«Лили Марлен» и другие. Эстрада Третьего рейха

ГЛАВА 4. БЛЕСК И НИЩЕТА БЕРЛИНСКИХ КАБАРЕ

Несмотря на то что весь остальной мир рассматривал Берлин как столицу коричневой империи, откуда Германией (а затем и большей частью Европы) правил Гитлер, сами национал-социалисты относились к этому городу с большим подозрением. Нет никаких сомнений в том, что после 1930 года они получили в этом традиционном «красном» городе немалый успех на выборах. Но не стоило забывать, что отчаяние, усиливавшееся безработицей, существенно поляризовало берлинский электорат. На выборах в рейхстаг, которые проходили 14 сентября 1930 года, коммунисты получили здесь 27,3% голосов. Они ненамного обошли социал-демократов, которые в немецкой столице получили 27,2% голосов. Национал-социалисты, для которых выборы 1928 года в Берлине не принесли особого успеха, смогли все-таки прорваться на политическом ландшафте — в немецкой столице в 1930 году им свои голоса отдало около 15% избирателей. Но при этом центробежные силы продолжали растаскивать жителей Берлина в стороны. В этом не было ничего удивительного, ведь мировой экономический кризис только усиливался. На выборах в рейхстаг, которые состоялись 6 ноября 1932 года (то есть буквально накануне назначения Гитлера новым рейхсканцлером Германии), в Берлине национал-социалисты получили 26%, что было на 3% больше, чем получили социал-демократы (23%). Но при этом не стоило забывать, что именно эти выборы принесли первый крупный успех коммунистам — в целом по Германии за них было отдан 31% голосов. Для традиционно либеральных жителей Берлина ноябрьские выборы 1932 года могли показаться форменной катастрофой — почти 70% избирателей отдали свои голоса партиям, которые выступали (как справа, так и слева) против Веймарской республики. Но даже в этих условиях национал-социалистам было далеко до всеобъемлющей поддержки берлинцев — приблизительно половина из них голосовала за «красных» (коммунистов и социал-демократов). Таким образом, когда 30 января 1933 года Гитлера назначили новым рейхсканцлером Германии, он отдавал себе отчет в том, что ему предстояло править страной из города, который по сути своей являлся «вражеской территорией». Принимая во внимание традиционную левую политическую ориентацию многих жителей Берлина, чистка, проведенная национал-социалистами в столице, была самой беспощадной. После того как министром внутренних дел Пруссии был назначен «наци № 2» Герман Геринг, он привел на все ключевые полицейские посты верных ему национал-социалистов. Кроме этого он заявил, что СА (штурмовые отряды НСДАП) будут играть роль вспомогательной полиции. Это стало началом царства террора, когда штурмовики и эсэсовцы начали вымещать месть на своих левых противниках, с которыми до этого сражались не один год на улицах немецких городов. В срочном порядке были арестованы тысячи коммунистов, социал-демократов и профсоюзных деятелей, которых разместили в пятидесяти поспешно созданных тюрьмах и концентрационных лагерях, которые словно кольцом сжимали Берлин с разных сторон. Самыми печально известными из них были тюрьма «Колумбия-Хаус», организованная близ аэродрома Темпельхоф, и концентрационный лагерь Ораниенбург, располагавшийся к северу от города. Террор достиг своего апогея в июне 1933 года, когда около сотни коммунистов и социалистов были замучены до смерти штурмовиками и эсэсовцами. Эти события вошли в историю под названием «кровавой недели в Кёпенике».

Одновременно с использованием прямого насилия в отношении левых активистов национал-социалисты использовали юридические средства, чтобы нагнать ужас на представителей всех остальных партий, в первую очередь либералов, и евреев. После поджога Рейхстага, который произошел 27 февраля 1933 года, рейхспрезидент Германии Гинденбург, опираясь на § 48 Веймарской конституции, ввел в стране чрезвычайное положение. Официальная версия утверждала, что поджог немецкого парламента должен был использоваться коммунистами в качестве знака для начала «пролетарского восстания». Чрезвычайные полномочия, которые были предоставлены Гитлеру, позволяли ему ограничивать свободу слова, прессы и политических собраний. Но даже в этих условиях на выборах в рейхстаг, которые состоялись 5 марта 1933 года, национал-социалисты не смогли получить большинства голосов немецких избирателей. За них проголосовало всего лишь 44% избирателей. Впрочем, это не помешало самому Гитлеру получить диктаторские полномочия. На собрание немецкого парламента, который работал после пожара в здании оперного театра Кролл, штурмовики не пустили делегатов от социал-демократической партии. Принятые в марте законы фактически означали конец Веймарской республики. К лету 1933 года были запрещены все политические партии, распущены профсоюзы, под контроль взяты все газеты. Одновременно с этим началось проведение в жизнь радикальнейшей антисемитской политики. 1 апреля 1933 года был опубликован призыв бойкотировать все еврейские фирмы и магазины. Несколько дней спустя был принят закон, который запрещал евреям быть государственными служащими.

Все эти события не могли не иметь печальных последствий для культурной жизни Берлина. Не обошли они стороной и многочисленные кабаре, коими славилась в свое время немецкая столица. Еще во времена Веймарской республики кабаре, кроме развлекательных функций, нередко имели политический характер. Многие из деятелей кабаре принимали активное участие в антифашистской деятельности (знаменитая фраза из старой песенки — «антифашистские варьете»). В условиях повального преследования коммунистов и социалистов участники так называемых пропагандистских трупп, которые в свое время создавались при многих кабаре, оказались в серьезной опасности. В ноябре 1933 года оказался арестован Ганс Отто, один из предводителей «Союза немецких театральных деятелей», выступавший в качестве спонсора пропагандистских бригад. Другие левые деятели, связанные с кабаре, пострадали не меньше. В июле 1934 года в Ораниенбург был брошен Эрих Мюзам, нередко выступавший в берлинских кабаре и кафе. Его вина состояла в том, что в 1919 году он был одним из руководителей Советской Баварской республики.

