Легенды Бенсонс-Вэлли

Новый полицейский

Сержант Стерлинг, новый полицейский городка Бенсонс-Вэлли, приступил к исполнению своих обязанностей в пятницу. Дело было летом.

После ужина он до блеска начистил портупею и ботинки, а тем временем его миловидная жена Барбара приготовила мундир. Сержант принял душ, полюбовался своим статным корпусом в зеркале ванной и сделал зарядку. Потом надел сержантский мундир и покрасовался перед овальным зеркалом в спальне, поворачиваясь так и этак, чтобы получше рассмотреть три нашивки на рукаве. Наконец, поцеловав жену в щеку, сержант Стерлинг через черный ход вышел во двор.

Проходя по бетонной дорожке, которая вела от его казенной квартиры к помещению для арестованных, сержант заметил двух бродяг, развалившихся на газоне.

— Что вы здесь делаете? — строго осведомился он.

— Сержанта Флаэрти дожидаемся, — сообщил один из безработных.

— Его уже нет здесь, — ответил Стерлинг. — И не будет никогда. Так что убирайтесь с участка, пока я вас не посадил под замок.

— Мы здесь получаем пособие по безработице, — сказал второй бродяга, нехотя вставая с земли.

— Пособие выдается по четвергам.

— Да, но сержант Флаэрти…

— Знаю, знаю. Он-то выдал бы вам пособие в любой день, в любое время дня и ночи, да еще и арестовал бы для виду и устроил со всеми удобствами в камере: отдыхайте, пока не заблагорассудится уйти из города.

— Но ведь мы работали в его саду.

— Что было, то прошло. — Стерлинг оставался непреклонным. — Приходите в четверг. А пока лучше не показывайтесь в городе. Увижу — арестую за бродяжничество.

Безработные взвалили на плечи свои пожитки и поплелись по Мэйн-стрит.

Сержант Стерлинг открыл калитку и внимательно оглядел лужайки и клумбы перед своим домом, зданием суда, находящимся справа, и арестантским помещением слева от него. Так вот, значит, каким способом Флаэрти содержал участок в чистоте и порядке! Ладно, со всем этим теперь покончено, как и с прочими безобразиями, из-за которых Бенсонс-Вэлли слывет рассадником беззакония, городом, где суды бездействуют, а нарушителей закона больше, чем в других местах Австралии; городом, куда безработные, отвыкшие искать работу, стремятся, как в землю обетованную. В полицейском управлении Стерлингу кратко рассказали о положении в Бенсонс-Вэлли, а заодно и о художествах сержанта Флаэрти, дали указание навести порядок в городе, а также намекнули на продвижение по службе, если он успешно справится с задачей.

Он закрыл калитку и пошел налево — от центра города. Стерлинг тщательно рассчитал, когда ему лучше показаться обитателям городка — вечером в пятницу, в день, когда магазины торгуют поздно, до девяти часов: большинству жителей ведь не терпится поглядеть, что за человек новый полицейский, и на улицах, конечно, будет много народу. Долго ждать им не придется, скоро они узнают, какие у меня намерения, подумал Стерлинг, проходя мимо аптеки. Он много времени потратил, чтобы приобрести военную выправку, но так и не смог отделаться от привычной для тренированного спортсмена небрежной, расслабленной походки.

Стерлинг занимался, и весьма удачно, многими видами спорта; в конце концов он увлекся бегом и добился таких высоких показателей, что в полуфинале мирового первенства среди профессионалов пришел к финишу всего на двенадцать дюймов позади такого грозного соперника, как Тим Баннер. Как большинство удачливых спортсменов, Стерлинг совершенствовался лишь физически и совсем не заботился о духовном развитии; он не обременял себя думами о том, что будет делать, когда кончится его спортивная карьера; он попросту не желал мириться с мыслью о неизбежности этого конца. Но безжалостные годы отняли у него легкость бега и свободу дыхания; Стерлингу перестали платить за участие в соревнованиях, а когда он ставил на себя сам, то чаще всего проигрывал. Он бросил спорт, так и не сколотив капитальца, с которым можно было бы открыть собственное дело, и не имея за душой ничего, кроме изрядно потрепанной спортивной удали.

И вот Стерлинг с грехом пополам сдал экзамены и поступил в полицию, подтянутый, добросовестный, надежный — именно такое пополнение и требовалось после недавних скандальных историй в полиции. Посвящая всю свою наконец-то пробудившуюся мыслительную энергию службе, как ранее посвящал физическую энергию спорту, он действовал непреклонно и очень скоро возвысился до чина сержанта и стал вершителем судеб в Бенсонс-Вэлли.

Возможно, сержанту лишь почудилась злоба во взгляде, который бросил на него юноша в белом халате, стоявший на ступеньках аптеки; но уж насчет явной враждебности вон тех мужчин, расположившихся на обочине тротуара у парикмахерской Ши, сомневаться не приходилось.

— Видал, какая у него голова? — театральным шепотом обратился Арти Макинтош к Дарки. — Точь-в-точь как у гончей, что идет по следу!

— Говорят, он бегун, — сказал Дарки. — Что же, не успеет оглянуться, как ему придется смазать пятки!

Эрни Лайл и Мэтчес Андерсон тоже весьма красочно изложили свои взгляды на законы вообще и нового сержанта в частности; после этого Гундосый Коннорс, который пристроился тут же с краю, утер свой нос и заявил:

— А он может оказаться и подходящим парнем.

— Уж ты-то наверняка станешь перед ним юлить, — оборвал его Дарки. — Он полицейский, так ведь? И его прислали навести у нас порядок.

— Я только сказал, что он может оказаться хорошим парнем, как сержант Флаэрти.

— Может. А может и не оказаться. Да и старик Флаэрти тоже был хорош!

— Мы жаловались на старика Флаэрти за то, что он был жулик; а на этого нового будем жаловаться, потому что больно уж честный! — пояснил Арти Макинтош. — Вот и разбери, что хуже для полицейского.

Сержанту Стерлингу удалось расслышать только обрывки этой поучительной беседы. Пустяки, со временем он привыкнет к той смеси недоверия и презрения, с какой большинство австралийцев относится к стражам закона. В конце концов, у него красивая жена и двое детей, из которых надо вырастить образцовых граждан; в друзьях же, помимо товарищей по службе, он не нуждается.

Стерлинг миновал гараж и пожарное депо. Вот еще одно нарушение, с которым надо покончить: соревнования пожарных на Мэйн-стрит — кто быстрее развернет шланг. Это запрещено законом, да и опасно к тому же. Чувствовал ли сержант, сколько глаз провожало его до подъема, где Мэйн-стрит переходила в аллею вязов и шоссе поднималось вверх по крутому холму?

Стерлинг пересек шоссе и направился к клубу масонов. Ага, разгружают пиво, отметил он про себя. Он не состоял ни в каких масонских ложах и не был слишком усердным прихожанином. Он верил, что сможет добиться от граждан повиновения закону, никого не запугивая и никому не угождая.

Солнце уже быстро спускалось за голые холмы, когда Стерлинг повернул обратно, вниз по Мэйн-стрит, и прошел мимо кузницы. В дверях ее стоял Одышка Эдмондс; он шумно пыхтел, совсем как мехи его старого горна. Эдмондс доживал свои последние дни, его профессия тоже. Нет, сержант не ошибся, уловив неприязнь в косом взгляде Эдмондса, — Одышка любил пропустить кружку пива, и не только в те часы, когда торговля спиртным разрешалась законом.

Дальше сержанту попалось на пути несколько лавок и трактир, что возле суда. Кучка юных хулиганов веселилась на углу — мальчишки кривлялись и с безопасного расстояния выкрикивали ругательства. С этим он покончит тоже — с разбитыми уличными фонарями и прочими последствиями их бесчинств.

Стерлинг двинулся своим атлетическим шагом в самое сердце Мэйн-стрит; он чувствовал себя солдатом, посланным на разведку во вражеский тыл.

