Легенды Бенсонс-Вэлли

Коки из Бангари

— Эй вы, бродяги с больших дорог, чьи руки скучают без дел! — гнусаво запел Арти Макинтош. — Держите путь на Бангари: картофель давно там поспел!

Мы — я и Арти — подъезжали к Бангари в пивном фургоне, и вслед за нами с пустынных холмов ползла темнота.

— Попытай только счастья у коки, — продолжал Арти Макинтош, — и клянусь тебе, хоть умри, никогда не забыть тебе распроклятых этих коки из Бангари.

Песня эта¹ прославила город Бангари, зато бангарийских фермеров ославила — и некоторых, надо сказать, вполне заслуженно.

В наступающей темноте мы еще смогли разобрать рекламу возле железнодорожного шлагбаума:

— Эти бангарийские коки и не слыхали, что на свете существует мыло, — заметил Арти.

— Ну, доехали, — сказал Берти, шофер из Балларата, останавливая машину у гостиницы. — Бангари вас приветствует.

Берти был в фуражке и кожаном фартуке. Этот парень, толстый и добродушный, как какой-нибудь сластена-монах, возил больше бесплатных пассажиров, чем канберрский экспресс.

— Спасибо, Берти, — сказал я.

Если покидаешь дом не по своей воле, а нужда тебя гонит, то место, куда приходится ехать, кажется самым что ни на есть поганым на свете. Я уже начинал ненавидеть Бангари, и нетрудно было догадаться, что Арти разделяет мои чувства. Наш родной город Бенсонс-Вэлли представлялся нам тогда лучшим местом в мире, во всяком случае Бангари было далеко до него.

— Давай выкопаем эту картошку побыстрей и по всем правилам, дружище, — сказал Арти. — Чем скорее мы с ней разделаемся, тем меньше придется торчать в этой дыре.

Мы потащили свои чемоданы вверх по крутому откосу, поднимающемуся над дорогой. Мы никогда не брали с собой одеял и прочих пожитков и вообще в поисках сезонной работы редко отъезжали далеко от Бенсонс-Вэлли. К чемодану Арти были привязаны ремнем специальные вилы для копки картофеля. Он шел за мной, прихрамывая: еще мальчишкой Арти приходилось делать всякую тяжелую работу, вот он и нажил себе плоскостопие. Но судить об Арти по походке я бы не советовал. На самом деле он был проворен и ловок, как олень, и вынослив, как бык.

С веранды трактира мы разглядывали город: магазин при почтовом отделении, полуразвалившаяся кузница, забавные, в ирландском стиле, дома, отдаленные огни разбросанных вокруг ферм. Где-то лаяла собака. Слабое погромыхиванье бидонов и жужжанье сепараторов возвещало конец дойки. Окрестные холмы и низины уже окутала ночь; она скрыла и картофельные поля, ждущие уборки.

— Как со мною все это стряслось, расскажу я вам не тая: остался я без гроша за душой и не знал, что делать, друзья, — тянул Арти Макинтош монотонно, как принято петь народные песни. — В бюро по найму пришлось махнуть, пришлось согласиться — увы! — картошку у коки ехать копать, у коки в Бангари.

Он обернулся ко мне и добавил тоном упрека, точно городок этот был делом моих рук:

— Самая распоследняя, богом забытая, однопивнушечная дыра! Эти коки не оставляют в покое ни одной женщины моложе пятидесяти, заставляя их беспрерывно рожать мальчишек — дешевую рабочую силу… Мы ведь с тобой, кажется, решили никогда больше сюда носа не показывать?

— Было дело, решили, — подтвердил я.

Мы лениво рассматривали витрину магазина, глядевшую прямо на гостиницу: стандартные пакеты с завтраком, реклама чая, выгоревшие плакаты, а в середине серебряный набор для приправ: графинчик и три баночки и при них засиженный мухами ярлык с ценой: «Только 3 фунта».

— Не перевелись еще эти чертовы оптимисты на свете! — сказал Арти, указывая на прибор.

Он направился к двери, через которую входили в бар завсегдатаи. Хотя время закрытия давно прошло, в баре еще сидели несколько мужчин — сыновья фермеров, сезонники, приехавшие копать картошку.

— Хэлло, Мак! — обратился один из них к Арти. — Ну, чем тебя жизнь радует?

— Выпивкой, только очень редко.

— У кого будете копать?

— У Жадюги Филлипса, — ответил Арти Макинтош. Издевательская улыбка мелькнула на его лице и тут же исчезла, словно стертая рукой волшебника. — Таков уж мой обычай: не стану на кого попало работать.

— Само собой!

Мы прислонились к стойке, ожидая, что выйдет трактирщик или его болтливая супруга, но вместо них появилась молодая женщина лет двадцати, не больше.

— Две кружки, — заказал я. — Нам тут вроде дают в кредит в сезон уборки.

— Пойду спрошу у мистера Мерфи, — чуть ли не шепотом ответила она и скрылась.

— Видал? — сказал Арти и присвистнул. Трактирщик тем временем пытался разглядеть нас из-за задней двери бара. — Неплоха для Бангари! — Он повернулся к ближайшему посетителю: — Что за девица?

— Понятия не имею. Всего несколько дней как появилась. Приехала из Мельбурна. Зовут Мэйбл. Боится собственной тени. Зря время потеряешь.

— Все в порядке, — сказала возвратившаяся девушка, неумело наливая две кружки.

— И запомните, — голова трактирщика Мерфи высунулась из-за двери, — в этом году я не желаю никаких неприятностей, иначе не видать вам здесь кредита!

— Стоит ли вдаваться в подробности? — ответил Арти, давая понять, что замечание трактирщика неуместно; Мерфи намекал на прошлый сезон, когда бар разнесли вдребезги в драке из-за проститутки, которая завернула в Бангари по пути домой со скачек в Балларате, надеясь вернуть проигранные деньги…

Мэйбл записала, сколько мы выпили, и робко спросила наши имена. Я назвал свое.

— Арти Макинтош, — скромно отрекомендовался мой напарник и тут же добавил: — Сто семьдесят пять фунтов мозгов и мускулов, чемпион Бенсонс-Вэлли, в каждом городе отсюда до Милдьюры — жена.

Девушка порядком растерялась, но все же внесла наши имена в потрепанную конторскую книгу. Я разглядывал Мэйбл. Она была небольшого роста, коренастая, с крепко сбитым, слишком мускулистым для женщины телом; длинное, облегающее платье обрисовывало полные ноги. Грудь у Мэйбл была, пожалуй, великовата и не очень красивой формы. Блестящие черные волосы девушка причесывала по моде, на пробор, и взбивала их над ушами; это не шло к ее широкому лицу. У нее была желтоватая кожа, округлые щеки — как у куклы, вздернутый нос и розовые чувственные губы. Веки ее больших и глубоких синих глаз иногда трепетали, словно готовые вдруг опуститься и скрыть какую-то тайну. И странная улыбка, грустная и робкая, все время пряталась в уголках ее рта.

Арти Макинтош оглядел девушку с дерзкой самоуверенностью. Многое в жизни доставляло удовольствие моему приятелю: выпивка, грубоватые шутки, игра в крикет, скачки, танцы. Но больше всего он увлекался женщинами. И женщины — замужние ли, одинокие ли — находили его неотразимым. Почему — это известно только им самим. Его привычку мучить их даже кое-кто из мужчин осуждал.

Я все смотрел на Мэйбл, хотя она и не была в моем вкусе. Женщины, которых я любил (или думал, что любил), на которых мог бы жениться, из-за которых валял дурака, были непременно стройные, с каштановыми волосами, мягкие и уютные, как пуховые детские одеяльца. И все же сильное тело Мэйбл чем-то притягивало. Выражение нежности в ее глазах говорило о быстро вспыхивающем желании. И даже стыдливость Мэйбл казалась скорее воздвигнутой ею самой плотиной, чтобы сдерживать тайные порывы страсти. В то же время чувствовалось, что эта девушка расчетлива. Она, наверно, долго все взвешивает, прежде чем сделать ход в любовной игре.

— Мне начинает нравиться Бангари, — сказал Арти Макинтош, допивая пиво. — Ну, еще на дорожку!

Мы выпили еще и перешли в тесную столовую. Мэйбл, успевшая надеть белую наколку и фартук, стала накрывать на стол.

— Как вас зовут? — спросил Арти, когда мы уже заказали суп и говядину.

— Мэйбл, Мэйбл Эверард, — ответила она как-то слишком застенчиво.

— Мэйбл. Мое любимое имя! — воскликнул Арти.