Не стоило полагать, что нацистский террор ограничивался только представителями левых партий. В списке национал-социалистов было множество культурных деятелей Берлина, которые были известны своими либеральными и «буржуазными» взглядами. Некоторые из них в свою бытность даже не пытались скрывать того, что были идейными противниками Гитлера. Но при этом многие из них недооценивали угрозу, полагая фюрера НСДАП лишь «бесноватым позером».

Не стоило сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Йозеф Геббельс откровенно недолюбливал кабаре как тип увеселительного заведения. Уже в январе 1930 года он записал по поводу кабаре в своем дневнике: «Полностью еврейское предприятие. Частично невыносимое, частично слабое, хотя отчасти не лишенное остроумия. Естественно, все это мы закатаем в асфальт». Геббельс был хорошо знаком с культурой Берлина. На протяжении многих лет он был гауляйтером НСДАП в Берлине, где вел ожесточенную борьбу против «красных». Уже в годы так называемой «эпохи борьбы» он родил не лишенное оригинальности понятие — «литература городского асфальта». Это словосочетание весьма удачно характеризовало космополитическую и весьма критическую культуру Берлина конца 20‑х, начала 30‑х годов.

Геббельс с самого момента назначения его гауляйтером Берлина стремился «очистить» немецкую столицу, рассматривая ее в качестве «выгребной ямы декадентской, большевистской и еврейской культуры». Одним из актов «очищения» стало книгосожжение, когда 10 мая немецкие студенты по всей Германии швыряли в огромные костры тысячи книг неугодных нацистам авторов. Самое большое кострище было разведено перед зданием Берлинского университета. На этом «аутодафе» присутствовал сам Геббельс. Сопровождаясь почти ритуальными текстами, в которых проклинались упаднические ценности и превозносились националистические идеалы, на костер следовали книги Карла Маркса, Зигмунда Фрейда, Генриха Манна, Ярослава Гашека, Лиона Фейхтвангера. В костре оказались творения двух авторов, которые были неразрывно связаны с берлинскими кабаре. Под слова: «Против упада и морального разложения! За дисциплину и благопристойность в семье и государство!» в огонь были закинуты работы Эриха Костнера[8]. Под крики «Против наглости и высокомерия! За уважение и почтение к бессмертному немецкому народному духу!» были «кремированы» книги Курта Тухольски.

Эрих Кестнер и Курт Тухольски были едва ли не свидетелями этого позорного действия. Тухольски, пребывая в жуткой подавленности, эмигрировал в Швецию, где покончил с собой в 1935 году. Эрих Кестнер, в отличие от многих своих коллег, все-таки решился остаться в Германии. Впрочем, в отличие от многих деятелей кабаре, он был немцем, и ему не грозило преследование по «расовым параграфам». Между тем в 1933 году Германию покидают многочисленные евреи, связанные с кабаре: Курт Герон, Валеска Гердт, Пауль Грец, Фриц Грюнбаум, Аннемария Хазе, Фридрих Холлендер, Марго Лион, Вальтер Меринг, Пауль Морган, Рудольф Нельсон, Курт Робичек, Миша Шполянский и многие другие. Почти все оказавшиеся в изгнании так и не смогли найти себя. Лишь единицы смогли собраться и справиться со своим отчаянием. Но многие предпочитали добровольно уходить из жизни. 30 марта 1933 года в Люцерне покончил с собой Пауль Николаус — конферансье, известный своими острыми политическими шутками. В своей прощальной записке он написал: «На этот раз — это не шутка. Я лишаю себя жизни. Почему? Я не могу вернуться в Германию. Я мог работать только там, но я не хочу работать там в это время. И все-таки я люблю свою Родину. Но я не хочу и не могу жить в такие времена». А неделей ранее в Берлине покончил с собой Пауль Зиммель, известный своими карикатурами, которые он рисовал для «Берлинской иллюстрированной газеты». Как уже говорилось, в 1935 году в Швеции с собой покончил Курт Тухольски.

Не меньшие трудности ожидали актеров кабаре, которые все-таки рискнули остаться в Германии. Экономическая депрессия вынуждала закрываться многие кабаре без какого-либо политического давления на них. Новое национал-социалистическое законодательство заставило молчать почти всех недовольных национал-социалистами: левых, либералов, евреев. Исключение составил, пожалуй, только Эрвин Лавинский (Элоу), один из немногих евреев, которые пытались все-таки сохранить свое кабаре в условиях нарождавшейся национал-социалистической диктатуры. Когда летом 1933 года владельцы кабаре «Вильгельмсхалле» разорвали с ним контракт как с конферансье, он в октябре того же года задумал открыть собственное заведение. Как он писал позже в мемуарах: «Как следствие ничем не объяснимого оптимизма». В отличие от прошлого места работы, где он специализировался на юмористических программах, «Кюнстлершпиле Уландек» было более традиционным кабаре, в котором его создатель выступал и в роли конферансье, и в роли артиста разговорного жанра, и в роли ведущего шоу-программ.