— Добрый вечер, сержант, — приветствовал Стерлинга несколько покровительственно, но достаточно любезно сквоттер Флеминг, вылезая из своей дорогой машины и перешагивая через сточную канаву; поля шляпы у Флеминга были достаточно широки — впору владельцу даже миллиона овец⁵, — но все же не настолько, чтобы поставить под сомнение вкус ее владельца.

— Добрый вечер, сэр, — отвечал Стерлинг.

— Добро пожаловать в Бенсонс-Вэлли, сержант. Нам здесь до зарезу необходим честный и решительный защитник закона.

— Благодарю вас, сэр. Это ваша машина?

— Моя.

— Должен вам сказать, сэр, она неправильно стоит.

— Я ставлю ее так вот уже двадцать лет.

— Здешний закон гласит: на стоянках машины надлежит ставить под углом, задом к тротуару.

— Впервые слышу о таком законе! — проворчал сквоттер.

— Действительно, сэр, раньше тут довольно-таки небрежно обращались с законом, но теперь мы все это изменим. На Мэйн-стрит проезжая часть широкая, но не длинная, по сторонам — вязы; поэтому желательно ставить машины под углом.

Сквоттер Флеминг не знал, как поступить. Он был главным инициатором смещения Флаэрти и чувствовал себя обязанным всячески поддерживать начинания нового полицейского. Но мог ли он предполагать, что именно он первый падет жертвой хваленой строгости Стерлинга?

Сквоттер Флеминг подчинялся законам; он одобрял их. Законы увековечивают существующий порядок, охраняют собственность самого Флеминга, его право принимать заклады и оставлять их себе в случае просрочки платежа, право нанимать и увольнять, право сдавать в аренду квартиры и выселять неплательщиков. Законы заставляют рабочих и безработных знать свое место, вносить квартирную плату, платить проценты и продавать свой труд по твердым ценам, когда это необходимо ему, Флемингу. Сквоттер Флеминг смутно понимал все это, и инстинкт самосохранения, столь сильно развитый у состоятельных людей, говорил ему, что все обстоит прекрасно в этом лучшем из миров и законы, властвующие в нем, несомненно, самые лучшие в мире.

Поэтому-то Флеминга и возмущало легкомысленное отношение сержанта Флаэрти к закону. Ведь нечестностью Флаэрти пользовались трактирщики, подпольные букмекеры и их клиенты-забулдыги — словом, подонки общества. К нему, сквоттеру Флемингу, законы об азартных играх и торговле спиртным отношения не имели. Захочется ему выпить — он пьет дома; потянет играть — он отправляется на Флегмингтонский ипподром либо на фондовую биржу.

А теперь его, извольте видеть, обвиняют в нарушении закона — закона об автомобильных стоянках!

Продажность сержанта Флаэрти была частью его натуры, так же как и добродушие и склонность к выпивке, и именно это побуждало Флаэрти водить компанию с пьяницами и игроками. Флаэрти позволял пренебрегать законами, во-первых, потому, что брал взятки, во-вторых, потому, что в характере его была черта очень редкая и, пожалуй, даже неуместная в полицейском — сострадание. Где кончалась первая причина и начиналась вторая, — этого даже он сам не мог бы сказать. В результате правила уличного движения, законы о спиртных напитках и азартных играх попросту не действовали в Бенсонс-Вэлли. Незначительные нарушения любого рода всегда можно было замять, сунув в руку Флаэрти некую сумму, а то и вовсе без денег: пинок ногой в зад, удар по уху считались вполне достаточным наказанием за хулиганство, процветавшее среди юных жителей города, а переговорами между родителями можно было легко уладить любую сексуальную проблему, возникшую у детей, как бы далеко ни зашли детки в практическом изучении этой проблемы.

Закон стал предметом насмешек. Время от времени то та, то другая часть населения выражала недовольство. Сквоттер Флеминг и его друзья не придавали этому особого значения, пока город не оказался буквально наводненным безработными бродягами и бродячими рабочими, привлеченными легкостью, с какой Флаэрти выдавал пособия по безработице. Нэда Флаэрти безработные окрестили Через Плечо, потому что он обычно выписывал карточку на получение пособия, не задав ни единого вопроса, и через плечо швырял ее для регистрации констеблю, сидевшему за столом позади него. Рассказывали, что однажды компания бродяг разыграла Флаэрти — тот заполнял им карточки на пособие, а они возьми да и назовись именами известных игроков в крикет — Бредменом, Вудфулом, Ричардсоном, Райдером, Киппаксом и так далее. Флаэрти и бровью не повел — записал всех. А потом так же спокойно делает перекличку и напоследок спрашивает: «А Билл Понсфорд здесь? Коли да, то команда в полном сборе, все одиннадцать, хоть на поле выходи!»

Вскоре помещения складов, берега реки, камеры в арестантском помещении и даже двор полицейского участка превратились во временные пристанища для сотен бродяг. Городские жители, и без того подозрительно относившиеся к чужакам, стали жаловаться на всевозможные действительные и воображаемые преступления и требовали принятия решительных мер.

А тут еще стали пропадать овцы. Сквоттер Флеминг обвинил в этом своих сограждан. Сержант Флаэрти либо не мог, либо не хотел обнаружить виновных, и это оказалось последним гвоздем, вбитым в крышку его гроба. Нет ничего опаснее, полагал сквоттер Флеминг, чем преступления против собственности; их следовало пресекать безотлагательно.

Смещение Флаэрти обрадовало Флеминга, придало ему уверенности в своей силе, и, пожалуй, только это помогало ему сейчас сдерживать гнев перед лицом столь явного нарушения Стерлингом правил, предписывающих уважать сильных мира сего.

— Машина вполне может стоять так, как стоит, — сказал Флеминг.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Вам известно, кто я?

— Не имеет значения. Поставьте машину правильно.

Флеминг колебался. Он просто не помнил, когда в последний раз ему отдавали приказания, не считая, разумеется, приказов сварливой супруги. Наконец он медленно подошел к машине. Стерлинг показал, как ее поставить, и, вежливо попрощавшись, двинулся дальше.

— Сержант, — окликнул его сквоттер. — Мое имя Флеминг. Нам надо бы поболтать кое о чем. Я зайду к вам в понедельник утром.

— Хорошо, сэр.

К несчастью для Стерлинга, единственным свидетелем небывалого зрелища — Флеминг, пострадавший за нарушение закона, — оказался Лори Дигдич, который забавлялся от всей души, наблюдая происходившее из окна своей конторы; таким образом, этот факт не попал в поле зрения историков, описывавших ход войны Стерлинга против Бенсонс-Вэлли.

Зажглись уличные фонари, и словно по мановению волшебной палочки темнота окутала землю.

Сержант миновал здание почты, отодвинутое в глубь улицы, чтобы дать место памятнику павшим на войне, затем кооперативный магазин, у которого собрался местный духовой оркестр, готовый угостить город каким-нибудь музыкальным блюдом.

Тут же стояли кучкой зрители. Сержант подошел поближе и остановился, скрестив руки на груди.

— Добрый вечер, сержант! — поздоровался с ним капельмейстер, маленький человек со вздернутым носом и загнутыми кверху носками башмаков. Он воздел руки, призывая к порядку довольно-таки разношерстную компанию, составлявшую оркестр.

— Начнем с песни «Снова в Бенсонс-Вэлли». Это, знаете ли, оригинальное произведение, написанное специально по случаю торжеств в будущем месяце. Итак, раз, два, три!

Вняв команде, оркестр грянул в темпе марша:

Снова, снова в Бенсонс-Вэлли возвратитесь! Здесь здорово вы все повеселитесь! Скорей же собирайтесь, собирайтесь к нам!.. А попадали ли вы задом в крысиный капкан?