Он облапил ее и слегка шлепнул пониже спины. Я улыбнулся, вспомнив часто повторяемые слова Арти: «Порой мне девушки отказывают, а порой и нет».

Она отстранилась, вспыхнув до корней волос, и сбежала на кухню.

— Вначале всегда трудновато, — объяснил Арти. Когда Мэйбл появилась, неся суп, Арти протянул ей коробку из-под шоколада. — Угощайтесь!

Мэйбл подняла крышку — там оказался черный игрушечный паук. Она вскрикнула, а Арти расхохотался.

— Куплю вам настоящую коробку конфет, это уж обещаю.

Мэйбл, совсем смущенная, снова умчалась на кухню.

— Так-то завоевывают сердца и добиваются женской благосклонности? — поддразнил я Арти.

— А ты думал? — отпарировал Арти. — Женщины, как и мужчины, все ищут чего-то. Надо только дать понять, что она тебе приглянулась.

Пока мы ели, Мэйбл то появлялась, то исчезала. Арти вызывал ее на разговор. Она рассказала, что мать ее умерла, а отец неизвестно где. В Мельбурне работала официанткой, потом уволили. В Бангари приехала на месяц, прочтя объявление агентства по найму. Ей нравится здесь, и она не знает, куда денется, когда кончится сезон, а с ним и работа.

Ее отношение к заигрываниям Арти озадачило меня. Несомненно, он ей приглянулся, но она сдерживала себя, пытаясь раскусить его. Арти же казалось, что ее поведение что-то обещает ему, и он не чувствовал ее тайного расчета и осторожности.

Поев, я вернулся в бар, ожидая, что Арти Макинтош тоже придет. Но он вызвался помочь Мэйбл мыть посуду. В баре оставались всего двое посетителей. Кабатчик Мерфи, уже приодевшийся и готовый уйти, подал мне кружку пива.

— Бар закрывается, — объявил он.

Вошла миссис Мерфи, затянутая, накрашенная, молодящаяся изо всех сил.

— Как закончишь там, убери в баре! — крикнула она Мэйбл.

Ушли наконец и двое пьяниц.

— Мэйбл, — снова позвала миссис Мерфи, — не забудь про бар, когда управишься там.

— Сейчас уберу, — ответила Мэйбл, входя в бар, и принялась мыть стаканы.

— Мы не задержимся. Пива больше не отпускай, — бросил трактирщик, и дверь за четой Мерфи захлопнулась.

Мэйбл взяла тряпку и торопливо подошла ко мне, делая вид, что собирается вытереть стойку.

— Вы хорошо знаете Арти? — спросила она.

— Еще бы! — сказал я.

— Что вы о нем думаете? — продолжала она, опасливо косясь на дверь.

— Он мой приятель.

— У него… у него много девушек?

— Кто его знает! — уклонился я, не зная, что лучше, хвалить Арти или ругать.

— Вы должны сказать мне правду, — настаивала Мэйбл. Она теперь не казалась страстной, загадочной женщиной, а скорее напоминала ребенка, брошенного, одинокого и напуганного. — Я хочу знать. Понимаете, мне надо устроиться наконец, нельзя мне больше околачиваться в Мельбурне без работы. У меня сын, ему три…

— А где муж?

— Мужа нет, — призналась она, опуская глаза и вспыхнув.

— А куда вы дели малыша?

— Он в приюте. Надо забрать его, пока он меня не забыл, — добавила она поспешно. — Арти говорит, что любит меня. Сейчас на кухне сказал. Может он соврать в таком деле?

Я колебался, смущенный и глубоко растроганный. Она влюбилась с первого взгляда. Но она и раньше любила, и ее обманули. Поэтому тот, кому она доверится теперь, должен избавить ее от страха и вернуть ей сына. Я прочел это в ее глазах. Вот и все, что могла для нее означать отныне любовь. Я попробовал представить себе Арти Макинтоша в роли мужа и отчима. Добродушный, но непостоянный, по шею в долгах и часто без работы, Арти принимал жизнь как она есть и брал любовь везде, где она подвертывалась, — к чему покупать книгу, ведь проще взять ее на время в библиотеке!

Я еще раз взглянул на Мэйбл. Зачем ей много знать об Арти, если между ними ничего и нет пока? Чему научила ее жизнь и какие надежды могут у нее быть на будущее, если утрачена непосредственность чувств, без которой невозможна любовь?

Мне не пришлось больше ломать над этим голову, ибо появился Арти Макинтош.

— О чем вы тут ворковали?

— Да так, болтали, — ответил я.

— С горшками и мисками покончено, — объявил он Мэйбл. — Обожаю легкую работу. Как насчет пивка?

Мэйбл помедлила, потом налила две кружки.

— Себе тоже налейте, — сказал Арти.

— Нет, Артур, спасибо. Я не пью. И мистер Мерфи велел закрывать.

— Слушай, дружище, нам давно пора, — заметил я. — Завтра до свету вставать.

Мы допили пиво и собрались уходить.

— До субботы, — попрощался Арти с девушкой.

Когда она закрывала за нами дверь, он обернулся и поцеловал ее в щеку.

Ночь была черна, как переплет библии. Мы ощупью пробрались по веранде и повернули на дорогу к ферме Жадюги Филлипса, расположенной в трех милях отсюда. Вначале мы то и дело спотыкались на выбоинах и ухабах, потом, свыкнувшись с темнотой, пошли ровным шагом.

— Скорей бы суббота! — прервал молчание Арти Макинтош. — В субботу мне кое-что перепадет.

Язык у меня не повернулся предостеречь Арти. Я чувствовал, что не должен выдавать тайну Мэйбл. Скоро я устал, вспотел и поставил чемодан на землю, чтобы переменить руку. Мы посидели на чемоданах, отдохнули и снова потащились. Наконец справа от дороги показался огонек — мы добрались.

Только мы вошли в калитку, которая болталась на одной петле, как поднялся свирепый лай. Я пропустил Арти вперед — не умею ладить с собаками.

— Тише, тише, ты, — успокаивающе сказал Арти, когда пес попытался загнать нас, словно овец, в угол.

— Лежать, ты, ублюдок! — загремел низкий раскатистый голос, и огромная фигура появилась в дверном проеме.

Мы прошли через веранду. Правая нога хозяина топала громче левой — штанина хлопала по деревяшке. Ходили слухи, что когда у Жадюги Филлипса заболела йога и началась гангрена, он, лишь бы не звать доктора, стал во время еды высовывать ногу в окно — уж очень она воняла.

— Наконец-то явились, — добавил наш хозяин, а пес отступил, разочарованно ворча.

Жадюга повел нас в дом.

— Усадьба его — непролазная грязь, а крыша — гнилая солома, — затянул Арти. — Двери и окна висят на гвоздях, ни задвижки тебе, ни засова. Куры разгуливают по столу — смотри-ка, приятель, смотри! Прямо в тарелку яйца несут для коки из Бангари.

— Ничего, утром тебе не до пения будет, — проворчал Жадюга Филлипс, очевидно еще незнакомый с песней, увековечившей его округ и таких же, как он, коки. — Картошка поспела, да и другая работенка найдется для вас.

— Мы приехали копать картошку — и только, — предупредил я, осматривая комнату.

Право же, неизвестный сочинитель песни почти не прибегал к поэтическим вольностям. Комната была грязная и запущенная. Мошки бились о стекло керосиновой лампы. На полу валялись старые газеты и консервные банки. Оловянные тарелки, эмалированные кружки, ножи и вилки, сковорода и кастрюли — все немытое — громоздились на столе. В кирпичном камине скопилась зола, должно быть, после доброй сотни топок. На закопченных, затянутых паутиной стенах ни обоев, ни картины. Собака, вошедшая в дом вместе с нами, вылизывала остатки еды из тарелки Филлипса.

Жадюга Филлипс, грубо сколоченный, неопрятный, был под стать своему дому — от старика буквально несло неряшливостью. Неумело залатанные штаны из бумажной ткани, старая серая фланелевая рубаха, пропитанная потом и пылью, заношенная, выцветшая куртка — таков был его наряд. Неимоверной величины единственный башмак, подбитый гвоздями, никогда не знавал прикосновения сапожной щетки. Лицо и шея Филлипса были сморщены, словно воловья шкура, высушенная на солнце, огромные руки узловаты и в мозолях, грязь въелась в них навеки. Жадюге

можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят пять. Словом, внешность его соответствовала тому, чем он и был — самым скаредным из всех скаредных коки в Бангари.

— Вы ужинали? — спросил он.

Мы поспешили сказать «да»; чем позже перейдем на его довольствие, тем лучше.

