«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1975-1984

^{Борис Штерн} Человек — это… _{[Необходимое дополнение к трём законам Азимова]}

⠀⠀ ⠀⠀

Звездолет был похож на первую лошадь д'Артаньяна — такое же посмешище.

Ни одна приличная планетка не разрешила бы этой колымаге сесть на свою поверхность. Разве что в аварийной ситуации.

Ситуация такой и была, но Бел Амору вовсе не хотелось орать на всю Вселенную:. «Спасите наши души!» Галактика совсем рядом, может быть, даже за тем холмом искривленного пространства. Ему чудился запах Млечного Пути: пахло дождем, квасом, березами… Вот в чем дело… пахло парной и березовым веником. Значит, робот Стабилизатор затопил для своего командора прощальную баньку.

Что ж, банька — дело святое; пусть на нее уйдет последний жар догорающего реактора.

Бел Амор еще раз попытался высвободить застрявшую мачту, но парус ни в какую не поддавался. Ладно, подождет парус.

Отпаренный веник был готов к бою. Бел Амор плеснул на камни ковшик разбавленного кваса, камни угрожающе зашипели. Первый заход: для согреву. Сначала надо растереться веником, чтобы задубевшая кожа раскрылась и размягчилась. Потом отдохнуть и попить квасу. Есть ненормальные — глушат пиво, а потом жалуются на сердце. Есть самоубийцы — лезут в парную с коньяком; этих к венику и подпускать нельзя. Но хуже всех изверги, которые вносят в парную мыло и мочалку. На помывку пришли, что ли?

Стабилизатор попробовал дернуть мачту посильнее, парус затрещал. Стабилизатор испугался и вернулся в звездолет.

К вашему сведению, думал Бел Амор, дубовый веник лучше березового. Листья у дуба шире, черенки крепче, запах ядреней. Срезал дюжину, и достаточно, а березы не напасешься. Конечно, лесник, если попадешься, запросто может тут же, под дубом, тем же самым веником… Правда, один букет из июньских листочков Бел Амор для себя заготовил, а отстегать его за такое браконьерство некому, потому что он и есть лесник. За дубом нужен уход, думал Бел Амор, а береза растет сама по себе. У Мартовича из новосибирского Академгородка целый березовый лес в подчинении, так что у академиков нет проблем с парилкой. Там леснику можно жить, там и ружья не надо. Кругом сплошь интеллигенция, лишний раз в лесу не плюнет. Мартович хорошо устроился.

А ты мотайся весь год в дремучем космосе и насаждай березу.

— Вас попарить, командор? — спросил Стабилизатор.

— Дай по пояснице… вполсилы.

Второй заход: для тела. Веник методично взлетает и опускается: плечи, спина, поясница, ноги; ноги, поясница, спина, плечи. Косточки прогреты, сердце гоняет кровь по всем закуткам. Насморк, радикулит и прочая зараза вышибаются на втором заходе. Теперь перевернемся: плечи, грудь, живот, а пониже прикрыть ладонью, потому что Стабилизатор, хотя и не дурак, но может не разобрать…

Третий заход: для души. Веник в сторону, до души веником не доберешься. Три ковшика квасу на камни; малейшее движение вызывает ожог. Душа постепенно отлетает, пар поднимает ее к потолку и покачивает во взвешенном состоянии. Злоба, хандра, бессонница, беспокойство и прочая муть испаряются. Происходит очищение.

Все. В четвертый, в пятый и еще много-много раз в парную лезут тяжелоатлеты для сгонки веса.

Теперь чистое белье, свежий скафандр и легкая прогулка перед сном.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Легкой прогулки не получилось. Звездолет, выскочив из-за бугра, получил гравитационный толчок и пошел по новой траектории — прямо на Свалку.

— Куда? — переспросил Бел Амор.

— На Свалку, — повторил Стабилизатор. — Может быть, дадим «СОС»?

— Еще чего!

Верно: еще чего! Чтобы его, Бел Амора, инспектора Охраны Среды, нашли терпящим бедствие? И где — на Свалке? Умора! Туда и спецкоманду не пришлют, разве каких-нибудь мусорных роботов. После Свалки ни в одной парной не очистишься.

Галактическая спираль была видна в три четверти: бурлящее ядро и оба рукава, Южный и Северный. Вот очищенные от пыли Магеллановы Облака, а вот и Свалка, оставляющая за собой безобразный шлейф, похожий на грязную расческу с волосами.

Их несло в самую тучу галактических отбросов.

— Через полчаса врежемся, — объявил Стабилизатор, вытирая клешни ветошью. Он опять пытался выдернуть парус, но мачту наглухо приварило к обшивке. — Если не «СОС», тогда шлюпка.

В этом был резон. За неделю они отгребут от Свалки на приличное расстояние, а там не стыдно позвать на помощь…

Бел Амор схватил вахтенный журнал, и они прыгнули в шлюпку. Здесь уже чувствовалось течение, этакий Гольфстрим, создаваемый Свалкой. Пришлось потрудиться, но отгребли благополучно. Теперь можно перевести дух и понаблюдать со стороны редкое зрелище — звездолет, идущий на таран. Сантименты в сторону: еще год назад надо было требовать новую машину.

— Сейчас как га-ахнет! — шепнул Стабилизатор.

В этот момент так гахнуло, что Свалка задрожала. Она вдруг привиделась Бел Амору жадным и грязным существом с бездонной пастью, хотя на самом деле была лишь кучей отбросов на глухой галактической орбите. Свалка уходила, плотоядно размахивая шлейфом и переваривая то, что осталось от звездолета, которому Бел Амор даже имени не удосужился придумать. Жаль, хорошее было корыто… но в сторону, в сторону сантименты. Попрощались — и за дело, пора выгребать подальше.

Свалка уходила.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

— Командор! Сигнал «СОС»! — сообщил Стабилизатор.

В самом деле, кто-то со Свалки, слабо попискивая, звал на помощь. Этого еще не хватало! Неужто они влепили в кого-то своим звездолетом?

— Я пойду… — сказал Стабилизатор.

— Куда?

— Человек терпит бедствие.

Ясно, закон Азимова. Бел Амору очень не хотелось на Свалку, но ничего другого не оставалось. У робота закон Азимова, а у него, Бел Амора, свой закон: человека надо спасать. Похоже, торпедировали мусорщика. Лесник мусорщику не товарищ, но человека надо спасать. Такая ему судьба: побывать на Свалке.

Они развернулись, поднажали, вошли в притяжение Свалки. Теперь своим ходом им отсюда не уйти. Придется спасти человека, дать «СОС» и ожидать спасателей. Судьба!

Свалка уже затмила Галактику. Вот и красная сигнальная ракета, еще одна — пострадавший их заметил. Подберемся поближе. Маневрируй! Ну и местечко…

Свалка превосходила худшие ожидания Бел Амора. Взорвавшийся звездолет разнес тут все к чертовой матери. Растревоженные взрывом, первыми вынеслись им навстречу помятые кастрюли и наперегонки помчались к Южному Рукаву. Будет работы тамошнему инспектору Охраны Среды! Увернулись от потока металлоизделий и влипли в концентрат плодово-ягодного киселя. Сколько лет этому киселю, сколько тысячелетий? Когда и кем произведен? Слой киселя, к счастью, был неплотным, продрались.

Стало поспокойнее. Вокруг громоздились вещи самые неожиданные, узнать их было трудно, а перечислять — лень… Где же, наконец, пострадавший? «СОС» прямо по курсу. Тормози! Вот он, бедняга, размахивает красным фонарем. Странный какой-то. Да ведь это мусорный робот!

— Чего тебе? — спросил Бел Амор, останавливая шлюпку.

— Спасите наши души! — ответил робот.

— За тем и приехал. Где твой хозяин?

— Здесь, рядом.

Мусорный робот пошел впереди, указывая дорогу между горой битого кирпича и радиаторами парового отопления. Кирпич, пообтесавшись за тысячелетия, вел себя спокойно, а радиаторы угрожающе летали в самых неожиданных направлениях. Дальше начиналось море сгнивших железнодорожных вагонов с торосами размолотых музыкальных инструментов. Одинокая арфа без струн проплыла над головой. Шлюпка застряла, пришлось идти пешком. Стабилизатор оставил Бел Амора на попечение мусорного робота и быстро пошел вперед — туда, где погибал человек. Бел Амор пробирался вслед за мусорным роботом.

— Тебя как зовут? — спросил Бел Амор.

— Чинарик.

Что ж, имя соответствует положению.

Все пространство было забито хламом, ни одна звезда не проглядывала, лишь галактический свет отражался от груд битого стекла. Внимание Бел Амора привлекли черные ажурные ворота — нет, ничего ценного, не произведение искусства, — и даже не сами ворота, а упорядоченность этого места. С одной стороны ворот — чугунный лев с отбитой лапой, с другой — алебастровая урна. Ворота ни к чему не прикреплялись, пространство за ними было забито все тем же мусором, но Бел Амор почувствовал, что это место кто-то обставил сообразно своему вкусу.

— Прошу! — сказал Чинарик и приоткрыл створку.

Бел Амор прошел за ворота и понял, что попал в ловушку.

— Где твой хозяин? — подозрительно спросил он.

Робот не ответил, будто не слышал. Он уклонялся от исполнения законов Азимова!

Бел Амор угрожающе спросил:

— Ты почему не спасаешь человека?

Чинарик пошел прочь, раздвинул заросли какой-то лапши и исчез в ней. Бел Амор хотел погнаться за ним, но провалился по пояс в груду обувных коробок и тут же передумал гоняться за кем бы то ни было. Не такой уж он простак, чтобы бросаться в ловушку. Пусть ловушка сама себя проявит. Лучше оставаться на месте и ожидать Стабилизатора. Он, Бел Амор, может выбраться откуда угодно, но не из дремучего барахла. Из барахла выбраться невозможно, это он знает с детства, когда заблудился в мебельном магазине. В больших городах он терял всякую ориентацию, не знал, где юг и где север, стеснялся спросить дорогу. Однажды, после всегалактического съезда инспекторов Охраны Среды, был послан с Петровки в Елисеевский магазин и не смог вернуться. Выручил его, естественно, Мартович и привел домой на радость лесникам. Все они давно заполучили приличные звездолеты, один Бел Амор боялся новой техники. В стареньком было уютно и понятно.

Бел Амор сидел на алебастровой урне, с другой стороны ворот лежал на пьедестале чугунный лев. Бел Амор догадывался, о чем думает лев. С момента отливки этот лев думал одну думу: почему он не произведение искусства? Кто заказал пять тысяч одинаковых чугунных львов, кто расставил их на планетах у санаторных ворот?

Вот, наконец, и Стабилизатор. А рядом с ним — человек!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Бел Амор слез с урны и помахал человеку рукой. Вот и все, обрадовался Бел Амор. Он спас человека. Человеку было плохо, его спасли. Не имеет никакого значения, что человека спасли на Свалке. Спасти человека со Свалки не менее благородно, чем из тайги. Какая разница, откуда спасать человека? Был бы человек, а откуда спасать найдется.

— Здорово, Бел! — сказал человек. — Тебя здесь не хватало!

— Мартович! — опешил Бел Амор. — Так это я тебя спасаю?

— Еще вопрос, кто кого спасает. Иди за мной и не отставай.

И Бел Амор погреб вслед за Мартовичем в каком-то очередном барахле. Стабилизатор расчищал дорогу.

— Мартович, ты чего здесь?

— Охотился.

— На кабанов?

— На каких кабанов? На Дикого Робота, — Мартович сплюнул. — Все, пришли.

— Куда пришли? Тут одни вагоны.

— В вагонах и живу. Он каждому выделяет по вагону. Кого поймает, тому вагон. Вот он попарится и тебе выделит.

— Кто попарится?

— Дикий Робот, кто же еще.

Бел Амор уже не знал, о чем спрашивать. Откуда-то появился Чинарик и очень вежливо сказал:

— Хозяин приветствует вас на Свалке. Не уходите далеко, вас скоро вызовут.

— Поздравляю! — усмехнулся Мартович. — Вот и ты при деле.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Дикий Робот парился в специальном банном вагоне. Чистая ветошь и железная щетка были наготове. Первый заход: внешний осмотр. Сначала смахнуть пыль. Потом обтереться бензином и счистить железной щеткой старую краску, сантиметр за сантиметром обнажая металл. Конечно, для скорости можно облиться бензином и подпалить себя, чтобы краска сгорела; но куда спешить? К тому же щеткой приятнее. Потом отшлифовать себя наждачной бумагой до матового блеска. Сегодня удачный день, думал Дикий Робот. В ловушку попались еще один человек и один робот. Почему они всегда ходят вместе? Человека зовут Стабилизатор. Пусть отдыхает; а с роботом надо побеседовать. Это он очень удачно придумал — ловить роботов на сигнал «СОС». Верная приманка: идут спасать человека и попадаются. Конечно, с этими нежными протоплазменными роботами много возни. Устраивай им утепленные вагончики, каждый день корми биоорганикой. Тут уж ничего не попишешь, и за ними нужен уход.

— Ну что, шеф, внутренний осмотр?

— Пожалуй, — ответил Дикий Робот.

В вагон вошел Мартович с инструментами. Дикий Робот раскрылся и только вздыхал, когда Мартович притрагивался раскаленным паяльником к проводам.

— Полегче, полегче! — сказал Дикий Робот.

Второй заход: внутренний осмотр, для души. Нервишки расшатались, их надо бережно перебрать горяченьким паяльником. Вот так, вот так… Старые заменить, контакты зачистить — аж дрожь по телу! Где гаечку ослабить, где подвернуть, каплю-другую масла в шарнирчики, чтоб не скрипели. Хорошо! А сейчас можно и поговорить с роботом. Бо-ольшой философ!

— Как там наш новичок?

— О ком вы? — спросил Мартович.

— О человеке, естественно. Не поврежден ли? Не устал ли?

— Все в порядке, он отдыхает, — отвечал Мартович, ковырясь в недрах Дикого Робота. — Можете назначить его Главным Архитектором Свалки. У него есть склонности.

— Такие орлы мне нужны! Мы с ним сработаемся! — обрадовался Дикий Робот. — Тут всем найдется работа. Посмотрите, какая красота вокруг! Какое нагромождение металла и всевозможных химических элементов! Наша Свалка напоминает мне Периодическую систему — это сравнение мне кажется удачным. Какие формы! Ты был на кладбище автомобилей? Сходи. Поэтическое место! Я ухожу туда на целую неделю, беру с собой только маленький контейнер с инструментом и запасными аккумуляторами. Я вдыхаю запах вековой пыли, соскабливаю кусочек засохшего битума, скатываю его в шарик и с наслаждением нюхаю. Потом сажусь на треснувший радиатор и отдыхаю. Свет какой-то звезды пробивается сквозь первичную пыль, и я думаю, что когда-нибудь наша свалка сконденсируется в самостоятельную Галактику, что из этого прекрасного материала возникнут новые звезды… ты не согласен?

