Леди, лёд и пули

Глава 4

В патрульной машине, которая стояла у тротуара, сидели двое полицейских. Они наблюдали за дракой — казалось очевидным, что святой отец берет верх над противником. Вылезать из машины не хотелось: во-первых — холодно, во-вторых — священник, как казалось, должен был победить. Ну и вообще им нравилось, как тот отделывает своего противника — «латиноса».

Здесь, на 87-м участке, иногда непросто было отличить «латиноса» (то есть «испано-язычного», как следовало писать в официальном отчете) от белого, потому что в жилах многих белых часто текло много испанской крови. Насколько патрульные знали, священник был также «латиносом», но кожа его была очень белой, и он был крупнее прочих латиноамериканцев. Двое патрульных удобно сидели в теплой машине и обсуждали, какой рост у священника: шесть футов три дюйма или четыре дюйма? Сколько он весит: двести сорок фунтов или меньше? Непонятно, к какой церкви он принадлежит. Ни в одной из церквей в округе священники так не одеваются… Может быть, он приехал из Калифорнии? Они одеваются так в Калифорнии — разве нет? — на своих церемониях в Напа Вэлей. Священник носил коричневую шерстяную рясу, а голова его на макушке была выбрита, как у монаха, — круглая лысина блестела. Один из патрульных в машине спросил у другого: как называется эта коричневая штука на священнике, ну, эта, которая похожа на платье? Другой патрульный ответил, что эта штука называется рясой, дурачина, и тогда первый патрульный сказал: ну конечно же! Они оба были новички — работали в 87-м участке всего две недели. Потому-то они и не знали, что священник вовсе не был ни священником, ни монахом, хотя в участке он был известен под именем «брата Антония».

По всей видимости, брат Антоний вознамерился избить противника до полусмерти. А противник его был мелким бильярдным шулером, пуэрториканцем, который решил обчистить его карманы. Брат Антоний выволок негодяя из бильярдной, взял его за шкирку и швырнул на кирпичную стену соседнего жилого дома, ну, просто чтобы оглушить его для начала. Потом он взял кий и шарахнул негодяю по коленным чашечкам, но сломал он при этом не чашечки, а кий. Тогда он пустил в ход свои тяжелые кулаки и работал ими без устали, выбивая все чувства из жертвы. Патрульные наблюдали с удовольствием. Брат Антоний был весьма тучным человеком, но в тюрьме он много тренировался с гантелями, и теперь жира в теле не осталось. Бывало, он просил, чтобы его ударили в живот изо всех сил, и радостно смеялся, когда ему говорили, какой он сильный и могучий. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под рясой он не носил ничего. Бывало, он чуть приподнимал нижний край рясы и показывал голые ноги в сандалиях местным путанам. «Видите? — говорил он. — Больше под рясой ничего нет».

Путаны принимались охать и ахать и тянулись к рясе, чтобы приподнять ее и удостовериться в правдивости его слов. Но тут брат Антоний, посмеиваясь и пританцовывая, удалялся с грациозностью, необычной для такого тучного человека.

Зимой вместо сандалий он носил высокие армейские ботинки. И сейчас этими ботинками он втаптывал бильярдного шулера-пуэрториканца в обледенелый тротуар. Сидя в патрульной машине, двое полицейских рассуждали, не следует ли выйти и прекратить избиение, пока священник не размазал мозги шулера по льду. Им не пришлось принимать никакого решения — по радио пришел вызов «1010», и они тотчас ответили: «Выезжаем». Они отъехали от бордюра в ту минуту, когда брат Антоний наклонился над бесчувственным мошенником и извлек бумажник из его кармана. Только десять долларов принадлежали по праву брату Антонию, но он решил, что заслужил все содержимое бумажника — из-за тех неприятностей, которые тот ему причинил. Брат Антоний вынимал деньги из бумажника, когда из-за угла вышла Эмма.

Эмму все знали под прозвищем Толстуха. Все старались держаться от нее подальше, потому что у нее был вспыльчивый нрав и не только — еще у нее была острая бритва. Бритву она носила в сумке через левое плечо — чтобы было легко достать правой рукой, одним движением открыть ее и отсечь парню ухо или порезать лицо. Если ей нужны были деньги, она могла одним взмахом руки перерезать горло. Поэтому при ее появлении толпа сразу стала редеть. С другой стороны, толпа, возможно, стала редеть, потому что представление закончилось. Кому охота в холодный день стоять на одном месте и ничего не делать? Особенно здесь, где всегда холоднее, чем в любом другом квартале города.

— Привет, милый, — сказала Толстуха.

— Привет, Эмма, — ответил брат Антоний, все еще склонившись над бесчувственным шулером. Да, он отделал его весьма прилично. Тоненькая струйка крови начинала замерзать на льду под головой негодяя. Лицо его посинело. Брат Антоний бросил пустой бумажник через плечо, выпрямился в полный рост и запихал пятьсот долларов с небольшим в передний карман рясы. Он зашагал, и Эмма пошла за ним следом.

Эмме было тридцать два или тридцать три года — на шесть-семь лет больше, чем брату. Антонию. Ее полное имя было Эмма Форбс — так ее звали, когда она еще была замужем за чернокожим Джимми Форбсом. Последний погиб в перестрелке при попытке ограбления банка: он был одним из грабителей. Человек, застреливший мужа Эммы, был охранником банка, которому в ту пору как раз исполнилось шестьдесят три года. А раньше он работал в полиции патрульным в 28-м участке в деловой части города. Он не дожил до шестидесяти четырех. Спустя месяц после похорон мужа, в один прекрасный апрельский вечер, когда наливаются бутоны весенних цветов, Эмма разыскала его и рассекла ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто отбирал у нее или у ее любимых нечто нужное или необходимое.