Основой для шедевра, изготовленного руководителем оркестра, явно послужил довольно известный английский торжественный марш, столь часто оскверняемый пародистами. Музыкальные же таланты капельмейстера соответствовали мизерному вознаграждению, которое он получал от учеников за сомнительную честь обучения игре на духовых инструментах.

Сержант Стерлинг вежливо слушал. Но скоро даже его неискушенное и не слишком музыкальное ухо почувствовало, что с оркестром дело неладно и причина тут не только в неумении музыкантов. Вон, например, тот рыжий парнишка; он так неистово дует в свой корнет, что того и гляди барабанные перепонки лопнут. Пиктон Рыжая Макушка, ибо это был он, действительно довольно быстро освоил корнет, после того как его овдовевшая матушка наскребла денег на обучение сына в похвальной, хотя и тщетной надежде, что игра в оркестре немного отвлечет его от хулиганства.

Капельмейстер до тех пор отбивал такт, пока терпение его не истощилось. Побагровев, он огрел Рыжую Макушку дирижерской палочкой. Рыжая Макушка дал деру, преследуемый по пятам взбешенным дирижером. Они промчались мимо кооперативного магазина, потом пустились вверх по переулку, где находился молочный завод.

Сержантом Стерлингом овладело искушение доказать, что его мастерство бегуна еще не совсем в прошлом, но он сдержался и продолжал обход. Вскоре он достиг трактира «Королевский дуб». Дан Уотсон, отставной футболист из Мельбурна, покинул наблюдательный пост у поилки для скота и побежал предупредить выпивающих в буфете⁶ о приближении противника. Время, всегда безжалостное к спортсменам, довело Дана Уотсона до столь плачевного положения, что он стал подрабатывать стоя на стреме; его обязанностью было следить, чтобы пьющих в трактире после положенного часа не застигли на месте преступления.

Стерлинг вспомнил: «Королевский дуб» — главное место сборищ всяких правонарушителей. Он остановился на углу и осмотрел подступы к трактиру, заранее прикидывая возможность облавы на любителей выпить в неположенное время и на подпольных игроков. Удовлетворенный тем, что крепость выглядела не очень-то неприступной, Стерлинг перешел на другую сторону боковой улицы и наткнулся на группу школьников, играющих в камешки на тротуаре перед кондитерской.

— Вы что делаете? — спросил он.

— В камешки играем, — простодушно сообщил один из мальчишек.

— На улице играть в камешки запрещается.

— Да неужели?

— Мы каждую пятницу по вечерам здесь играем!

— А теперь не будете играть!

Казалось, мальчишки собираются пренебречь его приказом — высокий подросток стоял в нерешительности, зажав камешек в руке.

— Пошли отсюда! — повторил сержант. — Тротуары не место для игр!

Он обвел строгим взглядом всех мальчишек по очереди; они не устояли и обратились в бегство.

Стерлинг продолжал свой дружественный тур по городу. Площадка для гольфа, обнаружил он, совсем заброшена. Он неохотно поставил это в заслугу городу, ибо в Мельбурне гольф стяжал дурную славу. Стерлингу было невдомек, что жителями Бенсонс-Вэлли руководило вовсе не стремление к добродетели — они просто не доверяли всяким модным веяниям и не увлекались спортивными играми, на организацию которых надо тратить деньги.

Миновав торговый центр, сержант Стерлинг пересек улицу и пошел обратно мимо Дома механика. На его ступенях несколько парней тискали двух явно несовершеннолетних девиц. Стерлинг припомнил: судя по статистике, в Бенсонс-Вэлли зарегистрировано наибольшее во всем штате Виктория число незамужних матерей. Ему хотелось задержать юнцов, однако он решил отложить это на будущее, а для начала только ознакомиться с силами и расположением неприятеля.

Проходя мимо муниципалитета, Стерлинг вспомнил, что секретарем там состоит мистер Тай, с которым ему рекомендовали установить контакт. Может, удастся устроить так, чтобы Тай присутствовал при их разговоре с мистером Флемингом?

Наконец сержант очутился у высокого деревянного забора, отгораживающего какой-то пустырь. Вдруг послышался звон упавшей на асфальт монеты. Он нащупал в кармане мелочь и вытащил ее. При тусклом свете уличного фонаря сержант пересчитал свою наличность. Он жил только на жалованье, поэтому ему приходилось вести строгий счет деньгам.

Странно, он мог поклясться, что слышал звон упавшей монеты… А вдруг он потерял шиллинг или шестипенсовик? Чиркнув спичкой, сержант нагнулся, собираясь обследовать тротуар.

Трудно сказать, кто из двоих испытал большее потрясение, когда глаза их неожиданно встретились в дыре забора, — сержант или Рыжий Пиктон, который, оставив с носом капельмейстера, присоединился к своим закадычным дружкам, развлекавшимся излюбленной игрой под названием «брось монетку». Рыжая Макушка пустился бежать. Сержант, чувствуя себя униженным, оттого что попался на удочку этим специфически бенсонсвэллиевским нарушителям порядка, потерял голову от злости. Он перемахнул через забор и бросился в погоню.

Рыжая Макушка обычно выходил победителем, удирая от кого-нибудь из своих многочисленных врагов, но тут он нарвался на профессионала; к тому же Пиктон, решив сбить Стерлинга со следа, свернул с Мэйн-стрит в заводской переулок и тем совершил грубую тактическую ошибку: переулок был ярко освещен. Стерлинг использовал это обстоятельство и уже не терял Рыжую Макушку из виду.

Он схватил беглеца за шиворот перед самым заводом, как раз у того цеха, где Том Роджерс, заступивший в ночную смену, работал у машины для сушки молока.

Стерлинг уже собрался записать фамилию и адрес Рыжей Макушки, но тут появился Том Роджерс. На нем были бумажные брюки и фланелевая рубашка. От долгих лет работы в духоте молочных и маслодельных заводов лицо его приобрело мертвенно-бледный оттенок.

— Что случилось, сержант? — спросил он и, узнав в чем дело, успокоительно заметил: — Ребята в нашем городе играют в эту игру уже не помню сколько лет. Ничего, вы скоро привыкнете.

Не успел сержант ответить, как Рыжая Макушка вывернулся у него из рук и дал стрекача — только пятки засверкали.

На этот раз Стерлинг не стал за ним гнаться. Он холодно-вежливо попрощался с Томом Роджерсом и на всякий случай еще раз окинул его наметанным глазом полицейского.

Вернувшись на Мэйн-стрит, Стерлинг вновь перешел ее и направился мимо универсального магазина. Именно сюда Флаэрти посылал бездельников, которым раздавал квитанции на пособие с такой легкостью, словно то были рекламные листки. Но теперь с этим будет покончено!

Сержант миновал газетный киоск и булочную, чувствуя на себе любопытные, а то и откровенно недружелюбные взгляды. Потом он оказался на углу переулка, у аптеки. По другую сторону находился Гранд-отель. Сержант остановился, изучая оборонительные линии и возле этого трактира — заведения не столь широко известного, как «Королевский дуб», но тоже неблагонадежного в части торговли спиртным в недозволенное время.

Стерлинг сделал всего один шаг в сторону от тротуара и тут же взлетел на воздух, подброшенный передним колесом стремительно мчащегося велосипеда. Колесо разодрало ему брюки, удар руля пришелся в бок. Быстро вскочив на ноги, Стерлинг пустился за велосипедистом через Мэйн-стрит и по переулку. Он мчался вихрем, хотя тяжелые башмаки и мешали ему, и в отчаянном рывке ухватился за седло велосипедиста. Машина остановилась.

Кое-кто в городе, может, и поддержал бы Стерлинга, если бы он отдал под суд Рыжую Макушку Пиктона за игру «брось монетку» — а именно это сержант и предполагал сделать, подобрав предварительно подходящий пункт закона. Но предъявить обвинение в езде без фар самому Алану Грину, который возвращался с тренировки, Алану Грину, который собирался выиграть велосипедные гонки Мельбурн — Балларат, — такой шаг Стерлинга всякий счел бы крайне неудачным началом!