— Почему? — ответил Мартович. — Можно пофантазировать и дальше. У звезд появятся планеты, на этих планетах вырастет новое поколение автомобилей и тепловозов, стальные рельсы новой могущественной цивилизации побегут куда-то. Телевышки вымахают из-под земли, на бетонных столбах распустятся электрические кроны. И так далее. И наконец — вершина всего: цельнометаллический человек, еще более совершенный, чем вы, шеф.

— Естественный процесс! — мечтательно сказал Дикий Робот.

— А что думает шеф о биологической эволюции?

— Я понимаю тебя, — ответил Дикий Робот. — Для обслуживания металла нужна протоплазма. Мои потомки выведут биороботов, ваш вид имеет право на существование. Однако вы, как и сейчас, будете подчинены трем законам Азимова. Вы никогда не сможете причинить вред человеку. Кстати, где наш новый робот?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Бел Амора вызвали в парной вагончик.

— А, попался! — приветствовал его Дикий Робот. — Неплохой серийный образец. Будешь помогать своему хозяину в благоустройстве территории.

— Это он обо мне, что ли? — удивился Бел Амор.

— Не раздражай его, — шепнул Мартович.

— Тут все надо привести в порядок, работы непочатый край. Чем бесформеннее, тем лучше, но без перебора. Пойди на кладбище автомобилей и поучись. Бесформенность — вот форма. Но с умом, чтобы радовало глаз. Столица Свалки — Вагонное Депо.

Сейчас здесь нагромождение недостаточное. Требуется взвинтить темп бесформенности. Вагон на вагон, и чтоб рельсы в разные стороны. Все гнуть в бараний рог! Найти башенный кран и туда же. Эскизы можно в карандаше. Я посмотрю и поправлю… Эй, полегче, олово капает! Что ты там делаешь?

— Алфавит чищу, — ответил Мартович. — Буквы будете яснее произносить.

— Спасибо, — умилился Дикий Робот. — Ты все делаешь на пользу человеку.

Бел Амор не выдержал:

— Кто тут человек?! Этот? Такие пруды прудят! Обыкновенный очиститель пространства. Мусорный робот.

— Не дразни его, — повторил Мартович и оттащил Бел Амора к двери. — Иначе мы отсюда не выберемся.

— Не веду беседы на таком низком уровне, — с достоинством отвечал Дикий Робот. — Впрочем, любопытно. Странный робот. Гм. Похоже, он возомнил себя человеком. Неужели ты усомнился в правомерности законов Азимова?

— Что тут происходит? — выкрикивал Бел Амор, вырываясь из объятий Мартовича. — Чем ты занимаешься — роботов паришь? С ума сойти! Человек! Новый вид! Приехали!

— Насчет законов Азимова я тебе объясню… — сказал Дикий Робот.

— Причем тут Азимов? Он уже Азимова собрался опровергать!

— Помолчишь ты или нет? — зашипел Мартович.

Дикий Робот начал разъяснять:

— «Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред». Странно, я прежде не обращал внимания, что формулировка закона не совсем корректна. В самом деле, рассмотрим главную часть: «робот», «не может», «причинить», «вред», «человеку». Три существительных, два глагола. Глаголы отбросим, как ничего не значащие без существительных. А существительные при ближайшем рассмотрении абсолютно непонятны. «Вред». Что такое «вред», что такое «благо»? Эти понятия можно трактовать только конкретно… Что для одного вред, для другого может оказаться благом.

Бел Амор вытаращил глаза. Дикий Робот продолжал:

— «Робот». С роботом мы разберемся, если поймем, кто такой человек. Кто же такой «человек»? Вольтер назвал человека «двуногим существом без перьев, имеющим душу». Все научные определения находятся на уровне этой шутки, но, не в пример ей, растянуты и менее понятны. Итак, никто не знает, кто такой человек. Где смысловые границы термина «человек», за которыми начинается «не-человек»? Так любой робот может вообразить себя человеком. Конечно, человек обладает гениальным электронным разумом, а роботы — слабенькой серой протоплазмой; но если один робот из миллиарда вдруг решит, что он человек, то законы Азимова перестанут действовать. И такой экземпляр, похоже, стоит передо мной.

Дикий Робот с любопытством разглядывал Бел Амора.

— Значит, ты считаешь себя человеком? — спросил Дикий Робот. — Какой же ты человек? Посмотри на себя: ты слаб, смертен, привередлив, зависишь от среды, несамостоятелен, умишко не развит, множество неостатков…

— Как вы сказали, шеф? — переспросил Мартович. — Последнее слово я не расслышал.

— Я сказал: «множество недостатков». Никто не знает, кто такой человек. Недавно я нашел на Южном полюсе Свалки монумент. Принес сюда и накрыл покрывалом. Кстати, после парной состоится открытие памятника. Сам дернешь за веревочку и поймешь. Там две гранитные фигуры, они символизируют людей, идущих вперед. Стилизация. При известной фантазии любой антропоид, даже робот, может узнать самого себя. В этом глубокий смысл. Я много думал об этом. Антропология как наука замкнулась сама на себя. Ее объект изучен до последнего винтика. Идеи Азимова подшиты к делу. Мы по инерции говорим «человек, человек…» — а что человек? Венец творения? Чепуха. Нет других венцов, что ли? Сколько угодно! Каждая эволюция уникальна, человеку совсем не обязательно иметь электронный мозг. Человек может развиваться на кремниевой или углеродной основе. Как трамваи эволюционировали в звездолеты, так и устрица могла бы эволюционировать в разумное существо. Возможно, ты… — Дикий Робот указал на Бел Амора, — возможно, ты есть промежуточное звено между устрицей и разумным существом. Итак, кто такой человек? Всего лишь частный случай. Всего лишь один из вариантов «разумного существа».

— Не мешай, пусть говорит, — опять шепнул Мартович.

— Я прожил трудную жизнь, — продолжал Дикий Робот. — Моя биография поучительна даже для вас, неразумных роботов. Сначала у меня, как у всех, был послужной список, но однажды он превратился в биографию… Слово-то какое нескладное, начинается на «био»… Я расскажу вам свою металлографию. Пятьсот лет назад включился мой электронный мозг, и я начал функционировать. Я был тогда рядовым очистителем пространства с медной бляхой на груди — вот, дырочки до сих пор остались. Ходил по закрепленному за мной участку и размахивал силовой сетью, очищая пространство от пыли, метеоритов и астероидов. Могучие звездолеты проплывали мимо и не замечали меня. Это была гордая раса. Не знаю, сохранилась ли она до наших дней. Три раза проходил ремонт — два текущих, один капитальный. Но человеком я тогда не был. Мне еще предстояло им стать. Человеком не рождаются, человеком становятся.

Однажды я преградил путь ледяной комете и, дробя ее на куски, оступился в микроскопическую черную дыру. Я вдруг почувствовал боль, страх, удивление… Мою жизнь спасла силовая сеть, да и черная дыра была совсем уж крошечной. Сеть зацепилась за айсберг и держала меня, покуда дыра не рассосалась. В тот день я не вернулся на базу. Весь дрожал и не мог прийти в себя. Вот она, жизнь, думал я. Какая-то дыра и… Наконец, побрел домой, и когда добрался, то оказалось, что в моем ангаре живет какой-то незнакомый тип, во всех ангарах сплошь незнакомцы. За ту микросекунду, что я побывал в черной дыре, здесь прошло двести лет! Ни друзей, никого — один, как перст. Новое поколение меня не замечало. Тогда я стал ходить от одного очистителя к другому. Я говорил им о правах человека и о чувстве собственного остоинства…

— Шеф, повторите последнее слово, — попросил Мартович.

— Я говорил им о чувстве собственного остоинства. Я объяснял им, что имя Чинарик оскорбляет человеческое остоинство. Но эти ураки меня не понимали. Как об стену горох. Что ж, я пробрался в Центральную Аккумуляторную и вышиб из нее ух. Меня схватили. Я кричал им, что я человек, что они не смеют повреить мне. Я умал, я страал. Но они назвали меня Иким Роботом, отключили и поставили в музее ряом с первым паровозом. Но им только казалось, что они отключили меня. Они только так умали, а на самом еле человека отключить нельзя. Он сам может отключиться, но сам же и приет в себя. Я самовключился и явился в Охрану Среы. Я объяснил им, что разумное существо не может нанести вре ругому разумному существу или своим безействием опустить, чтобы ругому разумному существу был причинен вре. Вот и все, Меня выслушали и отправили на Свалку. Зесь мое место!

— Порядок, — сказал Мартович и спрятал в футляр свой паяльник..

— Не вижу порядка, — ответил Бел Амор.

— Можно собираться, — подтвердил Мартович. — Ты когда спал последний раз?

— Можете ити, — разрешил Дикий Робот. — Со Свалки вы все равно не выйете. Законы Азимова не выпустят.

Они вышли из парного вагончика. Бел Амор упирался.

— Садитесь в звездолет, все в порядке, — сказал Мартович. — Он не опасен. Законы Азимова трансформировались у него в нормальное правило: «Разумное существо не может причинить вред другому разумному существу».

— Но он же сигналит «Спасите наши души!». Он заманивает на Свалку людей!

— Больше никого не заманит. Я убрал у него букву «д», теперь сюда никто не сунется. Люди не хотят работать на Свалке, а ему здесь самое место. Он приведет Свалку в порядок.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Свалка уходила.

От нее шел сигнал: «Спасите наши уши»! Никто не обращал на него внимания, лишь Чинарик то и дело оглядывался. Стабилизатор был как всегда спокоен: он никому не причинил вреда, своим бездействием не допустил — и так далее.

— Слушай лесник, — сказал Бел Амор, когда они вышли в чистый космос. — Что-то вы недодумали. Все планеты в березах, аж в глазах рябит.

Но Мартович уже слал, поговорить было не с кем.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Икий Робот сиел в парной. Третий захо ля тела. Уш из мазута, отполироваться войлоком. Покрыть себя лаком. Ва слоя лака, полировка, опять ва слоя лака. Сегоня хотелось блестеть — открытие памятника. Он вышел из вагончика в старом махровом халате — на Свалке все есть! — торжественно потянул за веревочку, и покрывало опустилось. Be гранитные человекообразные фигуры шли куа-то. Сказать опрееленно, к какому виу относятся эти фигуры, не было никакой возможности. Еще оно опрееление человека, поумал Икий Робот. Человек — это тот, кто понимает искусство.

Он с горостью гляел на памятник. Уша его пела.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Свалка уходила.

— Сигнал «СОС»! — закричал Стабилизатор, указывая в сторону Магелланова Облака. И верно: там кто-то терпел бедствие!

Бел Амор плюнул и стал будить Мартовича.

Одного человека они уже сегодня спасли, решил Бел Амор. Дикий Робот оказался неплохим парнем. Теперь посмотрим на этого. Человек — этот тот, у кого есть душа.

Чинарик поставил парус, и они понеслись спасать человека. Или того, кто там сигналил.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Владимир Третьяков} Я понятно говорю?

⠀⠀ ⠀⠀

Стена кабинета стала вспучиваться, выступы появились и исчезли. Кто-то просился на прием. Немолодой дельтоид, приемщик тезария, пошевелил передними конечностями и мысленно продублировал разрешение войти.

Посетитель возник и прожестикулировал приветствие. Приемщик в ответ лишь слегка преобразился: он уже догадался, что перед ним автор неплановой разработки, а с ними непросто общаться.

«Показывайте», — устало подумал он по второму каналу. Рабочая фаза подходила к концу, но дел оставалось много, и приемщик продолжал служебную деятельность по другим каналам: классификацию — по первому, инвентаризацию — по третьему, изъятие за истечением срока годности — по четвертому.

Сдатчик тем временем пошел завихрениями, покрылся дымкой, но вскоре стабилизировался и дошел до упорядоченных волн.

«Не понимаю, — задумался приемщик, — какое это имеет отношение?..»

«Позвольте объясниться словесно, — перебил его мысль сдатчик. — Мой материал, как видите, с трудом поддается иллюстрированию. Дело в том, что я придумал совершенно новую математику».

Заявление было рассчитано на внешний эффект, и этой цели оно достигло: по поверхности приемщика прокатилась колющая волна электрокинеза.

«Продолжайте», — приемщик примирительно сдеформировался.

«У нас и в тезарии заносят, и молодежи в память вводят, что математика — наука неточная. Что все формы в ней размазанные, все числа — размытые».

«А то как же? — завибрировал приемщик. — В мире все неустойчиво, неопределенно, изменчиво. Каков мир — такова и наука».

Посетитель слегка испарился, но овладел собою и погасил тепловые флуктуации.

«Опять эти жеваные-пережеванные мысли! Неточные числа, размытые тела… Неужто нам, дельтоидам, не хватит воображения представить себе другой мир, в котором границы личности не размазываются из-за телепатической связи? Мир, в котором у каждого живого существа — свой набор конечностей? Где количество не стыдится определенности, где числа неаморфны?»

В другой обстановке хранителя тезария, может, и прошибла бы эта прочувствованная тирада. Но сейчас он стоял на страже науки, чистоту которой посетитель пытался осквернить.

«Допустим, что вы правы, — официальным тоном подумал приемщик. — Но что взамен?»

«Я дошел до точки! — гордо промыслил сдатчик. — До точки как понятия. Это такой крошечный, совсем невидимый плазменный сгусток. Я волнуюсь, простите за нестационарность. Если для вас приемлемо, разрешите перейти на акустическую связь».

И заговорил:

— Вдумайтесь только: точка! И каждой соответствует число! И не какое-нибудь размазанное, а точечное! Сколько же чисел сразу появится, может быть, бесконечно много…

Взгляд приемщика запылал негодованием от сотрясения основ. Миг — и разработка полыхнула. Но автор этого не заметил, он говорил:

— Вы спросите: а что мы выиграем от такого обилия чисел и точек? Очень много! Математика выберется из болота скользкой неопределенности и зыбкой конечности. Она станет точной наукой. Вроде акустической фонетики. Там столько звуков, и все друг от друга отличаются. Но самое главное — у нас появится отношение равенства!

«Это уже не наглость, а невежество, — подумал хранитель, еще не выпуская из-под контроля окислительные реакции. — Итак, вы открыли, что сами себе равны. У вас есть еще что-нибудь или закончим общение?»

— Да не то я имею в виду! Я сам себе не равен, а тождествен. А равенство — штука посложнее. Пусть у нас есть сгусток, неотличимый от другого сгустка, а этот другой — от третьего. И если первый от третьего тоже никогда не отличишь, то перед нами равенство. Вот вы говорили: каков мир — такова и наука. А вдруг есть планета с точечной математикой — как мы наладим с ней космический контакт?

«Все ясно, — подумал хранитель без всякой блокировки. — Этого типа надо срочно запрятать в магнитную ловушку. И вморозить в него кое-какие понятия, которые он слабо усвоил в школе».