«Опера не кончится, пока Толстуха не споет», — частенько приговаривала Эмма, подкрепляя этой присказкой свои бесовские выходки. Никто не знал, что возникло раньше — это выражение или прозвище. Если рост женщины пять футов шесть дюймов и вес сто семьдесят фунтов, то естественно — особенно у нас, где уличные клички столь же распространены, как и обычные имена, — что рано или поздно такую женщину станут называть Толстухой, не вникая в ее присказку.

Брат Антоний был одним из немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Голдберг» — это имя не следует путать с именем анархистки Эммы Голдман, которая жила задолго до рождения Эммы Голдберг. Брат Антоний был также одним из немногих, кто звал ее просто Эммой, а остальные предпочитали называть ее или Мадам, не смея употреблять прозвище в ее присутствии, или вообще никак. Конечно, они при этом опасались, что Эмма может обидеться и внезапно выхватить бритву из сумочки. Брат Антоний был единственным человеком в этих местах, а может быть, и во всем мире, кто считал, что Эмма Голдберг Форбс по прозвищу Толстуха — исключительно красивая женщина и к тому же весьма сексапильная.

«О вкусах не спорят», — сказал однажды брату Антонию его бывший знакомый — сразу после того, как брат Антоний признался, что Эмма, по его мнению, весьма аппетитна. Едва старый знакомый успел вымолвить свои бездумные слова, как брат Антоний стащил его с табурета и швырнул в зеркало через стойку бара, за которой они сидели. Брат Антоний не любил тех, кто пытался принизить его чувство к Эмме. Брат Антоний смотрел на нее совсем иначе — вовсе не так, как другие люди. Окружающие видели в ней крепкую приземистую «химическую» блондинку в пальто из черной материи, в черных хлопчатобумажных чулках, в синих ботинках на толстой резиновой подошве. Окружающие видели, что она носит через плечо черную сумку, а в сумке — бритву с костяной ручкой. Брат Антоний, несмотря на свой жизненный опыт, видел природные светлые кудри, окаймлявшие лицо Мадонны с прекрасными голубыми глазами, брат Антоний видел груди, как арбузы, и зад, как у лошади пивовара; брат Антоний видел толстые белые бедра и нескончаемую плоть; брат Антоний видел застенчивую, робкую, уязвимую, милую малышку, которую надо утешать и ласкать, потому что на нее безжалостно, как ураган, набрасывается враждебное общество.

Брат Антоний возбудился, когда сейчас просто шел рядом с ней. Однако не исключено, что это возбуждение происходило от глубокого удовлетворения, которое он испытывал, избив до полусмерти бильярдного шулера. Не всегда легко отделить одно чувство от другого — особенно когда на улице так холодно. Он взял Эмму под локоток и повел ее по авеню Масонов к бару в середине трех особенно грязных и убогих кварталов. Было время, когда «Улица» (как теперь называли этот отрезок) носила название «Бабьей дыры» с легкой руки ирландских иммигрантов, а позднее была прозвана черными «Лисьей тропой». С притоком пуэрториканцев улица поменяла язык, но не основную статью дохода. Пуэрториканцы называли ее «Ля Виа де Путас». Полицейские прежде называли ее «улицей проституток» — до того как вошло в моду слово «путаны». Теперь они называли ее «Спутанным небом». В общем, дело не в том, на каком языке сказать, а в том, чтобы выбрать и заплатить.

Не в самом далеком прошлом дамы, которые были хозяйками заведений, называли себя «мама такая» или «мама сякая». В ту пору «У мамы Терезы» было самым известным заведением на улице, «У мамы Кармен» — самым грязным, «У мамы Люс» подвергалось частым налетам полиции из-за той несколько экзотической любви, что дарилась за осыпающимся кирпичным фасадом. Но те далекие дни позади. Публичный дом как таковой — это явление минувших дней. Сегодня путаны работают в массажных кабинетах и барах вдоль улицы и демонстрируют свою сноровку в гостиницах, на которых мерцают неоновые вывески. Бар, что выбрал брат Антоний, был излюбленным местечком путан и назывался «У Сэнди». Но в два часа дня большинство местных тружениц отсыпались после пятницы. За стойкой сидела единственная черная девушка в светлом парике.

— Привет, брат Антоний, — сказала она. — Здравствуйте, мадам.

— Dominus vobiscum[2], — сказал брат Антоний, рассекая воздух сверху вниз ребром ладони правой руки и затем проводя рукой горизонтальную линию, рисуя невидимый крест. Он не знал, что означают латинские слова. Но он только знал, что они помогают выстраивать тот образ, который он создавал.

«Все вещи на свете суть образы, — любил он говорить Эмме. Слова округло скатывались с его уст, а голос был глубокий и звучный. — Все на свете — иллюзия».

— Что будете пить? — спросил бармен.

— Немного красного вина, пожалуйста, — сказал брат Антоний. — А ты, Эмма?

— Джин со льдом, — сказала Эмма.

