ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

Приложение Как вырастал «Ланарк»

Здравствуйте еще раз. В 1981 году, когда «Ланарк» был опубликован издательством «Канонгейт», мне было 45 лет, и я надеялся, что после моей смерти книгу ждет слава. Лондонский издатель сказал, что в США «Ланарк» может стать культовой книгой, в Британии же ожидается меньший успех. Однако с 1981 года он постоянно переиздается, и мне часто приходится отвечать на следующие вопросы.

ВОПРОС. Расскажите о своей биографии.

ОТВЕТ. Если под биографией вы разумеете окружение: первые двадцать пять лет были прожиты в Риддри, благоустроенном восточном районе Глазго, где преобладают муниципальные дома с отделанными камнем фасадами и сдвоенные виллы. Среди наших соседей были медсестра, почтальон, типограф и торговец табачными изделиями, так что я сделался отчасти снобом. Я не сомневался, что Британией владеют и управляют по преимуществу жители Риддри — похожие на моего отца, знакомого с помощником муниципального секретаря (тоже из Риддри) и другими шишками, которым он ни в чем не уступал. Если под биографией вы разумеете семью: мои родные были люди работящие, начитанные и очень трезвые. Мой английский дедушка работал в Нортхемптоне мастером на обувной фабрике и вынужден был переселиться на север, так как работодатели внесли его в черный список как профсоюзного активиста. Мой шотландский дедушка был кузнецом на заводе и церковным старостой. Отец воевал на Первой мировой, после чего сделался агностиком и социалистом. Получил ранение в живот, что обеспечило ему небольшую пенсию от правительства, занимался машинной резкой картона на фабрике, которая пережила депрессию тридцатых годов, и в 1931 году женился на Эми Флеминг, служащей универсального магазина в Глазго. Она была хорошей домохозяйкой и дельной матерью, любила музыку и пела в хоре «Орфей» в Глазго. Отец на досуге увлекался пешим туризмом и альпинизмом, работал на общественных началах секретарем Кемпинг-клуба Великобритании и Ассоциации молодежных турбаз Шотландии. Мама, с тех пор как вышла замуж, не могла уже предаваться стольким хобби; как я теперь понимаю, ей хотелось от жизни большего, но она редко жаловалась. Таким образом, они были типичной супружеской парой. У меня была младшая сестра, которую я изводил; пока мы не разъехались, между нами постоянно шла война. Теперь она стала одним из моих лучших друзей.

ВОПРОС. Какое у вас было детство?

ОТВЕТ. За исключением тех дней, когда меня донимала астма или экзема, вполне безоблачное, однако частенько скучное. Родителям мечталось, чтобы я учился в университете. Им, видите ли, хотелось, чтобы я занимался умственным трудом, потому что таким людям легче сохранить работу во время промышленного спада. Чтобы поступить в университет, нужно было сдать экзамены по латыни и математике — оба предмета я терпеть не мог. Половина моих школьных лет прошла за занятиями, такими же неприятными для мозга, как жевание опилок для зубов. К этому, разумеется, добавлялась домашняя работа. Желая облегчить мне бремя учебы, отец брал меня на велосипедные прогулки и в горы, но я не любил таскаться за ним хвостом и предпочитал бежать в мир комиксов, фильмов и книг — книг прежде всего. В Риддри была хорошая библиотека. Меня тянуло ко всякой эскапистской дряни, но, когда она была исчерпана, ничего не оставалось, как взяться за хорошую литературу: мифы и легенды, путешествия, биографии, историю. Хорошо укомплектованная публичная библиотека представлялась мне верхом демократического социализма. Наличие ее в таком затхлом месте, как Риддри, доказывало, что мир в основном неплохо организован. Понимаю, что завел речь о моей жизни с одиннадцати лет и далее, после Второй мировой войны. В военные годы, с эвакуацией в 1939-м на ферму в Очтерардер (впечатления от этого использованы мною в «Прологе оракула»), в шахтерский городок Стоунхаус в Ланаркшире (материал использован в моем втором романе, «1982, Жанин») и в Уэзерби в Йоркшире, жизнь моя не была подчинена целиком и полностью шотландской системе образования, всецело поддерживаемой моими родителями, а стало быть, я вовсе не страдал от скуки.

