Лабиринт (СИ)

Глава 15

Наше утро начинается с Катиного нытья.

Я устало смотрю на нее сухими, воспаленными после бессонной ночи бестолковых раздумий глазами, и не понимаю, что именно должна ей сейчас объяснить. Наконец, хватает ума успокоить ее. Болтаю какую-то несусветную ерунду, но это работает. Она переключается.

Нам приносят завтрак.

Мой мозг работает напряжённо как старый лифт, который носится без остановки то высоко вверх, то в самый низ, рискуя остановиться в любой момент. От призрачной надежды до полного отчаяния!

Катя радуется чему-то наподобие наших сырников, только вместо сметаны к ним идет клубничный сироп.

— Класс, — набивает полный рот, — вкусно.

А я теперь совсем расклеиваюсь, со страхом ожидая, что принесет нам новый день.

После завтрака она уговаривает меня выпить какао из миниатюрного сосуда с длинным носиком. Щедро, до краев разливает его по маленьким чашкам. Я не отказываюсь, но, пока пьем, повисает такое тягостное молчание, что снова ляпаю первое, что приходит в голову:

— Катюш, мы так редко говорили с тобой в последнее время… Расскажи о своих друзьях. Может быть, о первой любви?

Господи, пусть болтает, только б не эта звенящая тишина.

Она смущается немного и смеется, размешивая ложечкой сахар в какао. Это так удивительно для меня — слышать ее смех в этой палате!

Думаю о том, что смеяться вовсе не странно, потому что, при любом раскладе, помочь нам не в ее силах. И вообще в ничьих.

Мой проводник сейчас, в этом аду, только Бог и моя вера в Его чудо. Абсолютно нерелигиозная, я вдруг начинаю мысленно, невольно и горячо просить Его защиты.

Как написано на кресте? Спаси и сохрани. Какие чудесные слова! Они действительно способны сотворить любое чудо для того, кто в них поверит искренне. Вера — вот тот фундамент всего, что происходит в нашей жизни.

Вера в себя, в свои силы, в Божье провидение, в Его любовь и поддержку. Поистине, стучите и вам откроют. Нельзя сдаваться, никогда. И бояться нельзя тоже. В Библии сказано — какие мысли его (человека), таков и он.

— А ты помнишь свою первую любовь? — вопрос Катюши заставляет меня встрепенуться.

Неужели и я переключаюсь на мгновение? Глубоко задумываюсь, воскрешая в памяти лицо человека. И свои чувства. Эмоции. Ощущения. Насколько же они были тогда многогранны!

Неужели каждому суждено хоть раз в жизни испытать подобное? Не думаю.

— Да, конечно помню, такое не забывается, — произношу я тихо и мечтательно.

— Ты не рассказывала!

— Да.

— Расскажи, — требует она настойчиво, капризно.

Так странно.

Я почему-то получаю удовольствие от своих ответов об этом человеке. Быть может, оттого, что так я прикасаюсь к нему через время, или вернее, к своим воспоминаниям о нем. Поделившись ими с кем-то, облекая их в слова.

И это оказывается, больно. Но так невыразимо приятно! Будто стряхнув невидимую пыль, отворяешь старинную дверцу давно забытого шкафа.

— Да, Катюша, я все помню, — делаю глоток какао. Он и в самом деле вкусный, — и это был не банальный сосед по двору или какой-нибудь одноклассник. Это было здесь, в Нью-йорке, представляешь?

— Серьёзно? — она удивленно таращит на меня глаза, явно ожидая подробностей.

Впрочем, договорить нам не дают.

Дверь распахивается, впуская в палату сразу нескольких людей. Как по команде, мы замираем в неподвижности.

Одна из них, медсестра, что приносит нам еду, с дежурной улыбкой собирает посуду на поднос. Двое других это уже знакомый мне хам и отталкивающего вида женщина, которая даже не берет на себя труд изобразить приветливое выражение лица. Сухо здоровается, пока мужик нагло пялится на нас.

— Евгения, следуйте, пожалуйста, за нами!

— Ты куда? — испуганно повисает на мне Катя.

Я вопросительно гляжу на них, а у самой от страха поджилки трясутся. Чувствую себя маленькой и беззащитной.

Страх — очень неприятное чувство. Они молчат, и я явственно ощущаю как холодок противной змейкой медленно скользит вдоль моего позвоночника. Как немеют руки. А еще, мне хочется пристрелить их всех! Если бы был автомат, открыла бы огонь, не задумываясь. Мне страшно, очень страшно.

— Всего лишь лаборатория, Евгения, — выдавливает из себя женщина, — успокойтесь. Сдадите кое-какие анализы и вернётесь в палату! Может быть, вы даже не подойдёте нам.

Но я вижу по ее глазам, что она лжёт. Стали бы они вызывать нас в Штаты? Эта операция только вопрос времени.