Хотя ночь была теплая, Филлипс зажег камин, пододвинул к нему старый скрипучий стул и развернул вчерашнюю газету.

— Случайно не читали сегодняшней? Какие там цены на картошку?

— Нет, — ответил я, усаживаясь на ящик, покрытый рваным мешком.

Арти Макинтош сел на свой чемодан и по привычке протянул руки к разгорающемуся огню.

— Начнем на рассвете, ладно? — сказал Жадюга доверительным тоном, как будто мы владели фермой с ним на паях. — И хорошо бы вам поработать субботний вечер. Должен заехать грузовик.

Я уже собирался повторить, что мы приехали копать картошку сдельно и принципиально не будем работать ни по субботним вечерам, ни по воскресеньям, но тут вмешался Арти Макинтош:

— Я не могу работать в субботу и в воскресенье — у меня кобыла в трактире привязана, за ней надо присмотреть.

Старик Жадюга свирепо уставился на Арти, засопел и стал тереть небритый подбородок. Филлипс всегда раздражался, если те, кого он нанимал, перечили ему. Но на этот раз — или мне показалось? — раздражение Жадюги было вызвано какой-то более веской причиной. Однако он взял себя в руки.

— Спать будете в сарае. Я сколотил две койки, и одеял там сколько хочешь.

— Нам и в доме неплохо! Что за новые порядки в этом году? — возмутился Арти.

Жадюга Филлипс отложил газету, взял с камина наушники и надел их.

— В доме полно места, — настаивал Арти.

— Передают насчет цен, — сказал Жадюга, делая знак, чтобы мы замолчали. — Фонарь тоже в сарае есть.

Арти Макинтош поднялся, кипя негодованием, и взял свой чемодан. Я направился за ним в сарай. Мы зажгли фонарь и увидели две койки среди разбросанной упряжи и мешков. На них валялись соломенные тюфяки и старые, в пятнах, подушки. На одной из коек лежала куча серых одеял. Мы постелили постели; как всегда, мы привезли с собой по две простыни и по наволочке. Потом мы легли, и Мак погасил фонарь.

— Ну, это уж слишком! Одного не могу понять, почему старик Жадюга выставил нас из дома?

А я лежал без сна и, прислушиваясь к возне опоссумов на крыше, старался понять многое. В конце концов я, видно, заснул и проснулся, лишь когда кто-то забарабанил по оловянной тарелке и хриплый голос заорал:

— Завтракать! Завтрак готов!

Некоторое время я не мог сообразить, где я; но зажегся фонарь, и вид зевающего и почесывающего голову Арти Макинтоша вернул меня к действительности.

— Ладно, сейчас! — крикнул Арти Филлипсу и тихо добавил: — Ублюдок несчастный!

Спустив ноги с койки, он стал натягивать носки и башмаки, напевая под нос:

— И вот спозаранку, едва рассветет — таков уж у коки закон, — бьет в колотушку изо всех сил, чтобы прервать твой сон. Звезды светят еще вовсю, луна — вон она, посмотри; верно, совсем не ложится спать этот коки из Бангари.

Мы лениво облачились в рабочую одежду — бумажные штаны, побелевшие от частой стирки, грубые башмаки. Я надел ситцевую рубашку, а Арти — фуфайку. Я обычно ходил с непокрытой головой, а Арти всегда носил шляпу с широкими обвисшими полями: светловолосый, розовощекий, он быстро загорал на солнце. По правде сказать, от долгого вынужденного безделья мы разленились, разучились находить радость в труде; кроме того, на копке бангарийской картошки и более привычные, чем мы, люди могли бы надорваться.

Завтрак, которым нас кормил Жадюга, состоял, как обычно, из холодной позавчерашней баранины и пышущей жаром картошки в мундире. Пока мы ели, совсем рассвело; солнце уже показалось из-за горизонта, когда мы вместе с хозяином отправились на телеге к дальнему концу участка.

— Я начну первым, — вызвался Арти Макинтош, спрыгивая с подводы с вилами в руках.

Картофельное поле Жадюги Филлипса начиналось на более или менее ровном месте, но потом участок поднимался на крутой открытый холм. Поэтому-то и говорили, что бангарийскую картошку можно не перевозить, а просто скатывать вниз с горки.

— Хорош урожай! — воскликнул Арти, щупая землю под кустом. — Можем заработать большие деньги.

— И еще надорвать животы, — сказал я.

Учить нас не было нужды. Картошка обещала заработок и небогатому фермеру и двум совсем бедным работникам; бесконечные ряды картофельных кустов — это был враг, победить его можно лишь молчаливым, упорным трудом. Точным движением руки и колена Арти воткнул вилы в землю возле первого куста. Старый Жадюга ходил взад и вперед вдоль восемнадцатидюймовых междурядий и бросал мешки на одинаковых расстояниях один от другого. Я расправил первый мешок, завернул его края и наклонился, подбирая картофелины, лежавшие около выкопанного Арти куста. Картофелины были приятные на ощупь и блестящие; они выглядели весьма аппетитно, но поверьте, если ешь картошку три раза в день, очень скоро перестаешь любоваться ею.

Я двигался за Арти, разворачивая края мешка по мере того, как он наполнялся. Арти не успевал выкапывать из земли все картофелины, которых под каждым кустом было помногу. Он никак не мог войти в нужный ритм и слишком торопился; с ним всегда бывало так в начале любой работы. Часть клубней оставалась в твердой земле, и мне приходилось буквально выцарапывать их ногтями.

— У меня же нет вил! — взмолился я. — Бога ради, выкапывай и обирай как следует!

Он поворчал, но стал делать, как я просил. Теперь он работал равномерно, словно заведенный, как и должен действовать опытный работник, гордый своим умением.

Я шел за ним, время от времени встряхивая мешок, чтобы туже набить его. Я старался держаться поближе к Арти: тому, кто выкапывает, не стоит ускорять темп, если подборщик отстает. Мы работали на пару, и платили нам на двоих. Мы атаковали картошку, как армия, решившая стереть врага с лица земли.

Сухая пыль набивалась мне под ногти, хотя я заранее остриг их коротко; она раздражала кожу, нестерпимо щекоча кончики нервов.

Мы добрались до второго пустого мешка, но первый не был еще полон. Да, не родился еще в Бангари фермер, которому урожай не казался бы больше, чем был в самом деле.

Мы медленно двигались вдоль первого ряда. Позади осталось несколько полных мешков, и выкопанные кусты устилали междурядье. Старый Жадюга шел следом, зашивал мешки и без усилия перетаскивал их на телегу. У меня начала невыносимо ныть спина, я даже перестал замечать боль в пальцах.

— А ну, давай сюда вилы, поменяемся, — сказал я Арти. — Я уж небось два часа подбираю.

У Арти часов не было, как и у меня, так что спорить он не мог. Мы поменялись местами.

Солнце поднялось довольно высоко, когда Жадюга Филлипс отвез первую телегу с картофелем к дому; он вернулся с котелком чая и тремя эмалированными кружками, но не привез ничего поесть. Мы разогнули спины и сели на землю, вытянув ноги.

— Ничего, второй день всегда тяжелее первого! — утешал меня Арти Макинтош, прихлебывая дымящийся чай.

— Ребята, вы не дополна накладываете мешки, — недовольно ворчал Филлипс. — Картошка неплотно лежит, так она испортится.

— Мы сдельщики, — ответил Арти. — Да и вы, между прочим, платите не по фунту за мешок.

— Ладно, постараемся, — пообещал я.

В начале сезона старого Жадюгу всегда приходилось ублажать.

Долго отдыхать Жадюга не дал, да мы и сами торопились. Я был рад, что Мак снова взялся за вилы, — у меня на руках уже появились волдыри. Но скоро измученная спина и стертые пальцы стали требовать передышки. Да и голод стал мучить.

Арти Макинтош выпрямился, чтобы поплевать на ладони.

— Ну вот еще, волдыри! — пробурчал он, удерживая слюну во рту. — А вот мои бедные кишки небось думают, что мне закупорили глотку!

И даже тут он ухитрился пропеть:

— Право же, сдохну я до заката в Бангари этом проклятом.

Наконец Жадюга Филлипс отправился к дому с новым грузом картофеля; мы продолжали работать уже в напряженном ожидании. И вот — о радость! — задребезжала оловянная тарелка; мы заковыляли к дому, обмыли истертые до крови руки. Жадюга Филлипс подал нам все ту же баранину с картошкой; вдоволь хлеба — и ни кусочка масла; много сахару — и ни капли молока; куча соли — и никаких других приправ.

— Передайте перец, пожалуйста, — сказал Арти.