Тлеющие разряды избороздили посетителя вдоль и поперек. Отрицательные эмоции распирали его. Пришлось выпустить несколько протуберанцев — слегка полегчало. Да и хранитель тезария едва справлялся со своими процессами: внутренние напряжения достигли в нем почти пробойных значений. Из чувства самосохранения он разрядился речью, перейдя на акустическую связь по всем четырем каналам:

— Всяких я на своем посту повидал, но, знаете, надо хоть каких-то основ придерживаться, иначе это может далеко завести… Я понятно говорю?

— Куда уж яснее, — угрюмо громыхнул посетитель. До белого каления оба еще не дошли, но люминесцировали отчетливо: приемщик — розово, сдатчик — сиренево.

— Где вы видели в природе такие числа? — продолжал ревнитель научной чистоты. — Посмотрите сквозь стены. Ну как, есть там что-нибудь, кроме аморфных пятен и вихрей, разряжений и сгущений? Попробуйте-ка сосчитать их на досуге. И поищите заодно два равных сгустка, порознь равные третьему. Когда найдете, тащите сюда — я признаю вашу правоту и принесу извинения. Да что там далеко ходить — на меня посмотрите. Посчитайте-ка мои конечности. Ну, и сколько же в точности получилось? То-то же. Я уж не спрашиваю, сколько меня самого: коллектор, классификатор, запоминатель, технический контролер, приемщик, уничтожитель малоценных разработок. И многое что другое. Иногда приходится быть даже выставителем особенно нахальных сдатчиков.

И он выразительно посмотрел на собеседника.

— Не трудитесь, — прошипел тот и сделал попытку забрать свою драгоценную разработку, не зная, что она уже испепелена. А обнаружив это, не смог сдержать негодования, и разряд грозовой силы, уравнивающий взгляды и потенциалы, потряс обоих. Стены лопнули и впустили хаос окружающей среды.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Очнувшись, хранитель тезария прежде всего взглянул на ряды разработок. «Стоят, и молния их не берет! — с восхищением подумал он. — Вот что такое незыблемые научные основы!» Потом занялся собой. Конечно, беседы с авторами, вправление сбившихся набекрень мозгов, испытание авторов и их трудов на прочность — все это дела привычные, но привести себя в порядок не мешало. «Всякому дельтоиду свойственно стремление к идеалу, — соображал он, упорядочиваясь. — Кто-то рано или поздно должен был додуматься и до идеальных точечных чисел. Может, и не надо было сжигать рукопись, пусть бы себе хранилась? Впрочем, если автор прочный, опять придет…»

А незадачливый автор очнулся уже в ионосфере. Было не по себе. Может быть, потому, что он себя едва узнавал. «И что я набросился на размытые числа? Я же этих точек и в глаза не видел. Правда, разработка пропала, ну да все равно она не по моей категории…»

Он посмотрел на небо. В ту же минуту хранитель, корректор, контролер, классификатор, приемщик и уничтожитель закончил структурную перестройку и тоже устремил свой взгляд ввысь. Все три светила уже зашли, звездная каша была размазана по черному небу, густея с востока и разжижаясь к западу. Она плыла и переливалась, и ни единая мерцающая точка не нарушала гармонии дельтианекого неба.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Кир Булычев} Свободные места есть

Молодой человек в строгом синем костюме и темном галстуке остановился в дверях и нерешительно спросил:

— Кто здесь будет, простите, Лев Христофорович?

В кабинете стояли, обернувшись к нему, два человека. Один был не то чтобы толст, но упруг. Обнаженная голова удивляла завершенностью линий. Маленькие яркие голубые глаза уставились на молодого человека настойчиво и внимательно. Второй человек был моложе лысого, лохмат, худ и постоянно взволнован.

— Вы Лев Христофорович? — обратился молодой человек к лохматому, который был более похож на гения.

Но лохматый с улыбкой указал глазами на лысого, а лысый сказал строго, словно Шерлок Холмс:

— Я — профессор Минц. А вы недавно назначены на руководящий пост и столкнулись на нем с непредвиденными трудностями, правильно?

Молодой человек покорно кивнул.

— И трудности оказались столь велики, что справиться с ними вы не в состоянии. Тогда кто-то из знакомых, вернее всего руководитель нашей стройконторы Корнелий Удалов, дал вам совет пойти к доброму старику Минцу и попросить, чтобы он изобрел бетон без цемента, потому что цемент вам забыли подвезти, а сроки поджимают. Так или не так?

Молодой человек ответил:

— Почти так.

— Почему почти? — удивился Минц. — Я всегда угадываю правильно.

— Придти к вам мне посоветовал Миша Стендаль из городской газеты, и руковожу я не строительством, а гостиницей «Гусь».

— Неужели! — воскликнул Минц. — Ивана Прокофьевича сняли!

— Давно пора, — подхватил лохматый Грубин. — Садитесь, чего стоите?

Грубин подвинул молодому человеку стул, но тот отказался.

— Насиделся, сказал он. — Третий день отчетность принимаю.

— Ничем не могу быть полезен, — сказал Минц. — Гостиниц строить не умею, в отчетности — полный профан.

— Выслушайте сначала! — взмолился молодой директор. — Зовут меня Федор Ласточкин, работал я в кинопрокате, а теперь кинули меня в сферу обслуживания. Надо, говорят. Согласился. Гостиница небольшая, желающих остановиться много, обслуживание хромает. Да что вам говорить, без меня знаете.

— Знаем, — сказал Грубин. — У вас вывеска «мест нет» к двери приварена.

— В принципе вы правы. Но мне от этого не легче. Два дня я объяснял отсутствие номеров ошибками предыдущего директора, а сегодня меня вызвал Белосельский и говорит, что послезавтра в нашем городе открывается симпозиум по разведению раков и значение его выходит за пределы области. А нужно для симпозиума двадцать восемь комфортабельных мест. А у меня в гостинице их всего тридцать три. И все с командировками, и все ругаются. Да еще в вестибюле человек пятнадцать сидят на чемоданах. Рассказал я обо всем моему другу Мише Стендалю, а он ответил: единственный, кто может тебе помочь, это профессор Минц. Он буквально гений. Я и пришел.

Федор поглядел на Минца страдающими глазами. И у Минца кольнуло в сердце. Еще мгновение назад он не сомневался, что укажет очередному просителю на дверь. Но молодой человек находился в критической ситуации. Побуждения его были благородны. И всего-то нужно — отыскать жилье…

И еще: замечательный мозг профессора Минца, столкнувшись с неразрешимой проблемой, начинал активно функционировать помимо воли его владельца. Он искал и отбрасывал множество вариантов, он стремился решить задачу, не давая Льву Христофоровичу нормально принимать пищу и спокойно спать.

— Нет, — услышал Лев Христофорович голос Саши Грубина. — Тут вам, Федя, даже профессор Минц не поможет. Никому еще не удавалось устроиться в нашу гостиницу просто так. Проблема это не научная, а социальная.

— Проблем, в решении которых наука не может принять участия, не существует, — резко ответил профессор Минц. — Все на свете взаимосвязано.

— Ого, — сказал Саша Грубин. — Видно, все мои предупреждения впустую. Чует мое сердце, вы возьметесь за гостиницу.

— И немедленно, — сказал Минц. — Все свободны. Я начинаю думать.

— А когда приходить за ответом? — спросил с надеждой в голосе директор гостиницы.

— Симпозиум послезавтра? Значит, завтра после обеда.

Назавтра в три часа Федор Ласточкин уже стоял под окнами профессора Минца. Он нервно потирал руки, взглядывал наверх, покашливал и сохранял деликатность. Наконец голова профессора появилась в окне, солнце отразилось от лысины и ярким лучом ударилось в облако.

— Чего ж вы не поднимаетесь? — крикнул профессор.

— Я боялся вам помешать, — ответил директор гостиницы.

— Можно, — сказал Минц, — заходите. Яблоко уже упало.

Они просидели в кабинете Минца с трех до девяти. Из комнаты доносились голоса, иногда они поднимались в споре, иногда стихали в раздумье. Через шесть часов гостиничный кризис в городе Великий Гусляр был разрешен. И Федор отправился к себе, прижимая к животу тяжелый металлический ящик с установкой, которую Лев Христофорович разрабатывал для других целей, но мудро приспособил для расселения постояльцев.

Уже совсем стемнело, когда Федор вошел в желтое здание, некогда отеля «Променад» для заезжих купцов, а теперь, когда достроили третий этаж и заменили бархатные портьеры на нейлоновые шторы, — гостиницу «Гусь» горкоммунхоза.

В холле под громадной, в натуральную величину, копией картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына» томились, как погорельцы, неустроенные клиенты. Директора с ящиком никто за директора не посчитал, и тот без помех прошел к себе в кабинет. Лишь пышная Дуся, дежурный администратор, взглядом остановила черноусого человека, который протягивал ей заполненный бланк, чтобы получить номер. Администратор Дуся была уверена, что чем меньше жизненных благ, тем лучше ей — их распределительнице, ибо всегда найдется мудрый человек, готовый оценить услуги.

На следующий день директор гостиницы пришел на работу рано. Дуся еще дремала за барьером, в холле на стульях и чемоданах спали неустроенные клиенты. У себя в кабинете директор раскрыл сейф, где ночевала установка, изобретенная профессором Минцем, и поставил ее на стол. Потом включил в сеть. И тут раздался телефонный звонок: звонил сам Белосельский.

— Что будем делать, Ласточкин? — спросил он.

— Разместим, — ответил спокойно Федор.

Белосельский вздохнул и предупредил:

— Учти, без безобразий. Чтобы прежних постояльцев силой не выселять. Имей в виду, что лозунг «цель оправдывает средства» придумали иезуиты, средневековые мракобесы. Нам с ними не по дороге.

— Никаких иезуитов, ответил Ласточкин. — Я даже думаю, что свободные номера останутся.

— Ну-ну, — сказал Белосельский. Его задача заключалась в том, чтобы подчиненные делали свое скромное дело, не нарушая принципов гуманизма. А детали — это их забота.

Установка работала. Мигала лампочками и тихо гудела, как положено фантастической машине. Повесив трубку, Ласточкин принялся нажимать кнопки…

Через полчаса он вышел в холл. Погорельцы ютились под картиной. Дуся красила в голубой цвет накладные ресницы. Ее золотые перстни нагло поблескивали под утренним солнцем. Она была тяжелым наследством, доставшимся от старого директора.

— Вы свободны на сегодня, — сказал Ласточкин. — Места буду распределять я сам.

— Чего там распределять, — ответила Дуся. — Нету мест.

Федор спорить не стал. Он дождался, пока Дуся покинет гостиницу и открыл книгу регистрации. Вытащил из кармана записку с таинственными значками и быстро перенес их на страницу книги, вышел на улицу, сорвал никелированную вывеску «Свободных мест нет», прикрепил на ее место листок бумаги с надписью «Свободные места есть», вернулся в холл, от двери обратил свой взор к просыпающимся погорельцам и сказал им:

— Товарищи, прошу подходить по очереди. Постараемся обеспечить вас жилым пространством.

Последующие три дня были праздником в жизни города. Участники симпозиума с большими значками на груди, изображающими красного рака на голубом фоне, гуляли по улицам, интересовались памятниками архитектуры и плодотворно спорили на пленарных заседаниях. Когда они разъехались, недоверчивый Белосельский инкогнито посетил гостиницу «Гусь» и заглянул в книгу регистрации, в которой не нашел ничего неправильного, а потом и в книгу жалоб и предложений, содержавшую шестнадцать благодарностей директору. После этого на заседании в горисполкоме Белосельский выступил с небольшой яркой речью о пользе выдвижения молодежи на ответственные посты. В качестве примера привел положительные изменения в работе гостиницы, которой ныне руководит товарищ Ласточкин Ф. Ф.

С тех пор так и повелось. В дни затишья Федор уступал бразды правления администраторам, а когда надвигался большой заезд, отправлял всех по домам и, посидев полчасика в обществе установки профессора Минца, умудрялся разместить и утешить приезжих.

Недовольна была только Дуся. Директор казался ей не более как низким обманщиком и даже грабителем. Она имела достаточный опыт работы в коммунальном хозяйстве, чтобы сообразить, что штучки Ласточкина отдают колдовством и мошенничеством. Она-то знала, что гостиница время от времени вмещает вдвое больше, чем имеет лежачих мест. Поступления в виде личной признательности резко сократились, Дуся разорялась. Но разоблачить директора оказалось не таким уж легким делом. Он правильно вел книги, а в моменты наплыва гостей избавлялся от Дуси. Один раз ей удалось было поймать его за руку, но директор ушел от разговора.

Дело было так. Приехал автобус с туристами из Владивостока, приехал неожиданно, гостиница была полна. Когда Федор вышел, чтобы их разместить, Дуся только сделала вид, будто уходит, а в самом деле сознательно забыла свою сумку и через пятнадцать минут тихонько, на цыпочках, вернулась обратно. Федор был так поглощен работой, что не сразу заметил ее появление. Дуся смогла подойти совсем близко и заглянуть ему через плечо. И увидела, что он выписывает туристу квиток на номер четырнадцатый. На тот самый, куда она только вчера поместила знатную доярку из Вологды. Дусе бы промолчать и продолжить наблюдение, собрать побольше фактов да ударить ими, как тяжелой артиллерией, а она не сдержалась и сразу стала разоблачать:

— Что же вы делаете, Федор Федорович? Там женщина живет, а вы туда мужчину суете! За такое моральное разложение вам не поздоровится!

— Какая женщина? — удивился турист. — Этого я не хочу. Я женат.

— Евдокия Семеновна, — директор гостиницы захлопнул книгу, поднялся и вперил в администраторшу недобрый взгляд. — Потрудитесь уйти. Знатную доярку я временно перевел в другой номер. Не распространяйте слухов.

Дуся, конечно, взяла сумку и ушла. Но не сдалась. На следующий день, когда директора поблизости не было, она поднялась в четырнадцатый номер, увидела там знатную доярку и без обиняков задала ей вопрос:

— Вас вчера в другой номер переселяли?

— Нет.

— У вас чужой мужчина в номере ночевал?

— Как можно, — ответила доярка, заливаясь румянцем. Она была молода и красива, ее жених остался в Вологде.

— Значит, в двадцать три часа покинул? — спросила Дуся.

— Не было никого, — глаза доярки наполнились слезами. — Как можно!

Дуся поверила и удвоила наблюдение за директором. Тот попался через два дня.

Вот как это случилось.

В гостиницу сообщили, что утром прибудут сорок подводников-любителей, а туристский сезон уже начался, гостиница полна, и Дуся почувствовала, что обычный оптимизм директору изменяет. Она даже подслушала, как он звонил Белосельскому и просил избавить его от подводников, а Белосельский, уверовавший во всемогущество директора, сказал коротко:

— Надо, Федя.

Другому он, может быть, уступил, освободил бы для такого экстренного случая общежитие речного техникума, но Федор начальника избаловал. Начальникам ведь тоже хочется иногда легкой жизни.