— А что пожелает другая дама? — спросил брат Антоний, указывая на черную пугану со светлыми волосами. Он был при деньгах. Встреча с бильярдным шулером принесла ему прибыль в пятьсот долларов. Он попросил у бармена мелочь, пошел к музыкальному автомату и выбрал пластинку с набором мелодий рок-н-ролла. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил те группы, игравшие рок-н-ролл, в которых музыканты переодевались перед выходом на сцену, чтобы при случайной встрече на улице их было не узнать. Черная проститутка заказала бармену порцию виски с содовой. Когда брат Антоний проходил мимо нее к своему табурету на другом конце бара, она сказала:

— Спасибо, брат Антоний.

Бармен, он же Сэнди — владелец заведения, не слишком обрадовался брату Антонию. Ему не нравилось, что всякий раз, как брат Антоний слышал неловкое замечание, он возмущался до такой степени, что Сэнди вынужден был после этого заказывать новые зеркала. По счастью, сегодня в баре никого не было, за исключением брата Антония, его жирной шлюхи да еще — на другом конце стойки — крашеной негритянки, которой брат Антоний заказал выпивку. Так что, глядишь, до вечера обойдется без мордобития. Сэнди очень надеялся на лучшее. Сегодня была суббота. Но — хотел того Сэнди или нет — вечер готовил ему массу неприятностей.

В этих местах и прежде всего на этой улице субботний вечер никогда не был «самым одиноким вечером недели», как поется в песне. В этих местах и прежде всего на этой улице никто не страдал от одиночества, когда в кармане была зарплата за трудовую неделю. Сегодня к десяти вечера в этом баре соберется столько проституток, сколько крыс на пустыре по соседству. Здесь будут черные, белые, блондинки, брюнетки, рыжие и даже с розовыми волосами или с шевелюрой цвета лаванды. Они приходили по две, «каждой твари по паре», словно желая занять свое место в ковчеге, как представители всех видов жизни, одни — с кукольными личиками, готовые исполнить «французский поцелуй» за двадцать долларов, другие — худощавые кобылы, считавшие, что должны работать в деловом центре за плату в сто долларов за час. Только когда бар заполнится, здесь станет уютно, по-семейному. Они приходили по две, и их приветствовал Сэнди. Он понимал, что мужчины за стойкой явились сюда не ради ассортимента спиртного, а ради ассортимента плоти. И он также старался урвать свой кусок от каждой из «ночных бабочек», которым разрешалось здесь появляться, — компенсацию, как он выражался, за то, что ему приходилось отстегивать полицейским и их сержанту. В целом дела у Сэнди шли хорошо, если не говорить о неприятностях в воскресные дни. Он боялся субботы и воскресенья, хотя выручка за воскресные дни позволяла держать бар открытым в будни.

— Угощение за счет бара, — сказал он брату Антонию, надеясь, что взятка поможет избавиться от него к вечеру. Но вдруг ему пришло в голову, что брату Антонию может понравиться такая гостеприимность и, глядишь, он вернется сюда снова.

— Я могу за себя заплатить, — сказал брат Антоний, извлекая пачку купюр из переднего кармана рясы. Он отделил десятку и положил на стойку.

— Все равно… — начал было Сэнди, но брат Антоний молча осенил его крестным знамением. Незачем спорить с посланником Бога, решил Сэнди. Он взял десятку, пробил чек и положил мелочь на стойку перед братом Антонием. С другого конца стойки черная путана в светлом парике с кудряшками подняла бокал и сказала:

— Твое здоровье, брат Антоний!

— Dominus vobiscum! — произнес брат Антоний, поднимая свой бокал.

Эмма положила жирную руку ему на колено.

— Еще что-нибудь ты слышал? — прошептала она.

— Нет, — сказал он, покачав головой. — А ты?

— Только то, что у него была одна тысяча сто долларов в бумажнике, когда это случилось.

— Одна тысяча сто долларов! — прошептал брат Антоний.

— А также, что стреляли из пистолета тридцать восьмого калибра.

— Кто тебе сказал?

— Я слышала, как говорили об этом полицейские за обедом.

— Тридцать восьмого калибра… — произнес брат Антоний. — Одна тысяча сто долларов…

— Вот о такой «капусте» я говорю, — сказала Эмма. — О «капусте», которую дает кокаин, любимый.

Брат Антоний осторожно огляделся, желая убедиться, что ни бармен, ни негритянка не подслушивают. Бармен наклонился над стойкой и погрузился в интимную беседу с путаной. Его пальцы шарили по ее платью, гладили грудь. Брат Антоний улыбнулся.

— В результате смерти этого поросенка образовалась пустота, — сказала Эмма.

— Естественно, — сказал брат Антоний.

— В ночной пустоте уплывают клиенты. — Эмма посмотрела на него.

— Естественно, — снова сказал брат Антоний.

— Было бы неплохо заполнить эту пустоту. Унаследовать ремесло, так сказать. Выяснить, кого обслуживал тот человек, стать их кондитером и кондитершей.

— Не всем это может прийтись по вкусу, — засомневался брат Антоний.

— Я не согласна. По-моему, сморчка замочили не из-за его ремесла. Нет, любимый, я решительно не согласна с тобой.

— Тогда за что же?

— Да был ли он убит? Ты выслушаешь мою ученую догадку?

— Сделай одолжение, — сказал брат Антоний.

