«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984

^{Э. Винников, М. Мартин} Последняя охота

Снаружи царил чистый, острый, как нож, антарктический мороз. Убийственный мороз, он не раз доказывал, что не зря заслужил этот эпитет. Далекие айсберги черными силуэтами маячили на фоне неяркого полярного сияния. Вода мягко обтекала корпус катера, лишь осколки льда, ударяясь о борт, издавали странный музыкальный звук, словно кто-то ворошил груду битого стекла.

— Впереди чисто. — Клэр для убедительности щелкнула ногтем по экрану.

Пинкоски кивнул. Он стоял впереди, высунувшись по пояс, ветер и брызги стегали его по лицу, по длинным черным волосам. «Рорквал» делал пятьдесят узлов, приподнявшись над водой на подводных крыльях.

— Расстояние и скорость? — его слова, подобные жемчужинам, ибо расходовал он их скупо и редко, прозвучали неожиданно, и, взглянув на дисплей, я поспешно ответил:

— Уходит из зоны детектора А-6, зарегистрирован в зонах Б-13, Б-14. Дистанция тридцать километров, курс 233, скорость шесть узлов.

Я видел, как пальцы Клэр легко двигались, фиксируя объект.

— Готово, капитан. Сближаемся. Контакт через двенадцать минут.

Пинкоски снова кивнул.

На катере нас было трое. Это был лучший из катеров ОС, переделанный из тридцатиметровой морской гоночной машины. Клэр была штурманом, разумеется, лучшим штурманом ОС. Но не командиром: ведь на борту был сам Пинкоски.

Что до меня, то я мирно трудился на станции слежения за косяками рыб при калифорнийском Технологическом, когда ОС предложила мне контракт. Сколько-то времени я гонял на ракетоплане, разбрасывая промысловые детекторы над мрачными антарктическими водами. А теперь вот оказался здесь.

— Айсберги по курсу! — крикнула Клэр. — Дистанция три километра, контакт примерно через две с половиной минуты.

— Есть проходы между ними? — величественно осведомился Пинкоски.

Ее так и подмывало ответить: нет. Но она не умела лгать.

— Очень узкий, капитан. И мелкий. Можно, конечно, попробовать проскочить на крыльях…

Я поежился. Если нас выбросит на лед, вряд ли мы вернемся домой, чтобы истратить нашу честно отработанную зарплату.

— Капитан, — заметил я, — если мы обойдем айсберги, то потеряем только…

— Время и, возможно, след, — закончил за меня Пинкоски, мельком взглянув в мою сторону. — Не бойся, парень, проскочим.

Если бы!

— Стоит ли… рисковать?

— Стоит, черт возьми! Сколько времени мы здесь ошиваемся? Пять, шесть месяцев? И впервые засекли его! Курс на проход.

— Есть, — ответила Клэр. У нас уже не было времени разговаривать. — Шесть градусов право руля.

«Рорквал» вздрогнул, меняя курс. Ремни удержали нас в креслах. Пинкоски пошатнулся, держась за поручень.

Навстречу нам росли айсберги. Вершины их были плоскими, — значит, они совсем недавно оторвались от гигантского ледяного одеяла, покрывающего Антарктиду. Росла и расширялась черная вертикальная щель между двумя горами. Слишком медленно она расширялась. Клэр выжимала из турбин максимум возможного. «Рорквал» поднялся еще выше над водой. Волны били в днище, словно огромный молот, и в такт ударам стучали зубы. Пинкоски не замечал ничего.

Клэр нервничала. Да и я, грешным делом, дрожал от страха.

Она крикнула:

— Контакт через пятнадцать секунд!

— Не спускать глаз с дисплея, — бросил мне через плечо Пинкоски. — Не потеряйте след во время прохода. Будет трудновато.

В его устах эти слова звучали как приговор судьбы.

Айсберги стояли стеной от моря до неба, а проход между ними казался таким же тесным, как и прежде. Гром прокатывался над морем, когда со стен рушились, вздымая фонтаны воды, мерцающие темные глыбы. Брызги градом осыпали нашего капитана; бог знает, как ему удавалось держаться, хоть он и был в магнитных сапогах. Он стоял серой тенью на фоне ночи, неколебимый, как айсберг.

— Пять секунд, — раздался голос Клэр. — Держитесь!..

Мы ворвались в проход, и стены айсбергов казались белым туманом.

— Под нами вода, — сказала Клэр, — но возможны…

Тррр-ж-ж! Я думал, мир полетел в тартарары. Скрежет, с которым лед рвал металл, леденил душу. Прошло несколько секунд; я и открыл глаза.

Пинкоски исчез.

Я обалдело озирался. Айсберги были позади, катер покачивался на чистой воде. В ушах гремела тишина — турбины были выключены. Клэр суетилась возле пульта; у нее не было времени вытереть струйку крови, текущую по щеке. Снизу доносились странные скрипучие звуки, и я подумал, что катер погружается. Но я не решился тревожить Клэр своей догадкой.

— Черт бы побрал эту лужу! — раздалось сзади. Я оглянулся, и первое, что я увидел, были руки в черных перчатках, уцепившиеся за боковой леер. Пока я соображал, что к чему, Пинкоски вскарабкался на борт. С черного теплоскафандра ручьями стекала вода. Лицо капитана обвисло, покрылось морщинами, и я вдруг понял, что он стар.

Я бросился на помощь, но он уже стоял на ногах. На его лице было обычное угрюмое выражение.

— Господи, — пробормотал я, — как вас угораздило…

Оттолкнув меня, он спрыгнул в кокпит.

— Что, здорово нам досталось? — спросил он, глядя на экран.

Клэр вытерла кровь с лица.

— По правому борту пробоина длиной три метра. Помпы не справляются. Мы быстро принимаем воду.

— Сможешь заштопать, дружок?

— Пробоина слишком велика для автоматической системы ремонта. Сварка займет день в сухом доке.

— Что же делать?

Клэр нажала на кнопку с надписью «подкачка, правый отсек», раздался глухой удар, и «Рорквал» выпрямился. Клэр проверила показания приборов. Ее бил озноб.

— Какое-то время мы можем продержаться на плаву, — выговорила она.

Я вытащил из-под сиденья аптечку и кое-как заклеил ей ранку. Тем временем Пинкоски спустился в трюм — взглянуть, как затвердевает пена, которою Клэр заполнила отсеки. Через минуту он вернулся.

— Не утонем, — сказал он коротко.

Клэр запустила турбины на нейтральный ход.

— Добраться бы до дому, — сказал я.

— Все в свое время, парень, — ответил он. — А теперь ступай на свое место и поищи моего кита.

Я не верил собственным ушам.

— Слушайте, да что это в самом деле… Сввт клином сошелся на этом ките, что ли? Вернемся домой, приведем катер в порядок, а потом найдем другого.

Он поглядел на меня. Я не первый день живу на свете: приходилось видеть и не таких орлов. Но сила Пинкоски была сродни силам природы — в ней смешались соль и ветер, море и лед. Такого парня ничем не остановишь.

— Мы на плаву, — сказал он, скрипнув зубами. — Извольте выполнять свои обязанности.

Я повиновался. Компьютер, к сожалению, работал.

— Он все там же. Только что вынырнул, так что, думаю, побудет сколько-то времени на поверхности. Расстояние три километра. Курс 059.

Клэр установила курс на своем пульте. Глаза ее блестели, волосы слегка растрепались. Видели бы вы, как она поглядывала на капитана. Она была просто влюблена в него.

— Мне нужен этот кит, — сказал Пинкоски, ни к кому не обращаясь. — Это один из последних. Мы вышли на охоту после долгих поисков. И охота должна быть закончена. Сейчас.

«Рорквал» медленно поднялся на крылья, они не пострадали в аварии. Я подумал, как мал наш кораблик и как велик океан.

— Мы должны сблизиться с ним прежде, чем он нырнет, — сказал Пинкоски.

— Есть, капитан, — отозвалась Клэр.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Это было форменное безумие. И надо же было мне ввязаться в эту историю. Никого бы из нас здесь не было, если бы этот старый сумасброд не посвятил всю свою жизнь одной мечте, а другой старикан, тот, который руководил Организацией Санти, не помог бы эту мечту осуществить.

Вон она, эта мечта, — плывет где-то недалеко в черной воде. Balaenoptera musculus — великий Голубой Кит. Самое большое существо на Земле, мостик между реальностью и мифом.

Может быть, он и не был последним. Специалисты считали, что голубых, или синих, китов осталось несколько десятков. Но это поколение было последним. Они бороздили воды в полном одиночестве там, где когда-то плавали целые стада, и слишком мало шансов было у самца встретить самку.

Вот откуда взялась эта мечта. Вот почему — последняя охота.

— Контакт через минуту, — произнесла Клэр. — Самый малый.

Пинкоски начал снаряжаться. Он надел шлем с фонарем, застегнул защитные очки. Реактивные водные лыжи весят порядочно, но он сам вытащил их на палубу. И наконец, извлек электронный гарпун. В луче света холодно блеснула его игла. Гарпун был длинный, массивный возле рукояти и тонкий на конце. Мне стало как-то не по себе.

Лучший гарпун в ОС — как и все прочее. Замысел старика дорого обходился Организации Санти. Но в конце концов, плевать мне было на эти расходы. Чем это все кончится? Вот что главное.

Турбины почти остановились, «Рорквал» медленно крался вперед.

— Фонтан, — сказала Клэр. — Десять градусов справа по курсу.

Вспыхнул прожектор, и по приказу сонара слепящий луч двинулся по кругу. Темная сцена океана была высвечена кругом белого света, который искал солиста.

А вот и он. Длинный, низкий, гладкий синевато-серый остров медленно удалялся от нас. С трудом можно было различить небольшой спинной плавник, белым призраком вздымался фонтан воды…

Боже, какой он был огромный. Больше, чем я думал. А ведь мне приходилось видеть настоящих великанов: горбатых китов, финвалов, кашалотов.

Король китов, последний и величайший, обреченный исчезнуть с лица Земли по вине человечества. Я видел таких на старинных фотографиях. Из нас троих один Пинкоски видел живого синего кита, мельком и издали, с палубы ракетоносца «Джеймс Бэй», как раз перед тем событием, которое изменило его жизнь.

— Он прекрасен, — прошептал Пинкоски; я едва расслышал его голос в шуме волн, бившихся с борта катера. — Наконец-то…

Он медленно вставил гарпун в стойку, прикрепленную к лыжам. Затем схватился обеими руками за поручень по обе стороны стойки и включил зажигание.

— Удачи, капитан! — взмахнула рукой Клэр.

Какое зрелище! Капитан Ахав несется к своему киту. Но нам было не до эстетических эмоций. Одиночество и отчаяние пронизывали холодный воздух. Зачем приплыл сюда этот гигант?.. Никогда мы не узнаем об этом.

Лыжи ударились о воду, на мгновение погрузились и тут же вынырнули. Пинкоски ни слова не сказал нам на прощание. Отныне они остались вдвоем. Он и кит.

Кит исчез в волнах и вновь показался за несколько сот метров от прежнего места. Клэр вела «Рорквал», держа кита в поле зрения. Нужны мы или нет — нам суждено было все это увидеть.

Пинкоски летел по широкой дуге, намереваясь выйти к киту сбоку. Было видно, как лыжи с хвостом пены то исчезают, то появляются в волнах.

Промышленная пушка посылает гарпун с палубы китобойца на два километра. Но Пинкоски должен был не просто поразить кита — нужно было попасть в определенную точку.

— Он приближается, — проговорила Клэр. Я молча кивнул.

Человек был мал и хрупок рядом с великим китом. Кит не обращал внимания на человека. Что он мог знать о страсти, которая влекла человека?

Я увидел, как тонкая рука занесла гарпун. Другой рукой Пинкоски держался за поручень. Даже отсюда можно было догадаться, что правая рука, на вид обыкновенная, была искусственной. Искусственная рука, электромеханический гибрид технологии и плоти, держала гарпун.

…Много лет назад на борту военного корабля в дни героической и отчаянной борьбы оказались рядом два молодых человека — моряк и инженер; это были разные люди, но у них была одна и та же мечта. Один из них, как некогда создатель «Дон-Кихота», потерял руку в разгар боя. С той поры завязалась их дружба.

Пинкоски шел вперед, пока волны, расходящиеся от гигантской туши кита, не начали раскачивать его с такой силой, что лыжи готовы были опрокинуться. Блестящий бок кита был совсем близко.

Огромная голова скрылась в пучине. Над водой показался раздвоенный хвост.

Взмахнув протезом, Пинкоски метнул гарпун.

Кит ушел в глубину, взметнув фонтан воды. Шквал пены обрушился на капитана, и, прежде чем Пинкоски успел справиться с лыжами, они перевернулись.

Капитан снова исчез!

На моем пульте запищал сигнал. Машинально я скосил глаза и увидел мигающую красную лампочку…

Пинкоски нигде не было видно.

Опомнившись, я повернулся к Клэр и тронул ее за плечо. Клэр молчала… Автоматически, как во сне, набрала новый курс.

«Рорквал» резко повернул и пошел к источнику радиосигнала.

Я схватил багор и выпрыгнул на борт. Луч прожектора отыскал плывущий пузырь. Я подцепил его багром. Клэр остановила двигатели.

Пинкоски утонул. Завершить охоту пришлось нам.

Я положил пузырь на палубу и стал выбирать линь, тянущийся за пузырем. Блеснул гарпун и звякнул о палубу.

Потом я отсек гарпун ножом от линя. Гарпун был холоден и чист. Океан отмыл его от крови. Я осмотрел оружие капитана. Все было в порядке…

Теперь нужно отвинтить наконечник и рукоять. Рукоять была пустой — раньше в ней помещался пузырь, который был выброшен в момент выстрела и вытянул гарпун из тела кита. У меня в руке осталась двухметровая трубка, она матово поблескивала и холодила руку сквозь перчатку. Я увидел зеленый огонек индикатора на конце трубки.

— Ну как? — Клэр заглянула мне через плечо.

— Криоиндикатор в порядке. Все нормально.

— Отлично, — сказала она равнодушно.

Я спустился в форпик, уложил трубку в электронную нишу и подключил аппаратуру. Теперь о содержимом трубки будет заботиться компьютер.

— Эй вы, на борту! Подобрали добычу?

Мы обернулись. Клэр вскрикнула, а у меня так заколотилось сердце, что я думал — оно разорвется.

Пинкоски, мокрый, окоченевший, но явно живой, переполз через леер на палубу. Если раньше он казался мне старым, то теперь он выглядел как сама смерть. И все же он был жив! Он выпрямился. И голос у него был, как прежде.

Ничего себе, а? Даже в герметическом теплоскафандре недолго выдержишь в антарктической зимней воде при температуре шесть градусов. Не говоря уж о том, что из него, наверное, всю душу вытряхнуло в водовороте.

Клэр, плача, повела его в кокпит. Он отказался от лекарств, но чашку кофе проглотил с видимым удовольствием.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал он.

— Мы достали, — сказал я, взглянув на пульт. — А кит находится сейчас на глубине 250 метров, велел вам кланяться. Он жив и здоров.

— Ну что ж, — сказал Пинкоски. — Пора возвращаться домой.

Я молча поглядел на него, Клэр погрузилась в расчеты: нужно было вычислить безопасный курс между айсбергами. Я глядел на капитана, а он смотрел на черную воду. Я понимал, что он из тех, кто держит в своих руках жизнь, кто сам олицетворяет эту жизнь, и убить его невозможно.

— Счастливого плавания, — пробормотал он, обращаясь к океану. — Живи в мире. Ты не будешь последним. Твои дети будут жить, пока существуют моря.

Да, они будут жить. Живые клетки будут доставлены в генетические лаборатории. И будут созданы хромосомные наборы для обоих полов. И клоны будут выращены в питательных жидкостях, и молодые киты выплывут в океан.

И никогда не вымрут на Земле величайшие из ее созданий.

«Рорквал» развернулся, привстал на крыльях и помчался на север, к дому.

Я взглянул вопросительно на нашего капитана.

— Что же теперь?

— Ты имеешь в виду меня? Ха-ха! — Он вдруг рассмеялся глубоко и сочно. В жизни своей я не видел, чтобы он так смеялся. — Разве мало на Земле существ, которым угрожает гибель? А? — сказал он. — Другие киты. Дельфины. Наконец, просто рыбы. Мы вернемся, малыш.

Если он рассчитывает на меня… снова, после всего, что было сегодня? Да что он, с ума спятил?.. А впрочем, постойте, дайте подумать. Может быть, и не спятил.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевел с английского И. Можейко}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Клиффорд Саймак} Игра в цивилизацию

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

С некоторого времени Стэнли Пакстон слышал глухие раскаты грома где-то на западе. Но он продолжал свой путь. Очень может быть, что преследователь его догоняет, — значит, отклоняться от курса нельзя. Если память ему не изменяет, усадьба Нельсона Мура находится где-то за холмами, вон там, впереди. Там он укроется на ночь, а может быть, получит средства для дальнейшего передвижения. Всякая связь с внешним миром в данный момент для него исключена, это он знал, — люди Хантера прослушивали все линии, жадно ловя каждую весточку о нем.

Много лет назад он гостил у Мура на пасху, и сейчас ему казалось, что он узнает знакомые места. Но воспоминания потускнели, кто знает, не ошибся ли он.

День клонился к закату, и понемногу Пакстон успокоился. В конце концов нет никаких признаков погони. Взобравшись на холм, он полчаса просидел в кустах, следя за дорогой, но ничего подозрительного не заметил.

Нечего и сомневаться, что обломки его летательного аппарата обнаружены, но, может быть, это произошло не сразу, и они не успели выяснить, в каком направлении он скрылся.

Весь день он поглядывал на затянутое тучами небо и ждал воздушных разведчиков.

Когда солнце окончательно скрылось во мгле, окутавшей горный кряж, он почувствовал себя в безопасности.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Он вышел из долины и стал подниматься по лесистому склону. Грохот приблизился, и небо то и дело озарялось вспышками света.

Он поднялся на другой холм, присел отдохнуть. Далеко внизу поле размером в квадратную милю, если не больше, все дымилось, между взрывами он слышал отвратительное стрекотание, от которого пробегали мурашки по спине.

Открыв рот, он смотрел, не отрываясь, как волнами прокатывались по равнине справа и слева вспышки огней, перемежаясь с залпами артиллерийских орудий.

Потом он встал, запахнул плащ и поднял капюшон.

Ближе к подножию холма смутно вырисовывалось в сумерках квадратное сооружение. Ему показалось, что поле накрыто сверху гигантской прозрачной чашей; вероятно, это был обман зрения.

Сердито бормоча, Пакстон сбежал вниз и увидел, что заинтересовавшее его сооружение было наблюдательным пунктом, высоко поднятым над землей. Верхушка — из сплошного толстого стекла. Оттуда свисала веревочная лестница.

— Что здесь происходит? — гаркнул Пакстон, но голос его потонул в грохоте.

Пришлось карабкаться по лестнице. Глаза его оказались на уровне стекла.

Мальчик не старше четырнадцати лет был, по-видимому, целиком поглощен разыгрывавшейся впереди баталией. На груди у него болтался бинокль, руки лежали на приборной доске.

Пакстон добрался до конца лестницы и проник внутрь вышки.

— Эй, молодой человек!

Мальчишка обернулся, и Пакстон увидел милейшую физиономию со свисавшим на лоб чубом.

— Простите, сэр. Я не слышал, как вы вошли.

— Что это такое? Что происходит?

— Война. Петви как раз начал решающее наступление. Я изо всех сил стараюсь сдержать его.

— Хм! — Пакстон задыхался от возмущения.

Мальчик наморщил лоб.

— В чем дело? Что-нибудь случилось?

— Ты сын Нельсона Мура?

— Да, сэр. Я Грэм Мур.

— Я знаю твоего отца сто лет. Мы вместе ходили в школу.

— Он рад будет видеть вас, сэр, — отозвался мальчик, которому не терпелось спровадить незваного гостя. — Ступайте прямо на север. Там есть тропинка, она приведет вас прямо к дому.

— Может, пойдем вместе? — предложил Пакстон.

— Сейчас не могу. Надо отразить атаку. Петви добился перевеса, сберег боеприпасы и произвел маневр. А я не принял своевременные меры… Поверьте, сэр, положение мое незавидное.

— Кто этот Петви?

— Противник, кто же? Мы уже два года воюем.

— Понимаю, — сказал Пакстон и ретировался.

Он отыскал тропинку, уходившую в глубь лощины. Здесь, между густыми деревьями, стоял старинный дом.

Женский голос окликнул его из дворика, устроенного наподобие патио.

— Это ты, Нельс?

Женщина сидела в кресле-качалке на гладких плитках, устилавших дворик; он увидел слабо светящееся бледное лицо в ореоле седых волос.

— Не Нельс, — сказал Пакстон. — Старый друг вашего сына.

Странным образом шум битвы сюда почти не доносился, только небо на востоке озарялось огнями ракет и рвущихся снарядов.

— Мы рады вам, сэр, — сказала старая дама, не переставая раскачиваться в своем кресле. — Но пора бы уж Нельсону возвращаться. Не люблю, когда он бродит в темноте.

— Меня зовут Стэнли Пакстон. Я политик.

— Ах, да. Теперь припоминаю. Вы приезжали к нам однажды, лет двадцать назад. Я Корнелия Мур, можете меня звать просто бабушкой, как все.

— Я вас отлично помню, — сказал Пакстон. — Надеюсь, не очень стесню вас.

— Что вы! Мы рады каждому гостю. Редко приходится видеть новых людей. И Теодор будет рад. То есть я хотела сказать, дедя.

— Дедя?

— Ну да, дедушка. Так Грэм, когда был малышом, называл его.

— Я видел Грэма. Он, похоже, очень занят. Говорит, что Петви добился перевеса.

— Этот Петви слишком грубо играет, — слегка нахмурилась бабушка.

В патио неслышно вошел робот.

— Обед готов, мэм.

— Мы подождем Нельсона, — сказала бабушка.

— Слушаю, мэм. Хорошо бы он вернулся. Нам не следует слишком долго ждать. Дедя уже второй раз принимается за бренди.

— У нас гость, Илайджа. Покажи ему, пожалуйста, его комнату. Это друг Нельсона.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Илайджа. — Попрошу вас следовать за мной. Где ваш багаж? Я могу, пожалуй, сходить за ним.

— Конечно, можешь, — сухо сказала бабушка. — И я просила бы тебя, Илайджа, вести себя скромнее, когда у нас гости.

— У меня нет багажа, — смутился Пакстон.

Он прошел за роботом в дом, миновал холл и поднялся по очень красивой винтовой лестнице.

Комната была большая, с камином и мебелью под старину.

— Я, пожалуй, разожгу огонь, — сказал Илайджа. — Осенью после захода солнца бывает прохладно. И сыро. Похоже, собирается дождь.

Пакстон стоял посреди комнаты, напрягая память.

Бабушка — художница, Нельсон — натуралист или кто он там, а вот чем занимается дедя?

— Старый джентльмен, — сказал робот, сидя на корточках перед камином, — угостит вас вином. Он будет предлагать вам бренди. Но если желаете, сэр, я могу принести что-нибудь другое.

— Нет, спасибо. Пусть будет бренди.

— Старый джентльмен чувствует себя изменником. У него найдется, о чем с вами поговорить. Он как раз закончил сонату, над которой трудился почти семь лет. Представляете, как он горд? Не скрою от вас, сэр, случалось, дело шло крайне туго. Он становился прямо-таки невменяемым… У меня до сих пор осталась вмятина, взгляните, сэр.

— Я вижу, — пробормотал Пакстон.

Робот топтался у камина. Сухие поленья давно уже пылали ярким огнем.

— Так я схожу за вином, сэр. Если немного задержусь, не беспокойтесь. Старый джентльмен, без сомнения, воспользуется случаем прочесть мне лекцию о правилах обхождения с гостем.

Пакстон снял плащ, повесил его на стойку возле кровати. Сел в кресло, протянув ноги к огню.

И зачем я приехал сюда, подумал он. Зачем впутывать этих людей в дела, которые их не касаются? Они живут в ином мире — неторопливом, спокойном, в мире созерцания, а его мир — это водоворот политики: вечная суета, заботы, а подчас и смертельный страх.

Он решил ничего им не рассказывать. Переночует здесь, а утром уйдет. Уйдет до рассвета. Может быть, удастся как-нибудь связаться со своей партией. Где-нибудь в другом месте он поищет людей, которые ему помогут.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В дверь постучали. Неужели Илайджа так быстро управился с делами?

— Войдите! — крикнул Пакстон.

Но это был не Илайджа, а Нельсон Мур.

Нельсон был в дождевике, он даже не успел снять сапоги, запачканные глиной, и на лбу у него осталась темная полоска грязи, когда он откинул ладонью мокрые волосы.

— Бабушка сказала, что ты здесь, — проговорил он, пожимая Пакстону руку.

— У меня две недели отпуска, — солгал Пакстон. — Учения только что закончились. Если тебя это интересует, могу сообщить, что я избран президентом.

— Здорово! — с энтузиазмом сказал Нельсон.

— Да, я сам не ожидал.

— Давай сядем.

— Боюсь, из-за меня задерживается обед. Робот сказал…

Нельсон рассмеялся.

— Илайджа всегда торопит с едой. Хочет побыстрее отделаться…

— Я жажду познакомиться с Ксенией, — сказал Пакстон. — Помнится, ты писал мне о ней и…

— Ее здесь нет, — сказал Нельсон. — Она… в общем, она меня бросила. Давно, пять лет назад. Ей было тесно в этом мирке. Нам вообще следовало бы вступать в браки только с теми, кто участвует в Продолжении.

— Прости. Я не должен был…

— Ничего, Стэн. Все это в прошлом. Видишь ли, для некоторых наш Проект просто не подходит. После ухода Ксении я не раз думал, что мы собой представляем. И вообще, какой смысл во всем этом.

— Такие мысли приходят в голову не тебе одному, — проговорил Пакстон. — Но может быть, стоит вспомнить историю? Хотя бы так называемое средневековье. Как-никак монахам удалось сберечь остатки эллинской культуры. Конечно, у них были свои цели, как и у нас, участников Продолжения, но выиграл-то весь человеческий род.

— Да, я тоже думаю об истории… У меня такое чувство, словно я дикарь и сижу в пещере со своим каменным топором, когда другие уже летают к звездам. Иногда все начинает казаться такой бессмыслицей, Стэн…

— Но это же только кажется. То, что меня сейчас выбрали президентом, не имеет ни малейшего значения. Но может быть, настанет время, когда знание политических методов очень даже пригодится. И тогда человечеству достаточно будет вернуться на Землю, чтобы найти все в готовом виде. Эта кампания, которую я провел, была грязным делом, Нельсон. Она не делает мне чести.

— Грязи в земной цивилизации предостаточно, — сказал Нельсон, — но раз уж мы взялись сберечь эту цивилизацию, мы должны сохранить все, как есть: и белое, и черное, и благородство, и порок.

Дверь приоткрылась, показался робот Илайджа с подносом, на котором стояли две рюмки.