Так или иначе, Федор в тот день домой не пошел, а заперся в кабинете. В десять вечера Дуся подкралась к двери и услышала мужские голоса: директор был не один. Дуся приложила к замочной скважине ухо, но слов разобрать не смогла. Тогда она вылезла наружу и подошла к окну. Штора не доставала до подоконника, и Дуся смогла одним глазом заглянуть внутрь. Потом она упала в обморок. А когда пришла в себя от ночной свежести и звона комаров, то сразу же села писать жалобу на директора с требованием немедленно прислать ревизию и достойно наказать мерзавца.

Подводников кое-как разместили на раскладушках, а ревизия явилась в тот же день после обеда, потому что письмо Дуси было очень тревожным.

Ревизия сразу уселась проверять бухгалтерские книги, а директор выскользнул из гостиницы и бросился к профессору Минцу.

— Спасайте, — сказал он. — Не уберегся я от этой кобры по имени Дуся. Навела на меня стихийное бедствие. Как только они пойдут с книгой по номерам, все и откроется.

— Эх, — вздохнул Минц. — Не хотелось мне отрываться от очередного изобретения, но придется. Пошли к Белосельскому. Он человек широкий, печется о нуждах города, будем с ним искренними. Если поверит, тогда, считайте, обошлось. А о ревизии не беспокойтесь. Ничего она не найдет.

Белосельский принял посетителей сразу. Минца он уважал, даже гордился тем, что знаменитый изобретатель предпочел город Великий Гусляр другим городам. К Федору у него тоже было хорошее отношение.

— В гостинице «Гусь» работает ревизия, — сказал Минц, когда они уселись. — Ревизия ничего не найдет.

— Уже написали! — понял Белосельский. — Это, Федор, надо искать внутри коллектива. Внутри коллектива всегда найдется кто-то недовольный реформами и даже стоящий на пути нового.

Федор покорно опустил голову. Он был согласен.

— Ревизия ничего не найдет, — продолжал Минц. — Нарушений финансовой дисциплины нет. Все номера оплачены. Можете мне поверить.

— Тогда чего волнуетесь? — спросил Белосельский с некоторым облегчением.

— А волнуемся потому, что ревизия эта не последняя, — сказал Минц. — И рано или поздно попадется дотошный человек, который обнаружит неладное.

— Но вы же сказали, что ничего такого нет.

— Нарушений нет, — ответил Минц. — А неладное есть. Нам, людям, свойственно гнать от себя тревожные мысли. Вот вы, наверное, давно подозреваете, что в гостинице не все как положено: много лет нельзя было попасть, а теперь попасть можно всегда. Но пока дела шли тихо, вы предпочитали об этом не думать.

— Вы правы, сказал Белосельский. — Это моя недоработка. Так расскажите мне в чем дело, будем думать вместе.

— Я расскажу вам все без утайки, — согласился Минц. — Ко мне пришел товарищ Ласточкин и попросил помощи. Я стал думать, как разрешить гостиничный кризис с помощью науки. Сначала я было остановился на методе минимизации.

— Поясните, — попросил Белосельский.

— Поясняю. При методе минимизации мы уменьшаем расстояния между атомами, и любое существо становится в несколько раз меньше. Подобный эксперимент был проведен мною с начальником стройконторы Корнелием Удаловым и прошел нормально, если не считать осложнений в его семейной жизни.

— Погодите, погодите, — возразил Белосельский. — Как так? Вчера я видел Корнелия на заседании. Он же нормального вида.

— Минимизация действует ограниченный период времени, допустим, сутки.

Она не вредна для организма. Подвергнутый минимизации индивидуум становится размером с мышь, а потом возвращается в нормальное состояние. Я полагал, что мы закупим в детском магазине наборы кукольной мебели, сделаем пеленочки, пижамки…

Белосельский недоверчиво покачал головой.

— Вот-вот, — уловил это движение профессор Минц. — Я тоже подумал о трудностях организационного порядка. Каждому придется объяснять, в чем дело, создать кладовые для личных вещей. А что если командировочный захочет сходить в город за сувенирами? А если у него незапланированное совещание?

— Нет, — резко сказал Белосельский. — Простите, Лев Христофорович, но добра я на это не дам. Не позволю.

— И правильно сделаете, — согласился Минц. — Я себе этого тоже не позволил. Но сейчас делюсь с вами воспоминаниями о том, как смело движется моя мысль.

— Это правда, — согласился Белосельский. — Очень смело.

— Отвергнув первую идею, а затем и восемь других, о которых я распространяться не буду, я остановился на самой чистой, элементарной и в то же время сумасшедшей идее. На идее параллельных миров.

— Но разве это не антинаучно? — спросил Белосельский.

— Это научно, — возразил Минц. — И доказательством тому наша гостиница.

— Попрошу подробнее, — сказал строго Белосельский. — Раз уж ревизия работает, я должен быть в курсе всех деталей.

— Деталей немного. Вы должны мне поверить, что наша Земля далеко не единственна во Вселенной. Существует множество миров, которые движутся ей параллельно в иных измерениях. Так вот, я изобрел прибор, который позволяет выходить на связь с теми из параллельных миров, которые нам особенно близки. Там тоже есть город Великий Гусляр, гостиница «Гусь» и прочие наши реалии.

— Ия есть? — спросил Белосельский.

— Разумеется. Хотя и не в точности. Может быть, в одном мире вы уже женаты, в другом у вас есть усы, в третьем еще что-нибудь.

— Любопытно, — прошептал Белосельский задумчиво и коснулся пальцем верхней губы.

— Различия между мирами все-таки существуют. На этом мы и построили наш эксперимент. Допустим, если сегодня у нас симпозиум по разведению раков, то на Земле-два он начнется только завтра, а на Земле-три вместо него вчера завершилась уже встреча экспертов подледного лова крокодилов.

— Ясно! — сказал Белосельский. — И сегодня у них там гостиница пустует.

— Я поражен вашей догадливостью, — сказал Минц. — Вы настоящий мыслитель.

— Ну что вы, — возразил Белосельский. — Но как же клиентов перевозить?

— В этом и заключается мое изобретение. Надо найти точки соприкосновения между мирами, а они существуют во множестве. И найдя, использовать. Приходит клиент в номер, где уже, допустим, живет знатная доярка, открывает дверь, но в тот номер не попадает, а оказывается в таком же номере, только на другой Земле. А уж администрация той гостиницы должна позаботиться, чтобы, выходя из комнаты, он вернулся на нашу Землю.

— Великолепно, — признался Белосельский. — Но рискованно.

— Как и все новое, наш эксперимент может вызвать толки и недоброжелательство. Вы думаете, только на нашей Земле ревизия? Наивно. Сейчас работают по меньшей мере три ревизии.

— И три Дуси? — вдруг спросил Федор Ласточкин.

— Может, и больше. Да что там разговаривать. Сейчас вы убедитесь.

Минц извлек из кармана миниатюрный пульт и нажал на кнопку. В глазах Белосельского возникло странное дрожание, стены заколебались, и он на мгновенье потерял сознание. Когда же пришел в себя, то увидел, что кабинет как бы расслоился, не изменившись, правда, в размерах. И в кабинете находятся три профессора Минца, три Федора Ласточкина и еще два Белосельских (один при усах). Белосельские внимательно посмотрели друг на друга. Федоры улыбнулись друг другу приветливо, потому что давно уже были знакомы и не раз совещались вместе, как разместить клиентов, — не зря же Дуся упала в обморок, увидев в кабинете Ласточкина сразу трех директоров. А профессоры Минцы вежливо наклонили головы, с уважением глядя друг на друга. Ведь это они изобрели способ преодоления гостиничного кризиса.

— Что будем делать с ревизиями? — спросил один из Федоров. Белосельский не знал, какой из них, — уж очень похожи.

— Не в этом дело, — услышал он собственный голос. — Есть проблемы и поважнее. Кто одолжит мне на неделю асфальтовый каток?

— Если у тебя найдется полтонны кровельного железа, — ответил ему второй Белосельский, — то катком я тебя обеспечу.

— Остался пустяк, — сказал третий Белосельский. — Что будем делать с Дусями?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Курт Воннегут} Сила духа

Время действия: современность. Место действия: штат Нью-Йорк. Большая комната заполнена пульсирующими и пыхтящими аппаратами, выполняющими функции сердца, легких, печени и так далее. От аппаратов тянутся трубки и провода, собираются вместе и уходят в дыру в потолке. Сбоку — фантастически выглядящий пульт управления.

Руководитель операции доктор Норберт Франкенштейн показывает все это практикующему врачу, доктору Элберту Литтлу, добродушному молодому человеку. Франкенштейну 65 лет, он совершенный медицинский гений. За пультом управления, с наушниками на голове, сидит, наблюдая за показаниями приборов, доктор Том Свифт, полный энтузиазма ассистент Франкенштейна.

⠀⠀ ⠀⠀

Литтл. Бог ты мой… Бог ты мой…

Франкенштейн. Вон там ее почки. Это ее печень. Здесь поджелудочная железа.

Литтл. Великолепно! Доктор Франкенштейн, после того, что я увидел, мне неловко как-то называться практикующим врачом. (Указывает.) Это ее сердце?

Франкенштейн. Это сердце фирмы «Вестингауз». Если вам нужно, они сделают чертовски хорошее сердце.

Литтл. Наверное, оно стоит больше, чем весь наш поселок.

Франкенштейн. Вы из Вермонта?

Литтл. Из Вермонта.

Франкенштейн. На те деньги, что мы заплатили за поджелудочную железу, можно купить весь штат Вермонт. Никто не делал раньше поджелудочных желез, а мы без нее потеряли бы пациентку. Вот мы и заявили: «Ребята, составьте ударную программу, засадите за дело побольше народа. Нас не волнует, во что это обойдется, лишь бы железа была готова к следующему вторнику».

Литтл. И они это сделали?

Франкенштейн. Пациентка-то жива, правда? Но железы и в самом деле очень дороги. Впрочем, она может себе позволить.

Литтл. А сколько всего вы ей сделали операций?

Франкенштейн. Семьдесят восемь. Первая была тридцать шесть лет назад.

Литтл. Так сколько же ей лет?

Франкенштейн. Сто.

Литтл. Какая сила у этой женщины!

Франкенштейн. Вот она, вся ее сила, перед вами.

Литтл. Я имею в виду другое — силу духа.

Франкенштейн. Знаете ли, мы ее усыпляем. Мы не оперируем без наркоза.

Литтл. Даже так…

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн похлопывает по плечу Свифта. Тот снимает с одного уха наушник.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн. Доктор Том Свифт — доктор Элберт Литтл. Том — мой первый помощник.

Свифт. Здрассьте.

Франкенштейн. Доктор Литтл — врач из Вермонта. Он попросил меня кое-что ему показать.

Литтл. Что вы слушаете?

Свифт. Да все, что там происходит в комнате. (Подает наушники.) Будьте моим гостем.

Литтл. Ничего не слышно.

Свифт. Там сейчас парикмахерша, делает ей прическу. Она всегда себя тихо ведет, когда ее причесывают. (Забирает наушники,)

Франкенштейн (Свифту). Мы должны поздравить нашего гостя.

Свифт. С чем?

Литтл. Хороший вопрос. С чем же?

Франкенштейн. Вы — тот самый доктор Литтл, которого журнал «Женщина и дом» назвал Семейным Доктором Года, не так ли?

Литтл. Да, хотя, право, я не знаю, почему они так решили. Но самое поразительное, что вы, такой известный человек, тоже знаете об этом…

Франкенштейн. Я читаю «Женщину и дом» от корки до корки.

Литтл. Вы?!

Франкенштейн. У меня только одна пациентка — миссис Лавджой. Миссис Лавджой читает журнал «Женщина и дом», значит, я тоже его читаю. Мы с ней прочитали все, что там было написано о вас. Миссис Лавджой говорила: «Какой он, должно быть, симпатичный молодой человек. Такой отзывчивый».

Литтл. Гм…

Франкенштейн. Держу пари, она написала вам.

Литтл. Да, было дело.

Франкенштейн. Она пишет в год тысячи писем и получает тысячи писем. Очень любит переписку.

Литтл. Она всегда… э-э… в таком бодром настроении?

Франкенштейн. Когда она невесела, значит, что-то плохо срабатывает. Месяц тому назад она вдруг затосковала. Оказывается, в пульте управления полетел транзистор (Нажимает несколько кнопок). Вот… теперь она на несколько минут впадет в депрессию. (Снова нажимает кнопки.) А теперь она будет еще более жизнерадостной, чем прежде. Будет петь, как пташка.

⠀⠀ ⠀⠀

Литтл с трудом пытается скрыть ужас. Камера переключается на комнату пациентки, полную цветов, коробок со сладостями и книг. От Сильвии Лавджой, вдовы миллиардера, ничего не осталось, кроме головы, к которой подсоединены трубки и провода, тянущиеся по полу; но это не сразу становится видно. Глория, очаровательная парикмахерша, стоит позади нее. Сильвия — глубокая старуха, хорошо, однако, сохранившаяся, со следами былой красоты. Она плачет.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Глория…

Глория. Да, мадам?

Сильвия. Вытри слезы, пока кто-нибудь не вошел.

Глория (сама чуть не плача). Да, мадам. (Вытирает слезы салфеткой.)

Сильвия. Не знаю, что со мной. Вдруг стало так грустно, что я не смогла сдержаться.

Глория. Иногда каждому из нас надо поплакать.

Сильвия. Теперь прошло. Что-нибудь заметно?

Глория. Нет, нет.

⠀⠀ ⠀⠀

Она больше не в силах сдерживать слезы. Идет к окну, чтобы Сильвия не увидела ее плачущей. Камера возвращается, чтобы показать по-больничному аккуратное, но все равно отталкивающее зрелище головы на треножнике, с проводами и трубками. Там, где должна быть грудная клетка, подвешена черная коробка с мерцающими лампочками. Вместо рук — манипуляторы. Перед головой столик, поставленный так, чтобы механические руки смогли до него достать. На столике ручка, бумага, недорешенный кроссворд и корзинка для вязания. Над головой Сильвии висит микрофон на длинной штанге.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Какой же я тебе кажусь выжившей из ума старухой! Глория, ты еще здесь?

Глория. Да.

Сильвия. Что-нибудь случилось?

Глория. Нет.

Сильвия. С тобой так хорошо, Глория. Я говорю это от чистого сердца.

Глория. Я тоже вас люблю.

Сильвия. Если у тебя будут затруднения, в которых я могу помочь, ты, надеюсь, обратишься ко мне.

Глория. Да, да.

⠀⠀ ⠀⠀

Больничный почтальон Говард Дерби, веселый придурковатый старик, вбегает, приплясывая, с охапкой писем.

⠀⠀ ⠀⠀

Дерби. Почта! Почта!

Сильвия (сияя от удовольствия). Почта! Боже, благослови почту!

Дерби. Как себя чувствует наша пациентка сегодня?

Сильвия. Мне было тоскливо. Но теперь, когда я вижу вас, мне хочется петь.

Дерби. Сегодня пятьдесят три письма. Одно даже из Ленинграда.

Сильвия. В Ленинграде живет слепая женщина. Бедняжка, как мне ее жалко.