Как ни странно, но даваемые представления получили вполне благоприятные отзывы во многих берлинских газетах. В одной из статей отмечалось, что Элоу «кусал, но строго без политических шуток». Причина, по которой он смог начать и более-менее успешно вести свое дело, крылась, скорее всего, в том, что Эрвин Лавинский был вынужден по политическим соображениям нанять на работу нескольких членов «Союза борьбы за немецкую культуру». Безработица среди актеров и ведущих шоу-программ была очень высокой. По состоянию на конец 1932 года она составляла почти 40%. В этих условиях многие сочувствовавшие нацистам актеры охотно подписывали трудовые договора, даже если они были вынуждены работать в процветающем «еврейском предприятии». Впрочем, процветание кабаре Элоу закончилось в апреле 1934 года. Именно тогда его увеселительное заведение было «ариизировано». «Ариизацией» назывался процесс конфискации предприятий у евреев в пользу государства, которое позже продавало их (нередко по весьма условным ценам) «истинным арийцам», то есть немцам. Кабаре Элоу перешло в руки Пауля Шнайдер-Дункера, который еще в 20‑е годы вместе с Рудольфом Нельсоном (евреем по национальности) основал под Берлином кабаре «Роланд». Впрочем, эти времена прошли, и теперь Шнайдер-Дункер предпочитал поддерживать национал-социалистический режим.

Одним из важнейших инструментов по «культурному контролю» над евреями, либералами и прочими неблагонадежными деятелями культуры стала основанная по инициативе Геббельса Имперская палата культуры. Мы рассказывали о ней в предыдущих главах. Напомним, что членами Имперской палаты культуры могли быть исключительно «благонадежные арийцы». Каждый из претендентов, который стремился попасть в состав палаты культуры, должен был заполнить специальную «расовую анкету». Непонятно, какими соображениями руководствовался Эрвин Лавинский, но он попытался стать членом Имперской палаты культуры, точнее говоря, входившей в ее состав Имперской палаты литературы. На его прошение поступил решительный отказ. В нем, в частности, говорилось следующее: «Учитывая огромную важность интеллектуального и культурного творчества для будущего развития немецкого народа, нет никакого сомнения в том, что известные личности должны подключиться к данному процессу. Но это должны быть немцы, которые являются таковыми не только по своему гражданству, но и расовому происхождению, то есть по крови. Только тем, кто через расу чувствует себя связанным со всем народом, позволено оказывать влияние на внутреннюю жизнь нации посредством перспективной культурной и интеллектуальной деятельности. Вы же в силу неарийского происхождения не способны к осознанию и выполнению подобных обязательств».

Будучи вытесненными из культурной жизни Германии, еврейские музыканты и исполнители были вынуждены ограничиваться исключительно еврейской публикой. По сути, единственной организацией, на помощь которой они могли рассчитывать, был «Союз культуры немецких евреев». Основанная в июле 1933 года эта организация была неким антиподом Имперской палаты культуры: в нем (в союзе) могли числиться только евреи, а все мероприятия, проводимые им, могли освещаться только еврейской прессой. Единственными «арийцами», которым официально разрешалось присутствовать на данных мероприятиях, были вездесущие агенты гестапо. Сразу же оговоримся, что большинство мероприятий, организованных «Союзом культуры немецких евреев», были театральные постановки и концерты классической музыки. Изредка по линии союза в Германию с гастролями приезжала Роза Валлети. Еще в 20‑е годы она создала кабаре «Мегаломания», но после прихода к власти нацистов она поспешно эмигрировала в Австрию. Впрочем, и эти гастроли были недолгими. В июле 1934 года ей был закрыт въезд в Германию.

К октябрю 1935 года в составе союза была создана специальная секция кабаре (секция малых искусств), которую возглавлял Макс Эрлих, весьма популярный в 20‑е годы актер-комик. Именно Эрлих стал одной из главных движущих сил «Союза культуры немецких евреев». Он устраивал многочисленные вечера, ставил мюзиклы, делал ревю. Их целью было развлечение оказавшихся в сложнейшем положении евреев. Как говорил в апреле 1937 года диктор «Еврейского радио»: «Он хотя бы на несколько часов спасал нас от забот и страхов». И именно этого от организаторов почти закрытых представлений ожидала публика. В сентябре 1938 года, когда силами союза была поставлена одна из самых мрачнейших пьес Генриха Ибсена «Привидения» («Призраки»), все еще издававшаяся в Германии ограниченным тиражом еврейская пресса весьма нелестно отозвалась о ней. В частности, говорилось: «Мы нуждаемся в утешении, нам нужна разрядка, избавление от напряженности». В то же самое время зрители постановок «Союза культуры немецких евреев» искали в них скрытый подтекст. Именно это сделал своей центральной темой Элоу, который в 1937 году создал «Туристов» — «кабаре еврейских авторов». На открытии нового заведения Элоу открыто заявил: «Время шуток прошло. Но хотим посвятить себя Вашей радости и хорошему настроению. Даже в серьезности можно черпать радость». На сцене своего кабаре Элоу показывал пародии, ставил юмористические сценки, исполнял песни и стихи.

После того как изгнание евреев из культурной жизни Германии стало набирать обороты, стало ясно, что кабаре рисковали исчезнуть как явление. Немцы не могли не заметить, что лишались любимого развлечения. В итоге все немцы, которые пытались реанимировать кабаре, были вынуждены идти на компромисс с властями. Одной из согласившихся на подобную сделку была Труда Хештерберг, которая была очень тесно связана со сценой времени Веймарской республики. Еще в 1921-1923 годах она выступала в качестве певицы в кабаре «Дикая сцена». Затем она была нередкой гостьей ревю Халлера. Она также участвовала в считавшейся сомнительной музыкальной постановке «Взлеты и падение города Махогонни» (музыка Курта Вайлля на стихи Бертольда Брехта). Но к концу 20‑х годов она сменила свои культурные воззрения и политические взгляды. После прихода Гитлера к власти Труда Хештерберг вступила в национал-социалистическую партию, одновременно присоединившись к «Союзу борьбы за немецкую культуру». Позже она поддерживала тесные связи с СС. Восторженное отношение к новому режиму не спасло эту женщину от целой череды неприятностей, которые ожидали ее в первые месяцы 1933 года. Весной того же года она играла главную роль в новой оперетте Оскара Штрауса, который много лет назад был композитором в кабаре «Пестрый театр» барона Эрнста фон Вольцогена. В Дрездене постановка прошла, что называется, на ура. Однако в Штутгарте она была запрещена национал-социалистическими властями. Ее посчитали «декадентской» и «безнравственной». Кроме этого, свою роль сыграло то обстоятельство, что музыка и либретто к ней были отчасти написаны евреями.