Дома жена зачинила дыру на брюках сержанта и мазью растерла ему бок.

— Что же произошло? — возбужденно допытывалась она.

Насмотревшись голливудских фильмов, она изо всех сил старалась подражать изображаемым в них «боевым подругам» доблестных полицейских.

— Меня сшиб велосипедист, ехавший без фар, — ответил муж.

Обычно он не посвящал ее в подробности своей работы. Жена любила его, восхищалась им; он любил ее за это. Ему нравилось, что в семье у них не принято говорить о службе, но сейчас он чувствовал — здесь, в Бенсонс-Вэлли, ему скоро понадобится хоть кто-нибудь, кому можно довериться.

— Я думаю, тут был злой умысел, Барбара.

— О, дорогой! — воскликнула жена. — Будь осторожен!

— Ладно, ладно, — ответил он, целуя ее в шею.

Ему захотелось приласкать жену; она с готовностью ответила на его нежность. Но мысли супруга были далеко.

Итак, неприятель вынудил его начать боевые действия, думал Стерлинг. Пришлось сразу раскрыть свои карты. Ну что же, теперь надо действовать стремительно, начать штурм, пока враг не привел в готовность свои силы.

На следующий день сержант Стерлинг явился на службу спозаранок, и план наступления созрел у него еще до прихода констебля Лоутона Промежду-Прочим. Лоутону сержант сказал о своих планах не больше, чем тому следовало знать. Как сообщили Стерлингу в управлении полиции, Лоутон наравне с Флаэрти не гнушался даровой выпивкой в трактирах и был весьма снисходителен к подпольным букмекерам.

Сержант и Лоутон вышли из участка вместе. Начало дня оказалось богатым приключениями: идя вверх, а затем вниз по Мэйн-стрит, они предъявили обвинение в нарушении закона о стоянках ошеломленным шоферам одиннадцати легковых машин, двух грузовиков, возчикам двенадцати фургонов с молоком и одной телеги.

Потом, уже в участке, Стерлинг сказал Лоутону:

— Сегодня после полудня устроим облаву на подпольных букмекеров.

— Ничего у вас не выйдет, — отвечал Лоутон. — У них, промежду прочим, везде люди на стреме. А если поймаете одного, других предупредят по телефону. Промежду прочим, то же самое с торговлей спиртным. Флаэрти сколько раз сообщал об этом на Рассел-стрит. Лучше бы вам обождать, когда прибудут переодетые сыщики.

— Все равно о сыщиках букмекерам тоже сообщат!

— Промежду прочим, промежду прочим… — забормотал Лоутон. — Вы на что же намекаете?

— Ни на что я не намекаю, а говорю только, что вам придется помочь мне навести порядок в этом городе. — Стерлинг отпер ящик стола и вытащил папку. — Здесь у меня записаны подпольные букмекеры — все до одного.

Он стал излагать план, который позволит захватить букмекеров с поличным. Лоутон впал в уныние. Методы работы Флаэрти вполне устраивали его. А теперь того и гляди придется выкладывать за пиво собственные денежки; конец случайным выпивкам, перепадавшим от букмекеров, конец фальшивым «лотереям», сбор от которых поступал в пользу полиции; а главное — прощай благожелательная терпимость, с какой привыкли относиться к нему горожане. А ведь на одно жалованье констебля не проживешь, промежду прочим!

— Решено, — подытожил Стерлинг. — Я займусь трактирщиком в Дилингли О’Коннелом, а вы — бакалейщиком Палмером, который орудует в бильярдной «Королевского дуба». — Он поднялся и добавил многозначительно: — И чтобы никаких таинственных исчезновений букмекеров! Я твердо решил устранить все, что стоит на пути закона и порядка в этом городе, и всех, кто потакает беззаконию!

— Нелегко их застукать! — сказал Лоутон.

Ему в голову пришла мысль, что надо ему добиться перевода, пока и его не упекли в каталажку.

— Половина жалоб, приходивших на Рассел-стрит из Бенсонс-Вэлли, — заметил Стерлинг, — касалась подпольных букмекеров.

— А кто писал-то? Ханжи какие-нибудь…

— Не только ханжи. Матери и жены тех, кто даже пособие по безработице просаживает на скачках.

— А может, букмекеры сегодня не работают? Суббота ведь, — завилял Лоутон.

— Знаю я их жадность, субботу-то они как раз и не пропустят. А мы нагрянем и застанем их врасплох.

Пока Лоутон нерешительно брел вниз по Мэйн-стрит, сержант Стерлинг отпер сейф, достал узел со старой одеждой, ботинки и переоделся в штатское. Он заменил каску потертой шляпой, пристроил под носом накладные усы; потом перелез через забор с задней стороны участка и по переулку направился к мосту Дилингли.

Никем не узнанный, он вошел в бар трактира Дэнни О’Коннела. Взял кружку пива, поставил у самого Дэнни десять шиллингов на фаворита в скачках с барьерами и тут же арестовал трактирщика за незаконное содержание игорного дома.

Тем временем констебль Лоутон добрался до «Королевского дуба», обуреваемый страхом перед Стерлингом и подогреваемый надеждой, что не застанет там букмекера Палмера.

Но Палмер, по кличке Муммаша, сам остановил Лоутона у двери бара. Палмер жил со своей матерью и из-за хронической шепелявости называл ее «муммаша» — отсюда и его кличка. Шепелявя больше обычного, он спросил Лоутона:

— Этот новый шобираетша наш накрыть, да, братец?

Маленький рост и верхняя губа, нависающая над нижней, словно клюв, делали Палмера похожим на хищную птицу.

Даже при милостивом правлении Флаэрти Палмер жил в вечном страхе перед арестом — боялся потерять место заведующего бакалейным отделением в кооперативном магазине; и все же жадность выгнала его из дому в этот день, несмотря на явную угрозу в лице Стерлинга.

— Собирается накрыть? Да ты уже накрыт! — сказал напрямик Лоутон. — Есть при тебе билетики, промежду прочим?

— Опомнишь, братец, — заныл Палмер. — Меня выштавят ш работы!

— Если я тебя отпущу, я сам вылечу со службы!

— Но я же штолько лет откупалшя…

— Не те времена; этот Стерлинг — крепкий орешек.

Весть о том, что предъявлены обвинения О’Коннелу и Палмеру, распространилась быстро, как пожар в зарослях. Остальные букмекеры в тот день прекратили свои операции, а в следующую субботу приняли все меры предосторожности; однако непредвиденный талант Стерлинга к перевоплощению и еще более неожиданное перерождение Лоутона Промежду-Прочим сделали свое дело. Очень скоро все подпольные букмекеры были привлечены к ответственности за нарушение закона об азартных играх, а трактирщики и кое-кто из их клиентов — за продажу и потребление спиртного в запрещенное законом время.

Люди стали поругивать нового полицейского, даже те, кому игра на скачках и частые выпивки были не по карману. Некоторым утешением, хотя и весьма слабым, явилось судебное преследование, возбужденное против мистера Тая, — он попался в Бридж-отеле, когда после карт выпивал по давнему своему обыкновению с бильярдистами команды АНА. Пока все пойманные на месте преступления протискивались к выходу, тщетно стараясь скрыться, Арти Макинтош не выдержал — остановился позлорадствовать над Таем.

— Может, еще одну пропустите, мистер Тай? — выкрикнул он.

И тут же был арестован за нарушение порядка.

Затем пострадали велосипедисты. Очень многие ездили без фар, а без заднего фонаря — почти все. Стерлинг и Лоутон, казалось, успевали устраивать засады буквально за каждым деревом. Вскоре все нарушители были занесены в списки.