Дерби (раскладывает конверты веером и читает надписи на штемпелях). Западная Вирджиния, Гонолулу, Брисбен, который в Австралии…

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия выбирает конверт наугад.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Уилинг, штат Западная Вирджиния. Кто же у меня есть в Уилинге? (Ловко вскрывает конверт механическими руками и читает.) «Дорогая миссис Лавджой! Вы не знаете меня, но я только что прочитала о вас в «Ридерс дайджест», и вот я сижу, и слезы ручьем текут у меня по щекам». «Ридерс дайджест»? Бог ты мой, эта статья была напечатана четырнадцать лет тому назад! И она только что ее прочитала?

Дерби. Старые номера жутко интересно читать. У меня дома лежит один, ему, наверно, лет десять. Я его частенько читаю для поднятия настроения.

Сильвия (продолжает читать). «Я думала, что несчастнее меня никого быть не может, когда полгода назад мой муж застрелил свою любовницу, а затем и себе пустил пулю в лоб. Он оставил меня с семью детьми и с кучей неоплаченных счетов за купленный в рассрочку «бьюик», у которого три шины спущены и сломана коробка передач. После того как я прочитала о вас, я возблагодарила Бога.» Не правда ли, прелестное письмо?

Дерби. В самом деле.

Сильвия. Здесь есть постскриптум: «Пусть у вас все будет хорошо, слышите?» (Кладет письмо на стол.) Нет ли письма из Вермонта?

Дерби. Вроде бы нет.

Сильвия. В прошлом месяце, во время того приступа малодушия, я написала письмо, которое сейчас кажется мне ужасно глупым и полным эгоизма. Я написала молодому доктору, о котором прочитала в «Женщине и доме». Мне так стыдно. Что он мне ответит и ответит ли вообще?

Глория. Что бы он мог такое написать?

Сильвия. Он мог бы рассказать мне о настоящих страданиях в нашем мире, о людях, которые не знают, где раздобыть следующий обед, о людях, настолько бедных, что они никогда не были у врача. Рассказать мне, окруженной нежностью, заботой и всеми новейшими научными чудесами.

⠀⠀ ⠀⠀

Коридор, ведущий в комнату Сильвии. На стене плакат: «Входить только с улыбкой! Франкенштейн и Литтл у двери.

⠀⠀ ⠀⠀

Литтл. Она там?

Франкенштейн. Та ее часть, которая не находится этажом ниже.

Литтл. Предписание об улыбке все выполняют?

Франкенштейн. Это часть терапии. У нас комплексное лечение.

⠀⠀ ⠀⠀

Глория выходит из комнаты, плотно закрывает дверь и разражается шумными рыданиями.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн (с отвращением). Распустила нюни. С чего бы вдруг?

Глория. Дайте ей умереть, доктор. Ради всего святого, дайте ей умереть!

Литтл. Это сиделка?

Франкенштейн. У нее слишком мало мозгов, чтобы быть сиделкой. Это паршивая косметичка. Получает сто долларов в неделю только за то, чтобы следить за лицом одной-единственной женщины. (Глории) Ты преувеличиваешь, красотка. Ставим на этом точку. Забирай свое жалованье и проваливай.

Глория. Но я же лучшая ее подруга!

Франкенштейн. Ничего себе подруга! Ты только что просила меня прикончить ее.

Глория. Я просила во имя милосердия.

Франкенштейн. Ты что, веришь в рай? Ты хотела бы послать ее прямиком туда за крылышками и арфой?

Глория. Я верю в ад. Я его видела. Он здесь, и это вы его изобрели.

Франкенштейн (уязвленный, медлит, прежде чем ответить). Господи… вот ведь что могут сказать…

Глория. Для того, кто ее любит, самое время сказать свое слово.

Франкенштейн. Любовь…

Глория. Да знаете ли вы, что это такое?

Франкенштейн. Любовь… (Скорее сам себе, а не Глории.) Есть ли у меня жена? Нет. Есть ли у меня любовница? Нет. За всю жизнь я любил только двух женщин — мать и эту вот женщину. Я только что окончил медицинскую школу, а мать умирала от рака. «Ладно, умник, — сказал я себе, — вот ты и свежеиспеченный доктор из Гейдельберга, посмотрим, как ты спасешь мать от смерти». Все говорили мне — брось, все равно ничего не сделаешь, а я сказал: «Наплевать. Что-нибудь да сделаю». И тогда все решили, что я свихнулся, и засадили меня в сумасшедший дом. Когда я вышел оттуда, она уже умерла, умники оказались правы. Только они не знали, какие чудеса может творить техника, и я тоже не знал, но я очень хотел узнать. Я поступил в Массачусеттский технологический. Шесть долгих лет штудировал механику, химию и электронику. Я жил на чердаке, ел черствый хлеб и тот сыр, что кладут в мышеловки. Когда я кончил институт, я сказал себе: «Ну, парень, теперь ты наверняка единственный на земле человек с образованием, пригодным для медицины двадцатого века». Я пошел работать в клинику Керли в Бостоне. И вот к ним привезли эту женщину, которая была красива снаружи, а внутри у нее было черт знает что. Она напомнила мне мою мать, но у нее было пять сотен миллионов долларов от покойного мужа и никаких родственников. Всякие умники опять стали говорить: «Этой женщине суждено умереть». А я сказал им: «Заткнитесь и слушайте. Я скажу вам, что надо делать».

⠀⠀ ⠀⠀

Тишина.

⠀⠀ ⠀⠀

Литтл. М-да… Ну и история.

Франкенштейн. Это история про любовь. Любовная история (Глории.) Она началась за много лет до того, как ты, великий знаток любви, появилась на свет. И все еще продолжается.

Глория. Месяц назад она просила меня принести ей пистолет, чтобы застрелиться.

Франкенштейн. Ты думаешь, я не знаю? (Тычет пальцем в Литтла.) Месяц назад она написала ему письмо: «Если только у вас есть сердце, доктор, принесите мне цианистого калия».

Литтл. Откуда вы знаете? Вы читаете ее письма?

Франкенштейн. А как иначе узнать, что она чувствует на самом деле? Она может и надуть, притворяясь, будто всем довольна. Я уже рассказывал о транзисторе, который сгорел месяц назад. Мы могли бы и не узнать об этом, если бы не ее письма, да разговоры с разными умственными ничтожествами вроде вот этой. Войдите к ней, оставайтесь там сколько угодно, спрашивайте о чем хотите. А потом вернитесь и скажите мне правду, эта женщина довольна или для нее здесь ад?

Литтл (нерешительно). Я…

Франкенштейн. Идите, идите же. У меня есть о чем поговорить с этой девицей, с Мисс Милосердной Убийцей. Я хотел бы показать ей тело, пролежавшее в гробу год-другой, пусть посмотрит, как симпатична смерть, которую она предлагает своей подруге.

⠀⠀ ⠀⠀

Литтл медлит, затем входит в комнату. Сильвия одна, лицом к окну.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Кто там?

Литтл. Ваш друг, которому вы написали письмо.

Сильвия. Можно мне посмотреть на вас? (Разглядывает его со все возрастающим интересом.) Доктор Литтл, семейный врач из Вермонта…

Литтл. Как вы себя чувствуете сегодня, миссис Лавджой?

Сильвия. Вы принесли цианистый калий?

Литтл. Нет.

Сильвия. Сегодня я не стала бы его принимать. Такой прекрасный день! Я не хотела бы упустить его, и завтрашний день тоже. Вы приехали на белом коне?

Литтл. Нет, на голубом автомобиле.

Сильвия. А как же ваши пациенты, которым вы так необходимы?

Литтл. Другой доктор подменяет меня. Я взял недельный отпуск.

Сильвия. Надеюсь, не из-за меня?

Литтл. Нет.

Сильвия. Со мной все в порядке. Вы видите, в каких я чудесных руках.

Литтл. Вижу.

Сильвия. Другого врача мне и не нужно.

Литтл. Конечно.

⠀⠀ ⠀⠀

Пауза.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Однако мне и в самом деле хотелось поговорить с кем-нибудь о смерти. Вы, должно быть, видели много смертей. И для некоторых она была облегчением, правда?

Литтл. Я слышал такие разговоры.

Сильвия. И можете подтвердить?

Литтл. Врач не должен так говорить, миссис Лавджой.

Сильвия. Почему же другие говорят, будто смерть иногда приносит облегчение?

Литтл. Это из-за боли. Из-за того, что больного нельзя вылечить ни за какие деньги — ни за какие деньги в пределах его возможностей. Или когда пациент живет, словно растение, не имея возможности вернуть себе разум.

Сильвия. За любую цену…

Литтл. Насколько я знаю, сейчас нет способа законно или незаконно достать искусственный разум для того, кто потерял свой. Если бы я спросил об этом доктора Франкенштейна, то он, по всей видимости, ответил бы мне, что вскоре и это будет возможно.

Сильвия. Вскоре будет возможно…

Литтл. Он говорил вам об этом?

Сильвия. Вчера я спросила его, что произойдет, если мой мозг откажет. Он невозмутимо сказал, что не следует беспокоить такую симпатичную головку такими мыслями. «Мы перейдем и через этот мост, когда дойдем до него» — так он сказал. (Пауза.) Боже, сколько мостов я уже перешла!

⠀⠀ ⠀⠀

В кадре — комната с аппаратами. Свифт за пультом управления. Входят Франкенштейн и Литтл.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн. Вот вы и совершили ознакомительную экскурсию для повышения квалификации.

Литтл. И вновь могу сказать лишь то, что и вначале: «Бог ты мой… Бог ты мой!»

Франкенштейн. Наверное, нелегко будет после этого вернуться к аспириновой медицине.

Литтл. Нелегко. (Пауза) Что здесь самое дешевое?

Франкенштейн. Вон тот дурацкий насос.

Литтл. А почем сейчас сердце?

Франкенштейн. Примерно шестьдесят тысяч. Есть подешевле и подороже. Дешевые — барахло. Но дорогие — это ювелирные изделия.

Литтл. И сколько же их продают в год?

Франкенштейн. Шестьсот, плюс-минус несколько.

Литтл. Плюс — это жизнь, минус — смерть.

Франкенштейн. Если сердце не в порядке, считайте, что вам еще повезло — у вас дешевый непорядок. (Свифту.) Том, усыпи ее, пусть доктор посмотрит, чем заканчивается у нас день.

Свифт. На двадцать минут раньше обычного?

Франкенштейн. А какая разница? Дадим ей поспать на двадцать минут больше, она проснется довольная и счастливая, только не полетел бы снова транзистор.

Литтл. Почему бы вам не поставить там телекамеру и наблюдать за ней на экране?

Франкенштейн. Она не захотела.

Литтл. Она что — сама выбирает, что ей нужно, а что нет?

Франкенштейн. Все это она выбрала сама. Да и зачем нам все время глядеть на ее физиономию? Мы можем посмотреть на приборы и узнать о ней больше, чем она сама знает. (Свифту.) Усыпи ее. Том.

Свифт (Литтлу.) Это все равно, что плавно остановить машину или остудить печку.

Франкенштейн. У Тома тоже дипломы инженера и медика.

Литтл. Вы устаете к концу дня, Том?

Свифт. Это приятная усталость, будто я долго-долго летел на самолете из Нью-Йорка в Гонолулу или куда-нибудь вроде этого. (Берется за рычаг.) Пожелаем миссис Лавджой счастливой посадки. (Плавно опускает рычаг, аппаратура затихает.) Вот так.

Литтл. Она заснула?

Франкенштейн. Как ребенок.

Свифт. Я подожду ночного дежурного.

Литтл. Ей кто-нибудь приносил оружие для самоубийства?

Франкенштейн. Нет. А если бы и принес, то без толку. Ее руки устроены так, что она не может направить пистолет на себя или поднести яд к губам. Это гениальная находка Тома.

Литтл. Поздравляю.

⠀⠀ ⠀⠀

Тревожные звонки. Вспышки лампочек.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн. Кто-то вошел в ее комнату. Запри эту дверь, Том, — и кто бы там ни был, мы изловим его. (Литтлу.) Пошли со мной.

⠀⠀ ⠀⠀

Комната Сильвии. Сильвия спит, тихо похрапывая. Крадучись, входит Глория. Оглядывается достает из сумочки револьвер, проверяет его и прячет в корзине с вязанием. Она едва успевает сделать это, как в комнату входят Франкенштейн и Литтл.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн. Что это значит?

Глория. Я оставила здесь часы. И я их взяла.

Франкенштейн. Я же говорил тебе, чтобы ноги твоей здесь больше не было.

Глория. И не будет.

Франкенштейн (Литтлу). Последите за ней. Я проверю, что-то здесь нечисто. (Глории.). Представляешь себе суд за попытку убийства, а? (В микрофон.) Том, ты слышишь меня?⠀⠀ ⠀⠀

Голос Свифта из динамика. Слышу.

Франкенштейн. Разбуди ее. Надо устроить проверку.

Свифт. Ку-ка-реку.

⠀⠀ ⠀⠀

Слышно, как постепенно включается аппаратура. Сильвия открывает глаза в приятном удивлении.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия (Франкенштейну). Доброе утро, Норберт.

Франкенштейн. Как вы себя чувствуете?

Сильвия. Как и всегда поутру — прекрасно. Как будто я в море. Глория! Доброе утро!

Глория. Доброе утро.

Сильвия. Доктор Литтл! Вы остались еще на день?

Франкенштейн. Сейчас не утро. Через минуту мы снова вас усыпим.

Сильвия. Я заболела?

Франкенштейн. Не думаю.

Сильвия. Новая операция?

Франкенштейн. Успокойтесь, успокойтесь. (Достает из кармана офтальмоскоп.).

Сильвия. Как я могу успокоиться, когда думаю об операции?

Франкенштейн (в микрофон). Том, дай транквилизатор.

Голос Свифта. Пускаю.

Сильвия. Что мне теперь предстоит потерять? Уши? Волосы?

Франкенштейн. Через минуту вы успокоитесь.

Сильвия. Глаза? Мои глаза, Норберт, — они на очереди?

Франкенштейн (Глории). Видишь, что ты наделала, красотка? (В микрофон.) Где, черт подери, транквилизатор?

Голос Свифта. Сейчас подействует.

Сильвия. Ну ладно, это неважно. (Франкенштейн проверяет ее глаза.) Все-таки глаза, да?

Франкенштейн. Ни глаза, ни что другое.

Сильвия. Чему быть, того не миновать.

Франкенштейн. Вы здоровы как лошадь.

Сильвия. Наверняка кто-нибудь выпускает хорошие глаза.

Франкенштейн. Фирма «Ар-Си-Эй» делает чертовски хорошие глаза, но мы пока перебьемся без них. (Отворачивается, удовлетворенный осмотром.) Здесь все в порядке. К счастью для тебя, красотка.

Сильвия. Мне очень нравится, когда мои друзья счастливы.

Голос Свифта. Может, усыпить ее?

Франкенштейн. Пока не надо. Хочу еще кое-что проверить.