Жадюга взглянул на него как раз вовремя, чтобы уловить мимолетную издевательскую улыбку на губах Арти. Я обвел глазами стол. Хозяин молча взял из разбитого блюдца, служившего солонкой, большую щепоть соли.

— Ну, тогда передайте маринад, — не отставал Арти. — Уж очень я люблю маринад!

Жадюга Филлипс и бровью не повел. По-моему, Мак и сам не рассчитывал разозлить его и только зря тратил свой пыл.

— Ладно, сойдет и красный томатный соус с пряностями, — пошел на компромисс Арти. — Пожалуй, он лучше всего подходит к такой сухой пище.

Жадюга Филлипс уничтожил свою порцию, не поднимая глаз. Мы с Арти Макинтошем густо посыпали баранину и картофель солью и тоже принялись есть. Потом нам выдали добавку. Напившись чаю, мы с Арти отправились в сарай и растянулись на койках — точно солдаты после боя. Но Жадюга не дал нам долго прохлаждаться. Когда он пришел, Арти попросил кувшин и наполнил его водой из бака.

И снова мы работали без передышки, поочередно берясь за вилы, несмотря на боль в руках и нытье в спине. Солнце свирепо палило, пот лил с нас ручьями. Я чувствовал, что руки и лоб у меня порядком обгорели. Мы часто прикладывались к кувшину, поэтому Жадюга решил обойтись без вечернего чая.

На следующее утро мы с Арти проснулись совершенно разбитые. Тело у меня одеревенело; каждый мускул болел, как ошпаренный. Я еле поднялся с постели; спина не выпрямлялась, руки и лоб были ярко-красные, словно с них содрали кожу.

Завтрак съели в молчании. Я опустил рукава рубахи и попросил у Жадюги старую шляпу, чтобы спастись от палящего солнца. Как только мы вспотели, суставы стали сгибаться, но ничто не могло смягчить мучительную боль в спине и руках.

За обедом Арти опять завел речь о всяких деликатесах; на этот раз, должно быть для разнообразия, он потребовал чатни² и горчицу. Жадюга стал терять терпение: видно, ему уже давно хотелось осадить Арти, но он никак не мог сообразить, что бы такое сказать.

Так, переворачивая листки календаря, тянулись однообразные дни. Постепенно боль утихла, спины наши стали гибкими, руки огрубели и свыклись с тяжелым трудом — самым тяжелым, какой мы знавали до этих лет безработицы. Солнечные ожоги превратились в загар. Избавившись от всех этих мук, я мог наконец вспомнить о Мэйбл. Мне очень хотелось заговорить о ней с Арти, но я решил: пусть он первый о ней заговорит. Однако Арти молчал; у него все время был вид занятого человека, не склонного откровенничать.

Как-то под вечер в пятницу я пошел в дом, чтобы налить в кувшин воды. Заодно я заглянул в старый ящик со льдом, подвешенный к столбу на веранде; я надеялся обнаружить хоть какой-нибудь признак обновления опостылевшей бараньей диеты. Как бы не так — там не было ничего, кроме половины бараньего бока, огромного, что твоя гора! Мясо засохло и потеряло естественный цвет. Я подозрительно принюхался и обследовал его более тщательно. Меня чуть не стошнило, рот наполнился слюной.

Из столовой доносились какие-то странные звуки. Я заглянул в дверь и увидел Жадюгу Филлипса; в чем мать родила, он сидел в жестяной ванне с водой, прижав колени к подбородку, и яростно намыливался; лицо его выражало нечто вроде блаженства — насколько, разумеется, это возможно при такой грубой роже. Ну прямо восьмое чудо света!

Вернувшись к Арти, я сообщил:

— Старый Жадюга принимает ванну.

— Не болтай! — ответил Арти. — Упади он в помойку — и то после не станет мыться.

— Говорю, моется! Сидит в лохани с водой. Мало того, моется с мылом! Да, чуть не забыл: не ешь вечером мясо — оно червивое.

— Стрелять надо дураков, кто на него работает! — крикнул Арти и в сердцах швырнул вилы на землю.

Однако платили-то нам сдельно; мы снова принялись копать, только изредка останавливались поворчать о протухшем мясе да о Филлипсе, который моется сейчас с мылом. Когда лучи заходящего солнца окрасили голые холмы в оранжевый цвет, мы нагрузили телегу. И не успели подъехать к дому, как появился Жадюга. Он извлек из холодильника мясо и постучал им о столб веранды.

— Эй ты, старая скотина, нечего вытряхивать червей из мяса! — крикнул Арти. — Не трать зря силы! Мы червивое мясо не едим!

Жадюга растерялся. Мы были до крайности разозлены, но, взглянув на него, вдруг окаменели: на Филлипсе был синий костюм, целлулоидный воротничок и черный галстук!

— Мясо хорошее, — преодолевая смущение, выговорил Жадюга. — Но если вам так не хочется его есть, я открою мясные консервы. — Он бросил баранину обратно в ящик и скрылся в доме.

За ужином Арти, как обычно, потребовал перцу и маринаду. За столом все чувствовали себя как-то напряженно, но вовсе не из-за реплик Арти — мы были чрезвычайно заинтригованы необычным видом Жадюги Филлипса. Он понимал это и вел себя, как подозреваемый в убийстве на допросе в полиции.

— Куда это вы собрались? — спросил Арти, когда мы покончили с едой. — На похороны, что ли?

— Это мое дело, вас это не касается, — сварливо ответил Жадюга и разразился самой длинной речью, какую мы от него когда-либо слышали: — Я еду в город. Завтра не вернусь. Картошки и консервов оставляю вдоволь. Погрузите мешки, когда заедет грузовик.

— И не подумаем! — отрезал Арти Макинтош. — Мы сами собираемся в город.

— Зря время потратите, да и денежки, — проворчал Жадюга Филлипс. — Кому-то ведь надо грузить картошку!

— Вот и займитесь этим сами! — огрызнулся Арти, пристально разглядывая хозяина. — И вообще чего это вы вырядились, словно фельдшер какой?

— Я заплачу вам фунт за погрузку, — уклонился от ответа Жадюга. В смятении он, видно, позабыл цену деньгам.

— Фунт каждому, — подзадоривал Арти.

— Фунт на двоих.

— Нет, каждому.

— Ладно, каждому по фунту. — Жадюга и вправду согласился, хоть и вздохнул при этом. — И заодно нарежьте немного соломы! — С этими словами он скрылся в спальне.

— И вот подходит коки ко мне и молвит такие слова, — пропел Арти Макинтош: — А ну-ка, порежь соломки чуть-чуть, немного — часок или два. Вот чего старый хрыч хочет от нас! Нет, ты подумай, он не будет ночевать дома — первый раз в жизни!

Тут Жадюга появился снова, и убей меня гром, если он не смочил и не причесал свои редкие седые волосы! Они с Арти подсчитали наш недельный заработок, причем Филлипс не выказал почти никакого интереса к итогу; мало того, с видом жертвы грубого шантажа он вручил Арти еще две фунтовые бумажки. Потом, напялив выцветшую мягкую шляпу, Филлипс запряг лошадь в повозку и отбыл по направлению к Бангари, оставив нас крайне озадаченными, прямо-таки умирающими от любопытства.

Усталость взяла свое. Мы проспали долго и встали освеженные, с приятным ощущением, что заработали порядком денег, и притом честно. После завтрака побрились и вымылись в ванне. Мы судили и рядили насчет странных поступков Жадюги, но так и не смогли придумать подходящего объяснения. Скоро разговор перешел на пиво и лошадей. Я порылся в газетах Филлипса и обнаружил программу Колфилдских скачек. Мы просмотрели список лошадей и решили попробовать дозвониться в Бенсонс-Вэлли, чтобы через букмекера в Гранд-отеле сделать ставки в кредит.

Подъехал грузовик и затормозил перед домом. Мы помогли шоферу, тощему, веснушчатому парню, нагрузить машину и попросили подвезти нас в город. Шофер подождал, пока мы переоделись. Арти Макинтош запел:

— Курносый нос у девчонки моей, не устоять мне против него.

— Она что-нибудь тебе рассказывала про себя? — спросил я, когда мы уже выходили из дому.

— Все, что я хотел знать, — ответил он.

— У меня тоже был с ней разговор. Ей пришлось нелегко.

— Поскорее, дружище, — сказал Арти шоферу, словно не слыша моих слов. — А то она там совсем истомится.

Мы забрались в кабину, и машина помчала нас к заслуженному отдыху.

— А где Жадюга? — осведомился шофер, когда мы уже подъезжали к Бангари. Мы объяснили, и он покачал головой: — Старый хрыч, видно, в детство впал.