Репрессии против букмекеров привели к тому, что резко увеличилось число участников воскресных сборищ, где развлекались так называемой австралийской национальной игрой — попросту говоря, орлянкой. Играли на плато, расположенном над долиной; местность была открытая, это позволяло издали заметить приближение нежелательных лиц, вроде Стерлинга и Лоутона. Тщательно продуманная сеть наблюдательных постов в течение целых трех недель расстраивала воинственные планы нового полицейского. Каждый раз, приблизившись к месту предосудительных занятий, он заставал там только любителей футбола, лениво гоняющих мяч.

На четвертое воскресенье сигнальщик, стоявший у шоссе, заметил бегущего спортсмена, должно быть, участника какого-то кросса, в фуфайке, шортах и парусиновых туфлях. Бегун, видимо порядком выдохшийся, поднялся на холм и медленно затрусил через выгон. Есть же такие идиоты на свете! — подумал сигнальщик, когда спортсмен пробегал мимо. Сигнальщику бросились в глаза очки, густые усы и свойственное бегунам на дальние дистанции стоически-измученное выражение лица.

Бегун миновал вторую линию стражей и очутился у самого круга играющих, не возбудив никаких подозрений. Он протолкался через кольцо игроков.

— Готово, мечи монеты! — выкрикнул ведущий игрок, у которого на ладони лежали две монетки.

Сержант Стерлинг — это и был бегун — арестовал обоих, а также кассира и конфисковал монеты, как вещественное доказательство.

Вскоре пал жертвой Стерлинга и Рыжая Макушка Пиктон; его задержали в то время, как он, сидя на крыше аристократического клуба АНА, привязывал мокрый мешок к печной трубе бильярдного зала.

Правда, вслед за этим Стерлинг снискал расположение Флеминга и Дигдича, а может, и всего города: он арестовал пресловутого Дэйва О’Кифа за кражу овец.

И все-таки многие обитатели Бенсонс-Вэлли продолжали сомневаться в чистоте намерений нового полицейского; они утвердились в своих сомнениях, когда он обратил внимание на «тропу влюбленных». Тропинка эта вилась вдоль речки Дилингли, и ее часто посещали юные и не слишком юные влюбленные, питающие склонность к одному из немногих наслаждений, еще оставшихся нам в этой жизни. Стерлинг задержал там семь парочек, и даже то, что в числе их оказалась развращенная дочка управляющего банком, не увеличило популярности сержанта.

Не довольствуясь преследованием представителей человеческого рода, Стерлинг обрушился на городских собак. Он загнал всех незарегистрированных псов на птичий двор, пустовавший после того, как Флаэрти перед отъездом продал своих кур.

Все эти подвиги нового полицейского жители города наблюдали и оживленно обсуждали, но оставались покорными и разобщенными.

Дело в том, что почти каждый арест, произведенный Стерлингом, у кого-нибудь да находил одобрение. Протестантские священники и некоторые граждане, настроенные против азартных игр и пьянства, одобряли меры против букмекеров и трактирщиков. Владельцы автомашин поддерживали репрессии против велосипедистов, ездивших без фар. Те немногие, кто считал плотскую любовь греховной, тайно злорадствовали по поводу арестов на «тропе влюбленных». Большинство признало правильным арест Дэйва О’Кифа. Не говоря о сквоттере Флеминге, чьи овцы оказались главными жертвами О’Кифа, многие другие жители были согласны, что Дэйв давно уже заслужил наказание за убийство своей жены, которое он, вне всякого сомнения, совершил несколько лет назад. Надо отдать О’Кифу должное: он отлично запрятал тело жены — вся полиция штата искала его, но не нашла, да и свою собственную защиту на суде Дэйв вел умело. По правде говоря, сквоттер Флеминг как-нибудь переживет разлуку с одной-двумя сотнями овец. Другое дело жена О’Кифа — это была совсем безобидная женщина, и Дэйв не имел права так вот просто взять и убить ее… Относительно Рыжего Пиктона всем пришлось согласиться: надо же когда-нибудь обуздать мальчишку. И, конечно, никто не оплакивал арест Гундосого Коннорса за выпивки в буфете: его уже давно пора было посадить за пресмыкательство.

Однако известно: всякая тирания неизбежно приводит к объединению тех, кого она угнетает, к объединению если не между собой, то хотя бы против тирании. Сержант Стерлинг не оказался исключением из этого правила.

Мелкие фермеры, рабочие и безработные довольно быстро сплотились против Стерлинга — слишком уж ретиво он выполнял свои обязанности при выселениях, взыскании долгов и денег по закладным; кроме того, он закрыл комитет союза безработных за нарушение «Правил санитарии и общественной безопасности» — там, видите ли, отсутствовал запасной пожарный выход и крыша малость протекала!

Сержант все еще пользовался благосклонностью местных богачей во главе со сквоттером Флемингом, Таем и Дигдичем, пока… пока, не ограничившись привлечением Тая за потребление спиртного после положенного часа, он не заарканил Лори Дигдича и других дельцов, приурочив свой налет на Гранд-отель к концу банкета членов торговой палаты; пока он не арестовал сынка Флеминга, Чамми, за езду на недозволенной скорости, когда этот достойный юноша, огибая на автомашине угол между Мэйн-стрит и Дилингли-роуд, врезался в тротуар.

Стерлинг совершил еще две ошибки, которые в дальнейшем оказались роковыми. Он устроил облаву в клубе масонов и задержал кое-кого из лучших местных ездоков на козле⁷ за употребление спиртного в помещении, не имеющем лицензии на торговлю такого рода напитками. Восхищенные этим подвигом, служители католической церкви уже собрались встать под знамена сержанта, но в один воскресный вечер Стерлинг нагрянул в храм в разгар карточного турнира и обвинил отца Бейли в содержании игорного дома!

Если бы у сержанта оставался хоть один друг в городе, то и этот друг с негодованием отступился бы от него, когда Стерлинг арестовал… ни больше, ни меньше, как самого Дарби Мунро!

Это была капля, переполнившая чашу терпения!

Все так и звали его — Дарби Мунро. Он тоже называл себя Дарби Мунро, хотя и не отрицал, что знаменитый жокей Дарби Мунро — его брат, а не он. Он часто толковал о своих братьях и сестрах, хотя никто их никогда и не видел; сам он, как известно, тоже никогда не отлучался из Бенсонс-Вэлли, никто к нему не приезжал и не присылал писем.

Едва ли кто помнил, когда именно Дарби Мунро появился в городе. Может, он тут всегда был? Никто не знал, сколько ему лет. Он работал за харчи и нищенскую плату у самых скаредных фермеров. Изредка сильно напивался. Одежда его всегда была в лохмотьях, борода грязная и сальная. Только ногти у него блистали чистотой: он имел привычку грызть их.

Местные жители ругали его, называли «распроклятым типом», насмехались над ним, рассказывали о нем анекдоты. Они считали его чем-то несуразным, вроде двухфунтовой банкноты⁸. Но он был старейшим жителем города, главной приманкой для туристов, талисманом, несущим счастье. Да, Дарби Мунро давно превратился в легенду! Нельзя арестовать легенду и запрятать ее в тюрьму без права освобождения под залог.

Суд Бенсонс-Вэлли находился в отвратительном здании из серого камня, возведенном руками первых заключенных; это был памятник бесчеловечного отношения людей друг к другу.

В один из редких наездов в Бенсонс-Вэлли окружной судья, к своему удивлению, обнаружил, что Стерлинг уже припас для окружного суда присяжных одно дело о краже овец, а для мирового суда — богатую коллекцию из ста одиннадцати более мелких дел. За все десять лет своего хозяйничанья Флаэрти не задавал столько работы суду!

Когда люди не в ладах с законом, они обычно его игнорируют. Именно так намеревался поступать весь Бенсонс-Вэлли. Вряд ли хоть одна семья избежала сетей Стерлинга.