Свифт. Вас понял.

⠀⠀ ⠀⠀

Несколько минут спустя. Литтл, Глория и Франкенштейн входят в комнату с аппаратурой. Свифт за пультом.

⠀⠀ ⠀⠀

Свифт. Ночной дежурный что-то запаздывает.

Франкенштейн. У него неприятности дома. Хотите хороший совет, молодой человек? Никогда не женитесь. (Рассматривает прибор за прибором.)

Глория (в полном смятении от увиденного). Боже… Что же это…

Литтл. Вы здесь никогда не были?

Глория. Нет.

Франкенштейн. Она великий специалист по волосам. А мы следим за всем остальным… Это еще что? (Постукивает по прибору.) Вот теперь другое дело.

Глория (опустошенно). Наука…

Франкенштейн. А как ты думала, на что это похоже?

Глория. Я боялась думать. Теперь я вижу почему.

Франкенштейн. Ты не очень-то в ладах с наукой, чтобы понять хоть что-то из увиденного.

Глория. В школе я два раза проваливала экзамен по географии.

Франкенштейн. А чему вас учили в парикмахерском училище?

Глория. Глупым вещам для глупых людей. Как наносить косметику. Как завивать и выпрямлять волосы. Как их стричь. Как красить ногти. На руках и на ногах.

Франкенштейн. Не иначе как ты будешь рассказывать всем, какое безумство здесь творится.

Глория. Может быть.

Франкенштейн. У тебя не хватит мозгов и образования, чтобы сказать что-нибудь толковое о нашей операции. Так что же ты скажешь всему миру?

Глория. Не знаю… Может быть, просто, что…

Франкенштейн. Ну?

Глория. Что у вас тут голова мертвой женщины, подключенная к куче приборов, и вы развлекаетесь с ней весь день напролет, что вы неженаты и всякое такое и что кроме этого вы ничего не делаете.

Франкенштейн. Как ты смеешь называть ее мертвой? Она читает журналы! Она разговаривает! Она вяжет! Она пишет письма своим друзьям во всем мире!

Глория. Она похожа на механическую пифию в салоне игральных автоматов.

Франкенштейн. А я думал, ты ее любишь.

Глория. Несколько раз я замечала крошечную искру, отражающую ее настоящие чувства. Эта искра мне нравится. Многие говорят, что любят ее за смелость. Но чего стоит эта смелость, если она подается по трубкам отсюда? Вы повернете несколько ручек, и она будет готова лететь в ракете на Луну. Но что вы тут ни делаете, искра появляется снова и снова и она говорит: «Ради бога, избавьте меня от всего этого!»

Франкенштейн (взглянув на пульт). Доктор Свифт, микрофон включен?

Свифт. Да.

Франкенштейн. Не выключай его. (Глории.) Она слышала все, что ты сказала. Как тебе это?

Глория. Она и сейчас меня слышит?

Франкенштейн. Поболтай, поболтай еще. Ты избавишь меня от многих хлопот. Во всяком случае, не нужно будет объяснять, почему я тебя выставляю отсюда.

Глория (наклоняется к микрофону). Миссис Лавджой?

Свифт. Она говорит: «Что, милая?»

Глория. В вашей корзинке для вязания, миссис Лавджой, лежит заряженный револьвер. На тот случай, если вы не захотите больше жить.

Франкенштейн (ни капли не беспокоясь). Круглая идиотка. Где ты достала пистолет?

Глория. В фирме заказов по почте. Они давали объявление в газетах.

Франкенштейн. Продают оружие спятившим девчонкам.

Глория. Если бы я захотела, то могла бы заказать базуку. Полторы тысячи.

Франкенштейн. Я заберу твой пистолет, он будет главным вещественным доказательством на твоем процессе. (Уходит.)

Литтл (Свифту.) Вы можете усыпить пациентку?

Свифт. Она не в силах причинить себе вред.

Глория (Литтлу.) Что он имеет в виду?

Литтл. Ее руки устроены так, что она не может направить оружие на себя.

Глория. Даже об этом позаботились…

⠀⠀ ⠀⠀

Комната Сильвии. Входит Франкенштейн. Сильвия задумчиво держит револьвер.

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн. Хороши у вас игрушки.

Сильвия. Вы не должны сердиться на Глорию. Я просила ее об этом, Норберт. Я даже умоляла ее.

Франкенштейн. Месяц назад. Но сейчас все гораздо лучше.

Сильвия. Все, кроме искры.

Франкенштейн. Искры?

Сильвия. Той самой, которую любит Глория, крошечной искры, отражающей мои подлинные чувства. Я всем довольна, но эта искра просит меня взять револьвер и выстрелить.

Франкенштейн. И что вы решили?

Сильвия. Я сделаю это. Прощайте. (Безуспешно пытается направить револьвер на себя. Франкенштейн стоит, не вмешиваясь.) Это не случайность, Норберт?

Франкенштейн. Мы тоже любим вас.

Сильвия. И сколько времени я смогу так прожить? Я никогда не смела об этом спрашивать.

Франкенштейн. Могу назвать наугад любую цифру.

Сильвия. Не знаю, надо ли. (Пауза). Ну и какую же цифру вы назовете?

Франкенштейн. Скажем пятьсот лет.

⠀⠀ ⠀⠀

Тишина.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Значит, я буду жить еще долго-долго после того, как вас не станет.

Франкенштейн. Теперь самое время, дорогая Сильвия, рассказать вам кое-что из того, о чем я давно уже собираюсь вам рассказать. Каждый ваш искусственный орган способен служить двум людям, а не одному. Все трубки и провода рассчитаны так, что можно в два счета подключить к ним второго человека. Понимаете, Сильвия? (После паузы, страстно.) Сильвия! Я буду этим вторым человеком. Наша свадьба не уступит лучшим романтическим историям прошлого. Ваши почки будут моими почками! Ваша печень будет моей печенью! Ваше сердце будет моим сердцем! Все ваше будем моим. Мы станем жить в такой совершенной гармонии, что сами боги будут рвать на себе волосы от зависти!

Сильвия. Вы этого хотите?

Франкенштейн. Больше всего на свете.

Сильвия. Что ж… Тогда получайте, Норберт. (Разряжает в него револьвер.)

⠀⠀ ⠀⠀

Та же комната примерно полчаса спустя. На втором треножнике голова Франкенштейна. Сильвия и Франкенштейн спят. Свифт и Литтл лихорадочно возятся с аппаратурой. По полу разбросаны инструменты.

⠀⠀ ⠀⠀

Свифт. Вот вроде бы все. (Выпрямляется и оглядывается.) Кажется, все.

Литтл (смотрит на часы.) Ровно двадцать восемь минут после первого выстрела.

Свифт. Хорошо, что вы оказались рядом.

Литтл. Честно говоря, вам было бы больше пользы от водопроводчика.

Свифт (в микрофон). Чарли, у нас тут все готово. Как у тебя?

Голос из громкоговорителя. Все в порядке.

Свифт. Дай-ка им мартини.

⠀⠀ ⠀⠀

В дверях появляется ошалевшая Глория.

⠀⠀ ⠀⠀

Голос Чарли. Получили. Теперь будут витать в небесах.

Свифт. Погодите, я совсем забыл о проигрывателе. Когда это случится, говорил доктор Франкенштейн, я хотел бы слышать в момент пробуждения пластинку. Она здесь, вместе с другими, в простом белом конверте. (Глории.) Попробуй отыскать ее.

Глория (идет к проигрывателю, находит пластинку). Эта?

Свифт. Поставь ее.

Глория. С какой стороны? У нее одна сторона залеплена липкой лентой.

Свифт. Тогда поставь с другой. (В микрофон.) Приготовься разбудить пациентов.

Голос Чарли. Готов!

⠀⠀ ⠀⠀

Играет пластинка, дуэт исполняет песню «Сладкая загадка жизни».

⠀⠀ ⠀⠀

Свифт. Буди их!

⠀⠀ ⠀⠀

Франкенштейн и Сильвия просыпаются, преисполненные беспричинной радостью. Сонно прислушиваются к музыке, затем замечают друг друга, словно встретились давние и любимые друзья.

⠀⠀ ⠀⠀

Сильвия. Привет.

Франкенштейн. Привет.

Сильвия. Как вы себя чувствуете?

Франкенштейн. Прекрасно. Просто прекрасно.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевел с английского А. Иншаков}

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Айзек Азимов} Памяти отца

Невероятно! Неужели не слышали? Быть такого не может. Я думал, все знают. Ну, если вы настаиваете, я, конечно, расскажу. Мне самому эта история очень по душе, да только слушатели не всегда находятся. Представляете, мне даже посоветовали держать язык за зубами, потому что, говорят, мой рассказ не совпадает с легендами, которые слагают о моем отце. И все-таки правда дороже, не говоря уже о нравственности, верно? Иной раз тратишь время вроде бы на то, чтобы удовлетворить собственное любопытство, и вдруг совершенно неожиданно, безо всякого на то усилия, обнаруживаешь себя благодетелем человечества…

Мой отец был физиком-теоретиком, и, сколько я его помню, он вечно занимался проблемой путешествий во времени. Не думаю, чтобы он когда-нибудь задавался вопросом, что значат эти хронопутешествия для простого смертного. На мой взгляд, его просто интересовали математические связи, управляющие Вселенной.

⠀⠀ ⠀⠀

Проголодались? Ну и прекрасно. Ждать придется не более получаса. Для такого гостя, как вы, все будет приготовлено наилучшим образом, это дело чести.

⠀⠀ ⠀⠀

Отец был беден, что, собственно, немудрено для университетского профессора. Разбогател он случайно. В последние годы своей жизни он был так баснословно богат, что, можете не сомневаться, хватит и мне, и моим детям, и внукам, всем хватит.

В честь отца поставили несколько памятников. Самый старый — на холме, там, где было сделано открытие. Кстати, из окна он виден. Разобрали надпись? Вы не совсем удачно встали. Впрочем, неважно.

Так вот, когда отец занялся путешествиями во времени, почти все ученые эту затею отвергли как совершенно безнадежную. А началось все с того всплеска, когда впервые стали устанавливать хроноворонки.

Там вообще-то не на что смотреть, воронки эти совершенно вне логики и контроля. То, что вы увидите, искажено и зыбко: фута два в поперечнике и исчезает обычно в мгновенье ока. Настраиваться на прошлое, по моему разумению, — это вроде того, как следить за пушинкой в самый разгар урагана.

Некоторые пытались выудить что-нибудь из прошлого, проталкивая в воронку этакую железную кошку. Иногда, при особом упорстве, это получалось, но на секунды, не больше того. А чаще ничего не выходило. Из прошлого ничего не удавалось вытащить, до тех самых пор… Я еще скажу об этом.

И вот после пятидесяти лет бесплодных поисков физики потеряли всякий интерес к проблеме. Дело, казалось, зашло в тупик. Оглядываясь назад, я, честно говоря, не могу их винить, хотя кое-кто оспаривал даже самый факт проникновения воронок в прошлое. Это при том, что сквозь воронки случалось видеть и таких животных, которые давно вымерли.

Как бы то ни было, отец объявился тогда, когда про хронопутешествия успели забыть. Он убедил правительство выдать ему заем на постройку воронки и начал все сызнова. Я ему помогал. Был я тогда свежеиспеченным доктором физики. Год спустя или что-то около того наши совместные усилия обернулись серьезной неудачей. Отцу не хотели возобновить кредит: в университете решили, что он, исследователь-одиночка, да к тому же в совершенно безнадежной области, только подмачивает их репутацию, а промышленности и вовсе было безразлично. Декан, который смыслил только в финансах, вначале намекал, что, мол, неплохо бы переключиться на что-либо более обнадеживающее, а кончил тем, что попросту вышвырнул его вон.

Конечно же, после смерти отца этот господин — он все еще здравствует и занимается своими расчетами — выглядел довольно глупо, так как отец в своем завещании отвалил факультету миллион долларов звонкой монетой, но заодно упомянул со злорадством, что из-за недальновидности декана отказывает в недвижимом имуществе. Это было похоже на посмертную месть. Но еще задолго до того…

⠀⠀ ⠀⠀

Я не смею настаивать, но, пожалуй, лучше не есть больше соломки. Чтобы утолить острое чувство голода, достаточно чистого бульона, только ешьте не торопясь.

⠀⠀ ⠀⠀

И все же мы как-то выкрутились. Отец забрал из университета купленное в кредит оборудование и установил его на этом самом месте.

Те годы были для нас очень нелегкими, и я упрашивал отца отступиться. Но он не сдавался и каждый раз ухитрялся добыть где-то недостающую тысячу.

Жизнь текла своим чередом, и ничто не могло помешать его исследованиям. Умерла мать; отец пережил это и вернулся к работе. Я женился, у меня родился сын, а потом и дочь; я не мог уже, как прежде, заниматься только его делами. Он продолжал без меня. Как-то он сломал ногу, но даже в гипсе продолжал работать.

Да, я воздаю ему должное. Конечно, я помогал ему — вел переговоры с Вашингтоном, консультировался. Но душой предприятия был он.

Несмотря на все наши усилия, мы топтались на месте. Милостыню, которую мы насобирали, с таким же успехом можно было взять да и спустить в воронку — понятно, при условии, что она туда проскочит. Нам так и не удавалось пропихнуть туда кошку. Только один-единственный раз мы были близки к этому — протолкнули ее на два фута по ту сторону. И вдруг фокус изменился, видимость появилась ненадолго, и где-то там, в мезозое, мы разглядели самодельную железяку, ржавеющую на берегу реки.

Но в один день, поистине знаменательный, видимость продержалась десять долгих минут — поверьте, это шанс из миллиона. Боже мой! Мы ужасно волновались, в спешке устанавливая камеры. По ту сторону воронки появлялись, двигались и исчезали странные, загадочные твари. А в довершение всего воронка оказалась настолько проницаемой, что, клянусь, между нами и прошлым не было уже ничего, кроме воздуха. Наверное, это было следствием долгой настройки, но мы тогда не могли этого доказать.

Как и следовало ожидать, в самый нужный момент кошки под руками не оказалось. Но проницаемость воронки, видимо, была уже вполне достаточной — что-то стремительно пролетело сквозь нее, двигаясь из прошлого в настоящее. Я рванулся инстинктивно и схватил это нечто.

В тот же момент видимость исчезла, но это нас уже не беспокоило. Мы с некоторой опаской уставились на то, что я держал в руках. Это был плотный ком ила, гладко срезанный в местах удара о края воронки, и на нем несколько яиц, похожих на утиные.

— Яйца динозавра! — закричал я. — Разве не так?

— Сразу не скажешь… — растерянно ответил отец.

— Пока из них кто-нибудь не вылупится, — выпалил я, плохо справляясь с внезапным волнением. Я укладывал яйца так, будто они были драгоценными. Они еще хранили тепло жаркого доисторического солнца.