— Я слышал, как вы вошли, — сказал он Нельсону. — Поэтому захватил кое-что и для вас.

— Спасибо. Ты очень любезен.

Илайджа мялся у дверей.

— Не могли бы вы чуточку поторопиться? Старый джентльмен почти прикончил бутылку. Боюсь, как бы с ним чего не случилось, если я сейчас же не усажу его за стол.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

После обеда Грэма выпроводили из столовой, и дедя торжественно откупорил новую бутылку.

— Непонятный ребенок, — объявил он. — Ума не приложу, что из него выйдет. Целый божий день занят этой дурацкой войной. А я-то думал, он хочет заняться каким-нибудь полезным делом. Ей-богу нет ничего глупее, чем быть генералом, когда все войны кончились.

Бабушка шумно вздохнула.

— И ведь нельзя сказать, чтобы мы не старались, — сказала она. — Мы перепробовали решительно все. Но его ничто не интересует, кроме военного дела.

— Котелок у него варит, — с гордостью заметил дедя. — Но каков наглец! На днях обратился ко мне с просьбой написать военную музыку… Представляете? Я — и какие-то марши! — Дед я стукнул кулаком по столу.

— В нем сидит дух разрушения, — продолжала бабушка. — Он не хочет созидать. Он хочет только уничтожать.

— Не гляди на меня так, — сказал Нельсон. — Я давно отступился. Дедя и бабушка забрали его у меня сразу после ухода Ксении. Послушать их, так они его терпеть не могут. А попробуй только тронуть его пальцем, они сейчас же…

— Мы сделали все, что могли, — говорила бабушка. — Мы предоставили ему все возможности. Мы покупали ему любые наборы. Ты помнишь?

— Как не помнить, — отвечал дедя, по-прежнему занятый бутылкой. — Набор для моделирования окружающей среды. И что же? Посмотрели бы вы, какую жалкую, нищую, отвратительную планету он соорудил! Мы попробовали занять его роботехникой…

— О, да. Вот тут-то он и показал себя.

— Да, роботы у него получались. Но он был ужасно огорчен, когда оказалось, что они не хотят воевать. Чего он только не придумывал! Через неделю от них осталась куча лома. Но, поверьте, я в жизни своей не видел, чтобы человек с такой страстью отдавался своему делу, как Грэм, когда он заставлял своих роботов воевать.

— Забывал про еду, — вставила бабушка.

— Но хуже всего, — сказал дедя, подвигая Пакстону рюмку с бренди, — хуже всего было, когда мы решили познакомить его с религией. Он придумал такой ужасный культ, что мы не чаяли, как нам покончить со всем с этим.

— А больница? — подхватила бабушка. — Кстати, это была твоя идея, Нельсон…

— По-моему, — мрачно сказал Нельсон, — Стэнли это нисколько не интересно.

Пакстон понял намек и поспешил переменить тему:

— Я хотел спросить вас, бабушка, какие картины вы пишете. Мне Нельсон никогда об этом ничего не рассказывал.

— Пейзажи, — пробормотала бабушка. — Я экспериментирую.

— А я ей толкую, что это неправильно, — заявил дедя. — Вот вы ей объясните. Зачем нам какие-то эксперименты? Наше дело — соблюдать традиции, да-с, а не выдумывать что кому взбредет.

— Наше дело, — обиделась бабушка, — не допускать технического прогресса, но это вовсе не значит, что не может быть никакого, прогресса в человеческих делах. А вы, молодой человек, — она повернулась к Пакстону, — разве не такого мнения?

Пакстон почувствовал себя между двух огней.

— Как вам сказать, м-м… В политике мы, естественно, допускаем развитие, но, конечно, то и дело вынуждены проверять, насколько это развитие соответствует принципам человеческого общества. И мы не позволяем себе отбросить ни один из старых приемов, даже если кто-то считает его отжившим. То же касается и дипломатии. Я решаюсь это утверждать, потому что, видите ли, дипломатия и политика взаимосвязанны и…

— Вот! Что я говорила? — сказала бабушка.

— Знаете, что я думаю? — мягко сказала Нельсон. — Мы запуганы. Впервые человечество оказалось в меньшинстве, и мы дрожим от страха. Мы боимся утратить свое лицо, боимся, что человеческий род затеряется среди великого множества разумных существ, которые населяют Галактику. В общем, мы боимся ассимиляции.

— Ошибаешься, сын, — возразил дедя. — Вовсе мы не запуганы. Мы просто дьявольски дальновидны. М-да. Когда-то у нас была великая культура, так зачем же, черт возьми, нам от нее отказываться? Правда, большинство современных людей приспособилось к галактическому образу жизни. Но разве нет никакого другого выхода? Когда-нибудь нам захочется вернуться к прошлому, к человеческой культуре, или использовать какие-то ее разделы. Вот почему, дети мои, нам необходим Проект Продолжения. Причем заметьте! — Дедя поднял палец. — Это важно не только для самих людей. Кое-что может очень и очень пригодиться для всей Галактики.

— Тогда зачем держать Проект в тайне?

— Какая тайна? Я не считаю это тайной. Просто никто на нас уже не обращает внимания. По сравнению со всеми остальными человеческий род — это так, мелочь, что-то вроде этнического меньшинства, а Земля — одряхлевшая планета, о которой и говорить не стоит… Вы когда-нибудь слышали, что наше дело — тайна? — спросил он Пакстона.

— Конечно, нет, — сказал Пакстон. — Мы не кричим о себе на всех перекрестках, вот и все. Лично я смотрю на Продолжение как на вверенную нашему попечению святыню. Пока человечество осваивает цивилизацию других миров, мы, оставшиеся, храним здесь, на Земле, традиции нашего рода.

Старик неожиданно хихикнул, прервав речь Пакстона.

— Если говорить о масштабах, то мы всего лишь кучка бушменов. Но попомните мои слова: мы высокоразвитые и даже опасные бушмены.

— Опасные? — спросил Пакстон.

— Он имеет в виду Грэма, — пояснил вполголоса Нельсон.

— Нет, — помотал пальцем дед я. — Не только Грэма. Я имею в виду всех нас. Потому что, согласитесь, все, кто присоединяется к галактической цивилизации, что-то в нее вносят, но что-то и теряют, от чего-то отказываются, если это не соответствует общему духу. Это неизбежно, не правда ли, и к человеческому роду это тоже относится, с той, однако, разницей, что на самом деле он ничего не теряет! Если он от чего-нибудь отказывается, он не бросает это, а передает в надежные руки. Человечество знает, что делает! Не зря оно содержит нас, кучку варваров, на старой, доброй планете, которую члены этого замечательного, великого, этого, черт бы его побрал, галактического союза знать не желают!

— Не слушайте его, — сказала бабушка. — Он ужасен. Вы не представляете, сколько высокомерия и коварства в этом старикашке.

— А что такое Человек? — вскричал дедя. — Он, если надо, может быть и коварным. Он может лицемерить, да-cl Как достигли бы мы того, что имеем, не будь мы умны и дальновидны?

«Доля истины в этом есть, — подумал Пакстон. — В сущности все, что человечество сейчас здесь проделывает, — чистый обман. Но кто знает, может быть, на других планетах делают то же самое?

И если уж делать ее, то делать как следует. Нельзя поместить человеческую культуру в музей, потому что там она станет мертвым экспонатом. Выставка наконечников стрел — это интересно, но ты никогда не научишься мастерить эти наконечники, глазея на них. Если хочешь, чтобы искусство изготовления наконечников сохранилось, надо продолжать работу, надо их делать, передавать опыт от отца к сыну, даже если наконечники станут ненужны. Достаточно пропустить одно поколение — искусство будет утеряно».

В комнату ввалился Илайджа с охапкой дров, подбросил в огонь поленьев, пошуровал кочергой.

— Ты весь мокрый, — сказала бабушка.

— На дворе дождь, госпожа, — ответил Илайджа, идя к двери.

Пакстон думал о Проекте Продолжения, который сохранит культурные богатства человечества. Сберечь знания, сберечь навыки, ремесла и искусства. Вот зачем секция политиков культивирует методы политической борьбы, хотя никакой борьбы нет в помине, и секция дипломатов старательно создает международные противоречия, чтобы затем преодолевать их. И объединения промышленников ведут традиционную нескончаемую войну с профсоюзами. И по всей Земле скромные творцы, мужчины и женщины, создают произведения живописи, скульптуры, музыки и изящной словесности, стремясь сберечь то, из чего исконно слагалась человеческая культура, и не дать ей раствориться, исчезнуть в новой и неслыханной культуре, — или как там она называется, — родившейся в союзе многих миров.

«Но зачем, — сказал себе Пакстон, — мы все это бережем? Из тщеславия, обыкновенного и глупого тщеславия? Оттого что человек, венец творения, не в силах отбросить привычное высокомерие? Или, может быть, прав старый дедя, когда он твердит, что в наших действиях есть глубокий смысл?»

Дедя прервал его размышления.

— Вы сказали, что занимаетесь политикой. По-моему, эту профессию нам особенно важно сохранить. Насколько мне известно, она совсем захирела… Есть, конечно, администрация, и правила этикета, и все такое прочее, но настоящая политика у этих новых деятелей, прямо скажем, в загоне. А между тем политика может сослужить нам неоценимую службу, когда мы захотим кое-чего добиться.

— Политика, — сказал Пакстон, — часто довольно-таки грязное дело. Это борьба за власть, это стремление во что бы то ни стало перехитрить противника, опозорить его… В конце концов у каждого, кому в этой игре не повезло, возникает комплекс неполноценности.

— И все-таки, наверное, интересно. Я бы сказал, в этом есть что-то волнующее.

— Волнующее? Может быть. Эти наши последние учения предусматривали игру без правил. Мы так решили. Выглядело это, должен признаться, отвратительно.

— И тебя избрали президентом, — сказал Нельсон.

— Да, но я не говорил, что горжусь этим.

— А следовало бы, — решительно заявила бабушка. — В старину стать президентом было очень почетно.

— Может быть, — согласился Пакстон. — Но если бы вы знали, какими методами действовала моя партия…

«В конце концов, — подумал Пакстон, — я мог бы рассказать им все — пускай сами убедятся. Я мог бы сказать: я зашел слишком далеко. Я очернил своего противника сверх всякой меры и необходимости. Я смешал его с грязью. Я не гнушался ничем, прибегал к подкупу и обману, шел на сомнительные компромиссы, торговался. И все это я проделал так ловко, что околпачил электронную машину, заменяющую прежних избирателей. А теперь мой соперник неожиданно выложил козырную карту и собирается отплатить мне тем же.

Ведь политика так же неотделима от убийства, как дипломатия от войны. Что такое, в конце концов, политика, как не балансирование на острие ножа! Мы предпочли моделировать не революцию, а выборы. Но от насилия нам никуда не уйти».

Он допил свой бренди и отставил рюмку. Дедя схватил бутылку, но Пакстон покачал головой.

— Спасибо, не стоит. Если не возражаете, я хотел бы лечь. На рассвете мне надо двигаться.

Не надо было ему вообще приезжать сюда. Он не простит себе, если эти люди пострадают от последствий недавних учений. Впрочем, какие же это последствия: учения продолжаются…

Тренькнул звонок, и было слышно, как Илайджа зашаркал к дверям.

— Ну и ну, — удивилась бабушка. — Кто бы мог пожаловать к нам в такой час? Да еще в такую погоду.

Остановившись у порога, гость ощупывал свой мокрый плащ, снял шляпу, с ее широких полей лилась вода.

Затем он неторопливо вошел в комнату.

Все встали.

— Добрый вечер, ваше преосвященство, — сказал дедя. — Хорошо, что в такой ливень вам удалось отыскать наш дом. Милости просим.

Епископ широко улыбнулся.

— В данном случае я не представляю церковь. Я только от Проекта. Но вы можете обращаться ко мне как к священнику. Это поможет мне не выходить из роли.

Илайджа унес его плащ и шляпу. Епископ остался в богатом и нарядном облачении.

Дедя представил присутствующих и налил епископу бренди.

— Подозреваю, что вы не обедали, — сказала бабушка. — Где ж тут пообедаешь. Илайджа! Принеси-ка что-нибудь покушать его преосвященству, да побыстрей.

— Благодарю вас, сударыня, — сказал епископ. — Сегодня был трудный день. Я ценю ваше гостеприимство больше, чем вы можете себе представить.

— У нас сегодня праздник, — радостно объявил дедя, не забывший и о собственной рюмке. — К нам редко кто заглядывает, а тут смотрите-ка: сразу двое гостей.

— Двое гостей, — повторил епископ, не сводя глаз с Пакстона. — И впрямь славно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Пакстон запер дверь и задвинул задвижку.

Дрова в камине почти догорели; рдеющие угли бросали тусклый свет на пол. Дождь негромко барабанил в стекло.

Пакстон был объят страхом.

Сомнений не было: епископ — убийца, посланный по его следу.

Никто не потащится без причины дождливой ночью через эти холмы. Кстати, не странно ли, что плащ у него почти не промок? Скорее всего, он прилетел и был сброшен здесь, и в других местах они бросили лазутчиков — повсюду, где мог скрываться беглец.

Епископа поместили в комнате напротив, и Пакстон подумал, что все можно было бы решить очень просто. Он поднял кочергу, лежавшую возле камина, взвесил ее в руке. Один удар этой штукой — и конец.

Здесь, в этом доме? Ну нет, на это он не пойдет.

Пакстон поставил кочергу и снял с вешалки плащ. Он стал медленно застегиваться, вспоминая события этого утра.

Он был дома один, когда зазвонил телефон и на экране возникло испуганное лицо Салливэна.

— Хантер охотится за вами. Он отправил к вам своих людей.

— Но он не смеет этого делать! — возмутился Пакстон.

— Очень даже смеет. Убийство всегда было одним из методов…

— Но ведь учения кончились!

— Для Хантера не кончились. Да и вы переборщили. Вам надо было придерживаться гипотез, связанных с проблемой, а — вы сунули нос в его личные дела. Хантер был уверен, что никто ничего не знает… Как вам это удалось?

— У меня есть свои каналы, — сказал Пакстон. — И в таком деле, как это, все средства хороши. Он тоже дрался без перчаток.

— В общем, поторопитесь, дружище, они могут появиться с минуты на минуту.

— У меня нет никого под рукой. Я не успею вовремя помочь вам.

Все могло бы обойтись, подумал Пакстон, если б не авария.

А вдруг это саботаж?

А, что об этом думать. Ему удалось приземлиться, это главное, и он был в состоянии идти, и смог добраться сюда.

Он в нерешительности стоял посреди комнаты.

Унизительно спасаться бегством во второй раз, но ничего не попишешь: он не мог допустить, чтобы превратности его судьбы нарушили покой этого дома.

Если не считать кочерги, он был безоружен. На этой мирной планете оружие давно уже сделалось большой редкостью — перестало быть предметом обихода, как в былые времена.

Он растворил окно и увидел, что дождь прекратился и из рваных, быстро несущихся облаков выглядывает половинка луны.

Прямо под окном находилось крыльцо и, окинув взглядом пологую крышу, он решил, что до земли будет немногим более семи футов.

Он снял туфли, сунул в карманы плаща и вылез через окно. Но тут же вернулся, подкрался к двери и отодвинул задвижку. Нехорошо оставлять комнату запертой.

Крыша была скользкой после дождя, но он благополучно добрался до края. Спрыгнул в какие-то кусты и немного оцарапался. Пустяки.

Обувшись, он поспешил прочь от дома. Вот и лесная опушка. Он оглянулся. Позади было темно и тихо. Он дал себе слово, как только все кончится, написать обо всем Нельсону и извиниться перед ним.

Он нащупал ногами тропинку и наугад двинулся в сумрак чащи. Над верхушками деревьев луна по-прежнему едва пробивалась сквозь тучи.

— Сэр, — послышался голос где-то совсем рядом, — я вижу, вы решили прогуляться…

Пакстон обомлел от страха.

— Славная погодка, — проговорил тот же голос. — После дождя чудесно дышится.

— Кто здесь? — спросил Пакстон.

— Это Петви, робот Петви, с вашего позволения, сэр.

— Ах, да. — Пакстон нервно рассмеялся. — Как же, помню. Противник Грэма?

Робот Петви показался из зарослей.

— Он самый, сэр. Желаете взглянуть на поле боя?

— Да, конечно, — сказал Пакстон. Ему протягивали соломинку, и он ухватился за нее. — Конечно, Петви, я как раз туда иду. Я никогда ни о чем подобном не слышал и, естественно, заинтригован.

— Сэр, я весь к вашим услугам. — Робот был доволен. — Никто лучше меня не сможет вам объяснить. Я с самого начала здесь, при мастере Грэме, и, если у вас есть вопросы, я охотно отвечу на них.

— У меня есть один вопрос. Какова, гм… цель всей этой затеи?

— Видите ли, сэр, сперва просто хотели развлечь мальчика. Но сейчас, я бы сказал, дело куда важнее.

— Ты хочешь сказать, что это часть Продолжения?

— Ну да, сэр. Людям не хочется в этом признаться, я понимаю. Но факт остается фактом, — простите мою дерзость, сэр. В истории человечества война всегда играла важнейшую роль. Никакому ремеслу и никакой науке человек не уделял столько времени и денег, как войне.

Лес раздвинулся, тропинка пошла под откос, и в мертвенном свете луны обозначился полигон.

— Не понимаю, — промолвил Пакстон. — Иногда кажется, что поле накрыто какой-то чашей, а то вдруг она пропадает…

— По-моему, это называется экранирующим колпаком, — отозвался Петви. — Его создали другие роботы. Насколько я понимаю, сэр, это не новшество — просто вариант прежных способов защиты. Разумеется, усовершенствованный.

— Но такого рода защита…

— Мы применяем ППБ — полностью переработанные бомбы. У нас их сколько угодно, и каждая сторона лупит почем зря! — весело сказал Петви.

— Но вы не можете применять здесь ядерное оружие!

— Эти бомбы вроде игрушечных, сэр. Они очень маленькие, почти как горошины. Критическая масса, сами понимаете, ничтожна. И действие радиации длится не больше часа, от силы полтора…

— Ну, джентльмены, — мрачно заметил Пакстон, — вы явно стараетесь добиться полной реальности.

— А как же. Однако позвольте заметить, сэр, операторы не подвергаются ни малейшей опасности. Мы, как бы сказать, вроде генерального штаба. Ведь главная цель всего этого — сохранить искусство ведения войны!

— Но это искусство… — начал было Пакстон и умолк.

Что он мог возразить? Коль скоро решено сохранить старую культуру — она должна быть сохранена целиком.

Что же делать, если война — такая же неотъемлемая часть этой культуры, как и все прочее, — все, что должно быть под рукой, когда придет время заново пустить в ход цивилизацию.

— Вы правы, сэр, в том смысле, что без жестокости здесь не обходится, — вздохнул Петви. — И уж если кому достается, то нам. Потери среди воюющих роботов колоссальные. Но при огромной концентрации огневой мощи на столь ограниченном пространстве это неизбежно.

— Ты имеешь в виду наземные войска? У вас они есть?

— А как же, сэр! Как иначе пользоваться всем оружием? И потом глупо было бы разработать стратегию и… и положить ее под сукно.

— Но роботы…

— Они крохотные, сэр. Это необходимо в интересах дела. Я хочу сказать, в интересах реальности. Мы стремимся создать иллюзию настоящего сражения, поэтому все должно соответствовать масштабам поля боя. Заметьте, сэр, наши войска комплектуются из самых примитивных роботов. У них есть только два качества: полное послушание и воля к победе. При системе серийного производства мы не имеем возможности снабжать каждого индивидуальностью, да и все равно ведь…

— Да, да, понимаю — пробормотал Пакстон. Он был несколько ошеломлен. — Но сейчас мне, пожалуй…

— Да ведь я только еще начал объяснять и ничего не показал. А здесь так много интересного, столько проблем!

Они оказались у края насыпи; Петви подвел его к лестнице, ведущей на полигон.

— Взгляните, сэр. — Робот стал спускаться по ступенькам к закрытому щитом проему. — Здесь единственный вход на полигон. Через него во время перемирия поступают свежие войска, боеприпасы… или когда надо очистить поле…

Он нажал на кнопку. Щит бесшумно пополз вверх.

— Сейчас здесь беспорядок, мы уже несколько недель сражаемся.

Через открывшееся окно Пакстон увидел развороченную землю, усеянную обезображенными телами. У него перехватило дыхание. Он судорожно глотнул — его поташнивало — и отвернулся.

Щит опустился.

— Это только сначала, — сказал Петви. — Потом привыкаешь.

Пакстон медленно огляделся. Подножие лестницы, где они стояли, имело форму буквы Т. Повыше в обе стороны уходили узкие траншеи.

— Вам лучше, сэр?

— Да, — отозвался Пакстон.

— Ну и отлично. А сейчас, — объявил Петви, — я покажу вам, как ведется огонь и как работает контрольная установка.

Он побежал вверх по лестнице. Пакстон последовал за ним.

— Раз вы уже здесь, вы непременно должны все увидеть, — умоляющим голосом говорил Петви. — Вы не можете так уйти.

«Господи, — думал Пакстон, — когда же это кончится? Я больше не могу задерживаться. Как только все уснут, епископ пустится в погоню».

Они добрались по траншее до наблюдательного пункта, того самого, где Пакстон побывал несколько часов назад.

— Прошу вас, сэр, — Петви указал на веревочную лестницу.

Поколебавшись, Пакстон полез наверх. Не хотелось огорчать суетливого робота.

Петви прошмыгнул в темноте мимо него, склонился к приборной доске. Щелкнул тумблер, и панель осветилась.

— Здесь схематически отражается все, что происходит на поле. Сейчас экран пуст, конечно. Но во время боевых действий вы получаете абсолютное точное представление… А это — панель для корректировки артиллерийского огня, это — для отдачи команд войскам, а вот там…

Пакстон терпеливо слушал.

— Ну, как? — сияя от гордости, сказал Петви.

— Лучше не бывает, — сказал Пакстон.

— Загляните к нам завтра. Вы еще не то увидите.

И тут Пакстона осенило.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Вообще-то, — сказал он, — я и сам бы охотно потренировался. В юности я почитывал военные труды и, хоть это, может быть, нескромно с моей стороны, считал себя в некотором роде специалистом по тактике и стратегии.

— Сэр! — Петви пришел в востррг. — Хотите попробовать? — сказал он вполголоса.

— Не откажусь.

— Вы уверены, что справитесь с аппаратурой?

— Я внимательно слушал твои объяснения.

— Прекрасно. Дайте мне пятнадцать минут. Как только я доберусь на свой пункт, я подаю сигнал. После этого каждый из нас может в любой момент начинать атаку.

— Пятнадцать минут? — спросил Пакстон. — Послушай, Петви… А тебя все это не слишком затруднит?

— Сэр, — с чувством сказал Петви, — я буду только рад. Мы с мастером Грэмом уже насквозь изучили друг друга. Сами понимаете: скучно воевать все время с одним и тем же противником.

— Да, ты прав, — сказал. Пакстон. Он подождал, пока Петви покинет наблюдательный пункт, а затем спустился сам.

Тучи уплыли на запад, луна ярко светила на чистом небе, и окрестность была как на ладони. Только лес сливался в сплошную черную массу.

Что-то шевельнулось в кустах — или это ему показалось? Он укрылся под деревом и стал ждать.

Опять! Чья-то тень… и затем Пакстон увидел своего врага. Епископ прилетел, когда было уже совсем темно и шел дождь. Он мог не заметить полигона, а если и увидит сейчас, то едва ли догадается о его назначении.

Пакстон попытался вспомнить, о чем говорили в столовой после прихода епископа. Кажется, о Грэме и его военных упражнениях больше не упоминали.

«Ну что ж, — сказал себе Пакстон, — попытка не пытка». И стремглав, пригибаясь к земле, он бросился назад к полигону. Добежав до насыпи, он оглянулся: епископ, крадучись, шел следом за ним.

Прекрасно.

Стараясь не спешить, он спустился по ступенькам к щиту, прикрывавшему вход на полигон, нажал на кнопку и отошел в сторону.

Епископ, в шуршащей шелковой рясе, с пистолетом в руке, подошел, озираясь, к проему и некоторое время вглядывался в пустоту. Затем он ринулся на полигон.

Постояв немного, Пакстон вышел из темноты и надавил на вторую кнопку. Щит, словно железный занавес, опустился, наглухо закрыв проем.

Уф! Пакстон перевел дух. Все было кончено.

Хантер просчитался!

Теперь спешить некуда. Можно вернуться к Нельсону, а тот либо сам переправит его в надежное место, либо поможет организовать переезд.

Поднимаясь, он оступился и чуть было не полетел вниз — как вдруг раздался оглушительный взрыв. Пакстон привстал, морщась от боли и грохота… И эту минуту что-то прояснилось в его мозгу.

Он еще не понимал как следует, что с ним происходит, но знал, что ему надо делать, и, спрыгнув в лестницы, бросился обратно, к щиту.

С минуты на минуту Петви начнет атаку. Все было тихо после первого предупредительного удара, луна сияла на небе, и окрестность, словно необозримое кладбище, расстилалась вокруг, — но с минуты на минуту Петви начнет атаку! «Я должен вытащить его отсюда, — думал Пакстон или кто-то, отвечавший за него, — я не могу бросить его на верную смерть. Не могу. Не могу.

Я не могу убить человека».

«Но почему же, — возразил он сам себе. — Либо он, либо ты. Вопрос стоит только так. Ты борешься за свою жизнь! Или?..»

Он отыскал кнопку и через открывшийся проем выбрался на полигон. Каким одиночеством веяло от этой квадратной мили перепаханного снарядами пространства, отгороженного от всей остальной земли, словно место последнего суда!

«А ведь так оно и есть, — подумал он. — Место, где вершится суд над Человеком.

Юный Грэм, быть может, единственный из всех нас, кто по-настоящему честен. Он истинный варвар, как называет его дедя; он не лицемерит — и видит наше прошлое таким, каким оно было на самом деле, и живет по его законам».

Петви все еще молчал — вероятно, ждал ответного залпа. Впереди по искромсанному, вздыбленному полю брела одинокая фигура — это мог быть только епископ.

Громко окликнув его, Пакстон помчался наперерез, а епископ обернулся и наставил на него руку с пистолетом.

Пакстон остановился… Пистолет поднялся выше, из дула вырвалось голубоватое облачко, и Пакстона словно полоснуло по шее ниже уха, и потекло за воротник.

Он машинально отпрыгнул в сторону, бросился на землю и пополз. Терзаемый страхом, яростью и унижением, он нырнул в воронку.

Ах вот как. Он бежал, чтобы спасти его, а тот…

«Я должен был бросить его здесь», — подумал он. Он поднес руку к шее, и пальцы сделались липкими. Но боли он не чувствовал.

«Надо бежать отсюда, не тратить времени, а просто бежать. Пусть Петви убивает епископа».

Он выкарабкался из воронки, и в лунном свете перед ним блеснуло новенькое ружье, должно быть выпавшее из рук погибшего робота., В эту минуту Пакстон увидел епископа в колыхающейся рясе: он деловито шагал, спешил — хотел убедиться, что укокошил Пакстона!