ВОПРОС. Когда вы обнаружили в себе художественные наклонности?

ОТВЕТ. Об этом я не думал. Как все дети, получившие в руки карандаши, я начал рисовать, и никто не велел мне бросить это занятие. В школе меня даже поощряли. И мои родители (как многие родители в те дни) ожидали, что их отпрыск усвоит какой-нибудь светский талант: будет на домашних сборищах петь или декламировать стихи. Я декламировал никуда не годные вирши А. А. Милна. Обнаружилось, что я и сам могу писать стихи не хуже, а даже лучше — ведь они были мои. Мой отец печатал на машинке и мои стихи, и незрелые рассказики, которые я посылал в журналы для детей и на радиоконкурсы. В одиннадцать лет я выступил на детском часе шотландской Би-би-си с четырехминутным чтением собственных сочинений. Но то, что я когда-нибудь напишу историю, которую напечатают в книге, пришло мне в голову раньше: лет в восемь или девять. Это наполнило меня опьяняющим, радостным ощущением силы.

ВОПРОС. Что вы рисовали в детстве?

ОТВЕТ. Космические корабли, монстров, карты воображаемых планет и царств, антураж романтических и военных приключений, о которых рассказывал сестре, когда мы вместе шли в школу. В критическом возрасте между семью и одиннадцатью годами у меня еще не было других слушателей, на которых я мог бы по-настоящему рассчитывать. Если вы читали «Ланарк», то заметите, конечно, как связана книга 1 — начальная половина раздела, посвященного Toy, — с моим собственным детством. Но там не показано, как помогали и сочувствовали мне мама, папа и сестра. Я принимал это как само собой разумеющееся — следуя их примеру. Когда же я использовал свои детские воспоминания в этой книге, из памяти выплыли только ссоры: они выглядели ярче, чем само собой разумеющаяся поддержка родных.

ВОПРОС. Когда и почему вам захотелось написать историю своей жизни?

ОТВЕТ. Разве не каждый из нас мечтает стать героем или героиней? Уверен, это приходит в голову всем детям — вероятно, когда они выходят из пеленок и обнаруживают, что единственная власть над миром, которой они располагают, — это власть воображения. Книги содержали в себе миры, которыми я мог, грезя наяву, владеть и управлять. В книжном шкафу в родительской спальне на средней полке стояли полные собрания пьес Бернарда Шоу и Генрика Ибсена, рядом с «Французской революцией» Карлейля, эссе Маколея, «Историей рабочего класса Шотландии» и «Нашими знатными родами» Тома Джонсона, томом Философской библиотеки под названием «Человечество выигрывает от неверия», антологией атеистических выдержек «Поднимите головы», большим сине-серым томом с золотым тиснением на корешке: «Чудо жизни». В последнем содержались эссе: «Рассвет жизни», «Что означает эволюция», «Жизнь, которая исчезла», «Эволюция, похожая на тиканье часов», «Животное царство», «Растительное царство», «Родовое древо человека», «Расы человечества», «Человеческая машина за работой», «Психология через века», «Открыватели тайн жизни». Из 476 (исключая указатель) страниц половина была заполнена черно-белыми фотографиями и схемами. На средней полке имелись также «Квинтэссенция ибсенизма» Шоу и «Приключения черной девушки в поисках Бога» — наверное, это было первое сочинение для взрослых, с которым меня ознакомили, хотя как это было, я не помню. Вспоминаю, как с удовольствием и волнением поглощал его лет в четырнадцать-пятнадцать, но спустя годы отец рассказывал, что читал его для меня вслух, когда я был совсем крохой — лет, наверное, четырех. Через странствования черной девушки в африканском буше история рассказывает об эволюции человеческой веры. Обращенная в христианство английским миссионером, она пускается на поиски Бога, ибо не сомневается, что его можно найти на земле; на разных полянах она встречает богов Моисея, Иова и Исайи, затем Экклезиаста-проповедника, Иисуса, Магомета, основателей христианских сект, экспедицию ученых рационалистов, скептика Вольтера, социалиста Джорджа Бернарда Шоу, который учит ее, что Бога искать не нужно, на него нужно работать, то есть как можно умнее, не думая о выгоде, заботиться о том участке мира, который достался тебе во власть.