Ответ на первый естественно возникший вопрос — можно ли убедить нового полицейского прекратить дело? — был ясен для всех, кроме сквоттера Флеминга; тот прямо попросил Стерлинга снять обвинение с Флеминга младшего. Стерлинг наотрез отказал; более того, он предостерег Флеминга: в случае, если тот будет настаивать, то сам попадет на скамью подсудимых по обвинению в попытке совратить полицейского чиновника со стези долга. Старый сквоттер был поражен до глубины души.

Он, Флеминг, старался отделаться от Флаэрти, который незаконно освобождал своих сограждан от ответственности перед законом, и Флеминг надеялся, что уж он-то и его близкие будут в безопасности, коль скоро Стерлинг станет честно внушать тем же согражданам уважение к закону. Флеминг рассуждал так: городу требуется одно из двух — либо честный полицейский, который держал бы в ежовых рукавицах низшие сословия (что Стерлинг и делал, надо отдать ему справедливость), либо нечестный, который закрывал бы глаза на то, что кто-нибудь из уважаемых граждан слегка грешит против закона (что Флаэрти и делал, надо отдать ему справедливость). Загвоздка была в том, что очень уж широко Флаэрти толковал понятие «уважаемый гражданин».

Второй вопрос, возникший в связи с грядущим великим судилищем, касался адвоката. На вопрос: «Должны ли мы нанять адвоката?» — большинство ответило: «Нет!» Разумеется, жители Бенсонс-Вэлли знали преимущества законного представительства, но местным орлом-законником являлся Николсон, прозванный Прыгунчик Джек, однако ему не часто случалось выступать в суде, а чтобы он выиграл дело — о таком никто не слыхал.

Поэтому большинство решило обойтись без адвоката. Дэйв О’Киф намеревался защищаться сам из чистого принципа: он всегда выступал собственным защитником, даже когда его обвинили в убийстве, а кража овец, рассудил Дэйв, скорее традиционная местная забава, чем преступление, ведь именно эта забава заложила в свое время фундамент благосостояния семьи Флемингов! Тай и Дигдич все же примкнули к тем немногим, кто нанял Прыгунчика Джека.

У сержанта Стерлинга теперь в городе остался единственный верный сторонник — адвокат Николсон. Никогда еще у Прыгунчика Джека дела не шли так хорошо. Скоро он загребет кучу денег, а до этого предстанет во всем блеске перед огромной аудиторией!

Когда адвокат подошел к воротам суда, группа ответчиков и зрителей почтительно расступилась. Николсон один не выказывал никакого трепета перед лицом закона. Бойко подпрыгивая, он направился в здание.

Сквоттер Флеминг, твердо решив посрамить Стерлинга, пригласил адвоката из Мельбурна. Никогда со времени последнего пожара в зарослях Флемингу и его сыну не были так близки их сограждане — ведь сейчас им снова угрожал общий враг.

Констебль Лоутон отворил скрипучую дверь, и люди гуськом потянулись в холодное, внушающее невольный трепет помещение, где всего лишь сто лет назад приговаривали к телесным наказаниям за проступки куда менее серьезные, чем те, о которых речь пойдет теперь.

Прыгунчик Джек сел за стол рядом с сержантом Стерлингом, лицом к возвышению, где было место судьи.

Судья появился из внутренних помещений. Лоутон Промежду-Прочим предложил встать, и весь зал поднялся. Судья, маленький человечек с хитровато косящим левым глазом, облаченный в поношенную черную мантию, занял свое место.

Первыми слушались дела о запрещенных азартных играх. Но адвокат выступил в защиту только одного из букмекеров, Муммаши Палмера. Трое даже не соблаговолили явиться, полагаясь на надежное, неоднократно проверенное правило: если букмекер попался в первый раз, ему нечего особенно беспокоиться. Дэнни О’Коннел решил защищаться сам и ничего не потерял, надо сказать.

Прыгунчик Джек начал с того, что яркими красками расписал солидное положение, занимаемое Муммашей Палмером среди граждан Бенсонс-Вэлли.

— Тем больше оснований, мистер Николсон, чтобы он показывал пример достойного поведения, — ехидно вставил судья. — Мы имеем показания констебля Лоутона: он обнаружил у подсудимого билеты, выдаваемые в удостоверение того, что сделана ставка на скачках.

— Ваша милость, — отвечал Прыгунчик Джек с той раболепной интонацией, которой всегда в совершенстве владели одни юристы да еще в свое время Урия Гипп. — Смею почтительно указать, что человек такого общественного положения, как мой подзащитный, при всем желании не мог…

— Не должен был, хотите вы сказать! — сурово, без намека на иронию, как и надлежит полицейскому обвинителю, прервал Николсона сержант Стерлинг. — Улики очевидны и неопровержимы.

Палмер попробовал вывернуться, сославшись на возможность ошибки в установлении личности.

— Кто-нибудь другой дал конштеблю эти билетики, — сказал он.

— Валяй, Муммаша! — заорал из зала Арти Макинтош.

Судья призвал его к порядку.

Приговор Муммаше Палмеру гласил: штраф в пятьдесят фунтов и предупреждение: в случае повторного ареста по аналогичному поводу последует заключение в тюрьму без замены штрафом.

Следующим перед судом предстал Дэнни О’Коннел., Он отказался присягать и предпочел дать показания, не подтвержденные присягой, — иначе были бы нарушены его неколебимые религиозные убеждения, запрещающие ему лгать под присягой. О’Коннел объяснил суду, что, получив от сержанта Стерлинга десять шиллингов, он подумал, что тот просто заказывает десять бутылок пива. Приговор Дэнни О’Коннелу был аналогичен предыдущему: пятьдесят фунтов штрафа и предупреждение. Такое же наказание постигло не явившихся пред светлые очи его милости букмекеров.

— Как ни верти, а я вот что скажу, — заявил во всеуслышание Аткинс по прозвищу Как-Ни-Верти. — С защитником или без, очно или заочно, под присягой или без присяги — как ни верти, один черт!

Эти мудрые слова несколько приободрили остальных трактирщиков. Дэнни О'Коннел сделал еще одно заявление, не подкрепленное присягой: люди, пившие в его, О’Коннела, буфете, проживали в номерах при трактире и даже значились в регистрационной книге.

Стерлинг спросил:

— И вы думаете нас уверить, будто мистер Тай, секретарь муниципалитета, станет ночевать в вашем заведении, имея прекрасный дом в нескольких шагах от трактира?

Дэнни оштрафовали еще на полсотни фунтов и предупредили, что в следующий раз о нем будет сообщено в департамент по выдаче лицензий. Лишением права на торговлю пригрозили и остальным четырем содержателям трактиров. Это не на шутку встревожило их всех, даже Затычку Мэннерса, который до последней минуты все твердил в свое оправдание, будто честнее его нет человека во всем городе.

После перерыва на завтрак последовала целая вереница бесфарных велосипедистов. Они признавали себя виновными, их штрафовали — эта канитель тянулась и тянулась, пока Как-Ни-Верти Аткинс неожиданно не внес веселого разнообразия в ход заседания.

— Я не виновен, — заявил он, когда его спросили, признает ли он свою вину. — Как ни верти, а я объясню почему.

— Вы отвергаете правильность показаний свидетелей об отсутствии на вашем велосипеде головного и хвостового освещения?

— Нет, не отвергаю. Говорю же: как ни верти, а надо объяснить, в чем дело, — упорно продолжал свое Аткинс, хитро подмигивая. — Ну, услышал я про нового полицейского, что он, как ни верти, цепляется к людям, коли у них света на велосипедах нет! Тут я, как ни верти, махнул в универмаг, спрашиваю в скобяном отделе эти самые фары. А там и так вертели и этак и говорят — как думаете, что? «Сколько лет их и в помине не было!»

Эта остроумная, хоть и не вполне убедительная линия защиты была оценена по достоинству. На балконе захохотали.

— Я, как ни верти, и еще скажу! — громко крикнул Аткинс. — Как ни верти, ничего не поделаешь: зашел еще в три магазина…

— Смотри, как бы не стошнило от твоего вечного верчения! — крикнул кто-то.