Бежать было поздно и — странно сказать — расхотелось. Пакстон никогда ни к кому не питал настоящей ненависти, но теперь он узнал, что это такое, теперь его обуяла дикая ненависть, и утолить ее могло только убийство, без колебаний, без жалости.

Он поднял ружье, его пальцы нашли курок; из дула вырвалось пламя, грянул гром.

Но епископ не упал, даже не отшатнулся; словно в страшном сне, он шел крупными, размеренными шагами, слегка подавшись вперед, и ряса развевалась вокруг его ног; его тело вобрало в себя смертоносный огонь, но смерть словно отступила перед неукротимой волей уничтожить противника.

Теперь настала очередь епископа, он увидел Пакстона, и пистолет снова взметнулся. Пуля ударила Пакстона в грудь, другая, третья, полилась кровь, но что-то здесь было не так.

Ведь не могут же, в самом деле, двое людей с расстояния в дюжину футов палить друг в друга и при этом остаться на ногах.

Пакстон выпрямился во весь рост и опустил ружье. А в нескольких шагах от него остановился епископ, отшвырнув прочь пистолет.

Несколько минут они стояли, уставившись друг на друга в бледном свете луны, и ярость их таяла, как дым.

— Пакстон, — тупо спросил епископ, — кто сотворил это с нами?

И странно было слышать его слова, как если бы он спросил: кто помешал нам убить друг друга?

На миг Пакстону подумалось: а может, и вправду им следовало довести дело до конца? Потому что некогда убийство почиталось доблестью, оно было доказательством силы и мужества и чуть ли не давало право именоваться Человеком.

Но им не позволили убить друг друга.

Ведь нельзя же убить ближнего, стреляя из пугача пластмассовыми пульками, наполненными жидкостью, похожей на клюквенный сок. И невозможно застрелить из ружья, которое с грохотом изрыгает пламя и дым, и ничего больше, ибо оно заряжено холостыми патронами.

И разве это поле — не игрушечный театр войны, не игрушка ли вся эта артиллерия, все эти полностью переработанные бомбы, эти роботы-солдаты, которые разлетаются вдребезги под грохот канонады, чтобы потом их собрали вновь и опять послали в бой?

Епископ проговорил:

— Я чувствую себя последним дураком, Пакстон… — Он добавил еще несколько слов, которых никогда не произнес бы настоящий епископ, потому что настоящий епископ никогда себя дураком не чувствует.

Но Пакстон испытывал то же, что он.

— Пошли отсюда, — сказал он. — Забудем обо всем. Главное, — прибавил он, озираясь, — поскорей убраться отсюда.

Он вдруг с ужасом вспомнил о Петви.

Да нет же, о господи. Ничего не случится, если Петви откроет огонь. Да и не сделает он этого, ведь он отлично видит их на своем экране.

Как кибер, присматривающий за детьми. Он только следит, чтобы малыши не упали в воду, не лезли на крышу. Но в игры он не вмешивается. Он даже поощряет исподтишка их шалости, чтобы они могли разрядиться, найти выход своей энергии, подменив реальность игрой. И он не запрещает им воображать себя кем угодно, важничать, притворно гневаться и отважно размахивать саблей.

Когда они приблизились к проему, щит пополз вверх, а возле него стоял Петви, и вид у него был значительный и даже суровый. Они смущенно выбрались наружу.

— Джентльмены, — спросил Петви, — не желаете ли поиграть?

— Нет, — сказал Пакстон, — спасибо. Не знаю, правда, как его преосвященство…

— Можете говорить за обоих, дружище, — вмешался епископ.

— Мой друг и я наигрались вдоволь, — сказал Пакстон. — А ты молодец, что подстраховал нас, не дал нам поранить друг друга.

Петви изобразил удивление.

— Но почему здесь должны быть несчастные случаи? Это ведь только игра.

— Так мы и поняли. Куда нам идти теперь?

— Ну, — сказал робот, — куда угодно, только не назад.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевела с английского Т. Гинзбург}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Дж. Блиш} День статистика

Уиберг четырнадцать лет проработал за границей специальным корреспондентом «Нью-Йорк Таймс», из них десять посвятил еще и другой, совсем особой профессии и в разное время провел в общей сложности восемнадцать недель в Англии. (В подсчетах он, естественно, был весьма точен.) Вот почему жилище Эдмунда Джерарда Дарлинга сильно его удивило.

Служба Контроля над народонаселением была учреждена ровно десять лет назад, после страшного, охватившего весь мир голода 1980 года, и с тех пор Англия почти не изменилась. Выезжая по автостраде номер четыре из Лондона, Уиберг вновь увидал небоскребы, выросшие на месте Зеленого пояса, которым некогда обведен был город, — под такими же каменными громадами бесследно исчезли округ Узстчестер в штате Нью-Йорк, Арлингтон в Вирджинии, Ивенстон в Иллинойсе, Беркли в Калифорнии. Позднее таких махин почти не возводили, в этом больше не было нужды, раз численность населения не возрастала, однако построили их на скорую руку, и потому многие через некоторое время придется заменять новыми.

Городок Мейденхед, где уровень населения остановился на цифре 20 000 жителей, с виду тоже ничуть не переменился с тех пор, как Уиберг проезжал его в последний раз, направляясь в Оксфорд. (Тогда он наносил подобный визит специалисту по эрозии берегов Чарлзу Чарлстону Шеклтону, тот был отчасти еще и писатель.) Однако на этот раз у Мейденхед Тикет надо было свернуть с автострады, и неожиданно Уиберг оказался в самой настоящей сельской местности, он и не подозревал, что еще сохранилось такое, да не где-нибудь, а между Лондоном и Редингом!

Добрых пять миль он пробирался узеньким проселком — еле-еле впору проехать одной машине, сверху сплошь нависли ветви деревьев — и выехал на круглый, тоже обсаженный деревьями крохотный пятачок, который, кажется, переплюнул бы ребенок, не возвышайся посередине десятифутовая замшелая колонна — памятник павшим в первой мировой войне. По другую сторону ютилась деревня Шерлак Роу, куда он направлялся, там, кажется, всего-то было что церквушка, пивная да с полдюжины лавчонок. Должно быть, неподалеку был еще и пруд: откуда-то слабо доносилось утиное кряканье.

«Файтл», обитель романиста, тоже стояла на Хай-стрит, видимо единственной здешней улице. Большой двухэтажный дом, крыша соломенная, стены выбелены, дубовые балки когда-то были выкрашены в черный цвет. Солому совсем недавно сменили, поверх нее для защиты от птиц натянута проволочная сетка; в остальном вид у дома такой, словно его строили примерно в шестнадцатом веке, да так оно, вероятно, и есть.

Уиберг поставил свою старую машину в сторонке и нашарил в кармане куртки заготовленный агентством «Ассошиэйтед пресс» некролог, бумага чуть слышно, успокоительно зашуршала под рукой. Вынимать ее незачем, он уже выучил некролог наизусть. Именно эти гранки, доставленные почтой неделю назад, и заставили его пуститься в путь. Некролог должен появиться почти через год, но в печати уже сообщалось, что Дарлинг болен, а это всегда неплохой предлог — в сущности, им пользуешься чаще всего.

Он вылез из машины, подошел к огромной, точно у сарая, парадной двери и постучал; открыла чистенькая, румяная горничная. Он назвал себя.

— Да-да, мистер Уиберг, сэр Эдмунд вас дожидается, — сказала она, и по выговору он сразу узнал ирландку. — Может, хотите обождать в саду?

— С удовольствием.

Очевидно, эта девушка служит совсем недавно, ведь знаменитый писатель не просто дворянин, но награжден орденом «За заслуги», а значит, его надо величать куда торжественней; впрочем, по слухам, Дарлинг равнодушен к таким пустякам и уж наверно даже не подумал бы поправлять горничную.

Она провела гостя через просторную столовую, где дубовые балки потолка низко нависали над головой, а очаг сложен был из самодельного кирпича, отворила стеклянную дверь в глубине, и Уиберг оказался в саду. Сад размером примерно в пол-акра — розы, еще какие-то цветущие кусты, их огибают посыпанные песком дорожки, тут же несколько старых яблонь и груш и даже одна смоковница. Часть земли отведена под огород, в уголке под навесом высажены какие-то растеньица в горшках; от дороги и от соседей все это заслоняют плетень из ивовых прутьев и живая изгородь — стена вечнозеленого кустарника.

Но любопытней всего показался Уибергу кирпичный флигелек в глубине сада, предназначенный для гостей или, может быть, для прислуги. В некрологе сказано, что тут есть отдельная ванная (или туалетная, как до сих пор деликатно выражаются англичане из средних слоев); в этой-то пристройке Дарлинг писал свои книги в пору, когда с ним еще жила семья. Вначале у домика была островерхая черепичная крыша, но ее давно почти всю разобрали, чтобы оборудовать знаменитую маленькую обсерваторию.

«Здешние края не слишком подходили для астрономических наблюдений, даже когда самого Дарлинга еще и на свете не было, — думал Уиберг, — а впрочем, наверно, Дарлинга это мало трогало. Он любитель наук (однажды назвал их «лучшим в мире спортом для созерцателей») и свою обсерваторию построил не для настоящих изысканий — просто ему нравится смотреть на небо».

Уиберг заглянул в окно, но внутри не осталось и следа былых занятий владельца; видно, теперь этим домиком пользуется только горничная. Уиберг вздохнул. Он был человек не слишком чувствительный — просто не мог себе этого позволить, — но порой его и самого угнетала его профессия.

Он опять пошел бродить по саду, нюхал розы и желтофиоли. В Америке он желтофиолей никогда не видал; какой у них пряный, экзотический аромат… так пахнет цветущий табак, а может быть (вдруг подсказало воображение), травы, которыми пользовались для бальзамирования в Древнем Египте.

Потом его позвала горничная. Опять провела через столовую и дальше, по длинной и просторной, сворачивающей под прямым углом галерее с камином из шлифованного камня и стеной, сплошь уставленной книжными полками, к лестнице. На втором этаже помещалась спальня хозяина дома. Уиберг шагнул к двери.

— Осторожно, сэр! Голову! — крикнула девушка, но опоздала, он не успел нагнуться и ушиб макушку.

В комнате раздался смешок.

— Вам не первому досталось, — произнес мужской голос. — Если несешь сюда кой-что за пазухой, лучше поостеречься, черт подери.

Ударился Уиберг не сильно и тотчас про это забыл.

Эдмунд Джерард Дарлинг в теплом клетчатом халате, опираясь на гору подушек, полусидел в огромной постели — на пуховой перине, судя по тому, как глубоко утонуло в ней худое, слабое тело. Все еще внушительная грива волос, хоть они и поредели надо лбом по сравнению с последней фотографией, что красуется на суперобложках, и все те же очки — стекла без оправы, золотые дужки. Лицо его, лицо старого патриция, несмотря на болезнь, чуть пополнело, черты отяжелели, появилось в них что-то от доброго дядюшки — странно видеть это выражение у человека, который почти шестьдесят лет кряду в критических статьях немилосердно бичевал своих собратьев за невежество, за незнание самых основ родной литературы, не говоря уже о литературе мировой.

— Для меня большая честь и удовольствие видеть вас, сэр, — сказал Уиберг, доставая записную книжку.

— Жаль, что не могу отплатить такой же любезностью, — отозвался Дарлинг и указал гостю на глубокое кресло. — Впрочем, я давно уже вас поджидаю. В сущности, мысли мои занимает только один последний вопрос, и я был бы весьма признателен вам за прямой и честный ответ… разумеется, если вам позволено отвечать.

— Ну конечно, сэр, к вашим услугам. В конце концов, я ведь тоже пришел задавать вопросы. Спрашивайте.

— Кто вы? — спросил писатель. — Только предвестник палача или палач собственной персоной?

Уиберг смущенно, через силу усмехнулся.

— Право, я вас не понимаю сэр.

Но он прекрасно понял. Непонятно было другое: откуда у Дарлинга сведения, которые помогли додуматься до такого вопроса? Все десять лет важнейший секрет Службы Контроля охранялся самым тщательным образом.

— Если вы не желаете отвечать на мой вопрос, так и мне на ваши отвечать необязательно, — заметил Дарлинг. — Но не станете же вы отрицать, что у вас в кармане лежит мой некролог?

Обычное подозрение, Уибергу не раз приходилось с ним сталкиваться, и проще простого было ответить словно бы прямо и чистосердечно.

— Да, правда. Но ведь вы, конечно, знаете, что у «Таймс», да и у каждой большой газеты и крупного агентства печати заготовлены некрологи на случай несчастья с любым выдающимся деятелем, с любой знаменитостью. Естественно, время от времени наши сведения приходится подновлять; и, естественно, каждый репортер, когда его посылают брать у кого-нибудь интервью, для справок в них заглядывает.

— Я и сам начинал как журналист, — сказал Дарлинг. — И прекрасно знаю, что большие газеты обычно поручают такую пустяковую работу новичку, молокососу, а вовсе не специальному корреспонденту за границей.

— Не всякий, у кого берут интервью, удостоен Нобелевской премии, — возразил Уиберг. — А когда нобелевскому лауреату восемьдесят лет и сообщалось, что он болен, взять у него интервью, которое может оказаться последним, — задача отнюдь не для молокососа. Если вам угодно, сэр, считать, что цель моего прихода всего лишь освежить данные некролога, я бессилен вас переубедить. Пожалуй, в моем поручении есть и нечто зловещее, но вы, конечно, прекрасно понимаете, что это в конечном счете можно сказать почти обо всякой газетной работе.

— Знаю, знаю, — проворчал Дарлинг. — Стало быть, если вами сейчас не движет желание выставить себя в наиблагороднейшем свете, понимать надо так: уже одно то, что ко мне прислали не кого-нибудь, а вас, есть дань уважения. Верно?

— Н-ну… пожалуй, можно это определить и так, сэр, — сказал Уиберг.

По правде говоря, именно так он и собирался это определить.

— Чушь.

Уиберг пожал плечами.

— Повторяю, сэр, не в моей власти вас переубедить. Но мне очень жаль, что вы так поняли мой приход.

— А я не сказал, что понимаю ваш приход так или эдак. Я сказал — чушь. То, что вы мне тут наговорили, в общем верно, но к делу не относится и должно только ввести в заблуждение. Я ждал, что вы скажете мне правду, надо полагать, я имею на это право. А вы преподносите мне явный вздор. Очевидно, вы всегда так заговариваете зубы неподатливым клиентам.

Уиберг откинулся на спинку кресла, его опасения усиливались.

— Тогда объясните, пожалуйста, сэр, что же, по-вашему, относится к делу?

— Вы этого не заслужили. Но какой смысл умалчивать о том, что вы и сами знаете, а я как раз и хочу, чтобы вы все поняли, — сказал Дарлинг. — Ладно, пока не станем выходить за рамки дел газетных.

Он пошарил в нагрудном кармане, вынул сигарету, потом нажал кнопку звонка на ночном столике. Тотчас появилась горничная.

— Спички, — сказал Дарлинг.

— Сэр, так ведь доктор…

— А ну его, доктора, теперь-то я уже точно знаю, когда мне помирать. Да вы не огорчайтесь, принесите-ка мне спички и по дороге затопите камин.

День был еще теплый, но Уибергу тоже почему-то приятно было смотреть, как разгорался огонек. Дарлинг затянулся сигаретой, потом одобрительно ее оглядел.

— Чепуха вся эта статистика, — сказал он. — Кстати, это имеет самое прямое отношение к делу. Видите ли, мистер Уиберг, на седьмом десятке человека обуревает интерес к траурным извещениям. Начинают умирать герои твоего детства, начинают умирать твои друзья, и незаметно пробуждается интерес к смерти людей чужих, безразличных, а потом и таких, о ком никогда не слыхал.

Пожалуй, это не слишком достойное развлечение, тут есть и немалая доля злорадства — дескать, вот он умер, а я-то еще живой. Кто хоть сколько-нибудь склонен к самоанализу, тот, конечно, все острей ощущает, что становится день ото дня более одиноким в этом мире. И кто душевно не слишком богат, того, пожалуй, все сильней станет пугать собственная смерть.

По счастью, среди всего прочего я уже много лет увлекаюсь разными науками, особенно математикой. Я перечитал многое множество траурных объявлений в «Нью-Йорк Таймс», в лондонской «Таймс» и других больших газетах, сперва просматривал мельком, потом начал следить за ними внимательно — и стал замечать любопытные совпадения. Улавливаете ход моей мысли?

— Как будто улавливаю, — осторожно сказал Уиберг. — Какие же совпадения?

— Я мог бы привести вам наглядные примеры, но, думаю, довольно и общей картины. Чтобы заметить такие совпадения, нужно следить не только за крупными заголовками и официальными некрологами, но и за мелкими объявлениями в траурных рамках. И тогда убедишься, что в какой-то день умерло, допустим, необычайно много врачей сразу. В другой день — необычайно много юристов. И так далее.

Впервые я заметил это в день, когда разбился пассажирский самолет и погибли почти все руководители видной американской машиностроительной фирмы. Меня это поразило, ведь к тому времени в Америке стало правилом: одним и тем же рейсом могут лететь двое ведущих работников любой фирмы, но ни в коем случае не больше. Меня как осенило, я просмотрел мелкие объявления и увидел, что это был черный день для всех вообще машиностроителей. И еще одно престранное обстоятельство: почти все они погибли при разных дорожных катастрофах. Неудачное совпадение с тем злополучным самолетом, судя по всему, оказалось ключом к некоему установившемуся порядку.

Я занялся подсчетами. Обнаружил много других связей. Например, при дорожных катастрофах нередко погибали целые семьи, и в таких случаях чаще всего оказывалось, что жену соединяли с мужем не только узы брака, но и профессия.

— Любопытно… и попахивает мистикой, — согласился Уиберг. — Но, как вы сами сказали, это явно только совпадение. В такой малой выборке…

— Не так уж она мала, если следишь за этим двадцать лет подряд, — возразил Дарлинг. — И я теперь не верю, что тут случайные совпадения, вот только первая авиационная катастрофа случайно заставила меня присмотреться, что происходит.

И вообще речь уже не о том, чему верить или не верить. Я веду точный подсчет и время от времени передаю данные в вычислительный центр при Лондонском университете, только, понятно, не говорю программистам, к чему относятся эти цифры. Последние вычисления по критерию хи-квадрат делались как раз, когда вы телеграммой попросили меня вас принять. Я получил значимость в одну десятитысячную при доверительной вероятности 0,95. Никакие противники табака не могли с такой точностью высчитать вред курения, а ведь начиная примерно с 1950 года тысячи ослов от медицины и даже целые правительства действовали, опираясь на куда менее солидные цифры.

Попутно я занялся перепроверкой. Мне пришло в голову, что все решает возраст умирающих. Но критерий хи-квадрат показывает, что возраст тут ни при чем, с возрастом взаимосвязи совсем нет. Зато стало совершенно ясно, что люди, подлежащие смерти, подбираются на основе занятия, ремесла или профессии.

— М-м… Допустим на минуту, что ваши рассуждения верны. Как же, по-вашему, можно все это проделать?

— Как — не велика хитрость, — сказал Дарлинг. — Не может быть, чтобы все эти люди умирали естественной смертью, ведь природа, силы биологические не отбирают свои жертвы так тщательно и не уничтожают их за такой строго определенный отрезок времени. Существенно здесь не как, а почему. А на это возможен только один-единственный ответ.

— Какой же?

— Такова политика.

— Простите, сэр, — возразил Уиберг, — но при всем моем к вам уважении должен признаться, что это… м-м… несколько отдает сумасшествием.

— Это и есть сумасшествие, еще какое, но так все и происходит, чего вы, кстати, не оспариваете. И сошел с ума не я, а те, кто ввел такую политику.

— Но что пользы в подобной политике… вернее, какую тут пользу можно себе представить?

Через очки без оправы старый писатель посмотрел на Уиберга в упор, прямо в глаза.

— Всемирная Служба Контроля над народонаселением официально существует уже десять лет, а негласно, должно быть, все двадцать, — сказал он. — И действует она успешно: численность населения держится теперь на одном и том же уровне. Почти все люди верят — им так объясняют, — что соль тут в принудительном контроле над рождаемостью. И никто не задумывается над тем, что для подлинной стабильности народонаселения требуется еще и точно предсказуемая экономика. Еще об одном люди не задумываются, и этого им уже не объясняют, больше того, сведения, которые необходимы, чтобы прийти к такому выводу, теперь замалчиваются даже в начальной школе: при нашем нынешнем уровне знаний можно предопределить только число рождений; мы пока не умеем предопределять, кто родится. Ну, то есть, уже можно заранее определить пол ребенка, это не сложно; но не предусмотришь, родится ли архитектор, чернорабочий или просто никчемный тупица.

А между тем при полном контроле над экономикой общество в каждый данный период может позволить себе иметь лишь строго ограниченное число архитекторов, чернорабочих и тупиц. И поскольку этого нельзя достичь контролем над рождаемостью, приходится достигать этого путем контроля над смертностью. А потому, когда у вас образуется экономически невыгодный излишек, допустим, писателей, вы такой излишек устраняете. Понятно, вы стараетесь устранять самых старых; но ведь нельзя предсказать заранее, когда именно образуется подобный излишек, а потому и возраст тех, что окажутся самыми старыми к моменту удаления излишков, далеко не всегда одинаков, и тут трудно установить статистическую закономерность. Вероятно, есть еще и тактические соображения: для сокрытия истины стараются, чтобы каждая такая смерть казалась случайной, с остальными никак не связанной, а для этого, скорее всего, приходится убивать и кое-кого из молодых представителей данной профессии, а кое-кого из стариков оставить до поры, покуда сама природа с ними не расправится.

И конечно, такой порядок очень упрощает задачу историка. Если тебе известно, что при существующей системе такому-то писателю назначено умереть примерно или даже точно в такой-то день, уже не упустишь случая взять последнее интервью и освежить данные некролога. Тот же или сходный предлог — скажем, очередной визит врача, постоянно пользующего намеченную жертву, — может стать и причиной смерти.

Итак, вернемся к моему самому первому вопросу, мистер Уиберг. Кто же вы такой — ангел смерти собственной персоной или всего лишь его предвестник?

Наступило молчание, только вдруг затрещало пламя в камине. Наконец Уиберг заговорил.

— Я не могу сказать вам, основательна ли ваша догадка. Как вы справедливо заметили в начале нашей беседы, если бы догадка эта была верна, то, естественно, я не имел бы права ее подтвердить. Скажу одно: я безмерно восхищен вашей откровенностью… и не слишком ею удивлен.

Но допустим на минуту, что вы не ошибаетесь, и сделаем еще один логический шаг. Предположим, все обстоит так, как вы говорите. Предположим далее, что вас намечено… «устранить»… к примеру, через год. И предположим, наконец, что я послан был всего лишь взять у вас последнее интервью — и ничего больше. Тогда, пожалуй, высказав мне свои умозаключения, вы бы просто вынудили меня вместо этого стать вашим палачом, не так ли?

— Очень может быть, — на удивление весело согласился Дарлинг. — Такие последствия я тоже предвидел. Я прожил богатую, насыщенную жизнь, а теперешний мой недуг изрядно мне досаждает, и я прекрасно знаю, что он неизлечим, стало быть, маяться годом меньше — не такая уж страшная потеря. С другой стороны, риск, пожалуй, невелик. Убить меня годом раньше значило бы несколько нарушить математическую стройность и закономерность всей системы. Нарушение не бог весть какое серьезное, но ведь бюрократам ненавистно всякое, даже самое пустячное отклонение от установленного порядка. Так или иначе, мне-то все равно. А вот насчет вас я не уверен, мистер Уиберг. Совсем не уверен.

— Насчет меня? — растерялся Уиберг. — При чем тут я?

Никаких сомнений — в глазах Дарлинга вспыхнул прежний насмешливый, злорадный огонек.

— Вы — статистик. Это ясно, ведь вы с такой легкостью понимали мою специальную терминологию. Ну а я математик-любитель, интересы мои не ограничивались теорией вероятностей; в частности, я занимался еще и проективной геометрией. Я наблюдал за статистикой, за уровнем народонаселения и смертностью, а кроме того, еще и чертил кривые. И потому мне известно, что моя смерть настанет четырнадцатого апреля будущего года. Назовем этот день для памяти Днем писателя.

Так вот, мистер Уиберг. Мне известно также, что третье ноября нынешнего года можно будет назвать Днем статистика. И, мне кажется, вы не настолько молоды, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, мистер Уиберг.

Вот я и спрашиваю: а у вас хватит мужества встретить этот день? Ну-с? Хватит у вас мужества? Отвечайте, мистер Уиберг, отвечайте. Вам не так уж много осталось.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевела с английского Нора Галь}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Кир Булычёв} Лёшенька-Леонардо

— Ты чего так поздно? Опять у Щеглов была?

Всем своим видом Ложкин изображал голодного, неухоженного, брошенного на произвол судьбы мужа.

— Что поделаешь, — вздохнула жена, спеша на кухню поставить чайник. — Надо помочь. Больше у них родственников нету. А сегодня профсоюзное собрание. Боря — член месткома, Клара в кассе взаимопомощи. Кому с Лешенькой сидеть?

— Почему же тебе? В конце концов, рожали ребенка, должны были осознавать ответственность.

— Ты чего пирожки не ел? Я тебе на буфете оставила.

— Не хотелось.

Жена Ложкина быстро собирала на стол, разговаривала оживленно, чувствовала вину перед мужем, покинутым ради чужого ребенка.

— …Такой веселенький, милый, улыбается. Садись за стол, все готово. Сегодня увидел меня и лепечет: «Баба, баба!»

— Сколько ему?

— Третий месяц пошел.

— Преувеличиваешь. В три месяца они еще не разговаривают.

— Я и сама удивилась. Говорю Кларе: «Слышишь?», а Клара не слышала.

— Еще бы.

— Возьми пирожок, ты любишь с капустой. Он вообще мальчик очень продвинутый. Мать сегодня в спешке кофту наизнанку надела, а он мне подмигнул — разве, говорит, не смешно, тетя Даша?

— Воображение, — сказал Ложкин. — Пустое женское воображение.

— Не веришь? Пойди, погляди. Прогуляйся, тебе не вредно.

— И пойду, — сказал Ложкин. — Завтра же пойду. Чтобы изгнать дурь из твоей головы.

В четверг Ложкин, сдержав слово, пошел к Щеглам. Щеглы, родственники по женской линии, как раз собирались в кино.

— Я уж думала, вы забыли, — с укором сказала Клара. Она умела и любила принимать чужие одолжения.

— Сегодня Николай Иванович с Лешенькой посидит, — сказала баба Даша. — Мне по дому дел много.

— Не с Лешенькой, а с Леонардо, — поправил Борис Щегол, завязывая галстук. — А у вас, Николай Иванович, есть опыт общения с грудными детьми?

— Троим образование дал, — сказал Ложкин. — Разлетелись мои птенцы.

— Образование — не аргумент, — сказал Щегол. — Образование дает государство. Грудной ребенок — иная проблема. Почитайте книгу «Наш ребенок», вон там на полке стоит. Вы, наверное, ничего не слыхали о научном воспитании детей?