Озабоченная подобным положением дел, Труда Хештерберг написала письмо Гансу Хинкелю, в то время бывшему одним из руководителей «Союза борьбы за немецкую культуру». Приблизительно в то же самое время он был назначен референтом по вопросам театров в Прусском министерстве образования. Характеризуя себя как «жительницу Берлина, немку и христианку», Труда Хештерберг требовала: «Как женщина и актриса я не могу быть чуждой веяниям времени, но я никогда не занималась политикой. Я всегда инстинктивно полагала, что мое искусство является рупором идей сегодняшнего дня. Именно по этой причине я вступила в национал-социалистическую партию и стала членом "Союза борьбы за немецкую культуру"».

После этого шага, который был осознанным актом оппортунизма, Труда Хештерберг признавала, что осуждение оперетты Штрауса «возможно, было оправданным с расовой точки зрения». Но при этом она выражала надежду, что факт ее участия в данной постановке «не будет расценен властями как национальная неблагонадежность».

Хинкель незамедлительно ответил на это письмо, заверив актрису, что в будущем она не столкнется ни с какими трудностями из-за ее причастности к оперетте Оскара Штрауса. Впрочем, дальнейшие действия Труды Хештерберг показали, что она не совсем понимала суть «расовой политики национал-социализма». Так, например, она участвовала в гастролях, которые проходили в Австрии и Чехословакии. С точки зрения национал-социалистических властей в этом не было ничего «преступного», если не считать того факта, что они были организованы вовремя покинувшим Берлин (март 1933 года) Куртом Робичеком, который был в свою бытность владельцем ультрапопулярного в Берлине «Кабаре комиков». Именно после этих гастролей к Xинкелю стали поступать многочисленные обвинения в адрес актрисы. Так, например, в июле 1933 года некая Шарлотта Юнгманн, «член национал-социалистической партии», в своем письме утверждала, что на протяжении многих лет являлась горничной Труды Хештерберг. Кроме всего прочего, в этом письме, больше напоминавшем донос, говорилось, что «фрау Хештерберг не была лояльна национал-социалистическому государству». К сентябрю 1933 года репутация Труды в глазах Хинкеля и вовсе «испортилась». Он писал одному из своих друзей, что актриса «продолжала поддерживать связи с Генрихом Манном, даже когда его лишили германского гражданства». Более того, «она была не раз замечена в его компании во время марксистского периода». Кроме этого Труда Хештерберг позволяла себе исполнять номера в парижских кабаре, предварительно не согласовав эти действия с властями. На основании этих сведений Хинкель приходил к выводу: «Нет никаких гарантий того, что она действительно разделяет национал-социалистическое мировоззрение». В итоге актрисе было направлено письмо, в котором выражались сомнения относительно реальной трансформации ее политических взглядов: «Так как фрау Хештерберг, по Вашим собственным же словам, Вы являетесь очень известной персоной, то, возможно, что Вы не смогли изменить свое отношение к политике за столь короткий временной промежуток». В ответ Труда Хештерберг ответила длинным и пространным письмом. Она отрицала факт своих выступлений в парижских кабаре и заверяла, что уже давно является истовой националисткой. В качестве подтверждения этих слов она говорила о том, что в годы Первой мировой войны она «вела культурную пропаганду в Швейцарии и Скандинавии», что во время своего турне по Чехословакии она «всячески превозносила немецкое правительство». Кроме этого она добавляла, что она «разорвала договорные отношения с герром Робичеком, в результате чего понесла немалый материальный ущерб».

Но наибольшее беспокойство Труде Хештерберг доставили сюжеты о ее связях с Генрихом Манном. Она не отказывалась от того, что в 1928 году ее связывали с писателем тесные отношения, и он даже сделал ей «официальное предложение». При этом она акцентировала внимание на том, что отказалась от подобной возможности, так как не разделяла политических воззрений Генриха Манна. Она писала по этому поводу: «Я никогда не считала, что мои воззрения совпадают с взглядами герра Манна. В особенности меня всегда смущали его марксистские и подрывные идеи». Что касается ее собственных политических воззрений, то Труда Хештерберг описывала их очень путано: «Как актриса, я нередко была выше многих вещей, но всегда пыталась поддерживать мою Родину». Далее она повторяла уже некогда произнесенные слова: «Именно по этой причине я придерживаюсь национал-социалистического мировоззрения, а также являюсь активисткой организации содействия культурной работе СС». Как видим, национал-социалистическому режиму не было достаточно «внешней лояльности». После долгих разбирательств актрису было решено оставить в покое. Ей даже разрешили открыть в павильоне «Маскотте» на Беренштрассе собственное кабаре «Качели муз». Данное кабаре просуществовало недолго — в 1934 году оно было закрыто. Но это не помешало ему войти в историю немецкой культуры как место, в котором год с лишним выступала молодая актриса Ротраут Рихтер. Позже она снялась во множестве фильмов, в том числе «легендарной» пропагандистской киноленте Третьего рейха «Гитлерюнге Квекс».