— Он был глупым человечком и оказался скуповат с одним из клиентов. Вот такая догадка, брат. Но, любимый, когда мы с тобой начнем продавать сладкую пудру, мы себя будем вести по-другому. Мы будем сладкими со всеми. Мы будем мистер и миссис Сладость.

— А как мы раздобудем сладкую пудру для продажи? — спросил брат Антоний.

— Давай начинать с начала. — Эмма погладила его по руке. — Вначале, найдем клиентов, а потом найдем сладости.

— А много ли у него было клиентов, по-твоему? — спросил брат Антоний.

— Сотни, — улыбнулась Эмма. — Возможно, тысячи. Мы разбогатеем, любимый. Мы будем ежедневно благодарить Бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.

— Dominus vobiscum! — сказал брат Антоний и начертил в воздухе крест.

Тимоти Мур явился в следственный отдел буквально через десять минут после того, как личные вещи Салли Андерсон были привезены патрульным из Мидтаун-Ист. В сопроводительной записке от детектива Левина говорилось, что он беседовал с поклонником девушки и тот должен прийти к ним. И вот он пришел — стоит за деревянной перегородкой и обращается к Дженеро.

— Я не занимаюсь этим делом, — отвечает Дженеро.

— Проходите сюда, сэр, — сказал Мейер. Мур кивнул, нашел защелку с внутренней стороны перегородки, открыл и прошел в комнату. Это был высокого роста угловатый молодой человек с пшеничными волосами и темно-карими глазами. Плащ на нем казался слишком легким для такой погоды, зато на шее у него был длинный полосатый шарф, а на ногах — высокие ботинки на толстой подошве.

— Детектив Карелла? — произнес он, пожимая протянутую руку.

— Я детектив Мейер. А это детектив Карелла.

— Здравствуйте, — сказал Карелла, вставая из-за стола и протягивая руку. Мур был лишь немного выше: их глаза оказались почти на одном уровне.

— Детектив Левин из Мидтаун-Ист…

— Да, сэр.

— Сказал мне, что дело передали вам.

— Так, — подтвердил Карелла.

— Я пошел к ним сразу, как узнал про Салли.

— Когда это было?

— Утром. Я узнал об этом утром.

— Присядьте. Кофе не желаете?

— Нет, спасибо. Я отправился туда около десяти часов, сразу, как услышал новости по радио.

— Где вы находились, мистер Мур?

— В своей квартире.

— И где это?

— На улице Челси-плейс. В деловой части города, рядом с университетом Рэмси.

— Вы учитесь там на медицинском факультете?

— Да. — Казалось, Мур был удивлен, что они уже знали об этом. — Я снова заходил туда…

— Куда?

— В Мидтаун-Ист. И мистер Левин сказал мне, что дело передали вам. Так что я решил пойти к вам, просто выяснить, не могу ли быть полезен.

— Мы благодарны вам, — сказал Карелла.

— Вы давно знакомы с мисс Андерсон? — спросил Мейер.

— С июля. Мы познакомились вскоре после того, как у меня умер отец.

— При каких обстоятельствах вы познакомились?

— На вечеринке, которую я давал. Она… в ту минуту, когда я ее увидел… — Он посмотрел на свои руки. Пальцы его были длинные и тонкие, ногти чистые, как у хирурга. — Она была… очень красива. Она привлекла меня с первого взгляда.

— И вы стали встречаться…

— Да…

— В июле.

— Да. Она только что получила роль в «Жирной заднице».

— Но вместе вы не жили, — спросил Мейер. — Или жили?

— Неофициально. То есть мы не жили в одной квартире, — сказал Мур. — Но мы встречались практически каждый вечер. Мне кажется… — Он покачал головой. Детективы ждали. — Мне кажется, что если бы я был с ней вчера вечером… — Он снова покачал головой. — Обыкновенно я встречал ее после спектакля. А вчера… — Он снова покачал головой. Детективы ждали. Он молчал.

— Вчера вечером… — подсказал Карелла.

— Глупо подчас складывается жизнь, — сказал Мур. — Я получал отметки все хуже и хуже. Слишком много вечеринок. И тогда на Новый год я принял решение, что хотя бы один вечер в выходные буду посвящать занятиям. В пятницу, субботу или в воскресенье. На этой неделе это была пятница.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать… Послушайте, я не знаю, кто убийца. Но, по-моему, это был какой-то сумасшедший, который столкнулся с ней случайно. Наткнулся на нее и убил, верно? Случайная жертва.

— Не исключено, — сказал Карелла.

— Итак, я хочу сказать: если бы это произошло на прошлой неделе, я бы встретил ее в пятницу вечером. Потому что на прошлой неделе я занимался дома воскресным вечером. Я помню, что она звала меня пойти с ней на вечеринку в воскресенье, а я сказал: «Нет, мне надо заниматься». Или, если взять неделю ранее, тогда я выбрал для занятий субботу. Короче говоря, почему на этой неделе выпало именно на пятницу? Ведь я мог бы встретить ее вчера у театра и тогда бы ничего не случилось?

— Мистер Мур, — сказал Мейер, — в том случае, если это не был псих…

— Скорее всего это был псих. — Мур пристукнул кулаком по колену.

— Ну хорошо, — вздохнул Мейер и взглянул на Кареллу, желая, чтобы тот сделал ему знак, следует ли рассказывать об убийстве Пако Лопеса. Но на лице Кареллы прочесть ничего было нельзя. Это означало, что рассказывать не надо. — Но мы должны изучить любую возможность. Поэтому вам может показаться, что наши вопросы не относятся к делу. Приходится тем не менее задавать их.