Мораль этой истории достигает вершин человеческой мудрости, но тогда она была мне не по уму. По словам отца, я все время спрашивал: «А следующий бог будет настоящий боженька?» Несомненно, мне бы хотелось, чтобы черная девушка встретила наконец универсального творца, такого, как мой отец: огромных, правда, размеров, но так же живо ощущающего мою значимость. Радуюсь, что он не научил меня в это верить: ведь пришлось бы отучаться. Однако моя первая встреча с этой книгой состоялась в предыстории, которую я забыл или выбросил из памяти; позднее к ней вернулся. Книга была красивая, с обложкой, украшенной четкими черными гравюрами на дереве, с титульным листом и текстом в духе Эрика Джилла. Форма, как и содержание, представляла собой убедительную смесь приземленного и экзотического.

Все это помешалось на средней полке книжного шкафа в нашей спальне в Риддри. Верхняя полка была загромождена оранжево-красными корешками томов Левого книжного клуба, четыре пятых из них составляли труды Ленина на английском: плотный текст, начисто лишенный иллюстраций и диалогов. Нижнюю полку точно так же заполняла энциклопедия Хармсуорта, потому что книжный шкаф был приобретен вместе с энциклопедией у издателя газеты «Дейли рекорд», где впервые сообщалось о ее выходе. Там было много картинок, в основном черно-белых фотографий, но каждый раздел алфавита предварялся сложным карандашным рисунком: густонаселенный пейзаж, где фигура на троне, представлявшая, например, Античную историю, была окружена Архитектурными ордерами, Астрономическим телескопом, видами Австралии и Антарктики с Амундсеном, Армадилом и Агути, роющимися в земле под Акацией. Я думал, что в этих томах объясняется все, что существует или существовало на свете, а также содержатся биографии всех сколько-нибудь заметных людей. Шесть слогов названия «Эн-ци-кло-пе-ди-я» словно бы аккумулировали в себе все эти толстые коричневые книги, которые, в свою очередь, аккумулировали в себе всю вселенную, так что, произнося их, я словно бы преисполнялся могущества, подкрепленного удовольствием, которое испытывали при этом мои родители. Но четыре цветные таблицы с флагами всех государств и геральдическими щитами давали мне беспримесное, чисто чувственное наслаждение. Меня зачаровывали четкие прямо- и косоугольники — внутри их голубой, красный, желтый, зеленый, черный и белый цвета образовывали узор, с живостью и ясностью которого могли поспорить разве что рождественские украшения.

Здоровые дети развивают свое воображение совместными играми. Я не был здоровым ребенком. Мое воображение развивали главным образом одинокие фантазии, основанные на фильмах, картинах и книгах. Оттуда я черпал иногда ощущение, что моя жизнь будет исполнена чудес, внушенное нередко сексуальными эпизодами в книгах, причем не всегда лучшими. Я чувствовал это, когда читал в «1984», как Уинстон в коридоре Министерства правды помогает споткнувшейся девушке, которую ненавидит, а затем обнаруживает подсунутую ею записку со словами: «Я тебя люблю»; или как Дэвид Копперфильд набирается храбрости сделать предложение Агнес и слышит в ответ, что она всегда его любила. Также в «Пер Гюнте», когда матушка Осе и невеста Сольвейг спасают его от Большого Бойга — звонят в церковные колокола, и огромное облако, охватившее Пер Гюнта, рассеивается со словами: «Он для нас слишком силен — за ним стоят женщины». Я чувствовал это и в кульминационном эпизоде «Портрета художника в юности», когда Стивен Дедал видит юную босоногую девушку, которая гребет на мелководье; она отзывается на его восхищенный взгляд, и он, с выразительным «О боже!», поворачивается и идет к закату, зная, что станет художником, то есть жрецом самого высокого разряда. И в «Из первых рук» Джойса Кэри: Галли Джимсона, получившего смертельную рану при уничтожении его стенной росписи, уносят в госпиталь, а он смеется, зная, что работал над своим лучшим произведением до самого конца. Роман Джойса Кэри привел меня к книгам У. Блейка; Галли Джимсон постоянно его цитирует. В Митчелловской библиотеке в Глазго имелись факсимиле и оригиналы — и стихи, и рисунки, и проза Блейка, удивительно верные и красивые, понравились мне тогда и нравятся сейчас.