Ложкин не слушал. Он смотрел на ребенка, лежавшего в кроватке. Ребенок сосредоточенно разглядывал погремушку.

— Агу, — сказал Ложкин, — агусеньки.

— Агу, — вежливо откликнулся малыш, отвечая на приветствие.

— Боря, осталось десять минут, — сказала Клара. — Где сахарная водичка, найдете? Пеленки в комоде на верхней полке.

Николай Иванович остался с ребенком один.

Он постоял у постельки, любуясь мальчиком, после чего неожиданно для самого себя спросил:

— Тебе почитать чего-нибудь?

— Пожалуй, — сказал младенец.

— А что почитать-то?

— Селе… сере… серебряные коньки, — ответил Лешенька. — Баба читала.

Язык еще не полностью повиновался ребенку.

Лешенька-Леонардо протянул ручонку к шкафу, показывая, где стоит книжка.

— Может, про репку почитаем? — спросил Ложкин с сомнением, но ребенок отрицательно помотал головкой и отложил погремушку в сторону.

Ложкин читал больше часа, утомился, сам выпил всю сахарную водичку, а дивный ребенок ни разу не намочил пеленок, не спал, не хныкал, увлеченно слушал, изредка прерывая чтение деловыми вопросами: «А что такое снег? Голландия — это где?»

Старик Ложкин как мог удовлетворял любопытство младенца и все больше поддавался очарованию его яркой личности.

К тому времени, когда родители вернулись из кино, дед с мальчиком подружились, на прощанье Леонардик махал Ложкину ручкой и лепетал:

— Сколей плиходи, завтла плиходи, деда.

Родители не прислушивались к щебетанию крошки.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

С этого дня Ложкин старался почаще подменять жену. В сущности, он превратился в няньку. Щеглы не возражали. Они были активными молодыми людьми, любили кататься на лыжах, ходить в походы, посещать зрелищные предприятия и общаться с друзьями.

Месяца через два Лешенька научился сидеть на стульчике, язык его слушался, запас слов значительно вырос. Лешенька не раз выражал деду сожаление, что неокрепшие ножки не позволяют ему выйти на улицу и побывать в интересующих его местах.

Порой Ложкин вывозил Лешеньку в коляске, тот жадно крутил головой по сторонам и время от времени задавал вопросы — почему облака не падают на землю, что делает собачка у столба, почему у женщин усы не растут и так далее. Ложкин по мере сил и знаний удовлетворял его любопытство. Дома они принимались за чтение, а иногда Ложкин рассказывал ребенку о событиях своей долгой жизни, о городах и странах, о великих людях и необычных профессиях.

Как-то Лешенька сказал деду:

— Попроси маму Клару, пусть разрешит мне учиться читать. Ведь шестой месяц уже-пошел. В моем возрасте Лев Толстой уже обдумывал сюжет повести «Детство»…

— Сомневаюсь, — сказал Ложкин, имея в виду и Льва Толстого, и маму Клару. — Но попробую.

Он отправился на кухню, где Клара, только что вернувшись из гостей, готовила на утро сырники.

— Клара, тут такое дело… — сказал он. — Что будем с Лешенькой делать?

— А что? Нездоров? Лобик горячий?

Мама Клара была неплохой мамой. Сына она любила, заботилась о нем, сама укачивала Леонардика перед сном, что, правда, не нравилось ребенку, ибо отвлекало от серьезных мыслей.

— Лобик в порядке, — сказал Ложкин. — Только мы с ним думали, не пора ли научиться читать. В его возрасте Лев Толстой, возможно, уже и писал.

— Что старый, что малый, — вздохнула Клара. — Шли бы вы домой, дядя Коля. Приходите завтра. Придете? А то у нас собрание на работе… Да, и заодно зайдите утречком на питательный пункт за молоком и кефиром.

Ребенка Клара не кормила, да Лешенька и не настаивал на этом. Ему было бы неловко кормиться таким образом.

Как-то Лешеньку отнесли к врачу сделать анализы и проверить здоровье. Все оказалось в порядке, мальчик по совету Ложкина помалкивал, улыбался беззубым ртом, но заинтересовался медициной — на него произвели впечатление обстановка в поликлинике и медицинская аппаратура.

— Знаешь, дедушка, — сказал он Ложкину по возвращении, — мне захотелось стать врачом. Это благородная профессия. Я понимаю, что придется упорно учиться, но я к этому готов.

В последующие недели Лешенька с некоторой помощью Ложкина овладел грамотой, и старик подарил ему электрический фонарик, чтобы читать под одеялом, когда родители уснут.

Но позвольте, как же так? Куда смотрели родители? Неужели они не заметили, что в колыбельке горит свет, неужели они были так слепы, что проглядели то, что было очевидно постороннему человеку — старику Ложкину, который однажды в присутствии бабы Даши произнес следующие малопонятные, но многозначительные слова:

«Полтысячи лет Земля ждала своего следующего универсального гения. Я вижу знак судьбы в том, что мальчика назвали Леонардом Борисовичем!»

Впрочем, со стороны всегда видней.

А время шло. В день лешенькиного девятимесячного юбилея папа принес сыну подарок — новую погремушку. Лешенька в это время сидел в кроватке и слушал, как Ложкин читает ему вслух «Опыты» Монтеня.

— Гляди, какая игрушечка, — сказал Борис. Он, как всегда, спешил и уже повернулся, чтобы уйти, но Леонардо сказал задумчиво:

— Как это ни парадоксально, погремушка напоминает мне пространственную модель Солнечной системы.

Борис возмутился:

— Дядя Коля, что за чепуху вы ребенку читаете? Как будто нет хороших детских книг. Про курочку и яичко, например, я сам покупал. Куда вы ее дели?

Ложкин промолчал, потому что Лешенька из книжки про курочку делал бумажных голубей, чтобы выяснить принципы планирующего полета.

Борис Щегол отнял у старика «Опыты» Монтеня и унес из комнаты.

Несколько дней спустя имел место эпизод с участием Клары Щегол. Она принесла Лешеньке тарелочку с протертым супом. Ложкин сидел перед мальчиком, водя пальцем в толстой книге.

— Чего вы это там бормочете? — спросила она.

— Шведским языком занимаемся, — признался, краснея, Николай Иванович.

— Ну ладно, играйте, — сказала Клара.

Лешенька положил ручку на ладонь старику: не обращай, дескать, внимания.

Оба слышали, как в соседней комнате Клара рассказывала приятельнице:

— Мой-то, кроха, сейчас захожу в комнату, а он бормочет на птичьем языке.

— Он у тебя уже разговаривает?

— Скоро начнет. Ужас, какой развитой ребенок. И что удивительно: к нам один сосед-старичок ходит, по хозяйству помогает, так он этот птичий язык понимает.

— Старики часто впадают в детство, — сказала подруга.

Леонардик вздохнул и прошептал Ложкину:

— Не обижайся. В сущности, мои родители добрые, милые люди. Но как я порой от них устаю!

Женщины вошли в комнату. Приятельница принялась ахать и повторять, какой крохотулечка и тютюсенька этот ребенок.

— Скажи: ма-ма.

— Ма-ма, — послушно ответил Лешенька.

— Ух ты, моя прелесть. До чего на тебя похож, Клара!

Леонардику стало скучно. Он обернулся к Ложкину:

— Продолжим наши занятия?

Но женщины не слышали этих слов. Они уже говорили о своем.

Когда Лешенька научился ходить, они с Ложкиным устроили тайник под половицей, куда старик складывал новые книги и свежие номера научных журналов. Леонардик как раз принялся за свою первую статью о причинах акселерации у детей. Чтобы не смущать родителей, он продиктовал ее Ложкину и заодно попросил дедушку подписать ее своим именем.

Приблизительно к трем годам Леша, неожиданно для Ложкина, охладел к естественным наукам и переключился на литературу по морально-этическим вопросам. Детское воображение Леонардика поразил Фрейд.

— Что с тобой творится? — недоумевал Ложкин. — Ты забываешь о своем предназначении — стать новым Леонардо и обогатить человечество великими открытиями. Ты забыл, что ты — гомо футурус, человек будущего?

— Допускаю такую возможность, — печально согласился ребенок. — Но должен тебе заметить, что я стою перед неразрешимой дилеммой. Помимо долга перед человечеством, у меня долг перед родителями. Я не хочу пугать их тем, что я — интеллектуальный урод. Их инстинкт самосохранения протестует против моей исключительности. Они хотят, чтобы все было как положено или, в крайнем случае, чуть-чуть лучше. Они хотели бы гордиться мною, но лишь до пределов, понятных их друзьям. И я, жалея их, вынужден таиться. Чем дальше, тем больше.

— Может, поговорить с ними в открытую? Так, мол, и так.

— Бесполезно, — вздохнул Леонардик.

Когда Ложкин на другой день пришел к Щеглам, держа подмышкой томик Спинозы, он увидел, что мальчик сидит за столом рядом с отцом и учится читать по складам.

— Ма-ма Ма-ше ка-шу…, — покорно повторял он.

— Какие успехи! — восхищался Борис. — Уже читает! А? Как вам нравится?

И тут Ложкин не выдержал.

— Нет, это невозможно. Не могу молчать! — воскликнул он, вспомнив Толстого. — Ваш ребенок тратит половину своей творческой энергии на то, чтобы казаться вам таким, каким вы хотите его увидеть. Он постепенно превращается из универсального гения в гения лицемерия!

— Дедушка, не надо! — в голосе Лешеньки булькали слезы.

— Чтобы угодить вам, он забросил научную работу.

— Ты что это, дядя Коля? Издеваешься? — спросил Щегол.

— Неужели вы не замечаете, что дома лежат книги, в которых вы, Боря, не понимаете ни слова? Нет, это… это… Я напишу в Академию наук!

— Ах, напишешь? — Борис поднялся со стула. — Писать все вы умеете. А как позаботиться о ребенке — вас не дозовешься. Так вот, обойдемся мы без советчиков. Не дам тебе калечить ребенка!

— Он вундеркинд!

— От такого слышу!

Ложкин схватился за сердце, а Борис понял, что наговорил лишнего.

— Николай Иванович, — сказал он спокойнее, — вы уж не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь. Леонардик обыкновенный способный ребенок, и я лично этим горжусь.

— Не вмешивайся, деда, — сказал Лешенька, — Ничего хорошего из этого не выйдет. Мы бессильны преодолеть инерцию родительских стереотипов.

— Но ведь вас тоже ждет слава, — прибегнул к последнему аргументу Ложкин. — Как родителей гения. Ну, представьте, что вы родили чемпиона мира по фигурному катанию…

— Это другое дело, — сказал Борис. — Это всем ясно. Это бывает.

И тогда Ложкин догадался, что Щегол давно обо всем подозревает, но отметает подозрения.

— Мы сегодня выучили пять букв алфавита, — вмешался в беседу Лешенька. — И у папы хорошее настроение. С точки зрения морали мне это важнее, чем психоанализ.

— Боря, слышите? Откуда обыкновенному ребенку знать о психоанализе?

— От вас набрался, — отрезал Боря. — И забудет.

— Забуду, папочка, — пообещал Леонардик.

Прошло еще три года.

Скоро Леонардик пойдет в школу. Он уже довольно сносно читает и умеет писать печатными буквами. Ложкин к Щеглам не ходит. Один раз старик встретил Лешу на улице, бросился было к нему, но мальчик остановил его движением руки.

— Не надо, дедушка, — сказал он. — Подождем до института.

— Ты в это веришь?

Лешенька пожал плечами.

Сзади, в десяти шагах, шла Клара, катила коляску, в которой лежала девочка месяцев трех от роду и тихо напевала: «Уж вечер. Облаков летучая гряда…». Мама Клара остановилась, улыбнулась своим мыслям, поглядела с умилением на своего второго ребенка и, вынув из-под подушечки соску, сунула ее девочке.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Поль Валери} Сократ и его врач

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

Сократ. Ты бросаешь меня?

Эриксимах. Я спешу к больной женщине.

Сократ. Боги милосердные, но я-то все еще страдаю! Я совершенно разбит. Голова пустая и тяжелая, во рту пересохло и какая-то горечь; в ушах звон, и такая тяжесть во всем теле, точно я сам превратился в воплощение всех моих противоречий.

Эриксимах. К вечеру тебе станет лучше. А завтра поправишься.

Сократ. Умоляю тебя, останься. Я уверен, как только ты выйдешь за дверь, я совсем расхвораюсь. За тобой опять прибегут, вот увидишь! Оставь свой плащ, не бери палку, положи на место фонарь.

Эриксимах. Но меня ждут. Кто-то вот так же корчится на своем ложе и молит богов, чтобы я поторопился… Послушай, Сократ, я привык ставить тебя выше всех смертных. Призови на помощь возвышенное спокойствие своего разума, прогони страхи — говорю тебе, что они ложные. Продолжай принимать подогретую воду. Поменьше думай. Отлежись. Следи, как меркнет солнечный луч на стене, как свет мешается с тенью и постепенно день уступает место ночи. Время само по себе великий целитель. Говорю тебе, кризис прошел. Твой организм одержал победу. Завтра, когда взойдет солнце, ты будешь бодр и весел, Ну, я побежал.

Сократ. Что ж, иди. Только сначала ответь на один вопрос. Всего один. Я не отпущу тебя, пока ты не поможешь мне уяснить то, что меня тревожит. Видишь ли, я хотел бы знать..

Эриксимах. Ага, значит тебе действительно полегчало! Наш мудрец воскрес и опять принимается размышлять. И, разумеется, о высоких материях, куда более возвышенных, чем тошнота и лихорадка!

Сократ. Нет, нет. Я вовсе не чувствую себя здоровым. Меня угнетает именно мысль о моей болезни. Послушай… Если ты сейчас уйдешь и ничего мне не скажешь, этот вопрос не даст мне покоя, и все услуги, которые ты мне оказал, пропадут даром по твоей же вине. Снова начнется лихорадка, снова бессонница или, наоборот, сонливость. Выслушай меня, Эриксимах.

Эриксимах. Ну хорошо, хорошо… Говори. Но, клянусь, одной ногой я уже за порогом!

Сократ. Скажи мне… Вот ты все время твердишь, что я снова стану совершенно здоров и ко мне вернутся все мои способности, все равно как ветвь, которую пригнула к земле рука ребенка или птица своим весом, выпрямляется, когда ее отпустят, и, немного поколебавшись, возвращается к прежнему состоянию, — так?

Эриксимах. Вот именно.

Сократ. И в то же время ты говоришь мне, что тебе надо бежать к кому-то другому, которому ты тоже нужен, а от него ты, надо полагать, понесешься к третьему, и так далее и так далее. Как же ты можешь, видя столько разных людей, наблюдая различные болезни, с такой уверенностью предсказывать, чем кончится недуг, как тебе удается предвидеть, улучшится или ухудшится состояние всех этих больных, между которыми нет ничего общего, кроме того, что они больны, и которые похожи друг на друга только тем, что все они охают и стонут?

Эриксимах. Но разве ты не перескакиваешь от одной мысли к другой? Разве, меняя собеседника, ты не меняешь одновременно манеру говорить, тон беседы? Будто ты не знаешь (а ты это великолепно знаешь), что аргументы, которыми ты опроверг Зенона, вовсе не те, которыми ты покорил нашего Федра! Неужели ты стал бы разгадывать, успокаивать и исцелять все души одним способом, одними и теми же лекарствами?

Сократ. Постой. Не перебивай меня. Если твое время дорого, то время моей мысли мимолетно. Когда я желаю что-то понять, то именно этот миг, миг желания, самый благоприятный для того, чтобы ум мой мог усвоить объяснения, которые ему предлагают. Ум тем более восприимчив, чем более он расположен сам произвести то, к чему он стремится… Впрочем, это относится к любой пище, не правда ли, и то же самое, говорят, происходит при оплодотворении, верно?

Эриксимах. Да, я слыхал об этом.

Сократ. Позволь, я изложу тебе в самом первозданном виде суть того, что меня поразило. Речь идет о тебе. Ты тот, кто помог мне или пытался помочь, но сейчас я буду рассматривать тебя только как человека, который обладает способностью оказывать мне эту помощь, мне и многим другим. Твое искусство — вот что для меня загадка. Я спрашиваю себя, каким образом ты знаешь то, что ты знаешь, каким должен быть твой разум, чтобы он мог снабдить тебя умением говорить, как ты говорил со мной только что — без обмана и ложной самоуверенности, сказав или, вернее, предсказав, что завтра я исцелюсь и мое тело восстановит все свои силы, едва лишь забрезжит день. Мне кажется чудом уже то, что ты существуешь, ты, врач, и твоя медицина; чудо — то, что дает тебе возможность читать в моем организме его будущее и предугадывать поворот к лучшему. Это тело — мое, я его хозяин, а между тем оно доверяет свои тайны не мне, а тебе, оно не докучает тебе своими недомоганиями, своей болью и усталостью, не извергает их на тебя, словно брань и проклятья, когда ему что-то не нравится. Со мной, с моим духом мое тело обращается, словно с собакой: вместо разумных объяснений ей грозят или наказывают ее; а с тобой оно говорит ясным и вразумительным языком, оно объясняет тебе, чего оно хочет, чего не хочет, что и как с ним происходит и почему это происходит. Как странно, что ты знаешь обо мне в тысячу раз больше, чем я сам, и что я наг и прозрачен перед лучом твоего знания, для себя же самого я темен и непроницаем. Да что я говорю! Ты даже видишь то, чем я еще не успел стать, ты предуказываешь моему телу некое благо, которому оно обязано следовать, которое оно обретет как бы по твоей воле и в назначенный тобою срок. Подожди! Ты на меня так смотришь, как будто удивляешься моему удивлению, словно я задаю тебе детский вопрос.

Эриксимах. Я жду, о славнейший из мудрецов, и я действительно удивлен. И все же прошу тебя, не забудь, что каждое из твоих слов удлиняет чье-то тревожное ожидание…

Сократ. Да ты выслушай меня. Ведь ты часто заходишь ко мне, слушаешь разговоры моих друзей со мною, сам в них участвуешь… Ты прекрасно знаешь, что я целыми днями, если только меня не отвлекают разные житейские дела, только и делаю, что вопрошаю самого себя. Я делаю это мысленно или с помощью собеседника, незаметно для него направляя его мысль, показывая ему противоречия в его суждениях, — так, всеми способами, я стараюсь получить по возможности правильное, непредвзятое представление о самом себе: по-моему, нет другого предмета, в который стоило бы углубиться больше, чем в этот… И я пришел к выводу, что другого «я», более достойного жить, не существует, ибо цель жизни, как мне кажется, состоит вот в чем: все отпущенное нам время и все силы надо употребить на то, чтобы сотворить или отыскать нечто такое, что сделало бы совершенно ненужным, немыслимым и нелепым всякую попытку начать жизнь заново. Одним словом, жизнь должна быть такой, чтобы не нужно было ее повторять. То есть первейшим желанием, пронизывающим всю жизнь, должно быть стремление познать самого себя с такой полнотой, чтобы к тому времени, когда твоя жизнь достигнет наивысшей точки, ничто уже не могло бы ее перестроить, ничто не изменило бы ее форму и способы самоосуществления. Так бывает, когда растет дитя, когда первые, еще несмелые движения раз от разу обогащают его опыт, копятся и складываются, постепенно превращая его в господина над собственным телом и чувственными вещами, и эта власть, будучи однажды приобретена, не может более возрастать или видоизменяться, и даже мысленно ее невозможно воспроизвести иначе, чем она есть. Это конечное обладание собой будет и пределом самопознания и, как последняя капля, до краев наполнит сосуд. И коль скоро мера будет исчерпана, я пойму, что срок моей жизни истек.

Ну так вот, друг мой Эриксимах, я всеми силами стремился к этой цели… Разумеется, я не стану утверждать, что познал во всех подробностях мое смертное тело — откуда мне было знать, какие беды еще могут на него свалиться. Но зато я льстил себя мыслью, что моя душа сумеет обуздать если не все, что творится с телом (ибо есть муки, утолить которые никто не властен, и есть испытания, которые невозможно перенести), то по крайней мере все, что, исходя от тела, силится отвратить нас от Истины, от Красоты и от Справедливости. А ты, ты заставил меня усомниться в самой сути моих убеждений и надежд. Ты показал, что ты знаешь меня лучше, чем я сам, что ты способен даже предвидеть перемену моего самочувствия: ты уже видишь меня веселым и полным сил, между тем как сам я еще нахожу себя больным и беспомощным. Выходит, все мои усилия, вся моя философия — ребячество, мое умение управлять собой изнутри рушится перед твоим искусством, действующим извне, искусством, которое уловляет и мое тело, и мою душу вместе в одну общую сеть, сеть твоей хитро сплетенной науки так что весь мир моей мысли единым махом очутился у тебя в плену?

Эриксимах. Полно, не превращай меня в чудовище, великий Сократ… Я отнюдь не всесилен и не всемогущ, как ты воображаешь. Слишком очевидны рубежи моих возможностей. Если уж говорить правду, я имею дело лишь с феноменами, я пытаюсь разобраться в сложном нагромождении явлений, чтобы облегчить насколько возможно участь людей, тех, кто просит у меня совета; и, делая это, я стараюсь причинить им как можно меньше вреда, ибо, заметь, лекарю надлежит бояться собственного искусства Он не торопится обнажать свое оружие Это верно, что я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, — ты и представить себе не можешь, насколько лучше… Лучше, чем тебе, мне ведомо, что делается у тебя в животе и даже в твоей голове, столь светлой, Сократ; я действительно могу сказать — хоть и не с полной гарантией, но почти наверняка, — что будет с тобой завтра, в каком настроении ты проснешься. Но во что выльется это настроение, какие превосходные мысли внезапно придут тебе в голову и чем ты порадуешь и восхитишь нас вечером — вот этого, мой Сократ, я не знаю Если бы я умел это предсказать, твоя слава была бы моей славой, люди и боги сочли бы меня Сверхсократом… Ты не постигаешь себя, ибо ты смертен, и твой дух, слишком высокий для смертного, но стесненный ограниченным временем, вынужден отделять себя от всякого бремени тленности; если бы ты знал то, что знаю я, ты не мог бы знать того, что ты знаешь… Прощай. Препоручаю тебя, вместе с твоим демоном и твоим телом, заботам благосклонного Асклепия.

Сократ. Да, но… Ушел. Уже ушел! Эти врачи вечно куда-то бегут. Не знаю, впрочем, что было бы с медициной, да и со смертными, если бы к каждому был приставлен врач, который бодрствовал бы день и ночь, ни на минуту не переставая наблюдать за пациентом… Этот меня покинул. Оставил меня на полпути между тем, что он знает, а я не знаю, и тем, о чем знаю я, а он не догадывается… Мой дух все еще смутен, его заволакивают облака посторонних чувств; и, как оракул, я повторяю странные, полные смысла и бессмыслицы слова: «На мне держится все, а сам я — вишу на волоске!»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«Ты меня… до того заговорил, что в голове у меня полная путаница, И еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож, и видом, и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое — я оцепенел… Не знаю, как тебе и отвечать».

Так говорит, обращаясь к Сократу, персонаж одного из произведений Платона. Впечатление, по-видимому, отвечавшее действительности. Афинский философ Сократ, сын Софрониска, был тем, что называется лицо без определенных занятий. Ни одной строчки, написанной им, до нас не дошло, и нет оснований предполагать, что он что-либо написал. Этого человека можно было видеть на улицах и базарах, он подходил к толпе, слушавшей какого-нибудь краснобая, и задавал оратору самые простые вопросы. Они касались не столько существа дела, сколько принципов мышления. В конце концов противник начинал путаться и растерянно умолкал. Сократ был чрезвычайно популярен. Нищий и независимый, он презрительно отклонил попытки правительства тридцати тиранов привлечь его на свою сторону. Нет никаких сведений о болезни Сократа и о враче по имени Эриксимах. В 399 году до н. э. родоначальник диалектики, или искусства отыскивать истину путем методического вскрытия противоречий в ответах оппонента, был привлечен к суду по обвинению в непочтении к богам. В речи перед судьями, художественно пересказанной Платоном в знаменитой «Апологии», Сократ говорил о своем демоне — внутреннем голосе, который повелевает ему следовать правде. Он был казнен (выпил яд), отказавшись от негласно сделанного ему предложения покинуть Афины.

Эта краткая справка нужна, чтобы оценить дистанцию между историческим Сократом и образом, который создан классиком французской литературы XX века Полем Валери. Подражая Платону, Валери написал свое произведение в форме диалога. О чем спорит выздоравливающий философ с медиком, которого ждут новые больные? Не так легко прокомментировать диалог Валери, многозначный, как всякое истинное произведение искусства; попробуем вскрыть один из его слоев.

Медицина — такова уж ее природа — вынуждена сопрягать две противоположные точки зрения на человека. Имея дело с человеческой индивидуальностью, врач должен уметь понять внутренний мир пациента — мысленно поставить себя на его место. Но как ученый он обязан отделиться от своего «объекта», взглянуть на него со стороны. Парадокс медицины заключается в том, что именно этот путь отчуждения обеспечил ее прогресс. Достижения медицины стали возможны благодаря тому, что она сделала организм человека предметом объективного естественнонаучного исследования.

Врач Эриксимах олицетворяет науку — ту науку, которая проникла в тайны человеческого тела извне. Но «тело» это — Сократ. Тот самый Сократ, который избрал своим лозунгом слова, начертанные на храме дельфийского оракула:

«Познай самого себя». Сократ, для которого самосознание есть самопознание. И ему кажется, что лекарь, читающий его болезнь, словно открытую книгу, подрывает доверие к этому лозунгу, ибо медицинское знание «уловляет» — мы бы сказали, объективирует — не только тело, но и душу.

Но это и так, и не так. Верно, что предела научному познанию нет. Но верно и то, что наука отнюдь не ставит под сомнение суверенность и неповторимость человеческой личности. Человек сам стал объектом науки, но при этом он остается ее субъектом, ее творцом и ее критиком. И врач, для которого величайший мудрец Эллады «наг и прозрачен», не может предсказать, какие новые доводы в пользу своей философии этот мудрец изобретет завтра. Наука учит благоговению перед человеком — таков глубокий гуманистический смысл художественно-философской миниатюры Валери, которую мы решились предложить читателям «Химии и жизни».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Перевод и послесловие Г. Шингарёва⠀}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Альфред Бестер} Старик

— В былые дни, — сказал Старый, — были Соединенные Штаты, и Россия, и Англия, и Испания, и Россия, и Англия, и Соединенные Штаты. Страны. Суверенные государства. Нации. Народы.

— И сейчас есть народы, Старый.

— Кто ты? — внезапно спросил Старый.

— Я Том.

— Том?

— Нет. Том.

— Я и сказал Том.

— Вы неправильно произнесли, Старый. Вы назвали имя другого Тома.

— Вы все Томы, — сказал Старый угрюмо. — Каждый Том… все на одно лицо. Он сидел, трясясь на солнце и ненавидя этого молодого человека. Они были на веранде госпиталя. Улица перед ними пестрела празднично одетыми людьми, мужчинами и женщинами, чего-то ждущими. Где-то на улицах красивого белого города гудела толпа, возбужденные возгласы медленно приближались сюда.