— Понимаю, — сказал Мур.

— Как человек, самый близкий к мисс Андерсон…

— Ну, знаете, мать ее жива, — сказал Мур.

— Она живет в нашем городе?

— Нет, в Сан-Франциско.

— У мисс Андерсон были братья или сестры?

— Нет.

— Тогда в основном…

— Да, я полагаю, вы справедливо назвали меня самым близким…

— Вы, вероятно, говорили друг с другом о чем-то откровенно?

— Да.

— Она никогда не рассказывала вам об угрозах по телефону или в письмах?

— Нет.

— Не говорила, что кто-то следит за ней?

— Нет.

— Не говорила, что кто-то прячется в здании?

— Нет.

— Она не должна была деньги кому-нибудь?

— Нет.

— А ей никто не должен был деньги?

— Не знаю.

— Она имела отношение к наркотикам?

— Нет.

— Имела отношение к любой другой противозаконной деятельности?

— Нет.

— Она не получала подарков от незнакомых людей в последнее время? — спросил Карелла.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— В театре, — сказал Карелла. — Цветы… сладости? От неизвестных почитателей?

— Она никогда не упоминала об этом.

— С ней никогда не случалось ничего у двери, которая ведет на сцену?

— А что там могло случаться?

— Не поджидал ли ее там кто-нибудь, не пытался ли заговорить, прикоснуться…

— Вы имеете в виду охотников за автографами?

— Ну, любого, кто может стать слишком агрессивным.

— Нет.

— Или кого она отвергла…

— Нет.

— Ничего такого, что вы видели или о чем она позднее рассказывала вам?

— Ничего.

— Мистер Мур, — сказал Карелла, — мы просмотрели ежедневник мисс Андерсон и распечатали ее распорядок на все дни этого месяца. Мы только что получили ее телефонную или адресную записную книжку из Мидтаун-Ист и собираемся сверить ее с фамилиями в календаре. Но вы нам очень поможете, если определите…

— С удовольствием, — согласился Мур.

Карелла открыл верхний ящик стола и вынул несколько фотокопий машинописных страниц, на которые Мисколо перепечатал записи в календаре. Одну копию он дал Муру, другую — Мейеру.

Понедельник, 1 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. Ленч, Херби… Дженелли.

16.00. Каплан. 18.00. Бакалея. 19.30. Театр.

— Каплан — ее психиатр, — сказал Мур. — Он ходила к нему каждый понедельник, четверг и пятницу в 16 часов.

— А какое имя носит психиатр?

— По-моему, Морис.

— Не знаете, где его приемная?

— Знаю, на улице Джефферсон. Я однажды встретил ее там.

— А кто этот Херби, с которым у нее был назначен ленч?

— Херб Готлиб, ее агент.

— А где его офис?

— Где-то в Мидтауне. Неподалеку от театра.

Вторник, 2 февраля. 10.00. Танцы. 14.00. Прослушивание… Театр «Звездный».

16.30. Позвонить Матушке М. 19.30. Театр.

— Это когда она должна быть в театре, — сказал Мур. — Занавес поднимают в восемь каждый вечер, а в два — дневные спектакли. Полчаса — это тринадцать тридцать для дневных и девятнадцать тридцать для вечерних спектаклей. Это означает, что труппа прибывает в театр за полчаса до поднятия занавеса.

— А что означает это прослушивание в два часа? — спросил Карелла. — Они занимаются прослушиванием для других ролей, когда уже работают в популярном шоу?

— Конечно, постоянно, — сказал Мур.

— Здесь запланировано два звонка в неделю Матушке М., — сказал Мейер. — Это ее мать в Сан-Франциско?

— Нет, — ответил Мур. — Это моя мать. В Майами.

— Она звонила вашей матери дважды в неделю?

— Каждую неделю. Салли не очень ладила со своей матерью. Она рано ушла из дома, отправилась в Лондон учиться балету. В дальнейшем их отношения с матерью так и не наладились.

— Так что ваша мама была своего рода… «заменителем», а?

— Ну, можно так выразиться.

— Матушка М. Это означает…

— Матушка Мур, именно так.

— И так она ее называла, да?

— Да. Мы, бывало, шутили по этому поводу. От этого обращения моя мама становилась похожа на попадью или монашенку, что ли… — Он помолчал. — Кто-нибудь связался с миссис Андерсон? Мне кажется, ее надо известить.

— Вы не знаете, как ее имя? — спросил Карелла.

— Знаю. Ее зовут Филлис. Ее телефон должен быть в записной книжке Салли. Вы сказали, что мистер Левин послал вам…

— Да, она у нас здесь вместе с другими личными вещами Салли, с которыми лабораторные анализы уже проведены.

— А что ищут в лаборатории?

— Кто знает, что они ищут? — воскликнул Карелла и улыбнулся. Он-то отлично знал, что ищут в лаборатории. Ищут малейший след, который укажет на убийцу или прольет свет на жертву. На убийцу, который по-прежнему был на свободе, и чем дольше он останется на свободе, тем труднее будет найти его. И на жертву — чем больше мы узнаем о ней, все об этом человеке, тем легче будет догадаться, почему кто-то вознамерился убить его.

— Но, конечно, — сказал Мур, — ничего из личных вещей Салли не может вам подсказать, зачем какой-то псих напал на нее.