Изящная непринужденность нагих фигур ощущалась как освобождение. Освобождением веяло и от слегка извращенных фигур Обри Бердсли, в замысловатых одеждах. Если это звучит слишком высокопарно, признаюсь, что лет в двенадцать-тринадцать ужасно увлекался яркими американскими комиксами, которые впервые появились в Британии в конце сороковых годов. Их женские персонажи — Чудо-Женшина, Шина Королева Джунглей и другие — телосложением и лицами походили на шикарных кинозвезд того времени, но одеты были куда откровенней; а поскольку изображение нормального секса подпадало под запрет тогдашней американской морали, заменой служили приключения, в ходе которых героинь пленяли или обращали в рабство. В таких фантазиях я, при моей сексуальной робости, как раз и нуждался.

ВОПРОС. Вы обильно информируете о прочитанных книгах; не свидетельствует ли это о полном отсутствии интереса к жизни вокруг?

ОТВЕТ. Не интереса, а ожидания. Если вы решили, что у меня вовсе не было друзей, значит, я ввел вас в заблуждение. Приятелей у меня было несколько; главный из них тот, кого я в романе назвал Коултером. Вдвоем мы совершали прогулки, беседуя на ходу, иногда ездили на велосипедах. Однако я не мог участвовать в играх, которые он любил (носиться сломя голову, смотреть футбольные матчи), а также проводить вечера в «Деннистаун-палэ». Рассказы о его похождениях в обществе зачаровывали меня не меньше, чем прочитанные книги. Мое умение общаться сводилось к беседам тет-а-тет и выступлениям в школьном литературно-дискуссионном клубе — навыкам Адольфа Гитлера. Мне хотелось в чем-нибудь участвовать, хотелось, чтобы меня с нетерпением ждали, радовались моему приходу — особенно привлекательные девушки. Но ничего подобного в моей жизни не случалось до 1952 года, когда я, через несколько месяцев после смерти матери, поступил в Школу искусств в Глазго. Все это я описал в «Ланарке» — так, как запомнил. Память — это процесс редактирования: одни эпизоды раздуваются, другие стираются, события выстраиваются в более стройном порядке, хотя никто этого за собой не замечает. Я вот не замечаю.

ВОПРОС. Итак, насколько автобиографичен «Ланарк»?

ОТВЕТ. Первая половина раздела, посвященного Toy, очень похожа на мою жизнь до семнадцати с половиной лет, хотя, как я объяснял, гораздо более трагична. Также существовал и хостел для рабочих военного завода, которым управлял мой отец приблизительно с 1941 по 1944 год, — в Уэзерби, Йоркшир. Я переместил его в горы на запад Шотландии, чтобы сохранить некоторое национальное единство и внести намек на кальвинистское прошлое Шотландии, хотя священник церкви независимого меньшинства — чисто вымышленный персонаж. Подобного я никогда не встречал. Вторая половина книги о Toy правдива в том, что касается друзей, которых я завел в художественной школе, и отчасти отношений с ее персоналом, поскольку, будучи там, я заполнял тетрадь записями для своего «Портрета художника в юности, проведенной в Глазго». Но, в отличие от портрета, нарисованного Джеймсом Джойсом, своему художнику я готовил трагический конец.

ВОПРОС. Почему?