Шутка пришлась к месту и вызвала новый взрыв смеха. Судья, подмигнув на этот раз здоровым глазом, прекратил слушание дела против Как-Ни-Верти Аткинса и объявил заседание закрытым.

На следующее утро на скамью подсудимых сел знаменитый гонщик Алан Грин; его сержант Стерлинг рассматривал как не совсем обычного велосипедиста. Легкая походка Алана, скромное, располагающее к себе поведение и репутация известного спортсмена сделали свое дело. Судья вынес решение: не виновен.

— Ну не чертово ли наваждение! — так прокомментировал этот факт старый Билл Грин под аплодисменты зала.

По иску против союза безработных ответчиком выступил Том Роджерс. Он производил впечатление приличнее всех одетого из присутствовавших в зале, хотя имел всего один костюм, одну рубашку, один галстук и единственную пару ботинок. Внушительный вид Тома Роджерса заставлял с уважением относиться и к его далеко не новому костюму, и к его доводам. Тут явное преследование по политическим мотивам, доказывал он, используя свое преимущество перед неопытным в такого рода обсуждениях Стерлингом. Разумеется, заявил он, зал для митингов и бесплатная столовая для безработных помещаются не в столь роскошном особняке, как, скажем, дом мистера Тая, секретаря муниципалитета, да что поделаешь!

— Как вы можете говорить о преследовании, — со злостью спросил Стерлинг, которому в Мельбурне настоятельно рекомендовали положить конец красной пропаганде в городе, — если мистер Тай тоже обвинен в нарушении закона?

— Половина зданий в городе находится в таком же состоянии, как комитет союза безработных, — не сдавался Том Роджерс.

— Валяй, Том, не давай ему спуску! — громко выразил свое одобрение Арти Макинтош.

— Выведите этого человека из зала, — распорядился судья.

Констебль Промежду-Прочим Лоутон, выполняя приказ судьи, приговаривал:

— Нечего орать, когда суд заседает, промежду прочим.

Рыжая Макушка Пиктон вел себя на скамье подсудимых вызывающе: давился смехом, гордо поглядывал на своих дружков, сидевших в зале, и вообще не принимал всю процедуру всерьез.

— Вы, кажется, думаете, будто все это чрезвычайно весело? — строго спросил его судья.

— И в самом деле, — сказал Пиктон, втайне порядком перетрухнувший, но в присутствии шайки своих товарищей готовый выкинуть любую штуку. — Вот ненормальный! — И он ткнул пальцем себя в грудь. — Получит шесть месяцев, а все думает, что это шуточка!

Его приятели, видно, сочли это за блестящую остроту, и на скамьях, где они сидели, началось буйное веселье.

— Как дело-то было, — стал рассказывать Рыжая Макушка. — Лори Дигдич наловил в тот день рыбы и принес ее в клуб. Ну, я подумал, наверно, он хочет эту рыбу покоптить, вот и решил помочь! — Заметив, что его достойные приятели уже заливаются безудержным хохотом, ободренный Пиктон добавил: — Вот ненормальный! Воображает, будто ему поверят!

Судья, обычно снисходительный к несовершеннолетним, дал Рыжей Макушке месяц исправительного учебного заведения. Это несколько поумерило веселье в рядах разбушевавшихся юнцов.

Следующим слушалось дело Чамми Флеминга. Лицо его папаши побагровело, когда судья, не подозревавший о положении Чамми в обществе и горой стоявший за безопасность уличного движения, приговорил его к месячному тюремному заключению без замены штрафом и отобрал у него водительские права.

После перерыва в суд набилось множество народу: прошел слух, будто ожидается нечто вовсе уж сенсационное.

И действительно, произошла сенсация — судья назвал имя Дарби Мунро! Бенсоновцы не ожидали, что увидят в зале самого Дарби: сержант Стерлинг отправил его в Мельбурн, в приют для алкоголиков. В городе даже был создан комитет, добивавшийся возвращения Дарби. На скамье подсудимых появилась странная личность, облаченная в нелепую голубую куртку Карлтонского футбольного клуба (ее пожертвовал специально для этого случая знаменитый Сладенький Верити, лучший нападающий в истории футбола и выдающийся гражданин Бенсонс-Вэлли), бело-коричневые башмаки, дорогие кремовые крикетные брюки, явно сшитые на человека, носящего одежду размеров на шесть больше, чем та, которая была бы впору Дарби, и изящную соломенную шляпу. Странная личность оставалась неузнанной до тех пор, пока, охваченная вполне понятным волнением, не стала грызть ногти. Тут-то тайна раскрылась.

Раздался дружный приветственный гул.

— Эй, Дарби! — крикнул Ругатель Спарко. — А где же твой знаменитый (далее следовало непечатное, непроизносимое) братец?

После того как Промежду-Прочим Лоутон выставил Спарко за дверь, сержант Стерлинг изложил суду дело Дарби Мунро.

— Учитывая все обстоятельства, — заключил Стерлинг, — я отослал обвиняемого в его же собственных интересах в дом призрения для больных алкоголизмом. Однако ему каким-то образом удалось бежать оттуда и вернуться в город, чтобы продолжать нарушения общественного порядка, бродяжничать и пьянствовать.

— Почему вы покинули дом? — спросил судья у Дарби.

— Какой дом? — переспросил Дарби, поглядывая кругом и продолжая трудиться над своими ногтями.

— Снимите шляпу! — приказал судья, и Дарби поспешно повиновался. — Вы прекрасно знаете, какой дом. В который вас отослал сержант. Почему вы сбежали?

— Уж очень много там пьянчуг, — ответил Дарби после длительного размышления.

Под громкие крики одобрения судья вверил Дарби заботам многострадального капитана местной Армии спасения.

Весь город сплотился против нового полицейского. Сам сквоттер Флеминг, ощущавший, словно каторжное клеймо, позор заточения сына, заявил Таю и Дигдичу, что Стерлинга придется убрать.

Горожане от слов перешли к делу.

Некоторые из нарушителей легко могли уплатить штраф, но даже и они предпочли отсидеть свой срок за решеткой. Арестантское помещение оказалось переполненным. Стерлинг добивался размещения части своих узников в Пентриджской тюрьме, но получил отказ; его жена надрывалась день и ночь, готовя на заключенных и стирая им одеяла.

В конце концов Стерлингу пришлось досрочно выпустить большинство заключенных.

Юные головорезы из лердибергской банды выловили всех бродячих собак и сдали их Стерлингу; птичий двор был набит воющими и лающими псами. Дарки, питавший привязанность к своим дворняжкам, ухитрился заплатить за них выкуп. Явившись, чтобы забрать своих любимиц, он чрезвычайно подробно стал описывать их приметы:

— Коричневая сучка, зовут ее Барбара (Стерлинг нахмурился, услышав имя своей жены). Сучка маленькая, но с гонором, с ней хлопот не оберешься.

Стерлинг сжал кулаки. Какое-то мгновение Дарки казалось, что сержант его ударит.

— А вон и овчарка, коричневая, кобелек, я его зову Не-Суй-Нос-Куда-Не-Надо…

Телефон не давал Стерлингу покоя ни днем, ни ночью. Он поднимал сержанта с постели, оповещая его о преступлениях всех мыслимых видов, но тревога оказывалась ложной. Трактирщики, любители орлянки, букмекеры пускали в ход все известные средства и уловки, пытаясь возобновить свои махинации, однако Стерлинг с помощью детективов, наезжавших время от времени из Мельбурна, снова выловил их. Двоих букмекеров и двоих игроков в орлянку он посадил и добился, чтобы у владельца Гранд-отеля отобрали лицензию.

Рыжая Макушка Пиктон, вернувшийся в ореоле героя в лоно лердибергской банды, замыслил страшную месть.

Однажды вечером, осуществляя первый этап адского плана, он крикнул Стерлингу: «Эй, фараон поганый!» — и пустился наутек.