Мы высадились у гостиницы. Небольшой бар был битком набит. Тут толпились и сборщики картофеля и местные жители. Мерфи с женой еле-еле справлялись. Мэйбл не появлялась. Мы сразу же пропустили по кружке, чтобы промыть горло от картофельной пыли. Потом еще по две, торопливо, словно получившие расчет батраки из глухомани.

Я сбегал в соседнюю лавку и купил мельбурнскую газету: надо было поподробнее ознакомиться с программой скачек. Арти сидел молча и не проявлял обычного интереса к этому спорту «алчущих и жаждущих».

— Где Мэйбл? — спросил он у кого-то.

— Кто? Служанка? Что-то ее сегодня не видно, сам только об этом подумал.

Я услышал, как Арти, заказывая очередную кружку, спросил Мерфи о Мэйбл.

— Она взяла расчет. И слава богу! — ответил Мерфи. — Хлопот с ней больше, чем пользы. Можно подумать она невесть что: парни вечно торчали тут до полуночи. А она всех оставила в дураках.

Арти Макинтош вернулся от стойки в унынии.

— Единственная в округе женщина моложе пятидесяти — и та натянула тебе нос, — поддел я его, но на душе у меня кошки скребли.

— Хочешь, скажу тебе кое-что? — отвечал Арти. — Всю неделю, копая картошку, я думал о ней.

— А мне ни слова!

— Так-то. И больше того, — добавил он с горячностью, — можешь смеяться, но я подумывал: хорошо бы на ней жениться…

Такого с Арти еще никогда не случалось.

— По-моему, Граф Орлов может и на этот раз прийти первым, — переменил я тему. — Победитель прошлых скачек — вот в чем штука!

Арти взял газету и принялся обсуждать достоинства лошадей, но я видел — мысли его далеко. Мы записали свои ставки и дозвонились-таки до Бенсонс-Вэлли. Потом я предложил заказать какую-нибудь еду.

— Не хочется, — покачал головой Арти.

Я отправился в столовую один. Подавала другая девушка, с нежной кожей и каштановыми волосами. Я стал было заигрывать с ней, но она оказалась местной жительницей и муж ее сидел рядом в баре за кружкой пива. Она вообще выглядела какой-то разочарованной, но ее настроение и в сравнение не шло с моим. Я проклял в эту минуту жизнь сезонника: бессмысленный труд и попойки, поиски хоть какой-нибудь женщины в первом попавшемся месте…

Вечером мы пили и слушали передачу со скачек. Я перешел на маленькие порции пива, Арти Макинтош продолжал пить большими кружками. Он, видно, решил веселиться вовсю: криками подбадривал невидимых нам лошадей, взмахивал рукой, словно сам был жокеем и стегал свою лошадь хлыстом.

К середине вечера в походке его наметился крен, речь стала несколько неразборчивой, а настроение драчливым.

Приближался последний заезд; мы ничего не выиграли пока, но если бы Граф Орлов пришел первым, дело было бы в шляпе. Мы слушали затаив дыхание. Наша лошадь до самой финишной прямой шла третьей. Вот диктор объявил, что Граф Орлов, шедший за лидерами, сделал рывок.

— Ну, давай, давай, кляча несчастная! — завопил Арти в исступлении.

Но Граф Орлов пришел к финишу, отстав от лидера на целую шею.

— Ничего, легко досталось — легко и расставаться! — сострил я с притворным смирением.

— Само собой! — сказал Арти. — Что для нас какие-то несколько фунтов!

И вдруг он пришел в ярость:

— Это все ты, дурья башка!

Он рванулся ко мне, пытаясь преодолеть опьянение, но кулак его беспомощно повис.

Пришлось умиротворить его пивом, хоть он и так уже накачался. Я предложил вернуться на ферму, но Арти, кажется, решил упиться до потери сознания. В шесть Мерфи собрался закрывать бар, и мы вместе с остальными вышли наружу. Арти перегнулся через перила веранды, и его вырвало. Появился Мерфи с тряпкой и ведром воды.

— Новички сопливые, а туда же лезут! — проворчал он.

— Заткнись ты, ирландский ублюдок! — огрызнулся Арти. Ему заметно полегчало. — Боишься, что ли, тряпку испортить?

Он угрожающе двинулся к Мерфи.

— Что ты сделал с Мэйбл? Где она?

— Знать не знаю. А и знал бы — тебе бы не сказал.

— Пошли, Арти, — вмешался я. — Надо чего-нибудь поесть.

— Опять есть? — заныл Мерфи. — Думаете, у меня денег куры не клюют? Кредит, кредит, кредит! Всем подавай в кредит!

— Мы заплатим по счету наличными, — ответил я. — И что за нами записано, вы тоже получите.

Мне удалось затащить Арти в столовую. Он настоял, однако, чтобы мы еще выпили за едой. На новую официантку он и внимания не обратил. Мы снова перешли в бар. Вскоре он совсем скис и заснул у окна. Я разбудил его, уговорил Мерфи выдать мне две бутылки пива и засунул их в карманы пиджака.

Мы пустились в путь. Я поддерживал Арти, но получалось это, надо сказать, плоховато: силенок не хватало, да и самого меня пошатывало. Уже стемнело. Ноги у Арти подгибались, он все бормотал что-то себе под нос. Первый раз на моей памяти он так накачался. У меня отлегло от сердца, когда мы наконец доплелись до сарая. Я снял с Арти башмаки, и он заснул мертвым сном.

Утром во рту у меня было ни дать ни взять как в хлеву у коки, а голова — словно футбольный мяч, в который накачали больше воздуха, чем следовало. Солнце стояло высоко. Я сел на койку и налил стакан пива. Арти Макинтош застонал и тоже сел, держась за голову.

— Выпей этого нектарцу, — предложил я. — Сразу почувствуешь себя как в раю.

Он взял стакан с пенящимся пивом, отхлебнул и поморщился.

— Ну, расскажи мне всю правду. Здорово я валял дурака?

— Не больше чем всегда, — успокоил его я. — Лез в драку со старым Мерфи… И от нас уплыли денежки, которые мы поставили на лошадок.

— Граф Орлов. Помню. Надо же быть такими идиотами — рыть картошку, чтобы дать заработать букмекеру!

Мы прикончили обе бутылки; мне стало чуть получше.

— Который час? — поинтересовался Арти.

— Около полудня — у меня в желудке звонит.

Я вызвался приготовить картошку с бараниной — для разнообразия.

— Слушай, друг, — сказал Арти, когда я оделся, — мне приснилось или Мэйбл в самом деле натянула мне нос?

— Не приснилось. Она и впрямь это сделала, — ответил я. Любопытство мое пересилило даже муки похмелья. — Тут что-то не то. Мне сдается, старик Мерфи что-то знает.

После обеда мы снова завалились спать. Меня разбудил голос Жадюги Филлипса. Я привстал и выглянул наружу. И словно меня кто-то обухом по голове хватил: Филлипс был тут собственной персоной, и рядом с ним в повозке… Мэйбл Эверард!

Я не верил своим глазам. Арти Макинтош спал, разинув рот, и метался во сне. Я не стал будить его. Слышно было, как старик Филлипс распряг лошадь, потом пригласил Мэйбл в дом. Она вошла, не проронив ни слова.

Примерно часом позже раздался стук по тарелке, и Жадюга Филлипс окликнул нас:

— Ребята, вы тут?

— Тут, — ответил я.

— Ужин готов.

— Подавись ты им!

Арти Макинтош проснулся словно только для того, чтобы высказать Жадюге это пожелание.

— Кончай дурить! — сказал я. — С ним дама.

— Кому ты голову морочишь?

— Разрази меня гром! Хочешь пари: и на десятый раз не угадаешь, кто она!

— Грета Гарбо, я полагаю, — ответил Мак и вдруг уставился на меня так, словно услышал, что пришел конец света. — Послушай, ты рехнулся или того хуже?

Он обулся, вымыл лицо и руки и причесался перед зеркалом, которое я повесил в сарае на гвоздь.

— Не пойму, зачем ты мне шарики вкручиваешь, — бросил он и направился в дом.

Во главе стола восседал старый Жадюга. А Мэйбл вилкой доставала картофель из кастрюли. Она обернулась и побледнела как смерть, увидав Арти.

— Это моя жена, — сказал Жадюга запинаясь.

Мой приятель словно поперхнулся чем-то. От замешательства и бог весть от чего еще у него даже кадык заходил.

— Рад вас видеть, — еле выговорил он.

— Здравствуйте, — пробормотала Мэйбл.

Она поставила перед каждым обычную нашу еду и опустилась на стул.