ОТВЕТ. В Шотландии 1950-х годов молодой художник, занимайся он станковой живописью или монументальным искусством, не мог заработать себе на жизнь. Почти все учащиеся художественной школы пошли в преподаватели, за исключением немногих, подавшихся в промышленность или рекламу, а также в домашнее хозяйство. Полагаю, сам я выжил бы благодаря какому-нибудь подобному компромиссу, но Toy я не собирался такого позволять. Оттого-то я и наделил его большей суровостью и прямолинейностью. Его неспособность нравиться женщинам и сексуальная неудовлетворенность также должны были подтолкнуть его к безумию. Кстати, эпизод с проституткой полностью вымышлен. Как мне подумалось, нечто подобное, вероятно, произошло бы, если бы я связался с проституткой. Потому я и не связывался. В 1954 году я настолько поверил в историю о Toy, что не пошел, как большинство студентов художественной школы, на летние заработки, а получил у отца разрешение остаться дома и писать. Наскоро заполнив тетради идеями и описаниями, я уверился, что на окончание романа уйдет два с половиной месяца. К концу этого срока я написал нынешнюю 12-ю главу, «Война начинается», и галлюцинаторный эпизод, заключающий 29-ю главу — «Выход». Я обнаружил, что склоняюсь не к стремительному взволнованному голосу дневника, а к голосу спокойному и нейтральному, какому читатель поверит. Читаю я совершенно другим голосом. И чтобы не отступать от своего замысла, пришлось все время пересматривать написанное.

ВОПРОС. Откуда взялся «Ланарк»?

ОТВЕТ. Из Франца Кафки. К тому времени я успел прочитать «Процесс», «Замок» и «Америку», а также предисловие Эдвина Мьюира с объяснением, что эти книги являются не чем иным, как современным вариантом «Пути паломника». Города в них очень напоминали Глазго 1950-х, старинный промышленный центр с тяжелым от дыма серым небом; часто оно покоилось, как крышка, на северных и южных грядах холмов, не давая ночью видеть звезды. Я воображал себе приезжего, который, наведя справки, убеждается постепенно, что попал в ад. Я делал заметки для этой книги. Описывал, как приезжий прибывает в темный город на поезде, где он единственный пассажир. Но роман о Toy необходимо закончить, думал я.

Однажды я обнаружил в деннистаунской публичной библиотеке «Английский эпос, его историю и предысторию» Тилльярда; описывать ее детально не стану, но вот урок, который я извлек из нее. Эпический жанр включает в себя как поэзию, так и прозу и может объединять в себе все другие жанры, будучи убедительным сообщением о том, как ведут себя люди в обычных или необычных обстоятельствах дома, в политике, в легенде, в сказке. Если уж браться за перо, решил я, то только ради эпоса, и подкрепили этот вывод воспоминания о том, какое удовольствие я получал от произведений смешанного жанра: детских рождественских спектаклей, фильма «Волшебник страны Оз», сказок Андерсена, «Пальмового пьянаря» Амоса Тутуолы, «Признаний оправданного грешника» Хогга, «Пер Гюнта» Ибсена, «Детей воды» Кингсли. «Фауста» Гёте, «Моби Дика», «Приключений черной девушки в поисках Бога» Шоу, классических мифов и отдельных библейских книг. Все они содержали смесь событий повседневных и сверхъестественных.

Я планировал поместить свое путешествие через ад в середину «Портрета художника из Глазго в полной расстройств юности». Пусть в какой-нибудь главе, до того как Toy сойдет с ума, его пригласят в пьяную компанию, где он встретит пожилого джентльмена — такого же, как он, но старше на три-четыре десятка лет, и пусть тот расскажет ему странную фантастическую историю, занимательную саму по себе. Только когда читатели дойдут до конца Toy, им станет понятно, что вставной рассказ является ее продолжением. Конструкция книги рисовалась мне как подмостки, возведенные для строительства большого замка, часть башен (то есть глав) которого уже завершены или близки к завершению. Едва ли не все, что происходило в моей жизни, пока в романе не была поставлена последняя точка, давало мне строительный материал, который я накапливал в тетрадях, чтобы пустить на сооружение оставшихся башен и стен.