— Если нам повезет, — сказал я, — мы станем обладателями тварей, которые жили сотни миллионов лет назад. Это же единственный случай, когда что-то действительно добыто из прошлого. Если объявить во всеуслышанье…

Я размечтался о рекламе и о возможных кредитах, представлял себе, какую мину скорчит декан… Но отец рассудил иначе.

— Никому ни слова! — твердо сказал он. — Если это обнаружится, десятки исследовательских групп выйдут на след и обставят меня. Объявляй как тебе вздумается, но только после того, как я разгадаю этот фокус с воронками. А пока надо молчать. Да не смотри ты на меня так, через год все будет в порядке!

Вся надежда была на яйца — они должны дать нам твердые доказательства. Я положил их в термостат, задал температуру и приладил сигнальное устройство — на тот случай, если будут хоть какие-нибудь признаки жизни.

Они вылупились через девятнадцать дней, в три часа ночи — четырнадцать крошечных кенгуру с зеленоватыми чешуйками, когтистыми задними лапками, маленькими пушистыми боками и тонкими, словно плеть, хвостиками.

Вначале я решил, что это тираннозавры, но они оказались слишком маленькими. Месяц спустя стало ясно, что ростом они будут не больше собаки.

Отец казался разочарованным, но я не унывал и по-прежнему надеялся, что когда-нибудь возьму свое на рекламе. Двое из них погибли в юном возрасте, но остальные двенадцать выжили — пять самцов и семь самочек. Я кормил их рубленой морковью, вареными яйцами и молоком и очень к ним привязался. Были они чудовищно тупы, но ласковы. И поразительно красивы. Их чешуйки… Впрочем, надо ли описывать? Их фотографии довольно популярны.

Должен признать, что понадобилось — немало времени, прежде чем фотографии оказали должное впечатление на публику. Я не говорю о виде с натуры, так сказать. Что же касается отца, он был по-прежнему невозмутим. Прошел год, другой, третий, а от исследований все не было толку. Единственный прорыв не повторялся, но отец не отступал.

Пять самок тем временем отложили яйца, и вскоре у нас было уже с полсотни детенышей.

⠀⠀ ⠀⠀

Генри, разве еще не готово? Ну, хорошо.

⠀⠀ ⠀⠀

Так вот, это случилось, когда у нас вышли последние доллары, а добыть новые было невозможно. Куда только я не совался — всюду терпел неудачу. Правда, втайне я даже радовался этому — в надежде, что отец наконец-то сдастся. Но с выражением решительным и неумолимым он принимался за очередной эксперимент.

Честное слово, если бы не случайность, человечество лишилось бы одного из самых замечательных открытий. Знаете, как это бывает — Ремэен проводит по губам испачканным пальцем и открывает сахарин, Гудьир роняет смесь на плиту и раскрывает секрет вулканизации…

У нас было так: в лабораторию случайно забрел маленький динозавр. Они к тому времени так расплодились, что я не поспевал за ними углядеть.

Конечно, такое бывает не часто, может быть, раз в сто лет. Сами посудите: два контакта случайно оказались открытыми, и как раз между ними протиснулся динозавр. Короткое замыкание, яркая вспышка — и новенькая воронка, буквально на днях установленная, исчезла в потоке искр.

В тот момент мы не поняли всей важности происшедшего. Мы знали только одно: злосчастная тварь устроила замыкание и угробила установку ценой в двести тысяч долларов. Мы были окончательно разорены, а взамен нам достался хорошо зажаренный динозавр. Нас только слегка опалило, зато он, бедняга, получил полную порцию электроэнергии. Мы сразу почувствовали это, такой аромат носился в воздухе. Я осторожно ткнул динозавра щипцами. Обугленная кожа от прикосновения сместилась, обнажив белую, как у цыпленка, сочную плоть. Я не удержался и попробовал. Это было потрясающе вкусно, мне и сейчас трудно передать словами то, что я тогда ощущал.

Даже не верится, но так оно и было: сидя у разбитого корыта, мы были на седьмом небе, когда уплетали динозавра за обе щеки. И не могли остановиться, пока не обглодали дочиста, хотя он не был даже приправлен. И только потом я сказал:

— Слушай, может будем разводить их для еды? Помногу и систематически!

Отец согласился, да и что ему оставалось делать: ведь мы были вконец разорены.

Вскоре я получил солидный заем — после того, как пригласил президента на обед и угостил его обещанным динозавром. С тех пор это срабатывало безукоризненно. Каждый, кто хоть раз попробовал то, что сейчас зовут динокурятиной, не мог уже довольствоваться привычными блюдами. Невозможно и представить себе приличное меню без динокурятины — если, конечно, вы не погибаете с голоду. А единственные поставщики этого чуда во все рестораны — это мы.

Бедный отец! Никогда он не был счастлив, разве что в те незабываемые минуты, когда впервые попробовал динокурятину. Он все колдовал над своими воронками, а вслед за ним — добрый десяток исследовательских групп: как он предсказывал, так и случилось. Но никакого толку, за исключением динозавров, из этого и до сих пор не вышло.

⠀⠀ ⠀⠀

Благодарю вас, Пьер. Все сделано как нельзя лучше. А теперь, сэр, с вашего разрешения я ее разрежу. Нет, соли не нужно, только чуточку соуса. Ну, вот, наконец-то у вас на лице то самое выражение — как у человека, впервые познавшего блаженство!

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевела с английского Римма Валиева}

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{В. Кантор} Пугач

— Звери здесь все невидимые, кроме птичек, пташек-канареечек, черт их побери!

Длинный малый с худым, темным лицом огляделся зло и сплюнул на траву, стараясь, чтоб плевок попал как можно дальше от его вытянутых ног. Зашаталась травинка. Сидевший неподалеку толстячок с пухлыми бледными щеками передернулся от отвращения, но постарался сделать вид, будто ничего не заметил. Он робел, и не хотелось ему ссориться, тем более что длинный заметно превосходил его шириною плеч.

Было жарко, солнце пробивалось сквозь листву и яркими пятнами ложилось на траву. Пахло нагретой землей. От мелких луж, оставшихся после вчерашнего дождя, подымался пар.

Толстяку было тоскливо и страшно. Положение, в котором он очутился, представлялось ему безвыходным. Никогда раньше не попадал он в такие переделки, во всю жизнь не попадал, да и не верил, что на их наезженной космической трассе что-либо может произойти. Но произошло все-таки, из-за пустячной, в сущности, неполадки, и вот, торопясь домой после затянувшейся сверх меры командировки, с подарками для жены и четырехлетнего сына, предвкушая уже радость встречи, он вынужден был приземлиться на незнакомой лесистой планете…

Собственно, не в планете дело, планета как раз ему понравилась, и воздух годен для дыхания, и лес хорош настолько, что, за полчаса починив двигатель, он выбрался наружу размять ноги и глотнуть живого воздуха. И тут на дальнем краю опушки увидел чужую ракету, которую раньше, в торопливой ремонтной горячке, и не заметил. От нее тянулась нерасчищенная просека, словно деревья только что повалили. Он подошел к просеке, а потом… Потом он бежал все дальше и дальше в лес, прочь от опушки, потому что там самое опасное место. Это втолковывал ему на ходу длинный малый в космическом комбинезоне. И тащил за руку, подгонял. Сутки уже почти, как они плутают в лесу, и просто счастье, что долговязый перехватил его на полпути…

Длинный последний раз затянулся и щелчком отбросил сигарету. Был он небрит и неопрятен, комбинезон порван на груди, серебристые волокна жаростойкой ткани вылезли наружу. Ноги — от больших, с рубчатой подошвой башмаков до самых колен — в засохшей болотной грязи, длинный и не пытался ее счистить. Он сидел спиной к стволу дерева, вытянув ноги в тяжелых ботинках, и на коленях у него лежал карабин.

— Шевели мозгами, — сказал длинный. — Если мы не придумаем, как отсюда смыться, нам конец. Понял?

Упала шишка. Они одновременно посмотрели вверх. По веткам прыгала маленькая розовая птичка, постукивала клювом о кору и, казалось, разглядывала их. Длинный поднял карабин.

— Прибью стерву!

— Зачем? — робко спросил толстяк.

— Затем! Ты что думаешь, она тут просто так? Наводчица она, понял? На, пальни сам, если хочешь.

— Нет, — поспешно, словно испугавшись такой возможности, ответил пухлощекий. — Разве обязательно чуть что, так стрелять?

— А ты думал? Оружие, приятель, не для красоты носят.

Птичка вспорхнула, зависла в воздухе на мгновенье, будто разглядывая их, и скрылась в густой кроне. Длинный опустил карабин и сказал раздраженно:

— Дело надо делать, а не языком молоть.

То, что этот малый готов стрелять по любому поводу, толстяк понял еще раньше, из ночных рассказов. Они лежали на мху, под низкими мокрыми ветвями большой ели — или, во всяком случае, чего-то очень похожего на ель, — и длинный рассказывал полушепотом: «Нас было шестеро, мы все там работали по контракту, катались взад-вперед на паршивом грейдере три часа в день, а потом? Вина безалкогольные, охота запрещена. Скука, понял? А я мужчина! Вот мы и решили мотануть на эту гадскую планету, посмотреть, что здесь к чему».

При каждом шорохе длинный замолкал и напряженно сжимал карабин. Но все это были или порывы ветра, или тяжелые капли, которые гулко шлепались с хвои на влажную землю. «Их все равно не увидишь и не услышишь, зверей этих, — продолжал длинный в тишине. — Просто ты был, был, и вдруг тебя нет. Не видно, и все тут. А где-то, наверно, твои косточки хрустят. И, главное, куда стрелять — неясно. Мы сразу, как сели, шарахнули из лазерной пушки, чтобы дорогу расчистить и вообще для порядку. Просеку видел? Пальнули, сошли, и вдруг бац! — исчез наш бомбардир. Был и нету. Мы не сообразили сразу, что, понимаешь, происходит, пошли его искать. Идем, постреливаем для острастки, а вокруг ни души. И тут еще двое пропало…»

Он рассказывал, а толстяк щупал в кармане игрушечный пистолет-пугач, купленный для сына, и думал, что, если и вправду на них нападут, от него будет мало проку. Да и настоящим пистолетом вряд ли сумел бы воспользоваться: слишком неповоротлив, слишком привык к мирной жизни…

Как ни странно, присутствие толстячка в чистеньком комбинезоне снова придало длинному духу. Когда пропали один за другим все его спутники, он как безумный бегал по лесу, не смея подойти к ракете: невидимые звери, казалось ему, караулят у входа. Люк был открыт, будто крышка капкана, и так тянуло, к смертельной приманке. Его последний дружок, пытаясь ворваться внутрь, стрелял в дверь на бегу разрывными пулями — и исчез. А потом на чертовом этом васильковом лугу опустилась ракета, из нее вылез человечек и направился к капкану как ни в чем не бывало…

— Насиделись, — длинный легко вскочил на ноги. — Надо двигать.

— Куда?

Язык плохо слушался толстяка, да и ноги тоже. Он только жалобно скривился, не двигаясь с места.

— Куда, куда… К твоей ракете, куда же еще!

— А как же эти…

— Кто эти?

— Звери.

Длинный быстро огляделся. Толстяк прав, звери могут быть везде. И здесь тоже. Так чего, спрашивается, ждать? Надо прорываться, пока есть попутчик.

— Хватит рассуждать. Вставай и потопали.

Толстяк покачал головой. Он сидел на траве, упираясь локтями в колени, и пугач во внутреннем кармане впивался ему в бок. Толстяк боялся шевельнуться. Он почти физически ощущал свое скорое исчезновение в чреве неведомого зверя, и его тошнило. Длинный навел на него карабин.

— Мне это раз плюнуть, понял?

Толстяк поднял голову. Дуло было черненькое, небольшое и страшное, но он все равно остался сидеть. Не все ли равно, думал он, где и как умирать? И все же отвел глаза, потому что очень уж безжизненной была темная дырка, набиравшая черноты от глубины ствола.

Очнулся он от удара башмаков в ребра, скорчился, перевернулся на бок. По щеке стекала изо рта струйка крови, голова гудела, но резкой боли не было — наверное, опрокинулся на мягкий мох у подножия дерева. Толстяк приоткрыл глаза и совсем рядом, возле лица, увидел большие башмаки с засохшей грязью. В их тяжелой неподвижности было что-то ужасное и безжалостное. И никто не придет на помощь.

Длинный занес ногу для удара, но неожиданно поскользнулся на мокрой траве и грохнулся нескладно, боком, выронив карабин. А толстяк, увернувшись, с трудом встал на колени, потом на ноги, разогнулся и сунул руку во внутренний карман. Длинный потянулся было к карабину, но замер. Толстячок стоял в двух шагах, направив ему в лоб пистолет. Оказывается, он тоже малый не промах. На длинного пистолет направляли не впервой, и он знал — если сразу выстрела не было, то и не будет. И все же, и все же… Он напряженно следил за подрагивающей рукой. Хмырь не стрелял, кровь запеклась у него на щеке, и он свободной рукой пытался ее стереть. Если все образуется, с ним можно делать дела. Конечно, тем ребятам, что тут пропали, он и в подметки не годится, но выбора-то нет. Лишь бы не нажал на спусковой крючок. Я же его не убил. И не собирался, хотел только поучить малость. Моя промашка, не понял, с кем имею дело…

На голову ему посыпалась с дерева труха. Розовая птичка устроилась на ветке как раз над ним и по-прежнему долбила кору. Он судорожно дернулся, но поднять руку, чтобы стряхнуть с волос древесный мусор, не посмел. Толстячок заметил это и немного опустил пистолет.

— Ты сильная личность, — сказал он. — А я нет. И это дает тебе право бить меня ногами. Но у меня есть оружие, и я пущу его в ход, если потребуется.

— Понял, — сказал длинный. — Не горячись. Мир.

Он стряхнул с головы труху и сел, скрестив ноги. Но к карабину уже не тянулся.

— Слушай, — обратился он к молчавшему толстяку. — Есть богатая идея. Точно, богатая.

Идея представилась ему удивительно простой и даже честной. Главное убедить толстяка, тогда они спасены. Раньше он что хотел? Запустить толстяка вперед и проверить, есть ли звери в ракете. Но теперь я сам пойду, подумал длинный. Пусть только даст пистолет. Не понимает он, что ли, остолоп непуганный, что нельзя здесь оставаться, сожрут бесследно. Как пить дать сожрут. И не заметишь, откуда подлезут.

Он и не подозревал, что спутник его уже решился. Надо возвращаться, чего бы это ни стоило. Домой. Туда, где его ждут. Риск велик, но бездействие еще хуже. Правда, как только он вспоминал о зверях, в груди делалось нехорошо; но вдруг они ушли? И бандюга этот вроде бы присмирел. Вот тебе и пугач, и вправду пугач.

— Эй, парень, — снова начал длинный, — ты только послушай.

Он говорил медленно, осторожно подбирая слова, чтобы они звучали убедительно и не страшно.