Берлинские кабаре были немыслимы без ансамбля Вернера Финка и его заведения «Катакомбы». Забегая вперед, скажем, что труппа Финка пережила все годы национал-социалистической диктатуры. То, что ее не трогали, во многом было связано с ее национальным составом. Дело в том, что в группе Финка почти не было евреев. Это обстоятельство сыграло не последнюю роль при выборе названия кабаре. Когда «Катакомбы» открывались в октябре 1929 года, Финк заявил: «Две тысячи лет назад катакомбы являлись убежищем первых христиан. Сейчас они являются укрытием последних христиан». Эта шутка, имевшая откровенную антисемитскую направленность (она намекала на превалирование в индустрии развлечений евреев), была отнюдь не единственной остротой, отпущенной Финком в адрес «нехристиан». Как-то он заметил, что «если во время национал-социалистического парада пойдет дождь, то надо будет объявить охоту на местных евреев». Не стоит забывать, что Финк начал свою театральную карьеру с более чем сомнительных номеров. В 1928 году в кабаре «Невозможное», на генеральной репетиции, он представил пародию на игру еврейской театральной труппы. Неудивительно, что эта выходка привела к громогласным протестам присутствовавшей на выступлении еврейской публики. Но Финк не стеснялся этого обстоятельства — он гордился им. Эти и многие другие эпизоды вкупе с фактом, что он разорвал в 1930 году все отношения с коллегами, придерживавшимися левых взглядов, позволяли национал-социалистическим властям утверждать, что кабаре Финка не было частью «культурного большевизма». За все время существования Третьего рейха труппа Финка «избавилась» лишь от нескольких «неарийцев» — актрис Инги Барш и Доры Герзон, а также сценаристки Труды Кольман.

Собственно, в условиях процветавшего в Третьем рейхе расизма вряд ли можно было удивляться антисемитским выпадам Финка. Но было действительно удивительным, что он, никогда не симпатизировавший левым, нередко позволял себе выпады в сторону правых и консервативных деятелей. Так, например, в 1929 году он сделал пародию на движение «Перелетные птицы». Это молодежное движение, состоявшее в основном из представителей средних слоев, пропагандировало возврат к природе. Со временем оно приобрело ярко выраженные националистические и антисемитские черты. С определенной долей уверенности можно утверждать, что оно явилось провозвестником нынешнего «экофашизма». Как и большинство «критичных» номеров Финка, данная сценка была полна едких насмешек.

Уже после прихода к власти национал-социалистов Финк заявил, что не намерен отказываться от своего стиля и откроет представление в марте 1933 года с новых язвительных нападок. Когда занавес открылся и на сцену вышел Финк, его спросили: «Так что же нового в «Катакомбах»? В ответ он произнес: «Нового? Новое — то, что мы все еще здесь!». В последующие годы Финк позволял себе отпускать не самые острые шутки об условиях жизни в Германии. Собственно, это не так удивительно, как то, что представления в «Катакомбах» получали положительные отклики в прессе. Одна из подобных статей появилась даже на страницах «Народного обозревателя». В ней освещалось открытие нового сезона в «Катакомбах», которое состоялось в марте 1935 года. Автор писал, что «веселые и остроумные выступления создавали отличное настроение». Впрочем, никто не воспринимал Финка как серьезного актера. Даже автор статьи, напечатанной в официальном партийном органе НСДАП, считал его «самодовольным дуралеем». Однако подобные отзывы появлялись отнюдь не всегда. Некоторые статьи носили откровенно угрожающий характер. Так, например, в, «12-часовой газете» была напечатана заметка, в которой говорилось, что «Вернер Финк со своими намеками заходит слишком далеко». Католическая газета «Германия» была более сдержанной. «Этот Финк, конечно, небезопасен, но он никогда не был злонамеренным. Даже когда он затрагивает политику — а на эту тему он очень любит шутить, — то в нем говорят в первую очередь чувства. Это персонаж, который отпускает шутки не по причине злобного ликования, а в силу своей прирожденной жизнерадостности… Это тип конструктивной критики. Это конструктивный юмор! Именно под его руководством "Катакомбы" смогли выжить, и мы надеемся, что просуществуют еще очень долго».

Однако популярность кабаре «Катакомбы» у публики не всегда являлась положительным фактором. Именно по этой причине оно вызывало предельное недовольство, граничившее с тихой яростью, как у Йозефа Геббельса, так и у Рейнхарда Гейдриха. Неприятности у кабаре начались в декабре 1934 года, когда в гестапо поступил донос от «последовательного члена национал-социалистической партии». В доносе говорилось, что «во время выступлений в "Катакомбах", в котором всегда присутствует очень много евреев, высмеивались и критиковались меры, предпринимаемые имперским правительством». После этого в «Катакомбы» на одну из программ было заслано несколько агентов гестапо. На следующий день они сообщили в своих отчетах, что публика, сидевшая к кабаре, «на треть состояла из евреев», а из всех показанных номеров только один имел отношение к политике. Суть номера сводилась к следующему. Прием в кабинете у дантиста. Финк изображает нового пациента, который садится в стоматологическое кресло. Врач просит открыть рот. В ответ Финк: «Я же Вас совсем не знаю! Как же открывать рот при незнакомых людях?» («открыть рот» — сказать что-то лишнее, не подумав). Эта шутка, которая призывала людей «держать рот на замке», вряд ли могла бы стать причиной официального преследования. Но тем не менее агентов гестапо было решено направить на новое выступление. На этот раз Финку повезло меньше — за свои шутки он все-таки оказался в гестапо.