— Передай-ка маринаду, друг, — начал Арти.

Мне пришло в голову, что, может быть, за грубоватыми шутками Арти имел обыкновение прятать неуверенность в себе или какое-нибудь глубокое душевное страдание, вот как теперь. Я не поднимал глаз от тарелки.

— Тогда подай перец, — настаивал Арти.

Старик Жадюга так и ел Арти глазами, но тот, не теряя присутствия духа, попросил горчицы, затем чатни.

— Возьмите соли, мистер Макинтош, — сказала наконец Мэйбл.

Чуть покраснев, она придвинула к нему блюдце.

Ужин закончился в молчании. Не в силах больше выносить все это, я извинился и встал из-за стола; Арти вышел следом за мной.

— Да, теперь я своими глазами видел, — сказал он, бросаясь на койку. — Значит, она вышла за Жадюгу Филлипса. Вышла из-за денег!

— Несчастная девчонка, — пробормотал я. — До чего же ее жизнь заела!

Ночь незаметно подкралась к ферме, как будто помогая скрыть ее печальные тайны. Я засветил фонарь и попробовал читать старый журнал. Арти лежал, неотрывно глядя в потолок. Он курил, зажигая одну сигарету от другой. И только один раз прошептал:

— А она там в постели с Жадюгой Филлипсом.

Мы встали на рассвете. Арти за завтраком почти не ел. В поле он схватил вилы и стал копать как бешеный.

— Полегче, ты прокалываешь картошку, — пожаловался Жадюга. — Берешь слишком близко к кустам.

Арти передал мне вилы и не прикасался к ним ни до перекура, ни после. Я удивился, это было непохоже на Арти, он всегда старался побольше работать именно вилами. Время уже подходило к обеду, Арти объявил, что пойдет наберет воды в кувшин, хотя обычно, если Жадюга забывал о воде, за ней ходил я.

Арти взял кувшин. Жадюга настороженно следил за ним.

— Лучше я сам, — предложил Филлипс. — Вы работайте. Я спешу, хочу вывезти картошку, пока она в цене.

Не обращая внимания на Жадюгу, Арти ушел. Отсутствовал он долго. Жадюга глаз не спускал с дома, пока Мак не появился на дороге.

— Я запряг лошадь для вашей жены, — объявил он. — Она едет в город.

— Что это ей взбрело? — проворчал Жадюга.

— За покупками.

Как видно, это встревожило Жадюгу. Он долго смотрел вслед удалявшейся повозке.

— Вот уж не думал, что она умеет править, — бормотал он, но было видно, что хотел он сказать что-то совсем другое.

К обеду Арти побрился и принарядился. Войдя в дом, мы застыли в изумлении. Пол был выскоблен дочиста. Красные и белые бумажные ленты украшали камин. Стол покрыт новой скатертью. Жадюга сидел за столом с — мягко говоря — мрачным видом. Мэйбл взглянула на него, потом на Арти. Это был взгляд рабыни, не знающей еще, кто будет ее господин.

— Передайте перец, — сказал Арти больше по привычке, чем из желания побалагурить.

Мэйбл подошла к кухонному шкафу и достала солонку и перечницу. Супруг ее нахмурился и засопел. Борясь с волнением, будто помощница жонглера, работающего с ножами, она поставила приправы перед Арти, и тот щедро сдобрил ими еду, не обращая внимания на возмущенный взгляд Жадюги.

— А кто уплатит за это? — осведомился Жадюга.

— О, не беспокойся, — мягко ответила Мэйбл. — У меня было пять фунтов своих денег. И мне хотелось, чтобы у тебя были красивые вещи и вкусная еда.

— Всю жизнь я сам зарабатывал себе на пропитание, — сказал Жадюга, отчеканивая каждое слово. — И ни к чему мне все эти штучки.

После супа она подала говядину с морковью, потом яблочный пирог. Жадюга Филлипс ел, но деликатесы, казалось, застревали у него в глотке. Все это выглядело бы уморительным, если бы не накал страстей, готовых в любую минуту вырваться наружу.

Только добравшись до своего сарая, мы услышали громкий голос Филлипса; Жадюга, видно, готов был лопнуть от злости, страха и ревности.

Арти вышел из сарая и спрятался за баком с водой.

— Ты познакомилась с ним раньше, еще в пивной! — рычал Жадюга.

— Да, я знала его, — отвечал дрожащий голос Мэйбл. — Но ведь эти вещи я купила для тебя.

— Так вот, мне они не нужны! — отрезал Жадюга. — И все покупки в моем доме буду делать я. Понятно?

— Да.

— Есть у тебя еще деньги? — гремел Жадюга.

— Нет, я все истратила.

— Есть деньги? Не вздумай врать.

— Мне больно. Пусти, у меня нет больше денег, ни пенни.

Арти сжал кулаки, готовясь вмешаться. Я еле удержал его.

— И чтоб ты никогда не просила его ни о чем! — продолжал бушевать Жадюга. — Он пьяница и бездельник! Держись от него подальше! Слышишь?

— Д-Да.

Я силой увел Арти Макинтоша в сарай. В доме воцарилась тишина. Арти опустился на койку и обхватил голову руками. Я подсел к нему и попытался воззвать к его чувству юмора, пропев подходящий к случаю куплет из той же песни:

— Чуть улыбнется хозяйка мельком, старый хрыч уж ревнует — смотри! Но, хоть готов он меня убить, все равно потерянного не воротить старому коки из Бангари!

Арти поднял голову, и такая мука была в его глазах, что мне стало ясно — тут не до шуток.

Теперь во время работы Жадюга Филлипс поедом ел Арти Макинтоша: то он проколол картофелину, то неплотно набивает мешки, то недостаточно бережно переносит их.

Мы с Арти разговаривали мало. О Мэйбл он не упоминал. Ели мы, как и прежде, картошку с бараниной. Я пристально наблюдал за Арти и Мэйбл, когда они бывали вместе; замечал то взгляд исподтишка, то мимолетные, будто бы нечаянные прикосновения; и я боялся, как бы Жадюга в один прекрасный день не взорвался и не наделал бед.

Как-то после ленча Жадюга собрался в город. Он попросил, а точнее сказать, велел Мэйбл ехать с ним, но она отказалась.

Едва мы начали работать, как Арти взялся за кувшин.

— Пожалуй, схожу за водой, — сказал он.

— Еще есть вода.

— Она уже несвежая.

— Я схожу, — сказал я, отбирая у него кувшин. Что-то не хотелось мне, чтобы они с Мэйбл оставались наедине.

Я опорожнил кувшин и замешкался у бака. Мне казалось, что я должен поговорить с Мэйбл. Только я не знал, о чем именно. Я поднялся на веранду и остановился у дверей в комнату, словно пригвожденный к месту. Мэйбл, совершенно нагая, стояла у ванны; она поворачивалась в разные стороны, разглядывая себя в большое треснувшее зеркало на камине. Тело ее, хотя и слишком массивное, с кожей цвета хлебной корочки, было по-своему красиво. Она поглаживала свои крепкие груди.

Вконец смущенный, я хотел бежать, но не смог: стоял как загипнотизированный. Она шагнула к камину, вынула один кирпич и достала из-под него несколько бумажек.

— Один, два, три, — сосчитала она. — Три фунта.

Я на цыпочках вернулся к баку и открыл кран.

— Это ты, Артур? — нежно окликнула она.

— Нет, это я.

— Ах!

Я налил воды в кувшин и поскорее убрался.

— Ты не слишком спешил, — заметил Арти.

Мы проработали еще около часа, когда наконец возвратился старый Жадюга в своей повозке. Вскоре он явился к нам. Чай во время перерыва принесла Мэйбл. Жадюга и Арти не сводили с нее глаз, пока она разливала чай. Мэйбл почувствовала это, подняла голову и смело посмотрела на Арти.

— Выпейте чаю, мистер Макинтош.

— Спасибо, — сказал Арти и на мгновение задержал ее руку, когда она передавала ему чашку.

Глаза Жадюги выкатились. Мэйбл дала чашку ему, потом мне. Мы стали пить.

— Я еду в город, — объявила Мэйбл. — Пожалуйста, запрягите мне лошадь, мистер Макинтош.

— Я только распряг, — заворчал Жадюга. — И лошадь мне понадобится перевозить картошку.

— Я быстро вернусь.

— Пусть берет лошадь, — сказал Арти, — Мы отвезем картошку вечером, когда кончим копать.

— Не суй нос не в свое дело! — огрызнулся Жадюга. — С каких это пор вы так рветесь работать?

— Но я ведь могу иногда съездить в город? — сказала Мэйбл.