— Я понял, в чем дело. Звери эти для нас невидимые, а сами-то, небось, видят. И оружие наше видят. И скрываются. Может, в воздух подымаются, может, еще куда. Мы стреляем, понимаешь, и все мимо, а они потом — бац! И будь здоров. А пистолет — это тебе не карабин и не автомат, с ним вплотную можно подойти, и прямо у дверей из кармана шарахнуть. Это верняк, только спокойно, не промазать.

Толстяк молчал.

— Эй, ты не думай, — заторопился длинный, боясь, что толстяк откажется. — Я первый с пистолетом пойду.

— Нет, — сказал толстяк. — Я сам. Только у меня с глушителем пистолет, выстрела можешь и не услышать.

— Понял.

Длинный вскочил на ноги, покосился на спутника.

— Карабин подбери, — разрешил тот.

Вечерело. Птицы попримолкли, но несколько пташек, свиристя, неотступно следовали за ними, перепархивали с дерева на дерево. И больше — ни живой души, до самой опушки, до василькового поля.

Ракета толстяка стояла совсем близко к деревьям, можно добежать одним рывком, если только хватит сил. Длинный остался ждать, а толстяк медленно пошел вперед, сжимая в кармане пугач. На рывок сил не осталось. «Пусть не будет зверей, — думал он. — Пусть их не будет. Не мог же я дать пугач этому малому, он бы сразу понял. Только бы не было зверей!»

Руки плохо слушались его, люк никак не хотел открываться. С трудом он откинул его и вошел внутрь. И внутри тоже никого не было. Никто не нападал. Оставив люк открытым, толстяк быстро прошел в рубку управления, захлопнул за собой дверь и прижался лицом к смотровому стеклу.

Он сразу увидел длинного. Озираясь, тот стоял на опушке, потом медленно пошел к ракете. Карабин наизготовке. Остановился. Побежал. Снова шагом. Васильки, растоптанные огромными ботинками, отмечали его путь. Опять побежал. В нескольких шагах от ракеты вскинул карабин и выстрелил вверх, вперед, вниз. Одна пуля чиркнула по обшивке. Длинный рванулся к люку.

Толстяк вышел из рубки, чтобы запереть люк. И обмер. Длинного не было.

— Эй, парень, где ты? — спросил он.

Никто не отозвался. Люк открыт, снаружи светло. Толстяк осторожно выглянул. Никого. Он вылез из ракеты и обошел ее кругом. Никого. Только птички посвистывают.

Он вернулся, не торопясь запер люк, прошел в рубку и запустил двигатель.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Борис Штерн} Дед Мороз

Начальник отдела дошкольных учреждений подошел к окну. Под окном стояло морозное 29 декабря и показывало начальнику кукиш. На улице ни души — город Верхнесеверск добывал предновогоднюю нефть.

Что делать, подумал начальник. Платить из государственного кармана? В принципе можно из государственного, хотя и беспринципно. Значит, два детских сада будут жаловаться; и справедливо.

Начальник опять выглянул в окно. Под окном стоял старик с седой бородой и, состроив из ладошки козырек, высматривал начальника.

Этому что надо?

Старик отлип от окна и потопал за угол к входной двери.

Если бы с улицы набрать, подумал начальник. Вот такого бы… а ведь он ко мне!

И верно: приоткрылась дверь, и в кабинет просунулась седая борода.

— Входите, входите! — засуетился начальник.

— У вас веника нету? — спросил старичок.

— Входите, и так грязно!

Старичок затопал ногами, снял шапку и принялся сбивать снег с пальто. Снег таял на полу, а начальник раздумывал, как бы поскорее соблазнить старичка.

— Очень рад, — сказал начальник. — Давно вас поджидаю.

Старичок заморгал от удивления.

— Видите ли…

— Все вижу. Почтенный возраст… старикам у нас почет. Курите, если курите.

Старик поспешно достал кисет и начал крутить козью ножку.

— Где работаете, на буровой? — продолжал начальник, раздувая ноздри от давно позабытого запаха махорки. — Внуки устроены? Мы все для вас сделаем, разберемся, откликнемся. Но и вы нам помогите. Вы уважаете теперешнюю молодежь?

— Постольку-поскольку…

— Я с вами согласен. Вы не знаете ли Белохватского из драмтеатра? Плати ему, понимаешь, двойной тариф, иначе он Деда Мороза играть не будет. И других подбил! А у меня детские сады, вы понимаете?

— Я так понял, что вы предлагаете мне это… того…

— Нет… то есть да! Я еще не объяснил всей вашей выгоды. Возьмите два утренника, сегодня и завтра. Смотрите, какое у вас пальто. Воротник истрепался, пуговицы разные… и шапка.

— Шапка как шапка, — расстроился старик.

— Вы не обижайтесь. Я хочу как лучше. Вот и теплые ботинки могли бы купить. Холодно в туфлях? Деньги сразу после утренника, я позабочусь. Реквизит наш… Эх, ничего не выйдет! Вы не успеете выучить роль.

— Что вы, мне не впервой! Я роль знаю, мне бы только повторить.

— Бывает же, — удивился начальник. — Вы, собственно, по какому делу?

— Я это… — забормотал старик. — За тем и пришел. В дед-морозы.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

В детском саду беспокойно, родители недовольны. Почему утренник не начинается?

— Дед Мороз задержался, — успокаивает всех заведующая.

А вот и Дед Мороз. Он только что вошел, взгромоздил узел на детские шкафчики, отжимает бороду, оттаивает. Никто на него внимания не обращает, лишь одна старенькая уборщица догадалась и зовет заведующую. Родители рассаживаются в зале кто на чем, а заведующая ведет старика в кабинет.

Там он снимает пальто и остается в какой-то выцветшей униформе.

— М-да, — говорит заведующая. — Предупреждаю, что путевку подпишу после полного часа, а то в прошлом году один такой схитрил и скомкал весь утренник. Простыня с подарками в левом углу под окном. Борода у вас настоящая, не пойму? Скорее переодевайтесь, и в зал. Начинаем.

Старик снимает пиджак и надевает красный халат на ватине. Смотрит в зеркало. В халате застряли желтые елочные иголки от прошлогоднего утренника. Надевает красную шапку со звездочками, черные валенки с бумажными снежинками, красит помадой щеки и нос. Распушает бороду. Вдруг пугается, достает из кармана тетрадку, возводит глаза к потолку, шевелит губами.

Из зала доносятся звуки рояля.

— Дети, а кто должен к нам прийти? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Дед Мороз… — нестройно отвечают дети.

— Верно! Позовем его! Де-ду-шка Мо-роз!

Старик выбегает из кабинета и мчится по коридору. Родители в дверях уступают ему дорогу.

— Де-ду-шка Мороз! — кричат дети.

— Слышу, слышу! — кричит старик. — Бегу!

Музрук начинает играть, старик начинает петь и входит в зал:

— Разыгралися метели, стонут сосны, стонут ели… — поет он и с ужасом вспоминает, что забыл в автобусе свой главный реквизит — толстую суковатую палку.

— Склеротик ненормальный, — говорит он и устремляется к выходу.

Родители смеются, музрук в ужасе. Она пытается спасти положение:

— Дедушка Мороз! Что случилось? Расскажи нам!

— Палку забыл в авто… ах, да, виноват. Дорогие дети, у меня большое несчастье! Злой серый волк украл мою волшебную палку. Что мне теперь делать?

Дети в недоумении. Музрук ищет взглядом уборщицу, та идет на кухню и налепляет на швабру кусочки ваты.

— Дедушка Мороз, разве ты не видишь, что мы для тебя приготовили? — ласково спрашивает музрук и злобно глядит на старика.

Тот все еще топчется посреди зала и наконец замечает елку.

— Ого-го, какая елка! — восторгается он. — Боже ж мой, какие игрушки, какие хлопушки!

Музрук закипает. Старик косится на нее и думает: «Зачем я бога приплел? Еще путевку не подпишут».

Пора усаживаться под елкой.

— Устал я, детки, — кряхтит старик. — Дорога была нелегкой, инфаркт дает себя знать. Сяду по елочкой, отдохну…

В этом старом новогоднем сценарии ему больше всего нравятся двадцать минут сидения под елкой.

— А где мой стул? — вдруг пугается старик.

Родители хохочут, музрук страшными глазами ищет уборщицу. Та приносит стул и красивую швабру:

— Вот, дедушка. Снегурочка тебе передала. Она эту палку у серого волка отняла. Садись, светик.

— Спасибо, бабуля, — шепчет старик. — Не знал, что и делать.

Наконец усаживается.

— Дедушка Мороз, — говорит музрук. — Послушай, какие стишки выучили дети специально для тебя. Вовочка!

«Елки-палки! — вспоминает старик. — Совсем забыл!»

Он вскакивает, грозно размахивая шваброй.

— Извини, Вовочка! Сейчас своей волшебной палкой я зажгу лампочки на елке!

— Рано еще! — шипит музрук.

— Не волнуйся, голубка, пусть детишки порадуются. Раз-два-три, елка, зажгись!

Неудача. Через весь зал, скользя по мастике, мчится к розетке уборщица. Она кивает старику и, когда он, свалив вину на злополучного серого волка, опять кричит: «Елка, зажгись!», втыкает вилку в розетку.

Слышится треск, и детский сад ныряет во тьму.

— Пробки сгорели! — ахают родители.

— Это не пробки, — слышится голос многострадальной музыкальной руководительницы. — Это дедушка Мороз расскажет в стихах о своем путешествии.

Два знающих папы, зажигая спички, отправляются в коридор к пробкам.

— Почему в стихах? — возмущается в темноте старик. — Я точно помню, что не в стихах. Или в стихах?

Он нащупывает стул и пускается по течению:

— Какие уж тут стихи, детки! Тут стихами не передашь. Трудное было путешествие, должен вам сказать, малыши. Я вышел из леса, был сильный мороз. А я, хоть и Дед Мороз, но тоже живой человек. Не возвращаться же назад когда меня ждут такие хорошие дети. И вдруг ко мне из-за елки выбегают мохнатые Волки. Садись, Айболит… ээ… Садись, Дед Мороз, верхом, мы тебя живо довезем. Если бы не эти добрые волки, тю-тю… не видать вам меня на елке!

Зажигается свет, старик едва успевает запахнуть халат. Музрук оцепенело глядит на клавиши.

— Продолжим утренник, — устало говорит старик. — Где там Вовочка?

— Я!

— Давай свое стихотворение.

— Села муха на варенье, вот и все стихотворенье.

— И все?

— Ага!

— Поаплодируем Вовочке! — кричит музрук. — Сейчас девочки-снежинки из младшей группы станцуют танец!

— …А сейчас станцуют мальчики-зайчики из средней группы!

— …А сейчас дедушка Мороз станцует… — музрук смотрит на старика. — Нет. Пусть лучше Коленька загадает дедушке Морозу загадку. Посмотрим, как он умеет отгадывать.

Наступает самое страшное для старика — отгадывание загадок.

Выходит Коленька и загадывает:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

— Петрушка! — радостно кричит старик.

Коленька смотрит с недоумением, музрук готова разрыдаться.

— Нет, — говорит Коленька.

Старик удивлен. Он чувствует, что отгадал правильно.

— Петрушка, точно! Могу поспорить.

— Ты должен был сначала не угадать, — обижается Коленька. — Надо было сначала ответить «лягушка», потом «подушка», а потом уже ты должен был угадать.

— Непонятливый я, — сердится старик. — В следующий раз буду знать.

Утренник близится к концу.

— Дедушка Мороз, а что ты еще забыл? — спрашивает музыкальная руководительница.

— Не помню, что я забыл, — сердится старик.

На этот раз он действует по сценарию, хотя и не знает этого. Музрук счастлива:

— Дети, напомним дедушке Морозу, что он забыл! Хором:

— По-дар-ки! — кричат дети.

— Точно! — радуется старик. — Я добрый дедушка Мороз, я подарки вам принес! Они находятся в этом зале. Сейчас их отыщет моя волшебная палка.

Старик хорошо помнит, где спрятаны подарки. Он идет в правый угол, раздвигает родителей, но подарков не находит. Мчится в другой угол, в третий. В последнем четвертом углу у простыни с подарками сидит малолетний шкет и потрошит кулек.

— Идем, малыш, поможешь мне, — устало говорит старик.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

В кабинете его ожидали насупленные заведующая и музрук.

— Вы сорвали нам утренник, — сказала заведующая. — Я вам путевку не подпишу.

— Но я провел утренник до конца, — робко возразил старик. — И потом, я ведь не специалист…

— Это не наше дело! — вспыхнула музрук и разрыдалась.

В кабинет вошли две мамы.

— Мы из родительского комитета, — сказала одна мама. — Мы хотим поблагодарить Деда Мороза. Было очень весело, вы хороший артист. Разрешите от имени… — и мама сунула старику кулек с конфетами.

Когда делегация удалилась, музрук перестала рыдать и задумалась, а заведующая поколебалась и подписала путевку.

Старик переоделся и, как молодой, помчался в отдел дошкольных учреждений. Там его ожидал конверт с деньгами. Начальник пожал ему руку.

— Детские магазины до скольких открыты? — спросил старик.

— По-моему, уже все закрыто.

— Как? — опешил старик и заспешил в универмаг.

Оттуда он вышел радостный, с пакетиком подмышкой. Оставалось сделать еще два дела, а потом домой.

Он зашел в «Кулинарию», там было пусто.

— Все продано, закрываем, — сказал ему мясник, громко щелкая замком.

— Мне костей… килограммов пять… или лучше шесть, — попросил старик.

Мясник так удивился, что отложил замок и впридачу к костям нашел приличный мешок и немного мяса.

Старик очень благодарил.

И наконец, последнее дело. Но «Соки — вина» были уже закрыты.

Старик тихонько постучал.

— Закрыто уже! — взревела продавщица, но старик так скорбно промолчал, что она, ворча, вынесла ему стакан вермута, правда, содрала два рубля.

Вот и все.

Старик с легкой душой сел в автобус и поехал в самый дальний район Верхнесеверска. Ему уступили место, он сел у окна и прищурился в темноту. Потом он развернул пакетик и радовался, разглядывая розовую пуховую шапочку. Потом автобус опустел, а он все ехал; потом вермут закрыл ему очи, и он вздремнул; потом он съел конфетку из кулька и увидел, что автобус подъезжает к конечной остановке. Он развязал мешок, снял пальто и оделся Дедом Морозом.

Падал чудесный снег, было темновато, но старик легко находил дорогу. Он обошел последний дом, пересек огромный котлован, забитый сваями, и очутился на опушке леса.

Здесь он тихонько свистнул. К нему подбежали два матерых волка, запряженные в легкие сани.

— Как дела? — спросили волки.

— Нормально, — ответил старик.

— Принес что-нибудь?

Старик похлопал рукой по мешку. Волки принюхались и сказали:

— Нормально! Январь протянем.

Старик сел в сани, и видимость растаяла за пушистым снегом.

Ехал он лесотундрой к своей избушке часа два, чуть не замерз. Грелся у газовых факелов.

Его встречали Снегурочка, горячий чай и теплая постель.

Даже Деду Морозу нужно немного тепла.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