На допросах Финк упорно отрицал, что имел что-то против режима. Более того, он утверждал, что он сам и его кабаре поддерживали официальную политику Третьего рейха. По большому счету все обвинения в адрес Финка были косвенными, ведь он в своих номерах не говорил ничего конкретного, а использовал игру слов и намеки. Он продолжал настаивать на том, что инкриминируемые ему пародии высмеивали скупердяев и неплательщиков налогов. Все остальные артисты, которые были задействованы в сценках, утверждали абсолютно то же самое. В итоге Финк и прочие артисты могли утверждать, что их слова были извращены, а смысл их искажен, что их неправильно поняла аудитория.

Собственно, власть беспокоили не сами шутки Финка, а то, что они срывали бурные аплодисменты. А ведь на каждом из представлений было около двухсот человек. Некоторые из агентов гестапо пытались обвинить кабаре «Катакомбы» в том, что там собиралось слишком много евреев. Но эта затея фактически провалилась, так как показания агентов очень сильно разнились. Одни говорили, что в зале было около 3% евреев, другие — что 70%. Столь разительные отличия в оценках никак не могли сформировать единую картину «еврейскости» аудитории «Катакомб». Сам же Финк полагал, что в его кабаре посетители-евреи «в худшем случае» составляли не более четверти от общего числа. При этом он указывал на то, что завсегдатаями его заведения были национал-социалисты, в том числе высокопоставленные. И они аплодировали его номерам так же радостно, как и все остальные посетители. Кроме этого он указывал на то, что менеджер «Катакомб» Эрих Кунце вступил в НСДАП в 1932 году (членство в партии до прихода Гитлера к власти считалось весьма престижным), кроме этого членом НСДАП был один из трех учредителей «Катакомб». Мучительно пытаясь объяснить Геббельсу, почему такое большое количество национал-социалистов аплодировало «подрывной» концертной программе, Гейдрих шел на самые странные ухищрения. Так, например, он писал: «Каждый народный товарищ на полном серьезе полагает, что в развлекательных заведениях национал-социалистической Германии не может быть представлений, которые критикуют государство. Он верит в бдительность властей». Тем же самым объяснялось, почему немецкая пресса давала положительные отзывы о представлениях Финка. Согласно Гейдриху, совокупность данных факторов позволяла утверждать, что посетители «Катакомб», состоявшие в партии, отнюдь не изменили своему мировоззрению, так как считали комические и концертные номера вполне допустимой забавой.

Но, как показала практика, кабаре не всегда выигрывало от того, что один из его менеджеров был членом национал-социалистической партии. Одновременно с событиями, которые разворачивались вокруг «Катакомб», гестапо получило «сигнал» от «истинного национал-социалиста» Макса Эйснера. В доносе говорилось об «ужасных вещах, которые творились в кабаре "Тингель-Тангель"». Самым удивительным в данной ситуации было то, что Макс Эйснер был управляющим данного заведения. Кабаре «Тингель-Тангель» еще в 20‑е годы было создано Фридрихом Холлендером. После того как его создатель в срочном порядке покинул Германию, заведение на время приостановило работу. Оно снова начало давать представления в феврале 1935 года, когда творческое руководство кабаре перешло к актеру Гюнтеру Людерсу и актрисе Труде Кольман (той самой, которую за еврейское происхождение уволили из «Катакомб»). Агенты гестапо, по просьбе Эйснера посетившие представления в «Тингель-Тангеле», нашли, что они были еще более «отвратительными», нежели в «Катакомбах». В донесении Гейдриху агенты сообщали, что посетителями этого кабаре «были в основном евреи и гомосексуалисты». Кроме этого, по их мнению, на сцене «Тингель-Тангеля» ставились номера, которые «порочили национал-социалистическое государство». Зрителям очень часто демонстрировались аллегорические сцены, в которых весна сменяла зиму. Делалось предположение, что это были замаскированные надежды на скорейшее крушение национал-социалистического режима. Кроме этого со сцены исполнялась ироничная песенка, в которой говорилось о сорняках, которые повсеместно проросли в ухоженном саду. Для трактовки песни «Думай свободно» не требовалось даже особой фантазии — ее смысл был слишком очевиден. Два агента гестапо утверждали, что одна актриса, отдавая «немецкий салют» (вскинутая правая ладонь), после этого касалась пальцем лба (немецкий аналог нашего кручения пальцем у виска). Но больше всего их поразила сценка, в которой актеры играли в карты. Она была воспринята как «оскорбление фюрера». Дело в том, что по ходу сценки туз был объявлен скотиной. «Вне всякого сомнения, эти оскорбления были посланы в адрес фюрера».

10 мая 1935 гола национал-социалистические власти решили одним махом решить и проблему «Катакомб», и проблему «Тингель-Тангеля». Поводом для ареста артистов стала «информация». Макса Эйснера, что несколько наиболее рьяных штурмовиков, испытывавших к кабаре «Тингель-Тангель» отвращение, граничащее с яростью, готовились устроить нападение на артистов. В итоге Геббельс и Гейдрих решили, что от каждого кабаре должно быть, арестовано («в целях их же безопасности») по три человека. От «Катакомб» под арест попали Финк, Гизен и Траутшольд, от «Тингель-Тангеля» — Вальтер Лик, Вальтер Гросс и Экенхардт Арендт. Их тут же препроводили в тюрьму «Колумбия-Хаус», которая наводила ужас на всех жителей Берлина. Агенты гестапо были предельно вежливы с артистами, насколько вообще могут быть вежливыми агенты гестапо. Вскоре версия об их невиновности вновь сменилась обвинениями. Все заключенные как на подбор отрицали, что они имели что-то против национал-социалистического государства. Свои арест они считали недоразумением, которое было вызвано либо глупостью публики, которая не поняла смысла шуток, либо мнительностью полицейских агентов, которые выдавали желаемое за действительное. В надежде на помощь артисты «Тингель-Тангеля» обратились к Максу Эйснеру, но сделали себе только хуже. Эйснер на одном из допросов показал, что некоторые из членов труппы получали материалы от Эриха Кестнера, высказывали мнение, что этому таланту «затыкают рот». По истечении нескольких дней Геббельс принял решение. Экенхардта Арендта как австрийского подданного, к тому же состоявшего в национал-социалистической партии, выдворяли из страны. Впредь ему было запрещено выступать на германских сценах. Его место «занимал» Гюнтер Людерс. После этого актеров на шесть недель послали на исправительные работы в концентрационный лагерь Эстревеген, который располагался недалеко от германо-голландской границы.