— Посмотрите на них. — Старый угрожающе потряс своей палкой. — Все до одного Томы. Все Дейзи.

— Нет, Старый, — улыбнулся Том. — У нас есть и другие имена.

— Со мной сидела сотня Томов, — прорычал Старый.

— Мы часто используем одно имя, Старый, но по-разному произносим его. Я не Том, Том или Том. Я Том.

— Что это за шум? — спросил Старый.

— Это Галактический Посол, — снова объяснил Том. — Посол с Сириуса, такая звезда в Орионе. Он въезжает в город. Первый раз такая персона посещает Землю.

— В былые дни, — сказал Старый, — были настоящие послы. Из Парижа, и Рима, и Берлина, и Лондона, и Парижа, и… да. Они прибывали пышно и торжественно. Они объявляли войну. Они заключали мир. Мундиры и сабли и… и церемонии. Интересное время! Смелое время!

— У нас тоже смелое и интересное время, Старый.

— Нет! — загремел старик, яростно взмахнув палкой. — Нет страстей, нет любви, нет страха, нет смерти. В ваших жилах больше нет горячей крови. Вы сама логика. Вы сами — смерть! Все вы, Томы. Да.

— Нет, Старый. Мы любим. Мы чувствуем. Мы многого боимся. Мы уничтожили в себе только зло.

— Вы уничтожили все! Вы уничтожили человека! — закричал Старый. Он указал дрожащим пальцем на Тома. — Ты! Сколько крови в твоих, как их? Кровеносных сосудах?

— Ее нет совсем. Старый. В моих венах раствор Таммера. Кровь не выдерживает радиации, а я исследую радиоактивные вещества.

— Нет крови. И костей тоже нет.

— Кое-что осталось, Старый.

— Ни крови, ни костей, ни внутренностей, ни… ни сердца. Что вы делаете с женщиной? Сколько в тебе механики?

— Две трети, Старый, не больше, — рассмеялся Том. — У меня есть дети.

— А у других?

— От тридцати до семидесяти процентов. У них тоже есть дети. То, что люди вашего времени делали со своими зубами, мы делаем со всем телом. Ничего плохого в этом нет.

— Вы не люди! Вы монстры! — крикнул Старый. — Машины! Роботы! Вы уничтожили человека!

Том улыбнулся.

— В машине так много от человека, а в человеке от машины, что трудно провести границу. Да и зачем ее проводить. Мы счастливы, мы радостно трудимся, что тут плохого?

— В былые дни, — сказал Старый, — у всех было настоящее тело. Кровь, и нервы, и внутренности — все как положено. Как у меня. И мы работали, и… и потели, и любили, и сражались, и убивали, и жили. А вы не живете, вы функционируете: туда-сюда… Комбайны, вот вы кто. Нигде я не видел ни ссор, ни поцелуев. Где эта ваша счастливая жизнь? Я что-то не вижу.

— Это свидетельство архаичности вашей психики, — сказал серьезно Том. — Почему вы не позволяете реконструировать вас? Мы бы могли обновить ваши рефлексы, заменить…

— Нет! Нет! — в страхе закричал Старый. — Я не стану еще одним Томом.

Он вскочил и ударил приятного молодого человека палкой. Это было так неожиданно, что тот вскрикнул от изумления. Другой приятный молодой человек выбежал на веранду, схватил старика и бережно усадил его в кресло. Затем он повернулся к пострадавшему, который вытирал прозрачную жидкость, сочившуюся из ссадины.

— Все в порядке, Том?

— Чепуха. — Том со страхом посмотрел на Старого. — Знаешь, мне кажется, он действительно хотел меня ранить.

— Конечно. Ты с ним в первый раз? Мы им гордимся. Это уникум. Музей патологии. Я побуду с ним. Иди посмотри на Посла.

Старик дрожал и всхлипывал.

— В былые дни, — бормотал он, — были смелость и храбрость, и дух, и сила, и красная кровь, и смелость, и…

— Брось, Старый, у нас тоже все есть, — прервал его новый собеседник. — Когда мы реконструируем человека, мы ничего у него не отнимаем. Заменяем испорченные части, вот и все.

— Ты кто? — спросил Старый.

— Я Том.

— Том?

— Нет, Том. Не Том, а Том.

— Ты изменился.

— Я не тот Том, который был до меня.

— Все вы Томы, — хрипло крикнул Старый. — Все одинаковы.

— Нет, Старый. Мы все разные. Вы просто не видите.

Шум и крики приближались. На улице перед госпиталем заревела толпа. В конце разукрашенной улицы заблестела медь, донесся грохот оркестра. Том взял старика под мышки и приподнял с кресла.

— Подойдите к поручням. Старый! — горячо воскликнул он. — Подойдите и посмотрите на Посла. Это великий день для всех нас. Мы наконец установили контакт со звездами. Начинается новая эра.

— Слишком поздно, — пробормотал Старый, — слишком поздно.

— Что вы имеете в виду?

— Это мы должны были найти их, а не они нас. Мы, мы! В былые дни мы были бы первыми. В былые дни были смелость и отвага. Мы терпели и боролись…

— Вот он! — вскричал Том, указывая на улицу. — Он остановился у Института… Вот он выходит… Идет дальше… Постойте, нет. Он снова остановился! Перед Мемориалом… Какой великолепный жест. Какой жест! Нет, это не просто визит вежливости.

— В былые дни мы бы пришли с огнем и мечом. Да. Вот. Мы бы маршировали по чужим улицам, и солнце сверкало бы на наших шлемах.

— Он идет! — воскликнул Том. — Он приближается… Смотрите хорошенько, Старый. Запомните эту минуту. Он, — Том перевел дух, — он собирается выйти у госпиталя!

Сияющий экипаж остановился у подъезда. Толпа взревела. Официальные лица, окружавшие локомобиль, улыбались, показывали, объясняли. Звездный Посол поднялся во весь свой фантастический рост, вышел из машины и стал медленно подниматься по ступеням, ведущим на веранду. За ним следовала его свита.

— Он идет сюда! — крикнул Том, и голос его потонул в приветственном гуле толпы.

И тут произошло нечто незапланированное. Старик сорвался с места. Он проложил себе дорогу увесистой палкой в толпе Томов и Дейзи и очутился лицом к лицу с Галактическим Послом. Выпучив глаза, он выкрикнул:

— Я приветствую вас! Я один могу приветствовать вас!

Старик поднял свою трость и ударил Посла по лицу.

— Я последний человек на Земле, — закричал он.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Перевел с английского В. Баканов}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Дж. Р. Толкин} Лист работы Мелкина ⠀⠀

Жил-был однажды маленький человек по имени Мелкин, которому предстояло совершить дальнее путешествие. Ехать он не хотел, да и вообще вся эта история была ему не по душе. Но деваться было некуда. Со сборами он, однако, не спешил.

Мелкин был художником. Правда, больших высот он не достиг, отчасти потому, что у него было много других дел. Выполнял он их вполне сносно, когда не удавалось отвертеться. А отвертеться удавалось очень уж редко: законы в его стране держали народ в строгости. Были и другие помехи. Во-первых, он иногда предавался праздности — попросту говоря, ничего не делал. А во-вторых, был он по-своему мягкосердечным. Время от времени помогал по мелочам своему соседу, хромоногому мистеру Прихотту. Случалось, приходили к нему и люди, которые жили подальше, просили о помощи — он и им не отказывал. А затем Мелкин вспоминал о путешествии и начинал без особого рвения упаковывать вещи. Тут уж времени на живопись оставалось совсем мало.

У Мелкина было несколько начатых картин, но чересчур громоздких, так что со своими невеликими способностями он вряд ли мог их закончить. Он принадлежал к тем художникам, которые, например, листья пишут лучше, чем деревья. Мелкин, бывало, подолгу работал над одним листом, стараясь запечатлеть форму и блеск, и шелковистость, и сверкающую каплю росы, катящуюся по желобку. И все же ему хотелось изобразить целое дерево, чтобы все листья были одинаковыми и вместе с тем разными.

Особенно не давала ему покоя одна картина. Началось все с листа, трепещущего на ветру, — но лист висел на ветке, а там появился и ствол — и дерево стало расти и цепляться за землю фантастически-причудливыми корнями. Прилетали и садились на сучья странные птицы — ими тоже следовало заняться. А потом вокруг дерева начал разворачиваться пейзаж. Окрестности поросли лесом, вдали виднелись горы, припорошенные снегом. Мелкин и думать забыл про остальные картины; а иные он просто взял и приставил с боков к большой картине с деревом и горами. Получился такой громадный холст, что пришлось Мелкину раздобыть стремянку. Картина помещалась в специально выстроенном высоком сарае — раньше он на этом месте сажал картошку.

Мелкину никак не удавалось избавиться от своего добросердечия. «Характера — у меня не хватает», — говорил он себе (а подразумевал: «Вот бы не заниматься чужими заботами!»). Но тут как раз вышло так, что его долго никто серьезно не тревожил. «Будь что будет, но уж эту картину, мою настоящую картину, я обязательно допишу, а потом, так и быть, отправлюсь в путешествие, пропади оно пропадом», — думал Мелкин. Ему было ясно, что нельзя без конца откладывать отъезд. Увеличивать картину еще больше не было никакой возможности — настало время ее заканчивать.

Как-то раз Мелкин, отойдя подальше, долго озирал свою работу. Честно говоря, картина его совершенно не удовлетворяла и все-таки казалась очень красивой — единственной по-настоящему прекрасной картиной в мире. В эту минуту Мелкину больше всего было бы по душе, если бы в сарай вошел его двойник, хлопнул Мелкина по плечу и сказал бы: «Великолепно! Вот это мастер! Замысел совершенно ясен. Продолжай работать, а об остальном не тревожься. Мы устроим тебе государственный пенсион, так что будь спокоен».

Увы, государственного пенсиона не было. И одно Мелкину было ясно: чтобы довести дело до конца, надо бросить все дела, забыть обо всем и работать, упорно работать. Он закатал рукава и несколько дней пытался ни на что не обращать внимания. Но тут, как на грех, на него свалилась целая куча забот. Вдруг оказалось, что дом требует ремонта; понадобилось ехать в город и сидеть в суде (Мелкин был присяжным); м-р Прихотт слег — приступ подагры; и, в довершение всего, гости сыпались как из рога изобилия. Была весна, и они не прочь были бесплатно пообедать на природе, а герой наш обитал в прелестном домике не очень близко от города. Да он сам же и пригласил их еще зимой, когда их приезд не казался ему помехой. Конечно, лишь немногие из них знали о его картине; сомневаюсь, чтобы они придавали ей большое значение. Картина, если уж говорить правду, была не бог весть что, хотя некоторые детали, возможно, и были удачны. Во всяком случае, дерево вышло странное. Единственное в своем роде. То же можно сказать и о самом Мелкине, хотя, с другой стороны, он был совершенно обыкновенным и даже глуповатым человеком.

Наконец, время у Мелкина стало на вес золота. Городские знакомые вспомнили, что ему предстоит нелегкое путешествие, и кое-кто спросил себя, до каких же пор можно откладывать отъезд. Они прикидывали, кому достанется его домик, и будет ли новый хозяин лучше ухаживать за садом.

Пришла осень, дождливая и ветреная. Стоя на стремянке в холодном сарае, художник пытался запечатлеть на холсте отблеск заходящего солнца на заснеженной вершине горы, слева от дерева. Он знал, что срок истекает — может быть, придется отчалить в самом начале будущего года. Кое-где в углах холста он успел только наметить то, что собирался написать.

В дверь постучали.

— Войдите! — резко отозвался Мелкин, поспешно слезая со стремянки. Крутя в пальцах кисть, он взглянул на посетителя. Это был Прихотт, его единственный сосед, других поблизости не было. Несмотря на это, Прихотт не очень нравился Мелкину, во-первых, потому, что чуть что, бежал к нему и требовал помощи, а во-вторых, терпеть не мог живописи. Зато он весьма критически относился к манере Мелкнна ухаживать за садом. Причем замечал главным образом сорняки и неубранные листья, когда же ему случалось бросить взгляд на картины (что бывало редко), он видел только серые и зеленые пятна и ровно никакого смысла в них не находил.

— Ну, Прихотт, что стряслось? — спросил Мелкин.

— Мне совестно вас отрывать, — сказал Прихотт, даже не взглянув на картину. — Вы, конечно, очень заняты.

Мелкин и сам хотел сказать что-нибудь в этом духе, но не решился и коротко ответил:

— Да.

— Но мне больше не к кому обратиться! — пожаловался Прихотт.

— Ну конечно, — вздохнул Мелкин. Это был достаточно громкий вздох, чтобы сосед его услышал. — Чем я могу вам помочь?

— Жена уже несколько дней хворает, и я начинаю тревожиться, — сказал Прихотт. — А тут еще такой ветер. С крыши валится черепица, в спальню льется вода. По-моему, нужно вызвать доктора. И кого-нибудь, чтобы сделали ремонт. Только когда их еще дождешься. Вот я и подумал — может, у вас найдутся доски и парусина или холст: я бы залатал крышу и продержался день-другой. — Вот тут-то он и перевел глаза на картину Мелкина.

— Бог ты мой! — воскликнул Мелкин. — Вот уж действительно не повезло. В такую погоду… Надеюсь, у вашей жены обычная простуда. Я загляну к вам через пару минут и помогу перенести больную вниз.

— Очень признателен, — холодно отвечал Прихотт. — Только это не простуда. У нее жар. Из-за простуды я бы не стал вас беспокоить. Кроме того, жена уже лежит внизу. Не с моей ногой бегать вверх-вниз по лестнице с подносами… Но я вижу, вы заняты. Извините, что побеспокоил. Просто я надеялся, что вы войдете в мое положение и выберете время съездить за доктором, а заодно и к строителям, раз уж у вас нет лишнего холста.

— Конечно, — проговорил Мелкин, хотя на сердце у него кошки скребли, — конечно, я мог бы съездить… Пожалуй, я съезжу, раз вы так тревожитесь. — Не то чтобы у него заговорила совесть, просто сердце было очень мягкое.

— Я тревожусь, я очень тревожусь, — подтвердил Прихотт. — Если бы не моя нога…

И пришлось Мелкину поехать. Положение, сами понимаете, было щекотливое. Прихотт жил рядом, а больше поблизости не было ни одной живой души. У Мелкина был велосипед, у Прихотта велосипеда не было. Не говоря уже о том, что этот Прихотт был хромой, причем настоящий хромой. Конечно, Мелкин еще не дописал картину, и об этом следовало бы подумать соседу. Однако сосед о картинах не думал, он вообще не интересовался живописью, и тут уж Мелкин ничего не мог поделать. «Проклятие!» — пробормотал он и вывел велосипед из-под навеса.

Было сыро, дул ветер, и дневной свет уже бледнел. «Сегодня мне больше не поработать», — подумал Мелкин. Сейчас, когда руки его сжимали руль, а ноги крутили педали, он совершенно ясно понял, увидел, как надо написать блестящие листья, за которыми поднималась вдали заснеженная гора. У него упало сердце, когда он подумал, что, может быть, не успеет перенести эту идею на холст.

Мелкин нашел доктора и оставил записку в строительной конторе. Контора уже закрывалась: все разошлись по домам. Мелкин промок до костей, и ему нездоровилось. Доктор явился по вызову не так быстро, как сам Мелкин откликнулся на просьбу Прихотта. Он прибыл лишь на следующий день — и очень кстати, потому что к этому времени в двух домах было уже два пациента. Мелкин лежал в постели с высокой температурой, и в голове его сплетались чудесные орнаменты из листьев и ветвей. Ему не стало лучше, когда он узнал, что у миссис Прихотт была легкая простуда и она уже встала на ноги. Он отвернулся к стене и зарылся лицом в листья.

Несколько дней он не поднимался. Ветер выл в трубе. Ветер продолжал разрушать крышу Прихотта, и у Мелкина на потолке тоже начало подтекать. Строители так и не приехали. Несколько дней Мелкину было все равно. Потом он выбрался из дому поискать какой-нибудь еды (жены у него не было). Прихотт не появлялся: у него разболелась нога. А его жена была занята тем, что вытирала лужи и выносила ведра с водой. Если бы ей понадобилось одолжить что-нибудь у Мелкина, она послала бы к нему Прихотта, несмотря на ногу. Но так как одалживать у художника было нечего, он ее не интересовал.

Примерно через неделю Мелкин, шатаясь, добрел до сарая. Он попробовал влезть на стремянку, но у него кружилась голова. Тогда он сел и уставился на картину. Но в этот день ему в голову не приходило ничего замечательного. Он мог бы написать песчаную пустыню на заднем плане, но и на это у него не хватало фантазии.

Однако назавтра Мелкину стало гораздо лучше. Он взобрался на лесенку и взялся за кисть. Тут раздался стук в дверь.

— Силы небесные! — возопил Мелкин. С таким же успехом он мог бы сказать: «Войдите!» — потому что дверь все равно отворилась. На этот раз вошел незнакомый, очень высокий мужчина.

— Здесь частная студия, — сказал Мелкин. — Я занят.

— Я — инспектор домов, — отвечал мужчина, подняв кверху удостоверение, чтобы Мелкину было видно со стремянки.

— Ах так! — проговорил художник.

— Дом вашего соседа в неудовлетворительном состоянии, — сказал инспектор.

— Знаю, — ответил Мелкин. — Я уже давно известил строителей, но они почему-то не явились. А потом я заболел.

— Понятно. Но теперь-то вы здоровы.

— Я не строитель. Прихотту следует обратиться с просьбой в муниципалитет, пусть пришлют аварийную службу.

— Служба занята более серьезными делами, — сказал инспектор. — Затопило долину, и многие семьи остались без крова. Вам бы следовало помочь соседу и сделать временный ремонт, чтобы повреждения не распространились и починка крыши не стала слишком дорогой. Здесь у вас масса материалов: холст, доски, водоотталкивающая краска…

— Где? — негодующе спросил Мелкин.

— Вот! — сказал инспектор, указывая на картину.

— Моя картина! — воскликнул художник.

— Ну и что? — возразил инспектор. — Дома важнее.

— Не могу же я… — но тут Мелкин замолчал, ибо в сарай вошел еще один человек. Он был так похож на инспектора, что казался его двойником: высокий, с головы до ног одетый в черное.

— Поехали! — произнес вошедший. — Я возница.

Мелкин, дрожа, слез со стремянки. Казалось, лихорадка вернулась к нему: его знобило, в голове все плыло.

— Возница? Возница? — забормотал он. — Чей возница?

— Ваш и вашего экипажа, — ответил незнакомец. — Экипаж заказан давно. Сегодня он, наконец, пришел — и ожидает вас. Пора, сами понимаете.

— Ну вот, — сказал инспектор. — Вам надо отправляться. Не очень-то, конечно, прилично уезжать, не доделав дела. Ну да ладно, теперь мы по крайней мере сможем воспользоваться этим холстом.

— Боже мой! — и бедный Мелкин разрыдался. — Ведь она… эта картина… еще не готова!

— Не готова? — удивился возница. — Во всяком случае, ваша работа над ней закончена. Пошли.

И Мелкин подчинился, понимая, что спорить бесполезно. Человек в черном не дал ему времени на сборы, сказав, что об этом надо было думать раньше, а теперь они опаздывают на поезд. Второпях Мелкин захватил в прихожей небольшую дорожную сумку. Позже оказалось, что в ней был только ящик с красками и альбом для эскизов — ни одежды, ни еды. Но на поезд они поспели. Художник устал, ему хотелось спать, он плохо понимал, что происходит, когда его впихнули в купе. Он забыл, куда и зачем он едет. Почти сразу же поезд вошел в туннель.

Проснулся Мелкин на большой станции, за окном смутно рисовался вокзал.

По платформе шел носильщик, но выкрикивал он не название станции, а имя художника.

Мелкин торопливо выбрался из вагона и вдруг обнаружил, что забыл сумку. Он бросился назад, но поезд уже уходил.

— А, вот и вы! — сказал носильщик. — Наконец-то. Идите за мной. Как, вы без багажа? Придется вас направить в работный дом.

Мелкин снова почувствовал себя плохо и упал без чувств на платформу. Была вызвана карета скорой помощи, и приезжего отвезли в больницу работного дома.

Лечение ему совсем не понравилось. Его поили чем-то очень горьким. Санитары были молчаливые и недобрые, смотрели исподлобья, а кроме них его изредка навещал врач, очень суровый. Вообще больница сильно смахивала на тюрьму. В определенные часы Мелкину приходилось заниматься изнурительным трудом: он копал землю во дворе, сколачивал какие-то доски и красил их в один и тот же цвет. За ворота выходить не разрешалось. Вдобавок его заставляли время от времени сидеть в полной темноте, «чтобы он хорошенько подумал».

В такие минуты Мелкину вспоминалось прошлое. Лежа в темноте, он говорил себе одно и то же: «Как жаль, что я не зашел к Прихотту в первый день, когда начался ветер. Я ведь собирался. Тогда черепицу поправить ничего не стоило. Миссис Прихотт не простудилась бы, и я бы тоже не заболел. Ах, как жаль. У меня была бы в запасе еще целая неделя». Но постепенно он забыл, зачем ему нужна была эта неделя. Теперь его интересовала только больничная работа. Он прикидывал, сколько времени ему понадобится, чтобы перестлать пол, навесить дверь, починить ножку стола. Он стал нужным человеком, но, конечно, не по этой причине беднягу так долго держали в больнице. Врачи ждали, когда он поправится, — хотя подразумевали под этим совсем не то, что подразумеваем мы.

И вдруг все переменилось. У него отобрали плотницкую работу и заставили день за днем, с утра до ночи копать землю. Мелкин трудился, как вол, кожа на ладонях была содрана, спина болела, как переломленная. Наконец он почувствовал, что не сможет больше воткнуть лопату в землю. Никто не сказал ему спасибо. Немного позже появился врач.

— Достаточно! — произнес он. — Полный отдых… в темноте.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Лежа впотьмах, Мелкин принимал прописанный отдых. Ничего кроме усталости он не чувствовал и ни о чем не думал, и не мог бы сказать, сколько времени пролетело — часы или годы. Но вдруг он услышал незнакомые голоса: похоже было, что за стеной, в соседней комнате, заседает медицинская комиссия, а может, что-нибудь и похуже.

— Теперь дело Мелкина, — сказал чей-то голос, и был он еще суровей, чем голос врача.

Другой голос спросил:

— А что у Него было не так? Что не в порядке у Мелкина? Сердце у него было на месте. И голова работала.

— Плохо работала, — возразил первый голос. — Сколько времени он потерял даром! Не подготовился к путешествию… Был вроде бы человеком не бедным, а сюда явился чуть ли не нагишом, так что пришлось поместить его в отделение для нищих бродяг… М-да, боюсь, что дела его не блестящи. Во всяком случае, отпускать его рано.

— Может быть, вы и правы, — отозвался второй голос, — но ведь он всего лишь человек. Маленький и слабый. Давайте заглянем еще раз в досье. По-моему, кое-что здесь говорит в его пользу. Например, есть сведения, что он был художником. Вы этого не знали? Разумеется, он не был великим художником, и все же ему удалось написать очень недурной Лист. Вот заключение экспертов… Он очень упорно работал и, заметьте, не был — зазнайкой. Не воображал, что искусство освобождает его от обязанностей перед законом.

— Почему же он так часто его нарушал?

— Так-то оно так, но все-таки он откликался на многие просьбы…

— На немногие. Да и те называл «помехами». Потрудитесь внимательнее прочесть досье. Смотрите, как часто повторяется это слово вперемежку с жалобами и глупыми проклятьями. Ему, видите ли, мешали! — сказал первый голос.

А ведь правда, подумал Мелкин, лежа в темноте. Ничего не скажешь. Просьбы людей действительно раздражали его.

— Что там еще? — спросил брезгливо первый голос.

— Тут есть еще дело некоего Прихотта, оно прибыло позже… Прихотт был соседом Мелкина, ни разу пальцем для него не пошевелил, а Мелкин ему помогал. И я хотел бы обратить ваше внимание на то, что в досье нет ни слова о том, чтобы когда-нибудь Мелкин ждал от него благодарности. Судя по всему, он вообще об этом не думал.

— М-да, пожалуй, это действительно смягчающее обстоятельство, — произнес первый голос. — Но не существенное! В сущности, Мелкин очень мало заботился об этом Прихотте. Все, что он делал для него, он потом просто выкидывал из головы как досадный эпизод.

— И последнее донесение, — сказал второй голос, — о поездке на велосипеде под дождем. Не знаю, как вы посмотрите на это, но, по-моему, это было истинное самопожертвование. Ведь Мелкин знал, что ничего такого страшного с женой Прихотта не случилось, и знал, что рискует не закончить картину. И все-таки поехал.

— Ну еще бы, — проворчал первый голос, — ваша задача — истолковать любой, даже самый незначительный факт в пользу подопечного. Но что вы предлагаете?

— Я считаю, что пора перейти к курсу мягкого лечения, — ответил второй голос.

Мелкину, который с бьющимся сердцем слушал весь этот разговор, показалось, что никогда в жизни он не встречал такого великодушия. Слова «мягкое лечение» невидимый голос произнес так, словно речь шла о приглашении на королевский пир. И Мелкин устыдился. Словно его при всех громко похвалили, хотя ясно было, что он ничего такого не заслужил. Мелкин зарылся лицом в подушку.

Наступило молчание. Потом первый голос спросил над самым ухом у Мелкина:

— Слыхал?

— Да, — прошептал Мелкин.

— Ну и что ты на это скажешь?

Мелкин сел на кровати.

— Не могли бы вы сказать мне что-нибудь о Прихотте? — спросил он. — Мне бы хотелось с ним повидаться. И, пожалуйста, не беспокойтесь насчет его отношения ко мне. Он был отличным соседом и очень дешево продавал мне прекрасную картошку. Я сэкономил массу времени.

— Дешево продавал картошку? Весьма приятно слышать, — заметил голос.

Вновь последовало молчание.

— Хорошо, согласен, — послышалось уже издалека. — Переводите на следующий этап.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Проснувшись, Мелкин увидел, что ставни распахнуты и каморка залита солнечным светом. Вместо больничной пижамы на стуле лежала обычная одежда. После завтрака ему принесли железнодорожный билет.

— Можете отправляться, — сказал Мелкину врач. — Носильщик о вас позаботится. Всего хорошего.

Мелкин спустился к станции — ее сверкающая на солнце крыша виднелась невдалеке. Носильщик сразу его заметил.

— Вот сюда!

Багажа у Мелкина не было, довольный носильщик повел его на платформу, возле которой стоял свежевыкрашенный паровозик и прицепленный к нему единственный вагон. Все здесь было новеньким: рельсы сияли, шпалы под горячими лучами солнца остро пахли свежим дегтем. В вагоне было пусто.

— Куда идет поезд? — осведомился художник.

— По-моему, это место пока никак не называется, — отозвался носильщик. — Но вы там не заблудитесь. — И, кивнув на прощание, захлопнул двери вагона.