И снова никто из детективов не стал раскрывать Муру, что тот же самый «псих» убил продавца кокаина Пако Лопеса за три дня до того, как убил Салли. Детективы промолчали, они внимательно разглядывали распечатку календаря-ежедневника. Мур тоже стал смотреть в свою копию ежедневника.

Среда, 3 февраля. 10.00. Танцы. 12.00. У Антуана. 13.30. Театр.

17.00. Херби, бар Сэнди. 19.30. Театр.

— По два спектакля в среду и субботу, — сказал Мур.

— Кто такой Антуан? — спросил Карелла.

— Ее парикмахер, — сказал Мур. — Он на Южной Арундель, в шести кварталах от ее дома.

— И снова Херби, — сказал Мейер.

— Да, она часто навещала его, — сказал Мур. — Ну, агент очень важен для карьеры актрисы.

Оставшиеся девять дней между средой 3 февраля и пятницей 12 февраля, последним полным днем перед убийством, были расписаны примерно по той же схеме. Уроки танцев с понедельника по пятницу в десять утра. Каплан трижды в неделю в 16.00. Звонки матери Мура в Майами дважды в неделю. Встречи с агентом Херби по меньшей мере дважды в неделю, иногда чаще. На той страничке, где было воскресенье, 7 февраля, было начертано словечко «Дел» без указания времени перед ним, а далее: «20.00. Вечеринка. У Лонни».

— Это одна из черненьких танцовщиц в шоу, — сказал Мур. — Лонни Купер. Салли хотела, чтобы мы пошли в гости к Лонни на эту вечеринку.

— А кто такой Дел? — спросил Карелла.

— Дел?

— Ну, вот здесь она написала, — сказал Карелла. — «Дел». Ни время, ни место не указано. Просто «Дел».

— «Дел»? А, ну как же! — воскликнул Мур. — Конечно.

— Кто он такой? Или кто такая?

— Никто, — улыбнулся Мур. — Это означает «деликатесы».

— Деликатесы? — переспросил Мейер.

— «Деликатесы от Коэна», — сказал Мур. — На углу Стем и Северной Роджерс. Салли заходила туда каждое воскресенье. Покупала лососину, печенье «бейгели», сырки.

— И планировала поход в этот магазинчик в календаре?

— Ну да. Она буквально все записывала в свой календарь.

— И ходила туда каждое воскресенье?

— Да.

— В какое время?

— Ну, бывало по-разному.

— Угу, — сказал Карелла и снова стал разглядывать листок бумаги.

В четверг, 11 февраля, Салли снова отправилась к своему парикмахеру и затем вечером на встречу с человеком по имени Сэмюэл Ланг в «Двадцатом веке Фоке». За день до смерти она носила кошку к ветеринару в тринадцать часов. Ее планы по календарю не предусматривали смерти: даже в таком городе, как наш, мало кто ждет, что ни с того, ни с сего в тебя вечером кто-то пальнет из пушки. Например, она тщательно вписала «танцы» в каждый февральский рабочий день в 10.00 и так же отметила все назначенные приемы у Каплана, ее звонки дважды в неделю матери Мура и время, когда она должна была появляться в театре. На понедельник, 15 февраля, она наметила, что кошку надо забрать в 15.00.

— Мистер Мур, — обратился к парню Карелла, — надеюсь, вы не будете против, если я задам вам несколько вопросов…

— Какие угодно, — сказал Мур.

— Более личного характера, — продолжил Карелла.

— Не стесняйтесь.

— Ну, как бы это сказать… Если бы в ее жизни был еще кто-нибудь… поклонник, вы бы знали об этом? Кто-нибудь кроме вас. Ну, такой человек, кто бы мог ревновать ее к вам? Кто-то, с кем она могла быть знакома до того, как встретила вас?

— Мне это неизвестно.

— Или другая женщина?

— Нет, конечно.

— Никого не было, кто бы мог ревновать?..

— Никого.

— А как насчет ее агента Херба Готлиба? Сколько ему лет?

— Почему вы спрашиваете?

— Просто интересно, — сказал Карелла.

— Интересно что?

— Ну, знаете, она встречалась с ним часто…

— Он был ее агентом: конечно, она встречалась с ним часто.

— Я отнюдь не хочу намекать…

— Но вы намекаете, — сказал Мур. — Вначале вы спрашиваете, не было ли другого человека, даже женщины, в жизни Салли, а затем вы нацеливаетесь на этого Херба Готлиба, которому по меньшей мере пятьдесят пять! Как вообще можно поверить, что кто-то вроде Херба мог…

— Я пока что ни во что не поверил, — сказал Карелла. — Я просто изучаю возможные варианты.

И одним из возможных вариантов, как с некоторым запозданием пришло ему в голову, был сам Тимоти Мур как подозреваемый хотя бы в убийстве Салли Андерсон. Еще давным-давно Карелла узнал, что тридцать процентов всех убийств происходит внутри семей, а двадцать процентов проистекает из-за ссор между любовниками. По его собственному признанию, Тимоти Мур был любовником Салли Андерсон. И в общем, не имело значения, что он по своей воле пришел в комнату детективов — даже в две комнаты детективов, если точнее.

— На самом деле, — сказал Мур, — Херба интересуют только деньги. Салли могла бы танцевать для него голой, и ему было бы все равно. Но если бы она при этом подбрасывала в воздух золотые дублоны, он заинтересовался бы чеканкой.