Из шести недель лагерных работ артисты отбыли только половину. 1 июля 1935 года в ситуацию вмешался Герман Геринг, и они были освобождены. У этого решения тоже была своя предыстория. Ходатайствовать за арестованных артистов к Герингу направилась актриса Кете Дорш. В свою бытность она считалась едва ли не самой любимой исполнительницей Геринга, еще не облеченного властью и чинами. Геринг, который был не только министром-президентом Пруссии, но и покровителем берлинских театров, был рад отменить приказ Геббельса, которого считал одним из самых «назойливых конкурентов». Впрочем, освобождение не принесло артистам желаемой свободы творчества. Геббельс назло Герингу решил принять меры по линии Имперской палаты культуры. На целый год актерам было запрещено выходить на сцену. Оставшиеся на свободе работники «Тингель-Тангеля» и «Катакомб» предпочли переместиться в знаменитое когда-то на весь мир «Кабаре комиков» («Кадеко» — Kabarett der Komiker).

Со временем берлинские кабаре стали терять свою прошлую привлекательность. Дело тут было в попытке идеологизировать и политизировать их деятельность. Еще в мае 1933 года Геббельс, выступая перед театральными актерами и режиссерами-постановщиками, заявил, что «индивидуализм будет изжит», а его место займет народный коллективизм. В итоге по задумке национал-социалистических идеологов «новое немецкое» кабаре должно было высмеивать именно тех людей, которые пытались нарушить этот коллективизм. Но тот факт, что люди, пытавшиеся выйти за рамки системы, обычно оказывались в концентрационных лагерях, существенно снижал популярность «положительного» национал-социалистического кабаре. Зрители почти не находили ничего смешного в показанных им номерах.

Широкую огласку получил лишь один образец «положительного кабаре», который издавна протежировался «Союзом борьбы за немецкую культуру». В начале 1936 года оно давало представление в Берлине, а затем направлялось с гастролями по всей остальной Германии. Уже первая концертная программа дала ясно понять, что артисты сознательно дистанцировались от традиций прошлого, а потому пародировали и высмеивали стиль ранних кабаре, в которых исполнялись песни о проститутках и женщинах-вамп. Прочие пародии оказались нацеленными на «малохудожественные» (как казалось национал-социалистам) произведения литературы, кинофильмы и рекламные объявления. Что касается социальных сюжетов, то артисты предавали осмеянию любителей роскошной жизни, которые выбивались из гомогенного «народного сообщества». Едва ли подобные номера могли пользоваться популярностью, так как публика кабаре обычно и состояла из любителей жить на широкую ногу.

По сути, «положительное кабаре» могло существовать только в теории, на практике подобный тип увеселительных заведений столкнулся бы с множеством проблем. Критикуя отдельные моменты современной жизни (даже те, которые мешали развитию национал-социалистического «народного сообщества»), артисты рисковали быть неправильно понятыми, так как их любые шутки могли трактоваться как нападки на национал-социалистическое государство. При этом излишне подчеркнутая и льстивая поддержка нового режима могла оттолкнуть от кабаре публику. Не имея возможности решить данную проблему, Геббельс постановил, что на сцене кабаре не должно быть вообще никакой политики. 8 декабря 1937 года он издал указ, согласно которому театрам кабаре, варьете запрещалось ставить любые (даже положительные) сценки, которые бы касались политики, государства, религии, полиции и вермахта. Именно этот документ положил конец существовавшей на протяжении десятилетий в Германии традиции «политических кабаре». На следующий день Геббельс записал в своем дневнике: «Для меня это реальное облегчение».

Однако министр пропаганды слишком рано радовался. Осуществить на практике данный приказ было весьма затруднительным. Кроме этого, сами служащие министерства пропаганды стали делать исключения из правил. Чиновники министерства Геббельса не могли прийти к единому мнению, относились ли данные ограничения к кабаре «Освобожденная восьмерка», которое патронировалось Розенбергом и Национал-социалистической культурной общиной. В конце концов труппа «Освобожденной восьмерки» создавалась «исключительно как политическое кабаре с национал-социалистической ориентацией», чья программа была согласована во всех партийных инстанциях. Для многих артистов сразу же стало ясно, что если исключение было сделано для «Освобожденной восьмерки», то к приказу Геббельса о «деполитизации кабаре» можно было относиться не самым серьезным образом Все вернулось на круги своя. Геббельс раздраженно записал в своем дневнике: «Все наши чиновники столкнулись с проблемой классификации. Является ли шутка и намек политически позитивными или негативными? Проблема решения, в котором очень много субъективного». В конце концов «Освобожденной восьмерке» разрешили шутки на актуальные темы. Видя это, на те же самые темы, только более остро 3 и зло, стали шутить в других кабаре. О беспомощности Геббельса исправить что-либо в данной ситуации говорит хотя бы тот факт, что он после 8 декабря 1937 года еще дважды (!) (6 мая 1939 года и 11 декабря 1940) издавал приказы, которые запрещали политические шутки в кабаре. Если посмотреть на судьбу «Освобожденной восьмерки», то, несмотря на партийную и государственную поддержку этого «позитивного кабаре», его труппа оказалась распущенной в 1939 году. Главной причиной ликвидации творческого коллектива была бедность творческих идей и очень низкая популярность его у населения. Затея с созданием специфического национал-социалистического кабаре закончилась полным провалом.