Поезд тронулся. Пассажир смотрел в окно. Крошечный паровозик усердно пыхтел, пробираясь по извилистому ущелью с высокими зелеными стенами, над которыми лучилось голубое небо. Довольно скоро раздался свисток, заскрежетали тормоза, поезд остановился. Здесь не видно было даже платформы, должно быть, это был глухой полустанок. Узкая лесенка поднималась по заросшему травой склону. Наверху — изгородь с калиткой. А рядом с калиткой стоял его велосипед — по крайней мере очень похожий, и к рулю была привязана картонка с надписью: «Мелкин».

Мелкин толкнул калитку, сел на велосипед и покатил куда глаза глядят. Тропинка потерялась в густой траве, он колесил по зеленому лугу. Ему показалось, что где-то он уже видел эти места. Снова начался подъем. Солнце закрыла огромная тень. Мелкин поднял глаза — и едва не свалился с велосипеда.

Перед ним стояло дерево — его дерево, но законченное, если можно так говорить о живом дереве, с могучими ветвями и листьями, трепетавшими под ветром. Как часто представлял себе Мелкин этот ветер, но так и не сумел запечатлеть его на холсте.

— Вот это дар! — проговорил Мелкин. Он говорил о своем искусстве, о картине — и все же употребил это слово в его буквальном значении.

Теперь он заметил и лес, и снежные вершины на горизонте. И все это выглядело не так, как он когда-то рисовал, а скорее так, как он себе это представлял.

Подумав, Мелкин направился к лесу. Обнаружилась странная вещь: лес был, конечно, вдали, «лес на заднем плане», — и в этом-то и заключалось его очарование, — и все-таки к нему можно было приблизиться, даже войти в него, и очарование не исчезало. Он и не подозревал, что можно войти в даль так, чтобы она не превращалась просто в окружающую местность. А теперь перед ним все время открывались новые дали, двойные, тройные, четверные, и чем дальше, тем сильнее влекли к себе. Целая страна раскинулась вокруг, уместившись в одном лесу или, если хотите, на одной картине. И наконец, совсем далеко — горы. Они как будто стояли на месте и вместе с тем приближались. Они были близко и далеко. Казалось, горы оставались за пределами картины. Они связывали ее с чем-то другим, словно там, за деревьями, находилась другая страна — новая картина.

Мелкин озирал окрестности. Он вернулся к своему дереву, оно было закончено («и возница так говорил», — припомнил он), но вокруг, он заметил это, осталось несколько неубедительных мест. Следовало бы поработать над ними. Нет, не переделать, а лишь довести работу до конца. Теперь он в точности знал, как это будет выглядеть.

Он сел на траву и погрузился в раздумье. Но в планах что-то не ладилось. Чего-то — или кого-то — не хватало.

— Ну-ясно! — вздохнул Мелкин. — Прихотт, вот кто мне нужен. Ему ведь известно многое, о чем я и понятия не имею. Мне нужна помощь, нужен добрый совет, — как это я раньше о нем не подумал!

И в самом деле, в неглубокой ложбинке, не сразу бросавшейся в глаза, стоял с лопатой в руках его бывший сосед м-р Прихотт и растерянно смотрел по сторонам.

— Хэлло, Прихотт! — позвал Мелкин.

Прихотт вскинул лопату на плечо и, хромая, подошел к нему. Друзья не произнесли ни слова, только кивнули друг другу, как раньше, когда встречались на улице. Молча прикинули, где поставить домик и разбить сад, без чего, очевидно, обойтись было невозможно.

И скоро стало ясно, что теперь Мелкин лучше Прихотта умеет распоряжаться своим временем. Как ни странно, именно Мелкин увлекся домом и садом, что же касается Прихотта, то он бродил, посвистывая, по окрестностям, разглядывал деревья и особенно главное дерево.

Как-то раз Мелкин сажал живую изгородь, а Прихотт валялся на траве с желтым цветком в зубах. Давным-давно Мелкин изобразил множество таких цветов между корнями дерева. На лице м-ра Прихотта блуждала блаженная улыбка.

— Чудесно, — проговорил он. — Спасибо, что замолвил за меня словечко. Честно говоря, я не заслужил, чтобы меня отправили сюда.

— Чепуха, — ответил Мелкин. — Ничего такого я не говорил. Во всяком случае, мои слова не имели значения.

— Еще как имели, — возразил Прихотт. — Без тебя я бы сюда ни за что не попал. Понимаешь, это все тот голос… иу, ты знаешь. Он сказал, что ты хочешь меня видеть. Так что я перед тобой в долгу.

— Нет. Ты в долгу перед ним. Мы оба перед ним в долгу, — сказал Мелкин.

Так они жили и работали вместе. Не знаю, как долго это продолжалось. Иногда они вместе пели песни. И вот пришло время, когда домик в ложбине, сад, лес, озеро — все на картине оказалось почти завершенным, почти таким, каким ему надлежало быть. Большое дерево было все в цвету.

— Сегодня вечером закончим, — сказал Прихотт, вытирая пот со лба. — Кончим и как следует все посмотрим. Ты не прочь прогуляться?

На другой день они поднялись рано и шли целый день, пока не достигли Предела. Никакой особенной границы там не было — ни стены, ни забора, однако путники поняли, что дошли до края этой земли. Какой-то человек, похожий на пастуха, спускался с холма.

— Проводник не нужен? — спросил он.

Друзья переглянулись, и Мелкин почувствовал, что хочет и даже должен продолжать путь. Но Прихотт дальше идти не хотел.

— Мне надо дождаться жены, — сказал Прихотт. — По-моему, ее должны отправить к нам очень скоро… Уверен, что ей здесь понравится. Да, кстати, — обратился он к пастуху. — Как называется эта местность?

Пастух удивился.

— А вы разве не знаете? Это — Страна Мелкина, — сказал он с гордостью.

— Как? — воскликнул Прихотт. — Неужели все это придумал ты, Мелкин? Я и не подозревал, какой ты умный. Почему же ты молчал?

— Он давно пытался вам сказать, но вы не обращали внимания. Тогда у него был только холст и ящик с красками, а вы или кто-то там еще, это не важно, — хотели этим холстом залатать крышу. Все это вокруг — это и есть то, что вы называли «мазней Мелкина».

— Но тогда все было совсем не похоже, не настоящее, — пробормотал Прихотт.

— Да, это был только отблеск, — сказал пастух, — но вы могли бы уловить его, если бы захотели.

— Я сам виноват, — вмешался Мелкин. — Мне надо было тебе объяснить, но я сам не понимал, что делаю. Ну да ладно, теперь это неважно… Видишь ли, я должен идти. Может быть, мы еще встретимся. До свидания!

Он пожал Прихотту руку, — это была честная, крепкая рука. На минуту Мелкин оглянулся. Цветущее дерево сияло, как пламя. Птицы громко пели на ветвях. Мелкин рассмеялся, кивнул Прихотту и пошел за пастухом.

Ему предстоит узнать еще многое. Он научится пасти овец на поднебесных лугах. Он будет смотреть в огромное распахнутое небо и уходить все дальше, все выше подниматься к горам. А что будет потом, я не знаю. Маленький Мелкин в своем старом доме сумел угадать очертания гор — так они оказались на его картине. Но лишь те, кто поднялся в горы, могут сказать, какие они на самом деле и что лежит за ними.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— По-моему, глупый был человек, — заявил советник Томкинс. — Бесполезный для общества.

— Смотря что вы понимаете под пользой, — заметил Аткинс, школьный учитель.

— Бесполезный с практической и экономической точки зрения, — уточнил Томкинс. — Из него, может, и вышел бы толк, если бы вы, педагоги, знали свое дело. А вы, прошу прощения, ничего в нем не смыслите… Вот и получаются такие Мелкины. Да, будь я начальством, я бы заставил его работать. Мыть посуду, что ли, или подметать улицу… А нет, так просто спровадил бы его подальше.

— Вы хотите сказать, что заставили бы его отправиться в путешествие раньше времени?

— Вот именно, в «путешествие», как вы изволите выражаться. На свалку!

— Вы полагаете, что живопись совершенно ненужная вещь?

— Нет, отчего же, и живопись может приносить пользу, — сказал советник Томкинс, — только не такая. Не эти листочки-цветочки. Верите ли, я у него как-то спросил, зачем они ему. А он отвечает, что они красивые. «Что красивое, — говорю, — органы питания и размножения у растений?» — «Да, — говорит, — органы питания и размножения». Представляете?

— Жаль его, — вздохнул Аткинс. — Он ничего не довел до конца. Помните тот большой холст, которым залатали крышу? Его потом тоже выбросили, но я вырезал кусочек. На память. Верхушка горы и часть дерева.

— О ком это вы? — вмешался Перкинс.

— Да был тут один… — буркнул Томкинс. — Бывший владелец этого дома.

— Мелкин? А я не знал, что он занимался живоспиью, — удивился Перкинс.

После этого имя Мелкина, кажется, ни разу не всплывало в разговорах.

Впрочем, уголок картины сохранился. Краски пожухли, но один тщательно выписанный лист был хорошо виден. Аткинс вставил обрывок холста в рамку, а позднее даже передал в дар городскому музею. Здесь картина под названием «Лист работы неизвестного художника» долгие годы висела в темном углу. Мало кто обращал на нее внимание, да и вообще посетителей в музее было немного. Однажды музей сгорел. Никаких следов деятельности Мелкина с тех пор больше не осталось.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— В сущности, это отличное место для отдыха и восстановления здоровья, — сказал голос, тот, который был вторым. — Народ туда прямо валом валит.

— Вот как? — отозвался первый голос. — Но в таком случае следует присвоить этой местности подобающее название. Есть какие-нибудь предложения?

— Простите, но об этом уже позаботились. По крайней мере носильщик оповещает пассажиров только так: «Поезд в Страну Мелкина отправляется через десять минут!» Страна Мелкина. Я счел необходимым известить высшие инстанции.

— Что же они сказали?

— Они расхохотались. Расхохотались — да так, что отозвались горы!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевел с английского С. Кошелев}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Вл. Ксионжек} Мальчик, Старик и Собака

Старик был совсем молодой, а Мальчик — уже старый. Они жили вдвоем в избушке на берегу озера. Рядом проходила дорога, и к ним часто заглядывали туристы. Старик дарил туристам деревянные ложки и угощал рыбой. Туристы угощали Мальчика конфетами. Мальчик конфет не ел, но всегда брал и вежливо благодарил.

У Старика была седая окладистая борода, он носил расшитую рубаху навыпуск и посконные штаны. Мальчику штанов не полагалось, их заменяла рубаха до колен.

Старик плохо соображал, поэтому основная работа ложилась на плечи Мальчика. Он пробовал научить Старика вырезать ложки, но из этой затеи ничего не вышло; Мальчик делал ложки сам, а когда приезжали туристы, Старик брал кисточку и наносил на ложки желтые и красные пятна. Выходило аляповато, но зато туристы думали, что ложки делает Старик. Единственное, что Старик умел делать хорошо, — это плести лапти. Разумеется, лыка на всех не хватало, и дорогой подарок получали только самые симпатичные экскурсанты, те, кому посчастливилось приглянуться Старику и Мальчику. Счастливчики сбрасывали с ног живые, самообновляющиеся, самоизменяющиеся сандалии и обувались в легкие, почти невесомые лапти. Смешно было глядеть на модного элегантного туриста, обутого на манер Иванушки-дурачка.

Устраивались и рыбалки. У низкого берега стояла парусная плоскодонная ладья «Рогнеда», хотя выходили на ней редко, только когда приезжали туристы с Марса. Старик испытывал к воде отвращение, и Мальчику стоило немалого труда затащить его в лодку. Мальчик объяснял, что на Марсе нет ни озер, ни рек, надо показать гостям, как плавают по воде. Однажды случилось несчастье. Старик упал в воду и потом целую неделю обсыхал, лежа на завалинке. В результате он заработал жуткий радикулит, каждый вечер приходилось смазывать ему поясницу постным маслом.

Как-то был у них день отдыха: не приехало ни одного человека. Никого и не ждали. В это время на другом берегу озера начиналось грандиозное историческое шоу, и вся любопытствующая братия собралась поглазеть на рыцарей, дружинников, копья, латы — все в натуре.

Мальчик встал рано, пяти еще не было. Впереди был целый свободный день, длинный-предлинный, какой бывает летом в северных широтах. Старик еще храпел. Пожалуй, это было второе дело, которое он умел делать хорошо.

— Вставай, Недотепа, — Мальчик толкнул его в бок. — Старикам не положено долго спать. Сходи за грибами. Грибы надо собирать пораньше, пока на дворе свежо.

Старик, ворча, слез с теплой печки. По утрам, пока не встало солнце, он соображал как-то особенно туго.

Мальчик тоже вышел на прогулку. Его привлекали лекарственные травы. Когда-то окрестные луга были живым гербарием, но сейчас уже не то. Природа упростилась, и даже тем относительным разнообразием флоры, какое сохранилось близ озера, люди были обязаны биохимии.

С холма открывался красивый вид на озеро и избушку, и Мальчик пожалел о том, что сюда не проложили дорогу. Красота была всамделишная, натуральная, не та прилизанная идилличность, которой потчевали приезжих.

Он спохватился: как там Старик? Старик был словно малый ребенок. С такими неучами Мальчику еще не приходилось иметь дела, другой бы на его месте отказался. Доброта — это порок. Мальчикам не положено сентиментальничать. Но когда подумаешь, что станет с Недотепой…

От этих мыслей его отвлек вид большой птицы, парящей в небесах. Птица оказалась человеческой фигурой.

Это было явное нарушение. Пижон, подумал Мальчик. Не мог как следует заэкранироваться. В небе над озером не должно быть видно никого. Ну, конечно! Летун правил к месту побоища. Как можно пропустить такое зрелище!

Ближе к макушке холма синтетики становилось все меньше. Тут был род заповедной зоны, где природные растения успешно состязались с искусственными. Дважды попался чистотел, но чистотел Мальчика не интересовал. Самое слово это у людей почему-то вызывало тошноту.

Но больше ничего замечательного не нашлось. Мальчик спустился с холма, миновал заказную рощу и вышел на дорогу. Вообще-то разгуливать здесь запрещалось. По дороге изредка проезжали заэкранированные машины, хотя сейчас им, конечно, делать здесь было нечего.

Ба, вот так удача! У самого края дороги торчало несколько бледнозеленых овальных листьев, похожих на листья свеклы. Неужто подорожник? Еще не веря своему счастью, Мальчик опустился наземь. Принюхался: да, букет явно неподдельный. Знаменитый, почти легендарный подорожник, его не было даже на заповедном холме.

Мальчик сосчитал: семь листиков. Два уже пожелтели, он осторожно отделил их от стебля и завернул в тряпицу свое богатство.

В эту минуту кто-то четвероногий, мохнатый, вислоухий показался из зарослей и заковылял по дороге. В десяти шагах от Мальчика существо остановилось.

— Ты кто? — спросил Мальчик. Оно, это существо, молча смотрело на Мальчика влажными грустными глазами.

— Ах, я догадываюсь: ты, наверное, собака. Но как ты сюда попала? Тебя кто-нибудь забыл? — Собака, казалось, едва заметно пожала плечами.

— Давно ты здесь?

— Взгляни на мои впалые бока, и все поймешь, — как будто сказала она.

— Боже, какой я недогадливый. Пойдем. Мяса не обещаю, но рыбкой угостить могу.

И они пошли вместе. Старика еще не было. Мальчик выбрал на полке самую большую миску, извлек из чугунка жирного язя.

Собака ела неаккуратно, чавкала, возила миску по полу, наконец, вывалила остатки рыбы из миски на пол.

— Если бы ты не была собакой, я назвал бы тебя свиньей, — строго сказал Мальчик. — Где это ты научилась хрюкать?

Наевшись, она устроилась в углу. Всем своим видом она показывала, что отныне и во веки веков это ее законное место.

Мальчик боялся, что Старик будет возражать, но тот отнесся к появлению Собаки равнодушно. Поставил лукошко с грибами на лавку и, сопя, полез на печку. Собака встала, подошла к лукошку, понюхала и презрительно смахнула его на пол. Из лукошка посыпались поганки.

— Ты права, — согласился Мальчик, — наш дед начал халтурить. Помяни мое слово, когда-нибудь он отравит туристов.

Утром следующего дня Мальчика ждал сюрприз. Вдали на озерной глади что-то чернело. Вскоре он разглядел косматый парус. Ладья варягов! Вот какие гости к ним пожаловали. Корабль шел прямо к избушке и пристал к берегу рядом с «Рогнедой».

Старик, кряхтя, вылез из избушки. В его обязанности входило встречать гостей хлебом-солью.

Варягов было человек десять. Спустив парус, они вышли на берег, закинули за спины кожаные щиты и пошли на поживу. Рослый рыжебородый детина подошел к Старику, бросил презрительный взгляд на его ковригу и остался недоволен. Его недовольство выразилось в том, что он размахнулся и ударил Старика кулаком в ухо. Старик охнул и отлетел в сторону. Не помня себя, Мальчик выскочил из избушки, выкрикивая что-то нечленораздельное, и побежал к бандитам. В руках у него была рогулька — нехитрое приспособление для поджаривания грибов.

Нетрудно представить, что стало бы с Мальчиком, если бы на варяга вдруг не бросилась рычащая, хрипящая от бешенства тварь.

Гигант был совершенно беспомощен. Он катался по земле, отчаянно отбиваясь от маленького мохнатого существа. Тем временем Мальчик помог подняться Старику.

— Иди к роще, — сказал он. — Туда они не посмеют войти.

Старик побрел прочь. Мальчика повалили, он слышал только тяжелое дыхание варягов, стоны укушенных и рычание Собаки. В конце концов они могли бы раскроить ей череп мечами, но предпочли спастись бегством. Полуистерэанный пес остался на берегу. На земле лежали три бездыханных тела.

Старик успел дойти до знаменитой рощи, когда услышал позади тяжелый топот. К нему несся варяг с мечом. Делать было нечего, Старик остановился и всем корпусом повернулся к врагу…

Но он был не один. В зарослях скрывались двое. Они приехали из города еще до рассвета. Им хотелось полюбоваться экзотическим зрелищем, увидеть высадку варягов, которые, если говорить правду, еще вчера были не варягами, а тевтонскими рыцарями. Отец с дочкой стояли подле своей заэкранированной машины, невидимые постороннему глазу.

Варяг-рыцарь был уже в десяти шагах от Старика. Девочка вцепилась в отцовскую руку.

— Успокойся, — сказал отец. — Ты же знаешь, что они не настоящие.

Девочка вдруг заплакала. Старик был так беззащитен, глаза его расширились от ужаса, он дышал часто и коротко, словно загнанный…

Старик лежал в траве. Он не был убит, хотя лежал совершенно неподвижно. Автомобиль медленно выехал на дорогу. Отец хмурился, а девочка на заднем сидении безмятежно улыбалась.

— Мало тебе вчерашней двойки по истории, — сказал отец. — Что мы скажем учительнице? У тебя нет ни малейшего представления о быте древних народов.

Все кончилось. Оставшиеся в живых разбойники, подняв лохматый от старости парус, уходили бесславным обратным курсом.

Мальчик сидел на завалинке. Вдоволь налаявшись, Собака презрительно отвернулась от берега и направилась к Мальчику усталой походкой победителя. Морда ее была вымазана чем-то красным, правда, это была не кровь.

Мальчик погладил Собаку.

— Если бы не ты, — сказал он, — эти дикари разломали бы нас на мелкие кусочки. Ты молодец. Ты храброе, верное существо. Скажи, ты ведь, наверно, не знала, что роботы не могут причинять вред живым созданиям?

К закату солнца жизнь вошла в нормальную колею. Мальчик ходил с палочкой, в схватке ему изуродовали ногу. Старик, по обыкновению, спал, только уж не на траве, а на печке. Казалось, все плохое позади.

Но через два дня к избушке подкатила длинная серебристая машина. Человек в синем комбинезоне, вышедший из машины, не был похож на туриста. Лицо озабоченное, взгляд пронзительный. Старик показался на пороге, но не произвел на гостя никакого впечатления. Человек спросил его имя, Старик растерялся. Внимательно с ног до головы оглядев Старика, синий человек задал несколько коротких вопросов. Старик окончательно потерял голову и начал заикаться.

Не спрашивая разрешения, незнакомец вошел в дом. «Ррр!» — злобно сказала Собака.

— Это — Собака, — объяснил Мальчик.

— Вижу. Откуда она взялась? — спросил синий.

— Сама пришла.

— Хорошая собака, — сказал человек. Он повернулся и вышел из избушки, удостоив Мальчика беглым взглядом. Послышался звук мотора; гость уехал.

— Кто это был? — спросил Старик.

Мальчик вздохнул и ничего не ответил.

Автомобиль вернулся через каких-нибудь два часа. Синий человек на этот раз остановился метрах в ста от дома. Из машины вылезли двое — благообразный старец с длинной белой бородой и мальчик в белой рубахе.

Человек уехал, а эти двое остались. Старый Мальчик вышел из избушки: Он опирался на палку, с левой стороны его поддерживал Старик.

— Привет, — сказали приезжие. — Очень жаль, но инспектор решил, что после вчерашних событий персонал вашего объекта нужно сменить. Инспектор говорит, что это очень важный туристический объект.

— Когда? — спросил Мальчик.

— Да хоть сейчас. Инспектор говорит, сюда едет большая экскурсия. Так что, того, поторопитесь. Вам надлежит явиться на пункт тридцать семь бис.

— Эй! — Мальчик свистнул.

Собака подбежала к нему.

— Пошли. Мы здесь больше не нужны.

— Э, нет, — вмешался новый Мальчик. — Собака останется с нами. Инспектор сказал: она хорошо вписалась в быт древних. Не бойся, — добавил он. — Мы будем за ней хорошо ухаживать.

— Ладно, — сказал старый Мальчик. — Раз инспектор сказал, мы ее оставим.

Собака не отрываясь смотрела на Мальчика, стараясь понять, в чем дело.

— Идем, — сказал Мальчик Старику. И они двинулись в сторону дороги.

— Стой! Эй, ты! Куда ты? — закричали сзади. Мальчик услышал за спиной собачье дыхание.

— Ай-яй-яй, — сказал он, поворачиваясь. — Как тебе не стыдно. Такая умная собака, культурная собака, хорошая собака. И вдруг так поглупела. Ведь мы же с тобой договорились. Ты слышала, что сказал инспектор? А, Собака?

Собака смотрела на него.

— Ну, вот видишь. Иди к ним. К ним. Вот твои новые хозяева.

Собака, казалось, согласилась, но стоило ему тронуться с места, как она поплелась за ним.

— Что мне делать? — заплакал Мальчик. — Я не могу ее прогнать. Не уйдешь? — спросил он снова. — Тогда получай!

Он стукнул Собаку палкой. Собака отбежала на несколько шагов и остановилась, поджав хвост.

К Мальчику подошли новые хозяева. Старец сурово произнес:

— Первый параграф Кодекса. Ты поднял руку на живое существо.

Мальчик не сопротивлялся. Он сам вынул у себя из груди маленький металлический цилиндр и молча, со странным звуком повалился в траву.

— Иди ко мне! — позвал новый Мальчик. Собака не обратила на него никакого внимания. Подумав, она повернулась и медленно затрусила в сторону запретной рощи.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Борис Штерн} Чья планета?

Земной разведывательный звездолет брел в скоплении звездной пыли. Место было — мрачное, неизученное, и земляне искали здесь и везде кислородные миры — дышать уже было нечем. Поэтому когда звездолет подошел к кислородной планете, робот Стабилизатор заорал нечеловеческим голосом: «Земля!», и майор Бел Амор проснулся.

Тут же у них произошел чисто технический разговор, разбавленный юмором для пущего интересу; разговор, который должны произносить многострадальные герои фантастического жанра в порядке информации читателя, — о заселении планет, о разведке в космосе, о трудностях своей работы. Закончив сей нудный разговор, они вздохнули свободней и занялись делом: нужно было ставить бакен.

Что такое бакен? Это пустой контейнер с передатчиком. Он сбрасывается на орбиту и подает сигнал: «Владения Земли, владения Земли, владения Земли…» На этот сигнал устремляются могучие звездолеты с переселенцами.

Все дела.

Несколько слов о Бел Аморе и Стабилизаторе. Бел Амор — плотный мужчина, глаза голубые, подбородок со складочкой. Не дурак, но умен в меру. Биография не представляет интереса. О Стабилизаторе и того меньше. Трехметровый робот. Не дурен собой, но дурак отменный. Когда Бел Амор бездельничает, Стабилизатор работает: держится за штурвал, глядит на приборы.

Их придется на время покинуть, потому что события принимают неожиданный оборот. С другого конца пылевого скопления к планетке подкрадывается нежелательная персона — звездолет внеземной цивилизации. Это военный крейсер, он патрулирует окрестности и при случае не прочь застолбить подходящее небесное тело. Его цивилизации как воздух нужна нефть… что-то они с ней делают.

В капитанской рубке сидит важный чин — жаба с эполетами. Команда троекратно прыгает до потолка; открыта планета с нефтью, трехмесячный отпуск обеспечен. Крейсер и земной разведчик подходят к планете и замечают друг друга.

Казус.

— У них пушки! — шепчет Стабилизатор.

— Сам вижу, — ответствует Бел Амор.

В Галактике мир с недавних пор. Навоевались здорово, созвездия в развалинах, что ни день кто-нибудь залетает в минные поля. Такая была конфронтация. А сейчас мир; худой, правда. Любой инцидент чреват, тем более есть любители инцидентов. Вот к примеру: рядом с жабой, украшенной эполетами, сидит жабий помощник старший лейтенант Энфикс. Это жаба без моральных устоев. Плевать на соглашение, квакает он. Один выстрел, и никто не узнает. А узнают — принесем извинения. Много их расплодилось, двуногих. Военный крейсер ни во что не ставят.

Есть и такие.

Будьте благоразумны, отвечает ему жаба с эполетами. В последнюю войну вы еще головастиком были, а я уже командовал Энской ракетной дивизией. Вы слышали о судьбе нейтральной цивилизации Волопаса? Клубы пепла до сих пор не рассеялись. Так что если хотите воевать, женитесь на эмансипированной лягушке и ходите на нее в атаку. А инструкция гласит: с любым пришельцем по спорным вопросам завязывать переговоры.

У Бел Амора инструкция того же содержания.

Гигантский крейсер и двухместный кораблик сближаются.

— Вас тут не было, когда мы подошли!

— Мы подошли, когда вас не было!

Бел Амор предлагает пришельцам отчалить подобру-поздорову. Это он хамит для поднятия авторитета.

— Послушайте! — вежливо отвечает чин с эполетами. — На службе я военный, а по натуре пацифист. Такое мое внутреннее противоречие. Мой помощник советует решить дело одним выстрелом, но если начнется новая война, я не перенесу моральной ответственности. Давайте решать мирно.

Бел Амор соглашается, предварительно высказав особое мнение о том, что с пушками и он не прочь вести мирные переговоры.