Карелла решил использовать этот образ.

— Но она не стала бы делать это, верно? — спросил он.

— Делать что?

— Танцевать нагишом для Херба Готлиба. Или еще для кого-нибудь.

— Это вопрос?

— Это вопрос.

— Ответ — нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— Никаких других мужчин и женщин в ее жизни не было?

— Никого.

— Она сказала вам об этом?

— Она не должна была говорить мне об этом. Я и так это знал.

— А как насчет вас?

— Насчет меня?

— Другие женщины были у вас?

— Нет.

— А мужчины?

— Нет.

— Так, значит, между вами это было довольно серьезно, да?

— Достаточно серьезно.

— А сколько серьезно бывает достаточно серьезно?

— Не понимаю, — сказал Мур.

— Что вы не понимаете?

— Я пришел сюда, чтобы помочь…

— Спасибо, мы вам благодарны.

— Не похоже, что благодарны, — обиделся Мур. — А что вы еще собираетесь спросить? Где я был вчера вечером, когда Салли убили?

— Я не собирался спрашивать об этом, мистер Мур, — возразил Карелла. — Вы уже сказали, что находились дома и занимались.

— Вы были дома? — нажал Мейер.

— Вы же не собирались это спрашивать, а? Я был дома.

— Весь вечер и всю ночь?

— Ну вот, поехали, — произнес Мур и закатил глаза.

— Вы были ее дружком.

— И это означает, что я убил ее, верно?

— Вы, кажется, и вопросы сами задаете, и сами же отвечаете, — не поддержал шутку Мейер. — Вы были дома весь вечер?

— Весь вечер.

— С вами кто-нибудь был?

— Не вполне.

— Что это значит: не вполне? Или кто-то был с вами, или никого не было. Вы были один?

— Я был один. Но я звонил по телефону другу по меньшей мере полдюжины раз.

— По какому поводу?

— По учебному материалу. Задавали друг другу вопросы.

— Он тоже студент медицинского факультета? Этот друг, которому вы звонили?

— Да.

— Как его зовут?

— Карл Лоэб.

— Где он живет?

— В Квортере.

— Адрес знаете?

— Нет, но он наверняка есть в телефонном справочнике.

— В котором часу вы звонили ему?

— В разное время, весь вечер.

— Вы звонили ему в полночь?

— Я не помню.

— А он звонил вам вообще вчера вечером?

— Несколько раз.

— Когда в последний раз вы разговаривали?

— Как раз перед тем, как я лег спать. Я позвонил Салли вначале, набрал ее номер…

— А до этого вы набирали ее номер?

— Конечно, то и дело.

— В прошлый вечер, о котором мы говорим.

— Да, вчера вечером. Я звонил ей то и дело.

— Вы беспокоились, что ее все не было?

— Нет.

— Почему? Когда в последний раз вы набирали ее номер?

— Около трех ночи. Как раз перед тем, как я позвонил Карлу в последний раз.

— И вам никто не ответил?

— Никто не снял трубку.

— И вы не стали беспокоиться? Три часа ночи, она не берет трубку…

— Вы говорите о театральной публике, — сказал Мур. — Это ночные люди. Три часа ночи для них еще не позднее время. В любом случае она знала, что я занимаюсь. Я решил, что у нее другие планы.

— Она не говорила, какие планы?

— Нет, не говорила.

— Когда вы снова позвонили ей?

— Я не звонил. Я услышал про… Когда я проснулся, я включил радио и… и… услышал… услышал…

Вдруг он прижал ладони к лицу и разрыдался. Детективы наблюдали за ним. Карелла подумал, что они слишком жестко с ним разговаривают. Мейер думал о том же. Но зачем он пришел к ним? Карелла пытался понять. О том же думал Мейер. И почему студент медицинского факультета проявил невежество в отношении вещественных доказательств, которыми могли бы обернуться личные вещи Салли после анализа в лаборатории? Разве на медицинских факультетах больше не рассказывают будущим врачам про пятна крови? Или про следы спермы? Или про обрезки ногтей? Или про волосы человека? Или про другие крохи человеческого тела или жизнедеятельности, по которым в дальнейшем можно установить личность? Мур продолжал рыдать.

— С вами все в порядке? — спросил Карелла.

Мур кивнул. Он порылся в заднем кармане брюк в поисках платка, откинув в стороны полы плаща. В правом кармане пиджака у него лежал стетоскоп. Он нашел носовой платок, высморкался, вытер глаза.

— Я любил ее.

Детективы молчали.

— А она любила меня.

Они опять промолчали.

— Я знаю, что вы умеете искать улики, я все про это знаю. Но я не имею отношения к убийству. Я пришел к вам, просто чтобы помочь. И лучше бы вы в самом деле искали негодяя, который сделал это, вместо того чтобы…

— Извините, мистер Мур, — сказал Карелла.

— Мне пора, — сказал Мур, положил платок в карман и посмотрел на настенные часы. Он встал со стула и принялся застегивать пуговицы плаща. — Мне пора. Мой телефон вы найдете в записной книжке Салли, позвонить можете вечером. А днем я в университете Рэмси.

— Спасибо за помощь, — сказал Мейер.

— Не за что. — Мур вышел из комнаты детективов.

Оба детектива посмотрели друг на друга.

— Что ты думаешь? — спросил Карелла.

— О твоих предположениях или об исполнении?

