!

— Я, как дед завещал, добро людям нести буду!

— Это как? — не понял Кожемяка.

— А так: хоть добрым словом!

— Э, нет! Ничего у тебя не получится! — усмехнулся Никита. — Одним добрым словом добро не донесть — люди не поймут! Добро нужно нести мечом или на худой конец кулаком… ну и добрым словом.

— Какое ж это добро, если кулаком? — не согласился Морозко.

— А такое, что добро нужно сначала кулаком вдолбить, а уж потом, когда поймут, что ты силён тогда и…

— Нет, не прав ты, Никита!

— Ладно, — согласился Кожемяка, — не будем спорить. А то, не успев познакомиться, еще подеремся! Дальше-то ты куда пойдешь?

— Далече, до Буян-острова добраться хочу.

— Это до Рюгена-то? Действительно далече! А какая в том надобность?

— Рассказывал мне дед, что на том острове есть город-храм, Арконою зовется. Жрецы Арконы самые богатые. Но богатство их не только оттого, что получают треть добычи, привезенной из военных походов, а потому, что хранят они вещицу волшебную — рог изобилия. Вот и задумал я тот рог добыть, чтобы, значит, всем, хоть понемногу этого изобилия досталось.

— Ну, удумал, — удивлению Кожемяки не было предела, — у волхвов волшебную вещицу утянуть? Это ведь волхвы-ы!!! Чародеи!!! Им сами Боги помогают! Они на тыщи миль видеть могут! В общем, безнадёжное это дело.

— А я тебя в помощники и не звал, — обиделся Морозко.

— Да ладно тебе! Лучше пойдём со мной в Киев, у меня поживёшь. Не хочешь? Дело твое. Все равно до Киева давай вместе пойдём, а там я тебе помогу. Сведу с купцами знакомыми, что на Рюген торговать ездят. С ними и доберёшься. Ну, согласен? Тады по рукам!