Тут же вырабатывается статус переговоров. Мы должны исходить, предлагает Бел Амор, из принципа равноправия. Хоть у вас и крейсер, а у меня почтовая колымага, но внешние атрибуты не должны влиять на переговоры. Со своей стороны крейсер вносит предложение о регламенте. Крейсер настаивает: вести переговоры до упаду, пока не будет принято решение, удовлетворяющее обе стороны. Судьба планеты должна быть решена.

Вот отрывки из стенограммы переговоров. Ее вели на крейсере и любезно предоставили копию в распоряжение землян.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

«7 августа, первый день переговоров.

Генерал Птерикс. Не надо грубостей. Будем решать мирно.

Майор Амор. Рассмотрим вопрос о передаче нашего спора в межцивилизационный арбитраж?

Птерикс. Ох уж эти мне цивильные… по судам затаскают.

Бел Амор. Ну… если вы так считаете…

Птерикс. Предлагаем не обсуждать вопрос о разделе планеты. Она должна принадлежать одной из сторон.

Бел Амор. Заметано.

Птерикс. Будут ли еще предложения?

Бел Амор. Ничего в голову не лезет.

Птерикс. Предлагаю сделать перерыв до утра. По поручению команды приглашаю вас на скромный ужин.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

8 августа, второй день.

Бел Амор. Наша делегация благодарит за оказанный прием. В свою очередь приглашаем вас отобедать.

Птерикс. Приглашение принимаем. Однако к делу. Предлагаю опечатать корабельные хронометры. Там должно быть зафиксировано точное время обнаружения планеты. Таким образом можно установить приоритет одной из сторон.

Бел Амор. Где гарантии, что показания вашего хронометра не подделаны?

Птерикс (обиженно). За вас тоже никто не поручится.

Бел Амор. Кстати, обедаем мы рано и не хотели бы нарушать режим.

Птерикс. В таком случае пора закругляться.

Бел Амор. Еще одно. Захватите с собой вашего помощника, старшего лейтенанта Энфикса. Я хочу с ним побеседовать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

12 августа, шестой день.

Неизвестное лицо с крейсера. Эй, на шлюпке, как самочувствие?

Стабилизатор. У майора Амора с похмелья болит голова. Он предлагает отложить переговоры еще на день.

Неизвестное лицо. Генерал Птерикс и старший лейтенант Энфикс тоже нездоровы после вчерашнего ужина. Генерал приглашает вас на завтрак.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

26 августа, двадцатый день.

Генерал Птерикс. Ну и…

Майор Бел Амор. А она ему говорит…

Птерикс. Не так быстро, майор. Я не успеваю записывать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

16 сентября, сорок первый день.

Бел Амор. Генерал, переговоры зашли в тупик, а припасов у меня осталось всего на два дня.

Птерикс. Старший лейтенант Энфикс! Немедленно поставить майора Бел Амора и робота Стабилизатора на полное крейсерское довольствие!

Энфикс (радостно). Слушаюсь, мой генерал!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

3 октября, пятьдесят восьмой день.

Во время завтрака генерал Птерикс вручил майору Бел Амору орден Зеленой Кувшинки и провозгласил тост в честь дружбы землян и андромедян. Майор Бел Амор выступил с ответной речью. Завтрак прошел в сердечной обстановке. Вечером майор Бел Амор наградил генерала Птерикса похвальной грамотой.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

11 декабря, сто двадцать седьмой день.

Бел Амор. Четыре месяца мы здесь торчим! Надо решать, наконец!

Птерикс. Команда предлагает стравить наших роботов, пусть дерутся. Чей робот победит, тому достанется планета.

Бел Амор. В принципе я согласен. Спрошу Стабилизатора.

Стабилизатор… (Далее в стенограмме неразборчиво).

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

12 декабря, сто двадцать восьмой день.

Утром в космическое пространство вышли робот Стабилизатор (Солнечная Система) и робот Жбан (Содружество Андромедян). По условиям поединка роботы должны были драться на кулаках без ограничения времени, с перерывами на обед. Жбан и Стабилизатор, сблизившись, подали друг другу руки и заявили, что они, мирные роботы, отказываются устраивать между собой бойню.

По приказу генерала Птерикса робот Жбан получил десять суток гауптвахты за недисциплинированность. Майор Бел Амор сказал Стабилизатору: «Я т-те покажу!», однако дисциплинарного взыскания не наложил и ничего такого не показал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

1 февраля, сто семьдесят девятый день.

Птерикс. Мне уже все надоело. Меня в болоте жена ждет. Я бы давно ушел, если бы не вы.

Бел Амор. Давайте вместе уйдем.

Птерикс. Так я вам и поверил.

Стабилизатор (что-то бормочет).

Бел Амор. Генерал, у меня появилась мысль! Давайте отойдем в сторону и организуем гонки. Кто первый подойдет к планете — поставит бакен.

Птерикс. Я не знаю скорости вашей шлюпки.

Бел Амор. А я — скорости вашего крейсера. Риск обоюдный.

(Далее в стенограмме следует уточнение деталей, и на этом текст обрывается.)

В десяти световых годах от планеты нашли астероид и решили стартовать с него. Гонки проходили с переменным успехом. Сначала Бел Амор вырвался вперед, а крейсер все еще не мог оторваться от астероида. Генерал Птерикс буйствовал, обещал то всех разжаловать, то повысить в звании того, кто поднимет в космос эту рухлядь. Старший лейтенант Энфикс стал капитаном: он спустился в машинное отделение и, применив особо изощренную брань, помог кочегарам набрать первую космическую скорость.

К половине дистанции оба звездолета сравнялись и плелись со скоростью 2 св. год/час; плелись до тех пор, пока у Бел Амора не оторвался двигатель.

— У вас двигатель оторвался! — радировали с крейсера.

— Прыгать надо! — запаниковал Стабилизатор и выбросился в космическое пространство.

Бед Амор сбавил скорость и осмотрелся. Положение было паршивое. Еще немного — и того…

На последних миллиардах километров крейсер вышел вперед и первым подошел к планете. Тем гонки и закончились.

Для Бел Амора настало время переживаний, но переживать неудачу ему мешал Стабилизатор. Он плавал где-то в пылевом скоплении и просился на борт.

— Пешком дойдешь! — отрезал Бел Амор. — Как драться, так на попятную? Принципы не позволили?

— Умом надо было брать, — уныло отвечал Стабилизатор.

Бел Амор вздохнул и… навострил уши. Генерал на планете с кем-то неистово ссорился.

— Вас тут не было, когда мы были! — кричал генерал. — У меня есть свидетель! Он сейчас подойдет.

Незнакомый голос возразил:

— Тут никого не было, когда я подошел. Вы мешаете мне ставить бакен!

— У меня есть свидетель! — повторял генерал Птерикс.

— Не знаю я ваших свидетелей. Я открыл эту каменноугольную планету для своей цивилизации и буду защищать ее до победного конца!

Бел Амор приблизился и увидел на орбите огромный незнакомый звездолет; крейсер рядом с ним не смотрелся.

— Таки да, свидетель… — удивился незнакомец, заметив Бел Амора. — В таком случае предлагаю обратиться в межцивилизационный арбитраж.

Генерал Птерикс застонал. У Бел Амора появилась надежда.

— Генерал! — сказал он. — Вы же видите… Давайте разделим планету на три части, а потом наши цивилизации без нас разберутся.

— Почему на три части? — удивился новый голос. — А меня вы не принимаете во внимание?

— Это еще кто??

К планете подходила какая-то допотопина, паровая машина, а не звездолет. Там захлебывались от восторга:

— Иду, понимаете, мимо, слышу, ругаются, чувствую, чем-то пахнет, дай, думаю, сверну, спешить некуда, вижу, планетка с запасами аш-два-о, да у нас за такие планетки памятники ставят!

— Вас тут не было! — взревели хором Бел Амор, Птерикс и незнакомец.

— По мне — не имеет значения, — отвечала паровая машина. — Прилетели — ставьте бакен. Бакена нет — я поставлю.

— Только попробуйте!

— А что будет?

— Плохо будет.

— Ну, если вы так настроены… — разочарованно отвечала паровая машина. — Давайте тогда поставим четыре бакена… О, глядите, еще один!

Увы, она не ошиблась: появился пятый. Совсем маленький. Он шел по низкой орбите над самой атмосферой.

— Что?! Кто?! — закричали все. — Пока мы тут болтаем, он ставит бакен! Каков негодяй! Вас тут не..

— Это не звездолет, — пробормотал генерал Птерикс, присмотревшись. — Это бакен! Кто посмел поставить бакен?! Я пацифист, но я сейчас буду стрелять!

Это был бакен. Он сигналил каким-то незарегистрированным кодом.

Все притихли, прислушались, пригляделись. Низко-низко плыл бакен над кислородной, нефтяной, каменноугольной, водной планетой; и планета уже не принадлежала никому из них.

У Бел Амора повлажнели глаза, незнакомец прокашлялся, сентиментально всхлипнула паровая машина.

— Первый раз в жизни… — прошептал генерал Птерикс и полез в карман за носовым платком. — Первый раз присутствую при рождении… прямо из колыбельки…

— По такому случаю не грех… — намекнула паровая машина.

— Идемте, идемте… — заторопился незнакомец. — Нам, закостеневшим мужланам и солдафонам, нельзя здесь оставаться.

Бел Амор не отрываясь глядел на бакен.

Бакен сигналил и скрывался за горизонтом.

Это был не бакен. Это был первый искусственный спутник этой планетки.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Мэррей Лейнстер} Замочная скважина

Когда Ляпу доставили на базу в кратере Тихо и в шлюзовом отсеке включились гравитационные устройства, он совсем сник. Да и вообще какое-то невозможное существо. Только и есть, что огромные глазищи, тощие ручки и ножки, явно совсем еще малыш, и ему не нужен воздух, чтобы дышать. Пленника вручили Уордену — бессильный клубочек взъерошенной шерсти с полными ужаса глазами.

— Вы что, спятили? — гневно спросил Уорден. — Разве можно было вот так его сюда втащить? Ребенка с Земли вы бы сунули туда, где сила тяжести в восемь раз больше? Пропустите, живо!

И он кинулся в «детскую», загодя приготовленную для кого-нибудь вроде Ляпы. В одном конце «детской» устроена была точная подделка под лунную жилую пещеру. В другом — школьный класс, совсем как на Земле. Гравиторы под «детской» не включались, чтобы у лунного жителя сохранялся его естественный вес.

Гравиторы поддерживали всюду на базе обычную земную силу тяжести. Иначе люди постоянно страдали бы морской болезнью. Ляпу сразу принесли в отсек, приспособленный для землян, и он не в силах был хотя бы приподнять тощую мохнатую лапку.

Но в детской все стало по-другому. Уорден опустил найденыша на пол. Ему-то было не по себе, ведь он здесь весил всего лишь двадцать фунтов вместо обычных ста шестидесяти. Его шатало и качало, как всякого человека на Луне, когда ему не помогают сохранять равновесие гравиторы.

Зато для Ляпы тяготение тут было привычное. Он развернулся и вдруг стрелой метнулся через всю детскую к приготовленной заранее пещерке. Ее сработали на совесть, точь-в-точь как настоящую. Были тут камни, обтесанные наподобие дурацкого колпака высотой в пять футов, — такие неизменно находили в поселениях Ляпиного племени. Был и подвижный камень вроде яйца на опоре из уложенных столбиком плоских плит. А еще камни, заостренные точно наконечник копья, закреплены проволокой к полу — мало ли что придет Ляпе в голову…

К ним-то, таким знакомым, привычным, бросился Ляпа. Вскарабкался на одну из узких пирамидок, на самый верх, обхватил ее руками и ногами. И замер. Уорден наблюдал. Долгие минуты Ляпа не шевелился, казалось, он пытливо разглядывает все, что можно увидеть вокруг, когда глаза — и те неподвижны.

Вдруг он повел головой. Всмотрелся — что еще есть кругом. Затем шевельнулся в третий раз и вперил в Уордена до странности упорный пристальный взгляд — не понять было, то ли страх в этом взгляде, то ли мольба.

— Гм… так вот для чего эти камни, — сказал Уорден. — Это насест, или гнездо, или постель, так? Я — твоя нянька, приятель. Скверную шутку мы с тобой играем, но иначе нам никак нельзя.

Он знал, что Ляпе его не понять, но все равно разговаривал с ним, как говорят с собакой или с младенцем. Смысла в этом нет, однако это необходимо.

— Мы из тебя сделаем предателя твоих сородичей, — невесело продолжал Уорден. — Не по душе мне это, но так надо. А потому я с тобой буду добрый и ласковый, иначе наша хитрая затея не выгорит. Вот если б я тебя убил, это было бы по-настоящему доброе дело… но чего не могу, того не могу.

Ляпа все не шевелился и не сводил с Уордена немигающих глаз. Немного, самую малость он походил на земную обезьянку. С виду совершенно невозможное существо, но при этом трогательное.

— Ты у себя в детской, Ляпа, — с горечью сказал Уорден. — Будь как дома!

Он вышел и закрыл за собой дверь. И оглядел телеэкраны, по которым с четырех разных точек зрения можно было следить за тем, что происходит в детской. Довольно долго Ляпа не шевелился. Потом соскользнул на пол. На сей раз он даже не поглядел в сторону пещерки.

С любопытством перешел он в тот конец детской, где собраны были предметы человеческого обихода. Оглядел каждую мелочь непомерно огромными кроткими глазами. Каждую мелочь потрогал крохотными лапками, неправдоподобно похожими на человеческие руки. Но ко всему прикасался легко, осторожно. Все осмотрел, но ничего не сдвинул с места.

Потом торопливо вернулся к своей пирамидке, вскарабкался наверх, опять крепко обхватил ее руками и ногами, несколько раз кряду помигал и, казалось, уснул.

Так и застыл неподвижно с закрытыми глазами; Уордену наконец надоело смотреть, и он ушел.

Вся эта нелепая история его злила. Первые люди, которым предстояло высадиться на Луне, знали: это мертвый мир. Астрономы сто лет об этом твердили, и первые две экспедиции, которые достигли Луны, не нашли на ней ничего такого, что противоречило бы общепринятой теории.

Но один из участников третьей экспедиции заметил среди круто взметнувшихся в небо лунных скал какое-то движение и выстрелил — так открыто было племя Ляпы. Конечно же, никому и не снилось, что там, где нет ни воздуха, ни воды, возможна жизнь. И однако вот так, без воздуха и без воды, существовали сородичи Ляпы.

Труп первого убитого на Луне существа доставили на Землю, и тут биологи вознегодовали. У них в руках оказался экземпляр, который можно было вскрыть и изучить, а они все равно твердили, что такого существа на свете нет и быть не может. Вот почему и четвертая, и пятая, и шестая экспедиции усердно охотились на родичей Ляпы, добывали новые экземпляры во имя прогресса науки.

Два охотника из шестой экспедиции погибли, их скафандры оказались проколоты — похоже, каким-то оружием. От седьмой экспедиции не осталось в живых ни одного человека. По-видимому, сородичам Ляпы совсем не понравилось, что их отстреливают на потребу земным ученым.

Наконец, прибыла на четырех кораблях десятая экспедиция, основала базу в кратере Тихо, и только тогда люди поверили, что все-таки можно высадиться на Луне и не сложить здесь головы. Однако на базе всем было неспокойно, будто в осажденной крепости.

Уорден доложил на Землю: группа, выехавшая на самоходе, поймала лунного детеныша и доставила на базу Тихо. Детеныш находится в заранее приготовленном помещении. Он цел и невредим. Судя по всему, воздух, пригодный для людей, ему хоть не нужен, но и не мешает. Это существо деятельное, подвижное, явно любопытное и, несомненно, очень смышленое.

До сих пор не удалось догадаться, чем оно питается (если оно вообще нуждается в пище), хотя у него, как и у других добытых ранее экземпляров, есть рот и во рту заостренные наросты — возможно, подобие зубов. Уорден, разумеется, будет подробно докладывать о дальнейшем. Сейчас он дает Ляпе время освоиться с новой обстановкой.

Покончив с докладом, Уорден уселся в комнате отдыха, хмуро покосился на своих ученых коллег и, хотя на телеэкране шла передача с Земли, попробовал собраться с мыслями. Не по душе ему эта работа, очень не по душе, но ничего не попишешь — надо. Ляпу надо приручить. Надо внушить ему, что он тоже человек — для того, чтобы люди могли понять, как истребить его сородичей.

На Земле давно уже замечали, что котенок, вскормленный вместе со щенятами, считает себя собакой, и даже утки, выросшие в доме, лучше чувствуют себя среди людей, чем среди других уток. Иные говорящие птицы, на редкость сообразительные, явно считают себя людьми и соответственно себя ведут. Если такие задатки окажутся и у Ляпы, он предаст своих сородичей и сослужит немалую службу людям. Это необходимо!

Людям нужна Луна, нужна — и все тут. На Луне сила тяжести в шесть раз меньше земной. Грузовые ракеты летают с Земли на Луну и обратно, но не построен еще корабль, способный нести достаточно горючего для полета на Марс или на Венеру, если надо сперва оторваться от Земли.

А вот если на Луне устроить склад горючего, все станет просто. Шесть баков с горючим тут будут весить не больше, чем один на Земле. И вес самого корабля здесь будет в шесть раз меньше. А значит, ракета может взлететь с Земли, имея на борту десять баков, дозаправиться на Луне и помчаться дальше, унося двести баков, а то и побольше.

Получив заправочную станцию на Луне, люди смогут завоевать всю солнечную систему. Без Луны человечество останется приковано к Земле. Людям нужна Луна!

А сородичи Ляпы этому помеха. Весь опыт человечества утверждает, что в условиях Луны — без воздуха, в пустыне, где чудовищная жара сменяется таким же чудовищным холодом, — никакая жизнь невозможна. И однако она здесь есть, жизнь. Сородичи Ляпы не дышат кислородом. По-видимому, он входит в их пищу — сочетание каких-то минералов, а потом соединяется с другими минералами в самом организме и дает ему тепло и энергию.

Кальмары и прочие головоногие кажутся людям странными существами, потому что в их кровообращении участвует не железо, но медь, а вот в крови Лялиного племени, видимо, роль железа или меди играют какие-то сложные углеродные соединения. Существа эти в какой-то мере явно разумны. Они пользуются орудиями, обтесывают камень, и длинные, острые, как иглы, кристаллы, служат им метательным оружием.

Металла у них в обиходе, понятно, нет, ведь без огня его не на чем плавить. А откуда взяться огню там, где нет воздуха? Но были же в древности пытливые умы, рассуждал Уорден, плавили металлы и зажигали дерево при помощи зеркал, сводящих в фокус солнечные лучи. Сумей соплеменники Ляпы сработать зеркала, изогнутые, как зеркала земных телескопов, — и на поверхности Луны, которую не заслоняют от Солнца ни воздух, ни облака, они могли бы получить и металлы. И вдруг Уордену стало не по себе. Почудилось чье-то внезапное движение, и он круто обернулся. Но только и увидел на телеэкране передачу с Земли — комика в дурацком колпаке. Все смотрели на экран.

Тут комика с головой захлестнуло мыльной пеной, и зрители в телестудии за двести тридцать тысяч миль отсюда захохотали и зааплодировали столь изысканному остроумию. На лунной базе в кратере Тихо эта сценка почему-то показалась отнюдь не забавной.

Уорден встал, встряхнулся. Пошел опять проверить по экранам, что делается в детской. Ляпа все так же неподвижно висел на нелепой каменной пирамидке. Глаза его были закрыты. Всего лишь жалкий мохнатый клубочек, который выкрали с безвоздушных лунных пустынь, чтобы обратить в предателя его же племени.

Уорден прошел к себе и лег. Но прежде чем уснуть, подумал, что, пожалуй, для Ляпы еще не все потеряно. Никому не известно, какой у него обмен веществ. Никто понятия не имеет, чем он питается. Возможно, он умрет с голоду. Это было бы для него счастьем. Но прямая обязанность Уордена — этого не допустить.

Сородичи Ляпы воюют с людьми. За самоходами, выезжающими с базы (на Луне они стали необычайно быстроходными), из расселин в скалах, из-за разбросанных повсюду несчетных каменных глыб следят большеглазые мохнатые твари.

В пустоте мелькают острые как иглы камни — метательные снаряды. Они разбиваются о корпус самоходов, о борта, но случается им и застрять в гусеницах или даже перебить звено, и самоход останавливается. Кто-то должен выйти наружу, извлечь каменный клин, починить перебитое звено. И тогда на него обрушивается град заостренных камней.

Каменная игла, летящая со скоростью сто футов в секунду, на Луне наносит удар ничуть не менее жестокий, чем на Земле, и притом летит дальше. Скафандры пробивает насквозь. Люди умирают. Гусеницы самоходов укрепили броней, для ремонтных работ уже готовятся специальные скафандры из особо прочных стальных пластин.

Люди в ракетных кораблях достигли Луны — и вынуждены облачиться в латы, словно средневековые рыцари! Идет война. Нужен предатель. И на роль предателя избран Ляпа.

Когда Уорден опять вошел в детскую, — дни и ночи на Луне тянутся по две недели, и внутри базы люди с ними не считаются, — Ляпа взметнулся на свою пирамидку и прильнул к вершине. Перед тем почему-то крутился у каменного яйца. Оно все еще слегка раскачивалось на плоской опоре. А Ляпа изо всех сил прижался к верхушке пирамиды, будто хочет слиться с ней воедино, и не сводит загадочного взгляда с Уордена.

— Не знаю, достигнем ли мы чего-нибудь, — непринужденно заговорил Уорден. — Может быть, если я тебя трону, ты полезешь в драку. Все-таки попробуем.

Он протянул руку. Мохнатый комочек — не горячий и не холодный, той же температуры, что и воздух на базе, — отчаянно сопротивлялся. Но Ляпа был совсем еще малыш. Уорден отлепил его от пирамидки и перенес в другой конец детской — тут были парта, доска, все, как положено в классе. Ляпа свернулся в клубок, смотрел испуганно.

— Подлец же я, что обращаюсь с тобой по-хорошему, — сказал Уорден. — На, вот тебе игрушка.

Ляпа зашевелился у него в руках. Часто замигал. Уорден опустил его на пол и завел маленькую механическую игрушку. Та двинулась с места. Ляпа внимательно смотрел. А когда завод кончился, поглядел на Уордена. Уорден опять завел игрушку. И опять Ляпа был весь внимание. Когда завод снова кончился, крохотная лапка, так похожая на человеческую, потянулась к игрушке.

На удивленье осторожно, испытующе Ляпа попробовал повернуть ключ. Не хватило силенки. Ещё мгновенье — и он уже скачет через всю комнату к своей пещере. Головка ключа — металлическое кольцо. Ляпа надел кольцо на острие метательного камня и стал поворачивать игрушку. Завел ее. Поставил на пол и смотрит, как она движется. Уорден только рот раскрыл.

— Ну, голова! — сказал он с досадой. — Вот беда, Ляпа. Ты понимаешь, что такое рычаг. Соображаешь не хуже восьмилетнего мальчишки! Плохо твое дело, приятель!

Когда настал очередной сеанс связи, он доложил обо всем на Землю. Ляпу можно обучать. Довольно ему раз, от силы два посмотреть, как что делается, и он в точности это повторит.

— К тому же, — как мог бесстрастно прибавил Уорден, — он меня больше не боится. Понимает, что я хочу быть с ним в дружбе. Когда я носил его на руках, я с ним разговаривал. Он ощущал мой голос по грудной клетке, как по резонатору. А перед уходом я опять взял его на руки и заговорил. Он посмотрел, как шевелятся мои губы, и приложил лапу к моей груди, чтобы ощутить колебания. Я положил его лапу на горло себе. Здесь дрожь ощутимей. Он был весь внимание. Не знаю, как вы расцените его сообразительность, но он умнее наших малышей.

И еще того бесстрастней Уорден докончил:

— Я крайне озабочен. К вашему сведению, мне совсем не нравится затея истребить эту породу. У них есть орудия, они разумны. Я считаю, что надо попытаться как-то вступить с ними в переговоры… попытаться завязать с ними дружбу. Не убивать их больше ради анатомических исследований.

Передатчик молчал полторы секунды, которые требовались, чтобы голос Уордена достиг Земли, и еще полторы секунды, пока до него дошел ответ. И вот он услышал бодрый голос того, кто сидел на связи:

— Очень хорошо, мистер Уорден! Слышимость была прекрасная!

Уорден пожал плечами. Лунная база в кратере Тихо — сугубо официальное учреждение. Все, кто работает на Луне, конечно же, специалисты высокой квалификации, и притом политики не желают подвергать их драгоценную жизнь опасности, но… на Земле делами Бюро космических исследований заправляют люди, которые держатся за свои посты и жалованье. Уорден мог только пожалеть Ляпу и всех Ляпиных сородичей.

В прошлый раз, идя на урок в детскую, Уорден прихватил с собой пустую жестянку из-под кофе. Заговорил в нее как в рупор и показал Ляпе, что дну ее передается та же дрожь, какую Ляпа чувствовал на горле Уордена. Ляпа усердно проделывал опыт за опытом. И самостоятельно сделал открытие: чтобы уловить колебания, надо направить жестяную трубку в сторону человека.

Уорден совсем приуныл. И зачем только Ляпа такой рассудительный? Однако на следующем уроке он преподнес малышу обруч, затянутый тоненькой металлической пленкой. Ляпа мигом смекнул, что к чему.

Во время очередного доклада на Землю Уорден по-настоящему злился.

— Конечно, Ляпа не знал прежде, что такое звук, как это знаем мы, — сказал он резко. — На Луне нет воздуха. Но звук передается через скалы. Ляпа чувствует колебания в плотных телах, как глухой человек «слышит» дрожь пола в зале, где танцуют, если музыка достаточно громкая. Возможно, у Ляпиного племени есть язык или звуковой код, который передается через каменистую почву. Безусловно, эти существа как-то общаются друг с другом! А если они разумны и обладают средствами общения, значит, они не животные и нельзя их истребить ради нашего удобства!

Он замолчал. На связь с ним в этот раз вышел главный биолог Бюро космических исследований. После неизбежного перерыва с Земли донесся любезный ответ:

— Блестяще, Уорден! Блестящее рассуждение! Но нам приходится быть дальновиднее. Планы исследования Марса и Венеры весьма популярны. Если мы рассчитываем получить необходимые средства, — а этот вопрос не сегодня-завтра будет поставлен на голосование, — нам необходимо сделать новые шаги к ближайшим планетам. Население Земли этого требует. Если мы не начнем строить на Луне заправочную станцию, люди перестанут поддерживать наши планы!

— Ну, а если я пришлю на Землю снимки Ляпы? — настойчиво сказал Уорден. — В нем очень много человеческого, сэр! Он необыкновенно трогательный. И это характер, личность! Две-три пленки, где Ляпа снят за уроками, наверняка завоюют ему симпатии!

И снова досадная проволочка — надо ждать, пока голос его со скоростью света одолеет четверть миллиона миль и пока из этой дали долетит ответ.

— Эти… э-э… лунные твари убили несколько человек, Уорден. — В голосе главного биолога звучало сожаление. — Люди эти прославлены как мученики науки. Мы не можем распространять благоприятные сведения о существах, которые убивали людей! — И главный биолог прибавил любезно: — Но вы работаете с блеском, Уорден, просто с блеском! Продолжайте в том же духе!