— Я только что ездил сам и купил все, что нужно, — стоял на своем Жадюга. — И потом, у тебя же нет денег.

— Пусть едет, — сказал Арти. — Идемте, я запрягу лошадь, миссис Филлипс.

— Занимайся своим делом! — Жадюга встал с угрожающим видом. — Я сказал, она не поедет!

Мэйбл собрала чашки, ложки, банку с сахаром и котелок.

— Нравится это тебе или нет, а я поеду, — сказала она и направилась к дому.

Жадюга заковылял вслед за ней.

— А я говорю, не поедешь!

Арти Макинтош приподнялся было с земли. Я схватил его за руку.

— Не стоит вмешиваться, друг.

Он рывком освободился, встал и выпрямился.

— Помяни мое слово, прикончу я эту старую скотину!

— Ты сказала, у тебя больше нет денег, — доносился до нас голос Жадюги Филлипса. — Нечего тебе ехать в город!

Они скрылись за серыми от пыли деревьями, окружавшими дом. Потом я увидел, что Мэйбл все-таки уехала. Мы снова принялись работать. Скоро вернулся Жадюга.

— Завтра даю вам расчет, — сказал он.

— Да тут еще на две недели работы! — удивился я.

— Найму других. Охотников полным-полно, — ответил он. — Твой товарищ плохо работает.

— Не валяйте дурака, он лучший работник в округе. Вы и сами это говорили, — возмутился я.

— Мало ли что! Без старания работает. Лишь бы денег побольше отхватить.

— Не вам о деньгах говорить, — вмешался Арти. Голос у него прерывался, пот ручьями стекал по запыленным подбородку и шее. — Не дам хаять мою работу, такое еще никому с рук не сходило. Да мы на вашей картошке рекорды ставим!

— Плохо работаете, — не совсем уверенно твердил Жадюга. — Слишком много прокалываете.

— Нечего брехать. В жизни не видал такой чистой картошки, — возражал Арти.

Странная это была перепалка — словно смертельные враги, жаждущие крови друг друга, спорили о погоде.

— Вы не доверху насыпаете мешки. Хотите содрать с меня побольше и портите картошку. Все! Кончите завтра — и хватит болтовни! — отрубил Жадюга.

Арти Макинтош стоял, стиснув зубы и сжав кулаки. Вдруг резким движением он выдернул картофельный куст из земли.

— Закопаю к черту обратно твою проклятую картошку! — закричал он исступленно.

— Смотри, спущу собаку! — пригрозил старик Жадюга.

— А я сверну ей шею, — отвечал Арти. — Это ж ублюдок, как и ты сам!

Жадюга Филлипс захромал прочь.

— Кончайте завтра. Я подсчитаю сегодня, сколько вам причитается, и скатертью дорога! — бросил он злобно через плечо.

— Ну давай, друг, — сказал я, поднимая вилы. — Все равно надо постараться побольше монет из него выкачать.

Я вывернул куст, и Арти Макинтош нагнулся и стал подбирать картошку. Он нащупал картофелину покрупнее и в бессильной ярости швырнул ее вслед Жадюге Филлипсу.

За ужином я глядел на них. Двое мужчин и одна женщина — треугольник, старый, как мир. Мэйбл, не таясь, следила за каждым движением Арти, смеялась его шуткам. Старик Жадюга не отрывал от нее глаз.

Я быстро поел, встал из-за стола и ушел в сарай на свою койку. Арти явился позже.

— Ругался со старым хрычом из-за платы, — объяснил он. — Этот выродок хотел обсчитать нас на два фунта.

Он показал мне подсчет в своей записной книжке. Все как будто было правильно.

— Но ему не удалось выкрутиться, — заключил Арти.

Я стал читать при мерцающем свете фонаря, но скоро журнал вывалился у меня из рук. Не знаю, сколько я проспал, — разбудил меня какой-то шорох. Кто-то ходил в темноте по сараю. Арти, наверно, понадобилось встать, подумал я еще сквозь сон. Потом послышался шепот. Что-то непохоже, чтобы старина Мак разговаривал во сне! Правда, случалось, он стонал и бормотал, но только спьяну. А сейчас от постели Арти доносились два голоса.

— Я тебя люблю, — услышал я хриплый шепот Арти.

— Не надо об этом, — ответил тихий голос Мэйбл. — Я уже не верю в любовь. И я не могу больше жить так — всегда опасаться за завтрашний день.

— Зачем же ты вышла за него? Ведь ты его боишься?

— Страх страху рознь. Филлипс как-никак будет заботиться обо мне.

— Может, я бы тоже заботился, ты не дала мне даже попытаться, — прошептал Арти.

— В Мельбурне тоже много было таких, как ты, — тихо ответила Мэйбл.

— И ты любила хоть одного из них?

— Не одного. Но одного — особенно. От которого у меня…

Дело кончится убийством, подумал я. Я выбрался из постели и прокрался к двери в отчаянной надежде, что сумею помешать Жадюге Филлипсу ворваться в сарай, если он вдруг проснется и обнаружит отсутствие Мэйбл. Светила луна, двор был весь изрезан тенями. Я встал у сарая настороже, готовый сам не знаю к чему. Приходящая в упадок ферма, четверо людей и необъятная ночь, наполненная моим беспокойством, — остального мира словно не существовало.

— Плевать мне на это, я все равно люблю тебя! — донесся взволнованный шепот Арти Макинтоша.

— Милый, не надо мне ничего обещать, — отвечала Мэйбл. — Это ни к чему.

— Как ты прекрасна! Твое тело — как оно прекрасно!

— Только тело?

— И лицо, и волосы, и душа твоя — все.

— Молчи, только целуй меня. Люби меня сейчас. И молчи. Я хочу, чтобы ты получил то, чего добивался.

Залаяла собака, я вздрогнул.

— Тихо, пес, — срывающимся шепотом стал я уговаривать ее. — Ты ведь добрая псина.

Звякнула цепь, и собака снова улеглась, ворча, не очень-то успокоенная. С отдаленных холмов донесся ответный лай. А потом послышалось размеренное шарканье ног на веранде. В тени у бака появилась фигура в белом. Я съежился в дверном проеме.

В сарае стало тихо. Почти не дыша, я следил за призраком у бака. Он был неподвижен, словно статуя. К этому времени, казалось, все собаки в округе переполошились, они заливались громким лаем на разные голоса, создавая дикую какофонию, но Филлипсов пес только тихонько ворчал, словно чувствуя присутствие хозяина, его унижение.

Жадюга Филлипс двинулся в мою сторону. Потом остановился. Должно быть, противоречивые чувства терзали его, и он колебался. Я услышал невнятный, но настойчивый шепот — он донесся от кровати Арти. Ни жив ни мертв, я прижался к стенке сарая.

Жадюга Филлипс сделал еще несколько шагов вперед. И вдруг, словно приняв наконец решение, повернулся, пошел к веранде и исчез. Деревяшка его чуть слышно простучала по голым доскам пола.

Я пришел в себя и отдышался. И тут увидел Мэйбл. Она была в длинной ночной рубашке, босая. Возможно, она тоже заметила меня, но не подала виду; она прокралась в дом. Я навострил уши, ожидая, что начнется ругань или что-либо пострашнее, но в доме было тихо.

Одна за другой замолкали собаки. Я невольно поежился и пробрался к своей кровати. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я разглядел спину Арти Макинтоша, одеяло, свешивающееся с края кровати. Он не сказал ни слова, даже не шевельнулся.

Меня била дрожь. Весь в поту, я лежал на спине, пока не прокричал первый петух, возвещая восход солнца. Оно уже выглянуло из-за голых холмов.

Я встал и вышел во двор. Свернул сигарету, жадно затянулся, как будто едкий дым мог успокоить мои взбудораженные нервы. Я присел на край подставки, где стоял бак. Окурок обжег пальцы; я бросил его и свернул другую сигарету. Небо на востоке стало розовым, и ко мне вернулось наконец ощущение реальности того, что меня окружало: фермы, полей, окрестных холмов и долин. У меня было такое чувство, будто события минувшей ночи произошли не здесь и не теперь, а в какой-то далекий, зловещий час и участвовали в них совершенно неизвестные мне люди.

Как обычно, из дому вышел старый Филлипс и принялся стучать вилкой по тарелке, сзывая к завтраку. Какая бы ни стряслась беда, внешне жизнь должна была идти обычным чередом. Жадюга посмотрел на меня испытующе, но промолчал. Я разбудил Арти Макинтоша. Он одевался медленно, неловко, избегая моего взгляда. Я через силу потащился в дом. Жадюга сидел на своем месте во главе стола, тупо уставившись в пустую тарелку. Вид у него был жалкий, как у всякого обманутого супруга, бессильного бороться с унижением.