Например, в главах с 7-й по 11-ю описывается институт, то есть область ада, где дьяволами служат квалифицированные специалисты, представители современного среднего класса. Источником послужил как опыт других писателей, так и мой собственный. Архитектура института происходит от империи селенитов в «Первых людях на Луне» и от Лондона XXI века в романе «Когда спящий проснется» Герберта Уэллса, но большей частью от ада в «Пагубной фиесте» Уиндема Льюиса. Это была часть трилогии «Век человеческий», позднее опубликованной в виде романов, но последние две книги вначале появились как пьесы для третьей программы Би-би-си — она несколько раз выходила в эфир году в 1955-м. Я слышал эту передачу, когда лежал в больнице Стобхилл, что дало материал для главы 26, «Хаос», где описываются впечатления пациента. Меня отправили туда с диагнозом «астматический стаз» (согласно нашему домашнему доктору), по причине, как мне кажется, ссоры с одной очень милой девушкой, которая любила меня всего лишь как друга, мне же хотелось сделать ее (1) своей любимой и (2 — разумеется, позднее) женой. В главах об институте я описываю это с позиции очень низкоквалифицированного врача, а атмосферу и детали заимствую из разных источников: ада Уиндема Льюиса, стобхиллской больницы, лондонской подземки и лондонского телевизионного центра Би-би-си. С последним я познакомился в середине и конце 1960-х, когда там ставились мои пьесы или я получал заказы. Но главы с 7-й по 11-ю были написаны в 1969–1970 годах; к тому времени история Ланарка уже разрослась больше истории Toy, и я решил поместить вторую внутрь первой.

Большая перемена произошла в связи с моей женитьбой (в 1961-м) и рождением ребенка (сентябрь 1963-го). Моя странная и несчастная из-за неудовлетворенных желаний юность перестала быть наиболее значительной частью моей жизни. Позднейшие труды, которые я делил со множеством других людей, приобрели теперь не меньшую важность.

ВОПРОС. Вы хотите сказать, что фантастические, гротескные события книг 3 и 4 тоже автобиографичны? Как такое возможно? Ланарк становится лордом-провостом Унтанка, но вы ведь не играли никакой роли в политической жизни Глазго.

ОТВЕТ. Знаю, но опыт позволил мне делать обобщения. Писатель, чья пьеса выбрана для постановки на телевидении, очень схож с политиком, назначенным на важный пост, поскольку произнес речь, апеллирующую к широко распространенным чувствам. Он обнаруживает затем, что зависит от толпы режиссеров, продюсеров, сценаристов и техников, которые видят в нем калифа на час — он может быть полезен для их работы, только если не станет оспаривать их взгляд на пьесу. Автору того, что было некогда сценарием, вероятно, будет приятен успех его продукта, в случае же неудачи автора наверняка станут ругать, однако ему вполне может прийти в голову, что его роль в этом деле не менее, а то и более успешно сыграл бы кто-нибудь, мыслящий не столь глубоко или совсем по-другому. Телевизионное производство дало мне полное представление о политике.

ВОПРОС. В каком порядке вы заканчивали отдельные части книги?

ОТВЕТ. Книга первая, в ее настоящем виде, была окончена до рождения моего сына. Мы с женой жили за счет социального обеспечения, поэтому я послал завершенную часть в литературное агентство Спенсера и Кертиса Брауна; по моему мнению, она была достаточно хороша, чтобы опубликовать ее отдельно, хотя лучше было бы, конечно, осуществить свой более крупный замысел. Однако мистер Кертис Браун отверг книгу, и таким образом она получила то завершение, которое было задумано первоначально. К середине 1970-х годов я закончил третью книгу и присоединил ее к первой при помощи Пролога оракула. К тому времени у меня появился хороший агент, которому нравилась моя книга, — дама из Лондона по имени Франсес Хед. Она показала рукопись трем лондонским издателям, которые стали меня уговаривать, чтобы я разделил Toy с Ланарком и сделал из них две разные книги. По их словам, печатать такую большую книгу никому не известного, ранее не публиковавшегося романиста было бы слишком рискованным, разорительным предприятием. Однако мой первый брак благополучно распался, и деньги мне уже были не нужны — теперь я жаждал славы, поэтому отказался.