И лицо его на экране померкло. Уорден отвернулся, свирепо выругался. Он успел привязаться к Ляпе. Ляпа ему доверяет. Теперь каждый раз, как он входит в детскую, Ляпа соскальзывает со своего дурацкого насеста и поскорей взбирается к нему на руки.

Ляпа до смешного мал, росту в нем каких-нибудь восемнадцать дюймов. Здесь, в детской, где установлено обычное лунное тяготение, он до нелепости легкий и хрупкий. Но как серьезен этот малыш, как усердно впитывает все, чему учит, что показывает ему Уорден!

Его все еще увлекает удивительное новое явление — звук. Как завороженный, слушает он песню или мурлыканье без слов, даже когда напевает или что-то мурлычет себе под нос Уорден. Стоит Уордену шевельнуть губами, и Ляпа настораживается, поднимает обруч, затянутый металлической пленкой и, прижав к ней крохотный палец, ловит колебания Уорденова голоса.

Притом он усвоил мысль, которую старался ему внушить Уорден, и даже несколько возгордился. Он общается с человеком — и раз от разу все больше перенимает человеческие повадки. Однажды, глядя на экраны, помогающие шпионить за Ляпой, Уорден увидел, как тот в одиночестве старательно повторяет каждый его, Уордена, шаг, каждое движение. Разыгрывает из себя учителя, который дает урок кому-то, кто еще меньше него самого. Разыгрывает роль Уордена — явно для собственного удовольствия!

Уорден ощутил ком в горле. До чего же он полюбил этого малыша. Горько думать, что ушел он сейчас от Ляпы, чтобы помочь техникам смастерить устройство из вибратора с микрофоном — машинку, которая станет передавать его голос колебаниями каменистой почвы и мгновенно ловить любые ответные колебания.

Если соплеменники Ляпы и вправду общаются между собой постукиванием по камню или каким-то сходным способом, люди смогут их подслушивать… и отыскивать их, и узнавать, где готовится засада, и обратить против них все смертоносные средства, какими умеет воевать человечество.

Уорден надеялся, что машинка не сработает. Но она удалась. Когда он поставил ее в детской на пол и заговорил в микрофон, Ляпа сразу почувствовал колебания под ногами. И понял, что это те же колебания, какие он научился различать в воздухе.

Он подпрыгнул, подскочил от восторга. Ясно было, он безмерно рад и доволен. А потом крохотная нога неистово затопала и зачертила по полу. И микрофон передал странную смесь — то ли стук, то ли царапанье. Ляпа передавал что-то, похожее на звук очень размеренных осторожных шажков, и пытливо смотрел в лицо Уордену.

— Пустой номер, Ляпа, — с огорчением сказал Уорден. — Не понимаю я этого. Но, похоже, ты уже стал на путь предательства. Это поможет уничтожить часть твоего племени.

Хочешь не хочешь, пришлось доложить новость начальнику базы. Сразу же установлены были микрофоны на дне кратера вокруг базы, и еще микрофоны приготовлены для выездных исследовательских партий, чтобы они всегда знали, есть ли поблизости лунные жители. И как ни странно, микрофоны около базы тотчас же сработали.

Солнце уже заходило. Ляпу захватили почти в середине дня, а день на Луне длится триста пятьдесят четыре часа. И за все время плена — целую неделю по земному счету — он ничего не ел. Уорден добросовестно предлагал ему все, что только нашлось на базе съедобного и несъедобного. Под конец даже по кусочку всех минералов из собранной здесь геологами коллекции.

Ляпа на все это смотрел с интересом, но без аппетита. Уорден решил, что малыша, который так ему полюбился, ждет голодная смерть… что ж, оно, пожалуй, к лучшему. Во всяком случае, это лучше, чем принести смерть всему своему племени. И похоже, Ляпа уже становится каким-то вялым, нет в нем прежней бойкости и живости. Вероятно, ослабел от голода.

Солнце опускалось все ниже. Медленно, постепенно, ярд за ярдом наползали по дну кратера Тихо тени исполинских, в милю вышиной, западных его стен. Настал час, когда солнечный свет оставался только еще на вершине конуса по самой его середине. Потом тень стала взбираться по восточным склонам стены. Еще немного — и последняя зубчатая полоска света исчезнет, и громадную чашу кратера всю, с краями, зальет ночная тьма.

Уорден следил за ослепительно сияющей полоской на скалах, она становилась все тоньше. Теперь две долгих недели ему не видать солнечного света. И вдруг зазвонил колокол — сигнал тревоги. Яростные резкие удары. С шипеньем сдвинулись все двери, разделяя базу на непроницаемые для воздуха отсеки. Отрывисто заговорили репродукторы:

— В скалах вокруг базы отдается шум! Видимо, поблизости переговариваются лунные твари. Должно быть, собираются напасть. Всем надеть скафандры, приготовить оружие!

И в этот миг погасла последняя тоненькая полоска света. Уорден тотчас подумал о Ляпе. Ему не подойдет ни один скафандр. Потом поморщился, сообразил: Ляпе скафандр не нужен.

Уорден облачился в тяжелое, неудобное снаряжение. Внутренние светильники померкли. А суровую безвоздушную пустыню вокруг базы залили потоки света. Включился сверхмощный прожектор, служащий маяком для ракетных кораблей, ведь они садятся на Луну и среди ночи, — уж конечно, он обнаружит любую тварь, которая замыслила недоброе против его хозяев. Но как страшно мало на самом деле осветил этот луч, а вокруг непроглядный, необъятный мрак без конца и края.

И опять отрывисто заговорил репродуктор:

— Две лунных твари! Удирают! Бегут зигзагами! Если кто хочет стрелять… — И запнулся. Пустяки. Самый меткий стрелок — не стрелок, когда на нем скафандр. — Они тут что-то оставили, — прибавил голос в репродукторе. Он звучал резко, беспокойно.

— Я пойду погляжу, — сказал Уорден и сам испугался, но на душе стало тяжело. — Пожалуй, я догадываюсь, что там такое.

Через несколько минут он вышел из воздушного шлюза. Несмотря на громоздкий скафандр, двигаться было нетрудно. С Уорденом пошли еще двое. У всех в руках оружие, а луч прожектора беспорядочно рыщет вокруг, стараясь обнаружить любого Ляпиного сородича, если тот подбирается к ним в темноте.

Свет бьет сзади, а перед глазами Уордена с вышины смотрят на Луну мириады звезд. Небо над головой заполняют несчетные огоньки всех мыслимых и немыслимых цветов. Знакомые созвездия сияют вдесятеро ярче, чем на Земле. А Земля висит почти в зените. Она сейчас в третьей четверти — голубоватое, чудовищно огромное небесное тело, диаметром вчетверо больше Луны, можно смутно различить континенты и ледяные шапки полюсов.

С недобрым предчувствием подошел Уорден к тому, что оставили, убегая, родичи Ляпы. И не слишком удивился, когда увидел, что это такое. На плоской опоре лежало каменное яйцо и вокруг него — тончайшая пыль, словно этим верхним подвижным камнем что-то растерли, размололи, как жерновом.

— Подарок Ляпе, — мрачно сказал Уорден в микрофон внутри шлема. — Родичи знают, что его взяли в плен живым. И подозревают, что он проголодался. Оставили для него какую-то еду, наверное, ту, которая ему нужней всего.

Несомненно, догадка верна. Уорден не ощутил гордости. Ляпу, детеныша, похитили враги его племени. И держат в плену, и им нечем накормить малыша. И вот какие-то смельчаки, быть может, Ляпины родители, рискуя жизнью, принесли ему поесть и тут же оставили каменное яйцо — знак, что это не что-нибудь, а именно еда.

— Стыд и срам, — с горечью сказал Уорден. — Ладно, отнесем это на базу. Да поосторожней, не рассыпать бы эту пыль.

Нет, гордиться ему нечем, это стало еще ясней, когда Ляпа с восторгом накинулся на растертое в порошок неизвестное вещество. Безмерно довольный, Ляпа уплетал щепотку за щепоткой. Уорден сгорал со стыда.

— Тебе уготована злая участь. Ляпа, — сказал он. — Я уже немало от тебя узнал, и это будет стоить жизни сотням твоих сородичей. А они рискуют головой, лишь бы тебя накормить! Тебя я делаю предателем, а сам становлюсь подлецом.

Ляпа задумчиво поднял затянутый металлической пленкой обруч, ловил в воздухе колебания — звук Уорденова голоса. Маленький, мохнатый, сосредоточенный. Потом решил, что те же колебания лучше ловить через каменный пол. Прижал микрофон-передатчик к груди Уордена. Ждет.

— Нет! — жестко сказал Уорден. — В твоем народе слишком много человеческого. Не давай мне узнать о вас больше. Ляпа. Будь умником, прикинься тупицей.

Но Ляпа не стал разыгрывать тупицу. Вскоре Уорден уже учил его читать. Но вот странно, установленные в скалах микрофоны, что подняли в тот раз тревогу на базе, при выездах на самоходе оказались бесполезными. Похоже, Ляпино племя решило убраться подальше. Разумеется, если оно и впредь будет держаться на почтительном расстоянии от базы, можно эту породу истребить и после, а первым делом строить склад горючего. Но в переговорах о Ляпе с Землей появились намеки на другие возможности.

— Если твои собратья не высунут носа, пока все в порядке, — сказал Ляпе Уорден. — Но это пока. На меня уже нажимают, чтобы я попробовал тебя приучить к земному тяготению. Если это получится, тебя затребуют на Землю, в зоопарк. А если ты там выдержишь… ну, тогда прилетят новые экспедиции и наловят твоих родичей для других зоопарков.

Ляпа застыл неподвижно и не спускал с Уордена глаз.

— А кроме того, — угрюмо продолжал Уорден, — ближайшая ракета доставит оборудование для этакой микрошахты. Я обязан проверить, может, ты научишься управляться с этой механикой.

Ляпа стал водить ногой по полу, извлекая царапающие звуки. Смысл их, конечно, непонятен, но ясно хотя бы, что слушать Уордена Ляпе интересно. Похоже, он с удовольствием ловит колебания Уорденова голоса — так собаке приятно, когда с ней разговаривает хозяин. Уорден досадливо крякнул.

— Мы, люди, считаем тебя животным, Ляпа. Мы уверили себя, что весь животный мир должен нам подчиняться. Животные должны нам служить. Если ты окажешься чересчур сообразительным, мы выловим всю твою родню и заставим работать на нас, добывать нужные нам минералы. И тебя заставим. А я не желаю, чтоб ты надрывался где-то там в шахте, Ляпа! Это несправедливо!

Ляпа замер и не шелохнулся. Уордену стало тошно, ему представились вот такие же маленькие мохнатые создания, загнанные в безвоздушные ледяные шахты глубоко под поверхностью Луны на тяжелую подневольную работу. И стражи в скафандрах следят, чтобы ни один маленький шахтер не сбежал, не вернул себе свободу, какую на Луне знали до появления людей. И вокруг на случай мятежа установлены орудия. И тем, кто устал или попробовал взбунтоваться, нет пощады.

Все это не ново. Довольно вспомнить, что было с индейцами, когда на Кубу приплыли испанцы… и рабство негров в Америке… и концентрационные лагеря…

Ляпа шевельнулся. Положил мохнатую лапку на колено Уордена. Уорден хмуро поглядел на него.

— Скверная история, — сказал он резко. — Зря я так к тебе привязался. Ты славный малыш, но твое племя обречено. Беда в том, что вы не потрудились создать свою цивилизацию. А если б создали, сильно подозреваю, что мы бы стерли ее с лица Луны. Мы, люди, не очень-то благородны.

Ляпа отошел к классной доске. Взял кусок белой пастели (руки лунного жителя слишком слабы, чтобы писать обычным твердым мелом) и принялся деловито чертить значок за значком. Значки сливались в буквы. Буквы сложились в слова. Слова были осмысленные.

Невозможно поверить глазам! Крупно, четко Ляпа вывел, будто напечатал:

ТЫ ХОРОШИЙ ДРУГ.

Обернулся и пристально посмотрел на Уордена. Тот побелел как полотно.

— Я не учил тебя этим словам. Ляпа! — еле слышно выговорил он. — Что происходит?

Он забыл, что для Ляпы его слова — всего лишь дрожь, передающаяся через пол или по воздуху. Забыл, что говорить бессмысленно. Но и Ляпа, кажется, об этом забыл. Так же деловито вывел:

ДРУГ, НАДЕНЬ СКАФАНДР. — Посмотрел на Уордена и стал чертить дальше: ВЫНЕСИ МЕНЯ ОТСЮДА. Я ВЕРНУСЬ С ТОБОЙ.

Он смотрел на Уордена огромными, до нелепости кроткими и милыми глазищами. Словно вихрь поднялся в голове Уордена. Долго спустя Ляпа вывел на доске: ДА.

Теперь уже Уорден застыл без движения. В «детской» сила тяжести держалась лунная, и он весил в шесть раз меньше, чем на Земле. Но тут им овладела безмерная слабость. А на смену ей пришла угрюмая решимость.

— Наверно, ничего другого не остается, — медленно произнес он. — Но мне надо будет пронести тебя через воздушный шлюз, а в коридоре сила тяжести, как на Земле.

Он поднялся. Ляпа прыгнул к нему на руки. Свернулся клубком, зорко глядя в лицо Уордену. И когда тот уже готов был переступить порог, поднял тощую лапку и осторожно погладил Уордена по щеке.

— Пошли! — сказал Уорден. — Тебя хотели сделать предателем. А может быть…

И все же с Ляпой на руках — тот съежился в мохнатый клубочек, смятый непривычным земным тяготением, — он прошел в шлюз. Облачился в скафандр. И вышел наружу.

Близился рассвет. За минувший долгий срок Земля перешла в последнюю четверть, а самый высокий зубец горной гряды, что образовала стену кратера Тихо, уже пылал в солнечных лучах. Но были еще видны и звезды, очень яркие. Уорден пошел прочь от базы, отсвет Земли показывал, куда ступить.

Через три часа он вернулся. Рядом с ним, большим и неуклюжим в громоздком скафандре, прыгал и скакал Ляпа. За ними следовали еще двое. Оба меньше Уордена, но гораздо крупнее Ляпы. Тощие, мохнатые, они несли что-то тяжелое. За милю до базы Уорден включил передатчик в скафандре. Вызвал своих. В наушниках прозвучал испуганный отклик.

— Говорит Уорден. — Это было сказано сухо, сдержанно. — Я выходил с Ля-пой погулять. Мы навестили его семью, и я веду с собой двоих его близких родственников. Они хотят отдать визит и поднести кое-какие подарки. Впустите вы нас без стрельбы?

В наушниках послышались возгласы. Смятение, суматоха. Но Уорден упорно шел к базе, а тем временем в солнечных лучах запылала еще одна горная вершина, ослепительно вспыхнула третья. Неотвратимо надвигался рассвет.

Распахнулась наружная дверь шлюза. Из безвоздушной лунной пустыни пришедшие вступили в люк. Но когда он закрылся и заработали гравиторы, Ляпа и его родичи скорчились беспомощными комочками. В «детскую» их пришлось нести на руках. Тут они распрямились и устремили загадочные взгляды на людей, которые набились в комнату с лунным тяготением, и на тех, кто глазел из дверей.

— Я должен кое-что передать, — сказал Уорден. — Ляпа и его родные хотят с нами договориться. Как видите, они отдались нам в руки. Мы можем их убить, всех троих. Но они хотят с нами договориться.

— Вы сумели найти с ними общий язык, Уорден? — не без смущения спросил начальник базы.

— Не я, — возразил Уорден. — Это они сумели. Доказали, что их разум ничуть не уступает нашему. С ними обращались как с животными, отстреливали для анатомических исследований. Естественно, они стали сопротивляться! Но они хотят покончить с враждой. Они говорят, мы никогда не сможем существовать на Луне, кроме как в скафандрах и на таких вот базах, а им никогда не притерпеться к земному тяготению. И потому нам с ними незачем враждовать. Мы можем помогать друг другу.

— Звучит правдоподобно, — сухо сказал начальник базы. — Но мы обязаны исполнять приказ. Вы им это объяснили, Уорден?

— Они знают, — ответил Уорден. — И если надо будет, станут защищаться. У них уже есть плавильни для обработки металлов. Они добывают тепло при помощи изогнутых зеркал, собирают в фокус солнечные лучи. И даже начали работать с газами в баллонах. По части электроники они пока еще не очень продвинулись, но теория им известна, а электровакуумные приборы не нужны. Они ведь сами живут в вакууме. Отныне они сумеют защищаться.

— Послушайте, Уорден, — мягко сказал начальник, — я ведь тоже наблюдал за Ляпой. И вы как будто не сошли с ума. Но если что-нибудь такое преподнести военным властям на Земле, неприятностей не оберешься. Они давно требуют послать сюда боевые ракеты. Если ваши друзья начнут всерьез с нами воевать, если они и правда в состоянии обороняться… пожалуй, Земля ответит военными кораблями.

Уорден кивнул.

— Верно. Только наш ракетный флот пока что не может воевать так далеко от запасов топлива, а заправочную станцию тут не устроишь, ведь Луну населяют не животные и не дикари — племя Ляпы почти уже достигло высокого уровня цивилизации, а через считанные недели достигнет наверняка. Эти Ляпины родичи, что близкие, что дальние, — умнейший народ!

— Боюсь, им еще придется это доказать, — заметил начальник базы. — Откуда такой неожиданный взрыв культуры?

— От нас, — сказал Уорден. — Принцип плавления металлов они, думаю, взяли у меня. Познания по части металлургии и техники — от водителей самоходов. Геологии — вернее сказать, лунологии — научились главным образом у вас.

— То есть как?

— Подумайте, что бы такое по вашему желанию сделать Ляпе, и последите за ним, — хмуро предложил Уорден.

Начальник недоуменно воззрился на него, потом перевел взгляд на Ляпу. Маленький мохнатый Ляпа горделиво выпрямился, потом низко поклонился. Одну лапку прижал к тому месту, где у него, возможно, находилось сердце. С изысканностью придворного давних времен широко повел другой. Опять выпрямился, важно прошелся по комнате — и мигом забрался на кодени к Уордену, тощей мохнатой лапкой обвил его шею.

Вся кровь отхлынула от лица начальника базы.

— Как он поклонился… — не вдруг выговорил он. — Я в точности о таком и подумал. Вы хотите сказать…

— Вот именно, — подтвердил Уорден. — У предков Ляпы не было воздуха, по которому передавались бы звуки речи. И у них развилась телепатия. Конечно, со временем они создали что-то вроде музыки, звуки распространяются через камень. Но, как и наша музыка, эти звуки не несут в себе смысла. Лунные жители общаются, напрямик передавая друг другу мысли. Но мы не можем уловить их мысль, а они нашу улавливают.

— Они читают наши мысли! — Начальник базы провел языком по пересохшим губам. — Значит, сперва, когда мы стали их отстреливать как образцы для биологов, они пробовали достигнуть взаимопонимания. А потом уже начали воевать.

— Естественно, — сказал Уорден. — А как бы мы поступили на их месте? Они давно перенимают наши знания. Теперь они грозные противники. Им ничего не стоило стереть нашу базу в порошок. Они нас не трогали, потому что учились у нас. Теперь они хотят вести с нами меновую торговлю.

— Придется доложить на Землю, — медленно произнес начальник. — Но…

— Они тут принесли кое-какие образцы, — продолжал Уорден. — Будут менять алмазы по весу, грамм за грамм, на пластинки. Им нравится наша музыка. Будут менять изумруды на учебники — они уже умеют читать! И построят атомный реактор и станут менять плутоний, а на что — еще придумают. Обмен на такой основе обошелся бы нам куда дешевле, чем война!

— Да, — сказал начальник, — что верно, то верно. К таким доводам люди прислушаются. Но как они сумели…

— Это все Ляпа, — усмехнулся Уорден. — Просто-напросто Ляпа! Вовсе мы его не захватили в плен, его нам нарочно подсунули! Он сидел тут на базе, извлекал все подряд из наших мозгов и передавал сородичам. Не забудьте, мы хотели изучить это племя, так? А вышло, как в известном анекдоте про психолога…

Говорят, один ученый психолог взялся проверить, насколько разумны шимпанзе. Привел он обезьяну в комнату, полную игрушек, вышел, закрыл дверь и хотел подсмотреть, как ведет себя шимпанзе. Заглянул в замочную скважину, а там, совсем близко, блестит пытливый карий глаз. Шимпанзе подсматривает в замочную скважину, как ведет себя психолог.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ _{Перевела с английского Нора Галь}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Роджер Желязны} Одержимость коллекционера

— Что ты здесь делаешь, человек?

— Это длинная история.

— Прекрасно, я люблю длинные истории. Садись и рассказывай. Нет, только не на меня!

— Извини. Так вот, я здесь из-за моего дядюшки, он сказочно богатый…

— Подожди. Что значит «богатый»?

— Ну, очень состоятельный.

— А что такое «состоятельный»?

— Хм. У него куча денег.

— Что такое «деньги»?

— Ты, кажется, котел услышать мою историю?

— Да, но я хотел бы понимать, что ты говоришь.

— Извини, Булыжник, но я и сам тут не все понимаю.

— Меня зовут Камень.

— Ладно, пускай Камень. Предполагалось, что мой дядюшка, человек с весом, пошлет меня учиться в Космическую академию, но он этого не сделал. Ему больше по вкусу гуманитарное образование. И он отправил меня в университет, в эту допотопную скукотищу, изучать негуманоидные цивилизации. Улавливаешь мою мысль?

— Не совсем, но, чтобы оценить, не обязательно понимать.

— Вот и я то же говорю. Мне вовек не понять дядю Сиднея, но я вполне оценил его возмутительные вкусы, сорочьи наклонности и страсть вечно путаться в чужие дела. До того оценил, что даже тошнит. А больше мне ничего не остается. Дядюшка — плотоядный идол всего нашего семейства и обожает ставить на своем. К несчастью, он у нас еще и единственный денежный мешок, а отсюда следует так же неукоснительно, как ИКССТ за ЗЗЕНТОМ, что он ставит на своем всегда, во всех случаях без исключения.

— Эти ваши деньги, как видно, очень важное вещество.

— Настолько важное, что загнало меня за десять тысяч световых лет на безымянную планету… кстати, я как раз подобрал для нее имя: Сквернида.

— ДЗАТТ невысокого полета — жадина из жадин, потому у него и полет невысок…

— Да, я заметил. Хотя ведь ДЗАТТ — это мох, так?

— Так.

— Отлично, значит, с упаковкой будет проще.

— Что такое «упаковка»?

— Это когда кладут что-нибудь в ящик, чтобы переправить куда-нибудь в другое место.

— То есть передвинуть?

— Примерно.

— А что ты собираешься упаковать?

— Тебя, Камень.

— Но я не из тех, которые скользят…

— Послушай, мой дядюшка коллекционирует камни, понял? А вы тут — разумные минералы, единственные на всю галактику. И притом ты самый большой, другого такого крупного я еще не встречал. Улавливаешь мою мысль?

— Да, но я никуда не хочу двигаться.

— А почему? Ты будешь самый главный во всей дядюшкиной коллекции. Вроде как в стране слепых и кривой — король, да простится мне такое вольное сравнение.

— Пожалуйста, не надо сравнений. Не знаю, что это означает, но звучит отвратительно. А откуда твой дядюшка узнал про нашу планету?

— Один мой наставник вычитал про нее в бортовом журнале старинного космического корабля. Наставник, видишь ли, собирал коллекцию старых бортовых журналов. А журнал этот вел некий капитан Красогор, он совершил тут у вас посадку несколько веков назад и подолгу беседовал с вашим братом.

— Как же, как же, славный старый ворчун Красогор! Что-то он поделывает? Передай ему привет и…

— Он умер.

— Что ты сказал?

— Красогор умер. Кончился. Загнулся. Отдал концы. Вэдиблился.

— Да неужели! Когда же это случилось? Я уверен, это было прекрасное зрелище, просто великолепное…

— Право, не знаю. Но я сообщил о вашей планете дядюшке, и он решил, что ты ему необходим. Потому я и прилетел, он послал меня за тобой.

— Это очень лестно, но я никак не могу с тобой лететь. Мне уже скоро пора диблиться…

— Знаю, я все прочитал про дибленье в журнале капитана Красогора, только дяде Сиднею не показал. Загодя выдрал эти страницы. Пускай он будет поблизости, когда ты вэдиблишься. Тогда я получу в наследство его деньги и уж сумею щедро вознаградить себя за то, что не попал в Космическую академию. Во-первых, заделаюсь горьким пьяницей, во-вторых, стану распутничать вовсю… а может, в обратном порядке…

— Но я хочу диблиться здесь, среди всего, с чем я сросся нераздельно!

— Вот лом. Я тебя от всего этого отделю.

— Только попробуй, я сию же минуту вэдиблюсь.

— Ну, нет. Прежде чем завести этот разговор, я высчитал твою массу. В земных условиях пройдет по меньшей мере восемь месяцев, пока ты достигнешь нужной величины.

— Да, верно, я хотел тебя обмануть. Но неужели ты не знаешь жалости? Я провел здесь столько веков, с тех пор как был совсем маленьким камешком. Здесь жили мои предки. Я так старательно собирал мою коллекцию атомов, ни у кого в окрестности нет лучшей молекулярной структуры. И вдруг… вырвать меня отсюда, когда вот-вот настанет время диблиться… с твоей стороны это просто бескаменно!

— Не горюй, все не так страшно. Уверяю тебя, на Земле ты сможешь пополнить свою коллекцию самыми прекрасными атомами. И ты увидишь такие места, где еще не бывал ни один камень с твоей планеты.

— Слабое утешение. Я хочу, чтобы мои друзья видели, как я диблюсь.

— Боюсь, что об этом не может быть и речи.

— Ты очень жестокий, человек. Надеюсь, ты будешь поблизости, когда я вэдиблюсь.

— Когда настанет час этого события, я уж постараюсь оказаться подальше, ведь у меня впереди шикарные кутежи.

На Скверниде сила тяжести гораздо меньше земной, так что Камень без труда удалось подкатить к планетоходу, упаковать и с помощью лебедки водворить внутрь, по соседству с атомным двигателем. Но планетолет был легкий, спортивный; чтобы приспособить его для скоростных пробегов, владелец снял часть защитной брони; вот почему Камень вдруг ощутил жар вулканического опьянения, почти мгновенно прибавил к своей коллекции самые что ни на есть отборные образчики — и тут же вздиблился.

Огромным грибом он взметнулся ввысь, потом мощными волнами разнесся над равнинами Скверниды. Несколько юных Камней низринулись с пыльных небес, отчаянным воплем на общей всем в этих краях волне возвещая о муках своего рождения.

— Взорвался, — сквозь треск разрядов промолвил один из дальних соседей. — И раньше, чем я думал. А каким жаром обдает, одно удовольствие!

— Да, великолепно вздиблился, — подтвердил другой. — Что ж, если ты хороший коллекционер, твои труды всегда увенчаются успехом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Перевела с английского Нора Галь}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