— Ну, с исполнением я переборщил, это я сам знаю, но о предположениях?

— Хорошие.

— Я и в самом деле вначале искал кого-то третьего…

— Знаю. Но если посмотреть наоборот? Так?

— Так. Некий мужчина…

— Или некая дама…

— Верно. Которая была раздражена, что Салли Андерсон встречается с Муром…

— Верно.

— Которая решила всадить в нее «маслины».

— Вероятный вариант, — сказал Мейер.

— И тогда Мур запел…

— Верно. Я просто вижу, как ворочаются колесики у тебя в голове, Стив.

— Верно. Когда я развернул все наоборот, верно?

— Верно. Ты думал: «А что, если ревнивец — Мур? Может быть, тогда он и убийца».

— Да, я думал об этом. Но потом оставил эту версию.

— А может, и не оставил. Может быть, ты немного напугал его. Нам нужно выяснить две вещи, Стив…

— Верно. Точное время, когда он говорил по телефону со своим другом Лоэбом…

— Верно, с другим студентом медицинского факультета.

— И где он был вечером во вторник, когда Лопес получал свое.

— Ты решил не связывать это с Лопесом, а?

— Я просто хотел услышать, не предложит ли Мур нам алиби на вторник.

— Послушай… Знаешь что? — воскликнул Мейер. — Кто сказал, что один и тот же ствол означает одного и того же убийцу?

— Угу? — сказал Карелла.

— Предположим, я убил кого-то вечером во вторник. Выбросил пистолет. Кто-то подобрал. Пистолет «поступил в продажу». Ты пошел и купил. И выстрелил из него в пятницу. И никакой связи между первым и вторым преступлением, понятно?

— Понятно, — сказал Карелла. — И ты сильно затрудняешь жизнь.

— Только потому, что я не вижу никакой связи между Пако Лопесом и Салли Андерсон.

— Понедельник — праздник, не так ли? — вдруг сказал Карелла.

— Гм?

— Понедельник.

— Что понедельник?

— День рождения Вашингтона, разве нет?

— Нет, это двадцать второе.

— Но мы отмечаем пятнадцатого числа. Мы называем его «Днем президентов».

— Какое это имеет отношение к Муру?

— Никакого. Я думаю про кошку.

— Какую кошку?

— Кошку Салли. Она собиралась пойти за кошкой в понедельник. Будет у ветеринара прием в понедельник?

— Ну, если она занесла в свой ежедневник…

— Наметила забрать ее в три часа.

— Тогда прием будет.

— Так кто пойдет за кошкой? — спросил Карелла.

— Только не я, — тотчас сказал Мейер.

— Может, Сара захочет кошку? — сказал Карелла.

— Сара не любит кошек, — сказал Мейер. Его жена не любила никаких животных. Его жена считала, что животные — это животные.

— Может быть, мать девушки заберет кошку? — предположил Карелла с очень серьезным видом.

— Мать девушки находится в Сан-Франциско, — сказал Мейер и посмотрел на него.

— Так кто же тогда заберет проклятую кошку? — воскликнул Карелла. Однажды он взял домой овчарку, которую унаследовал по работе. Фанни, экономка Кареллы, не одобрила собаку. Не понравилась ей собака совершенно. В его большом доме на Риверхед собаки больше не было. Мейер все еще смотрел на него.

— Просто не могу думать про эту кошку, как она сидит у ветеринара и ждет, — сказал Карелла, и тут зазвонил телефон. Он схватил трубку. — Восемьдесят седьмой участок, Карелла, — сказал он.

— Это Алан Картер, — произнес голос на другом конце провода.

— А, мистер Картер, очень хорошо, — сказал Карелла. — Я пытался соединиться с вами. Спасибо за ответный звонок.

— Вы насчет мисс Салли Андерсон? — спросил Картер.

— Да, сэр.

— Мне ничего не известно о ее смерти.

— Нам бы хотелось тем не менее поговорить с вами, сэр. Как ее наниматель…

— Никто меня так не называл до сих пор.

— Не понял?

— Я никогда не слышал, чтобы продюсера называли нанимателем, — сказал Картер погромче, словно Карелла в первый раз не расслышал. — В любом случае вчера я был в Филадельфии. Ее смерть явилась полной неожиданностью для меня.

— Да, сэр, не сомневаюсь, — сказал Карелла. Он помолчал. — Но все равно нам надо поговорить, мистер Картер.

— Мы уже разговариваем, — сказал Картер.

— При личной встрече, мистер Картер.

В трубке образовалась тишина. Карелла воспользовался паузой.

— Мы могли бы встретиться в три? — спросил он. — Мы много времени у вас не отнимем.

— У меня назначена встреча на три часа, — сказал Картер.

— Когда вы освободитесь, сэр?

— Сегодня у нас суббота, — сказал Картер. — Я только что от Филли, звоню из дома. Завтра воскресенье, а понедельник — праздник. Мы не можем встретиться во вторник? Или в среду? Я вернусь к Филли только поздно вечером в среду.

— Нет, сэр, — возразил Карелла. — Боюсь, мы так не можем.

— Отчего же? — удивился Картер.

— Оттого что убита девушка двадцати пяти лет, — Карелла старался говорить спокойно, — и мы хотим встретиться с вами сегодня, сэр, если это возможно.

Несколько секунд Картер молчал.

— В четыре часа, — сказал он наконец и назвал свой адрес.