Рассказ о легендарных Берлинских кабаре будет неполным, если хотя бы несколькими словами не упомянуть «Кабаре комиков» («Кадеко»). «Кадеко» было самым успешным берлинским кабаре как в годы Веймарской республики, когда им руководил Робичек, так и во времена Третьего рейха, когда кафе было «ариизировано», в результате чего оказалось в руках новых хозяев. С 1933 по начало 1938 года им руководил Ганс Шнидлер. После смерти этого владельца кабаре перешло в руки Вили Шеффера. Именно этот в прошлом ведущий шоу-программ смог собрать в своем увеселительном заведении лучших артистов. На сцене «Кадеко» нередко (уже после освобождения) выступал Вернер Финк и его труппа. Сам Шеффер начал свою творческую карьеру и достиг успеха в годы Веймарской республики, что, впрочем, не мешало ему поддерживать тесные связи с новыми властями. По большому счету Шеффер не был ни сторонником национал-сациолистов ни противником оных. На сцене он давал своим, артистам больше свободы, чем в других кабаре. Чтобы как-то оправдать политические шутки, которые формально были запрещены, в октябре 1938 года (к выходу новой программы) Вили Шеффер написал большую статью, которая называлась «Жгучий политический вопрос, или Еще раз о политической шутке». В этой статье Шеффер утверждал, что политические шутки были проявлением национальной силы и уверенности. «Чем более уверенно себя чувствует рейх, тем менее его можно поколебать какой-то политической шуткой. Это же прописная истина. Если кто-то находит политическую шутку "недопустимой", то он просто-напросто не уверен в крепости нашего рейха». Шеффер не пытался делать политический юмор «национал-социалистическим», а, напротив, стремился направить его против тех, кто считал политические шутки «подрывным явлением».

Но ни усилия Шеффера, ни его аргументы не смогли защитить некоторых артистов «Кадеко» от гнева Йозефа Геббельса. И в очередной раз нарушителем спокойствия стал Вернер Финк. Принимая во внимание свой прошлый не самый веселый опыт с пребыванием в концентрационном лагере, Финк стал оттачивать свои шутки до совершенства. Игра слов была настолько тонкой и совершенной, что юмористу было сложно что-либо инкриминировать. Кроме этого министра пропаганды раздражало трио «Руландс» (Гельмут Бут, Манфред Длуги и Вильгельм Майсснер). Собственно, поводом для раздраженности Геббельса стала шутливая песенка, исполненная этим трио в 1938 году. Она была посвященной реконструкции Берлина, которую под контролем Гитлера должен было проводить архитектор Альберт Шпеер. В песенке, в частности, были слова о том, что «еще недавно Берлин был уродливым городом, а теперь красивыми в нем станут даже канавы». Окончательно Геббельс вышел из себя, когда по радио передали песню «Руландс», которая оказалась посвященной событиям «хрустальной ночи» — общегерманского еврейского погрома, который произошел в ноябре 1938 года. Несмотря на то что песенка должна быть образцом наихудшей антисемитской пропаганды, Геббельс оказался очень недоволен её двусмысленностью. Над «Кадеко» стали сгущаться тучи. 1 февраля 1939 года Геббельс записал в своем дневнике: «Вел длинное сражение по Кабаре Комиков. Отвесил пинок Шефферу. В ответ он жалобно несет какую-то ерунду. Политические шутки будут искоренены. Эта карта бита». Два дня спустя после того, как была сделана эта запись, немецкие газеты сообщили о том, что Финк, трио «Руландс» и конферансье Петер Захзе были исключены из состава Имперской палаты культуры. А это означало, что они более не могли выступать ни на одной сцене рейха. На следующий день Геббельс опубликовал статью, которая называлась «Есть ли у нас еще собственно юмор?». Её название, за исключением слова «еще», повторяло название серии статей («Есть ли у нас собственно юмор?»), которые публиковались в «Берлинской ежедневной газете». К слову, одна из этих статей была написана Вернером Финком. Давая ответ на свой вопрос, Геббельс утверждал: «В Европе нет страны более радостной, чем Германия». Но при этом он делал оговорку, что это было в основном результатом деятельности национал-социалистической организации «Силы через радость». Далее министр пропаганды утверждал, что он всегда лояльно относился к политическим шуткам, но даже его «либерализм» имел границы. «Священные идеалы национал-социализма не могут являться поводом для насмешек», — отрезал министр пропаганды. И продолжал: «Политический юмор — остаток либерализма. При прошлой политической системе у него было в изобилии поводов для насмешек. Но мы (национал-социалисты) слишком опытны, чтобы позволить продолжать юмору двигаться прежним курсом». После публикации этой статьи Геббельс записал в дневнике: «Моя статья против политических шутников вкупе с моим декретом произвели эффект разорвавшейся бомбы. Теперь интеллектуальные трусы дрожат от страха». Нападки министра пропаганды положили конец карьере Вернера Финка, сделав его неким символом Сопротивления нацистскому режиму (хотя он сам даже после войны отрицал какую-либо причастность к антифашистским кругам). Хотя его труппа продолжала выступать на подмостках различных кабаре фактически до самого конца Второй мировой войны.