— Эй, тебя поторопить? — грубо окрикивает меня мужик.

Я быстро поднимаюсь словно опомнившись, и прошу Катю подождать. Он тут же присаживается на мой стул рядом с ней — Катя в ужасе отходит к окну.

— Я подожду здесь с малышкой, пока ты ходишь, — развязно скалясь, сообщает. Внешне очень неприятный, этот грузный толстяк внушает нам только страх и отвращение, — и чтобы без глупостей там!

Мне больно оставлять Катю с ним, но выбора они не оставляют.

Ухожу вслед за женщиной. Петляем с ней длинными серыми коридорами. Изредка нам встречаются какие-то люди в синих халатах, ведущие китайцев и афроамериканцев с апатичными лицами, и в точно таких же больничных пижамах, как у нас с Катей. Это филиал ада, не иначе!

Захожу в помещение с белыми стенами, потолками, полом, и в нос сразу ударяют специфические запахи то ли медикаментов, то ли спирта. Мне становится дурно.

Поддерживаемая за локоть этой женщиной, присаживаюсь на каталку. Она подвозит меня к столу с расставленными на нем блестящими металлическими судочками.

Из-за ширмы появляется крупная афроамериканка в белом халате, равнодушно натягивающая на ходу маску и перчатки. Заваливаюсь спиной о стену, в панике глядя на нее и на невесть откуда взявшийся шприц в ее руках! Они о чём-то негромко переговариваются, наконец, сопроводившая меня женщина выходит.

— Слабенькая, — говорит афроамериканка, подсаживаясь ко мне ближе, — вон какие синячки под глазами, и побледнела. Не бойся. Сделаем быстро!

Звенит медицинским инструментарием и я, уже на грани обморока, повинуясь ее жесту, послушно протягиваю руку. Она больно перетягивает руку жгутом, берет из вены кровь, много.

Залепив место укола пластырем, заставляет меня открыть рот. Собирает что-то с внутренней стороны щеки и из горла длинными палочками. Закончив, снимает перчатки.

Затем достает стетоскоп, долго слушает мое сердцебиение. Меряет давление автоматическим тонометром. Сосредоточенно, не спеша делает записи в раскрытой на столе тетради. Затем сверкает в мою сторону американской улыбкой:

— Ты окей, Евгения! Сейчас придёт ещё один доктор.

Выходит. Я вскакиваю с бьющимся сердцем, бросаюсь зачем-то к окну. Везде решётки.

Смотрю в раскрытую тетрадь и ничего не понимаю в этих записях! Перевожу взгляд на стол. Вижу большой контейнер с пробирками, во всех кровь. Их много. Где моя? Кажется, самая крайняя. В отчаянии перетасовываю крайние все. Вдруг я и вправду им не подойду, если подменить анализы?!

Тем временем, ручка двери с тихим звуком опускается, но мои натянутые до предела нервы позволяют это услышать и успеть метнуться назад, на каталку. В последний момент сажусь.

Заходит пожилой мужчина с бородкой, в очках и в белом халате. Отдергивает ширму, а за ней — о ужас, гинекологическое кресло! Это ещё зачем? Натягивая перчатки, равнодушно бросает мне:

— Раздевайтесь, присаживайтесь.

Шокированная, я только отрицательно качаю головой. Он какое-то время изучает меня сквозь толстые стекла очков, как диковинное насекомое.

— Я могу позвать вашего охранника, он поможет зафиксировать вас, пока я буду брать необходимые анализы!

В отчаянии кусаю губы, а из глаз брызжут слезы. Боже мой, как все это жутко, страшно, унизительно!

Всего через пару секунд он презрительно снимает перчатки, намереваясь выйти из кабинета, и тогда я почти кричу ему вслед, что сяду на кресло. Он возвращается.

Трясущимися руками раздеваюсь, пока он жалостливо разглядывает меня, повторяя их будничную фразу:

— Не бойтесь! Это всего лишь анализы. Будет быстро.

Если я выживу когда-нибудь, то буду видеть это каждую ночь в кошмарах, думаю я, пока неловко усаживаюсь на неудобное кресло, ощущая холод металла и слушая его скрип подо мной. Вперяю застывший взгляд в белый потолок.

Здесь я не человек, а животное. Доктор, если его можно так назвать, сначала проводит неприятный для любой женщины осмотр, потом берет анализы. В какой-то момент мне начинает казаться, что ноги сейчас сведет судорогой от напряжения, когда он вдруг кивком отпускает меня. Снимает перчатки и отходит к столу, чтобы сделать записи в той же тетради.

— Спасибо за ваше благоразумие и хорошего дня, — говорит он мне на прощание.

Меня пронзает новая страшная догадка.

Что, если они врут, что отпустят нас после всего?!