Мэйбл вышла из спальни, взяла тарелку Жадюги и положила на нее из кастрюли три большие дымящиеся картофелины. Потом начала резать баранину. Я заметил, что платье на Мэйбл то же, какое было в день нашего приезда в Бангари. В лице ее, во взгляде и поведении не было и тени сожаления или стыда; наоборот, она словно гордилась тем, что произошло.

Она без единого слова или взгляда поставила перед мужем тарелку. Жадюга принялся есть, а Мэйбл подала еду мне. Потом положила четыре картофелины и особенно большую порцию баранины в тарелку Арти. Его все еще не было. Наконец высокая фигура моего приятеля появилась в дверях. Не скрывая нежности, Мэйбл смотрела на Арти. Он отвел глаза и даже чуть покраснел — так мне показалось. Он вошел как-то неуверенно и сел за стол. Не поднимая головы, взял соль и перец и начал есть.

Я украдкой наблюдал за ним. Почему-то мне очень хотелось, чтобы он потребовал, как всегда, маринаду и всего прочего. Но он молчал.

Мэйбл наложила еды в свою тарелку и вышла. Скоро она вернулась. Она несла судок для приправ. Это был тот самый судок для приправ, который мы видели в витрине магазина в городе. Она держала его перед собой кончиками пальцев, как священник чашу. Все три бутылочки были наполнены. Мы, трое мужчин, удивленные — правда, каждый по-своему, — следили за Мэйбл. Она поставила судок на стол.

Жадюга Филлипс сидел, сжимая в кулаках вилку и нож. Рот его превратился в узкую полоску, словно застегнутый застежкой «молния», челюсти были сжаты, жилы на шее напряглись. Он хотел что-то сказать, но губы его шевелились беззвучно, как у немого.

— Возьмите маринаду, мистер Макинтош, — предложила Мэйбл.

— Большое спасибо, — ответил Арти.

Обычная издевательская улыбка тронула его губы, но глаза тут же засветились лаской и благодарностью. Он медленно потянулся за маринадом и увидел наконец искаженное яростью и болью лицо старого Жадюги.

— Уж очень я люблю эту приправу! — сказал Арти и положил себе маринаду на тарелку.

Мэйбл наклонилась и повернула судок кругом.

— Чатни и горчица тоже есть, — сказала она и снова занялась едой.

Стояла зловещая тишина. Филлипс проглотил кусок-другой и с усилием выговорил:

— В поле можете не ходить. Я выпишу вам чек и так.

Что ж, меня это вполне устраивало. У Арти задрожали мускулы на лице, но он не нашелся, что сказать.

Я сосредоточенно, словно это занятие поглотило все мои мысли, доел завтрак и, не дожидаясь добавки или чашки чаю, вышел из-за стола.

Скоро и Арти явился в сарай. В руке он держал чек.

— А как с теми двумя фунтами? — почти безучастно спросил я.

— Что толку спорить со старым ублюдком, — сказал он. Похоже, ему теперь наплевать было на деньги.

Мы стали укладывать чемоданы. Я покончил с этим первый и пошел к воротам.

Выйдя за ворота, я остановился и оглянулся. Арти Макинтош выходил из сарая. Из окна дома донесся голос Жадюги.

— Можешь ездить в город, когда хочешь! — говорил старик. — И можешь покупать всякие вещи — занавески, линолеум и что еще вздумается. И вот тебе десять фунтов, девочка. Поезжай в Мельбурн в понедельник и привези домой сына…

У дома Арти помедлил, посмотрел на входную дверь, нерешительно поставил ногу на ступеньку веранды, но тут же повернулся и заспешил ко мне.

Мы двинулись в путь; Арти все оглядывался назад. Краем глаза я заметил — у перил на веранде появилась Мэйбл; она медленно подняла руку и помахала, как бы прощаясь с любимым, уходящим навсегда.

Арти обернулся и тоже стал махать рукой, и так стоял, пока Мэйбл не скрылась в доме. Тогда рука его тяжело упала. Я зашагал дальше. Догнав меня, он остановился и поднял руки и глаза к небу.

— Господи, какое идиотство! — воскликнул он, словно жрец на богослужении. — Ну и идиотство!

Всю дорогу до бангарийской гостиницы мы шли молча, поглощенные каждый своими мыслями. Меня так и подмывало поскорее найти попутную машину и сразу махнуть в Бенсонс-Вэлли. Бангари опротивел мне до чертиков; и потом, если уж ты повернул в сторону дома, не терпится поскорее добраться туда.

— Выпьем сначала, — предложил Арти. — Все равно надо получить деньги по чеку и расплатиться с Мерфи.

Мы вошли в бар. Мак отдал чек миссис Мерфи и спросил пива. Увидев подпись на чеке, трактирщица так и взвилась.

— Фу, мерзость какая! — Она с грохотом выдвинула ящик кассы. — Он ей в деды годится! Грех это, грех!

Грех был излюбленной темой миссис Мерфи; она откровенно высказывалась против всех разновидностей греха, исключая только злоупотребление спиртными напитками, поскольку тут могла зайти речь о посетителях бара ее супруга.

— Старое, грязное животное! Да и она не лучше! Я сразу сказала мужу: это никудышная девка!

— Вам ли судить? — сказал Арти Макинтош, отрываясь от кружки. — Каждый живет, как может. Всяко бывает на свете.

— Вам-то лучше знать! — ответила миссис Мерфи. — Я ведь видела вас тогда с ней на кухне.

— Ну, ты, старая сука! — оборвал ее Арти. — Не распускай язык. Кончай со счетом и можешь не желать нам удачи — ты сама в жизни удачи не увидишь.

Он оставил недопитую кружку на стойке.

— Пора нам, друг, домой, в Бенсонс-Вэлли, там хоть пива приличного достанешь.

Миссис Мерфи умолкла, словно онемела, — небывалый случай в ее практике. Мы забрали сдачу и скоро поймали грузовик, направлявшийся в Мельбурн.

Мы молчали. Грузовик, слегка подпрыгивая, несся мимо холмистых овечьих пастбищ к Бенсонс-Вэлли.

Мне по-прежнему не верилось, что странные события на ферме в самом деле произошли. Арти Макинтош сидел унылый и задумчивый.

Мы миновали ближайшую к Бенсонс-Вэлли деревню. Знакомая придорожная пивная была для меня как бы пограничным столбом, и я отдался радости возвращения домой. Мы поднялись на плато; по бокам потянулись пустынные, открытые ветрам поля.

И вот на краю крутого склона внизу мы увидели зеленую долину, напоминающую пестрый ковер чудесного рисунка и яркой расцветки. Темно-зеленые пятна полей люцерны, бледно-зеленые луга, густо-красные и коричневые пашни, и все это просвечивало сквозь голубоватую вечернюю дымку.

— Красиво, а? — не выдержал я.

— Угу, — шофер рванул рычаг скоростей на спуске.

Арти все молчал.

Белый дым из труб молочного завода. Черный паровозный дым, тянущийся от станции в южном конце долины, там, где выемка. Серебристые и красноватые железные крыши. Таинственно мерцающие огоньки отдаленных ферм.

Где-то залаяла собака, сгоняя коров на дойку; послышался топот и удары по мячу — играли в футбол; уже видны стали вязы, намечающие контур Мэйн-стрит. Промелькнула вывеска:

Машина, погромыхивая, спускалась с холма; дорога теперь вилась между вязов.

Мы расстались с Арти у Гранд-отеля. Я отдал ему свою часть проигрыша на скачках. Маловато денег оставалось после бангарийской кабалы. Но не это мучило меня; было такое ощущение, словно на моих глазах трое людей наложили на себя руки.

Попрощавшись, Арти обернулся и, сделав над собой усилие, запел:

— Я снова в Бенсонс-Вэлли, недолог домой был путь; стою в дверях Гранд-отеля, готовый с друзьями кутнуть. — Ему так хотелось казаться беззаботным! Но голос его дрожал, как у оперного певца в трагических местах арии. — Итак, окончен, окончен труд, будем пить и петь до зари. Но не забыть мне злосчастных дней, там, у коки из Бангари.

У двери в бар Арти повернулся ко мне и многозначительно поднял палец.

— На будущее с этой песней покончено, — сказал он. — Запрещается! Понял меня?

С тех пор Арти заметно переменился. Он чаще задумывается, меньше подсмеивается над людьми, шутки его потеряли прежнюю резкость и беспощадность. Отношение его к женщинам стало намного добрее.

Ни я, ни Арти Макинтош больше не бывали в Бангари.