Книги вторая и четвертая писались параллельно: закончив главу из одной, я, все более ощущая, что качусь теперь под горку, переходил к главе из другой. В 1975–1976 годах я повсюду носил с собой рукописи и где только с ними не работал. Вспоминаю, как пробудился однажды в гостиной у моей приятельницы Анджелы Маллеин (накануне там была вечеринка, и меня, по обычной шотландской причине, свалил сон) и тут же взялся за работу: утро было спокойное, другие простертые на полу тела не шевелились. Теперь я на такое не способен. Тогда я был молодым человеком — лет сорока или около того.

На исходе июля 1976 года вся книга была закончена, отпечатана на машинке и отослана по почте в «Квортет Лтд» — единственное лондонское издательство, которое Франсес Хед сумела ею заинтересовать. Увы, Франсес скончалась уже от рака легких. «Квортет букс» тоже ответило отказом и по привычной причине: книга слишком длинна, издательство не хочет рисковать большими деньгами. Полгода я дулся, а потом отослал роман в «Канонгейт» — единственную известную мне издательскую фирму в Шотландии. Прошло пять или шесть месяцев, и наконец я получил полное энтузиазма письмо от рецензента «Канонгейт» Чарльза Уайльда, где было сказано, что, вероятно, Шотландский совет искусств возьмет на себя расходы по печати. Восемь или девять лет назад в «Скоттиш интернешнл», литературном журнале, существовавшем недолго, но весьма популярном, были напечатаны главы из книги, и таким образом север Британии оказался более готов к ее появлению, чем юг. 20 марта 1978 года я наконец заключил договор с «Канонгейт».

ВОПРОС. «Ланарк» был опубликован только через три года. Почему так нескоро?

ОТВЕТ. «Канонгейт» договорилось о совместной публикации с «Липпинкотт», старой и хорошо известной фирмой из США; но, прежде чем книгу успели напечатать, «Липпинкотт» поглотила другая известная американская фирма «Харпер энд Роу». Это вызвало задержку. Потом книгу просмотрели американские корректоры и не согласились с моей пунктуацией. Я объяснил, что при помощи пунктуации регулирую скорость чтения; некоторые отрывки нужно читать быстрее, другие медленнее, потому в первых меньше запятых. Новая задержка произошла оттого, что я восстанавливал оригинальный текст. Как бы то ни было, благодаря этим отсрочкам я успел сделать иллюстрации на титульных листах и проект суперобложки.

ВОПРОС. Вы испытали облегчение, когда наконец сбыли «Ланарка» с рук?

ОТВЕТ. Да. Не имея еще готовой книги, я воображал себе увесистый кирпич в 600 страниц, в хорошем переплете, думал, как тысяча таких кирпичей разойдется по Британии. Каждый том будет моим истинным телом с заключенной внутри душой; животное, которое друзья кликали Аласдэром Греем, являло собой пример запоздалого вторичного рождения. Мне нравилось это ощущение. Оно вселяло уверенность.

ВОПРОС. Выходит, многие годы работы над «Ланарком» не были потрачены впустую?

ОТВЕТ. Не совсем. Половину своих дней посвятить превращению своей души в типографскую краску — это странный способ жить. Поражаюсь, когда вспоминаю дневники, которые я писал в студенческие годы: как часто я вкладывал слова в уста третьих лиц, тем самым приближая их к художественной прозе. Конечно, здоровые пантеры или утки живут куда лучше, но в качестве банкира, маклера, рекламного агента, производителя оружия или наркоторговца я причинил бы больше вреда. Есть на земле люди лучше меня, но есть и хуже, поэтому я себя не корю.

Alasdair Grey

LANARK: A LIFE IN FOUR BOOKS

1981