Обрадованный открытым вызовом, Стерлинг — он теперь постоянно носил легкие ботинки — бросился в погоню по темному переулку.

Пиктон, имевший преимущество в пятьдесят ярдов, перескочил через забор, перебежал двор англиканской церкви, промчался по огромному двору католической школы и понесся дальше вверх по холму. Стерлинг не отставал, но незнание местности затрудняло его.

Рыжая Макушка миновал монастырь и оказался в поле. Он пыхтел и ругал скверными словами выглянувшую из-за туч луну.

Луна ярко осветила местность, и Стерлингу стало легче бежать. Он был уже ярдах в двадцати от Пиктона, когда тот, собрав последние силы, пролез через проволочную изгородь.

Впереди в лунном свете блеснула полоска воды — оросительный канал. Он в ловушке, подумал тяжело дышавший Стерлинг. Попался.

Однако, пока полицейский преодолевал изгородь, Рыжая Макушка перебрался через канал. Выпрямившись, Стерлинг увидел, что Пиктон уже на другом берегу.

— Ну, беги же! — кричал Пиктон. — Поймай меня, фараон поганый! — Он плясал, строя рожи и показывая Стерлингу нос; впрочем, это был самый пристойный из использованных им жестов. — Эй, фараон поганый, ну, догоняй!

Сержант прикинул ширину канала — около двадцати футов. Он не заметил слева доски, по ней-то коварный Рыжая Макушка и перешел на ту сторону. Перепрыгнуть канал Стерлингу казалось невозможным, однако, если рыжий веснушчатый хулиган сумел это сделать, к лицу ли колебаться ему, Стерлингу, выступавшему в тройном прыжке на Олимпийских играх! Надо прыгать!

И новый полицейский Бенсонс-Вэлли отступил на шаг назад, намереваясь по крайней мере на три фута перекрыть мировой рекорд по прыжкам в длину, да еще поздним вечером, да еще прыгая через канал глубиной восемь футов, из которых пять футов составляла илистая зеленая вода, а три — вязкая грязь.

— Фараон, догоняй! — подзуживал Стерлинга Рыжая Макушка.

Новый полицейский положил на землю каску, разбежался и сделал огромный прыжок в темноту. Он плюхнулся в отвратительную жижу как раз посередине канала и погрузился с головой.

Рыжая Макушка подождал, когда Стерлинг появится на поверхности, — все-таки было бы ужасно, если бы такой видный и всеми уважаемый человек вдруг утонул.

Сержант Стерлинг вынырнул, глотнув порядочно воды; ноги его завязли в грязи. К несчастью, плаванье было единственным видом спорта, которым Стерлинг никогда в жизни не занимался. И он снова стал уходить под воду.

Рыжая Макушка помчался в город сообщить приятную новость.

Стерлинг вынырнул во второй раз, побарахтался в иле и опять скрылся под водой. Шутка Рыжей Макушки грозила обернуться трагедией. Перед затуманившимся внутренним взором сержанта Стерлинга уже стали мелькать картины прошлого, но тут выработанная годами самодисциплина помогла ему прийти в себя. До суши было всего несколько шагов. Стерлинг поднял голову и глотнул уже не илистую воду, а воздух. Он стал медленно двигать руками и ногами, сопротивляясь желанию сдаться и тем покончить с мучениями — нехваткой воздуха и леденящим ужасом близкой гибели. Ноги его снова увязли в иле, но он, собрав все силы, снова отбросил мысль о капитуляции. Он бил руками по воде, барахтался, как овца; в эти мгновения он олицетворял собой инстинкт самосохранения, свойственный всем живым существам.

Новый полицейский выполз из грязи и ила и ничком упал на берег; лишь одно чувство еще осталось в нем — всепоглощающая ненависть к жителям Бенсонс-Вэлли.

Наконец он поднялся, измученный, совершенно без сил, и медленно побрел обратно. В размокших ботинках хлюпала грязь, пропитанная вонючим илом одежда прилипала к телу.

Проходя через чей-то участок возле Мэйн-стрит, он услышал голоса и спрятался в кустах. Никто не должен видеть его в таком плачевном состоянии! Больше часа пролежал он там, припав к земле, дрожащий и несчастный, пока не набрался решимости пройти через все унижения, только бы добраться домой.

— Что стряслось, ради всего святого? — ужаснулась Барбара, увидев его.

Стерлинг торопливо вошел в дом и запер дверь.

— Я чуть не утонул, — пробормотал он, задыхаясь.

Жена отвела его в ванную. Пока он освобождался от испачканного мундира и исподнего, она пустила горячую воду. Барбара уже давно в душе страдала от дерзких выходок горожан, от их насмешек и оскорблений. Но она терпела, пока ее муж сохранял самообладание. Однако за последние недели он изменился, стал вспыльчивым, плохо спал. Она отнесла на задний двор, в прачечную издававшую отвратительное зловоние одежду мужа, держа ее на вытянутых руках. Эти вонючие тряпки представлялись ей символом все растущей враждебности, окружившей мужа и ее саму.

Вернувшись, Барбара услышала телефонный звонок. Она подняла трубку. Незнакомый голос сказал:

— В канале позади католической церкви кто-то тонет. Барбара Стерлинг кинулась в ванную.

— Они тебя убьют! — сказала она своему истерзанному супругу. — Уедем из этого города, пока они тебя не убили!

Окружной суд, разбиравший дело о краже овец Дэйвом О’Кифом, заседал в составе судьи и присяжных.

Множество народу собралось по этому случаю. Пока присяжные присягали, в зале шли споры о шансах Дэйва на оправдание.

Сержант Стерлинг, хотя его непоколебимая строгость под действием угрюмого недоброжелательства горожан сменилась горечью, не сомневался в исходе дела. Но он не знал здешних присяжных. Не зря сержант Флаэрти избегал доводить серьезные дела до суда. Причина была в том, что любые двенадцать почтенных и добропорядочных граждан Бенсонс-Вэлли, назначенных в присяжные, на поверку оказывались не столь уж почтенными и вовсе не добропорядочными.

Несмотря на расстроенные нервы, сержант довольно убедительно обосновал перед судом свое обвинение.

У обвиняемого пять тысяч овец. На большинстве из них — клеймо Джона Флеминга, хотя и видны следы неумелых попыток заменить это клеймо. В качестве вещественного доказательства номер один Стерлинг представил суду овечью шкуру. Инструменты для клеймения, обнаруженные в ручье на участке обвиняемого, Стерлинг предъявил как вещественное доказательство номер два. Глина на копытах овец оказалась такой же, как и на участке Флеминга; образец глины — доказательство номер три.

Глядя на седовласого, добродушного Дэйва О’Кифа, никто бы не подумал, что вольное обращение с законами давно вошло у него в привычку, а это в свою очередь доставило Дэйву массу благоприятных возможностей испытать свои способности в области юриспруденции и трижды приводило его в Пентриджскую тюрьму; там он штудировал старые юридические учебники и строил планы новых махинаций.

После того как судья прервал как не относящийся к делу перекрестный допрос, имевший целью опорочить репутацию Стерлинга, а затем отвел как необоснованную попытку заставить суд признать, будто сержант брал у неизвестных лиц взятки, Дэйв О’Киф выложил свой главный козырь.

— Скажите, какова глубина того ручья, где вы нашли вещественное доказательство номер два? — спросил он Стерлинга с видом профессионального адвоката.

— Два фута.

— Вы самолично доставали инструменты из воды?

— Да, сам доставал.

— Вы намочили брюки?

Дружный смех в зале.

— Нет.

— Вы уверены, что не намочили?

— Уверен.

— Как вам это удалось?

— Я засучил брюки.

— Будьте добры, засучите штанины на ту же высоту.

— К чему вы клоните? — не утерпел судья.

— Если вы удалите публику, я вам объясню, ваша честь, — отвечал Дэйв О’Киф; он, видимо, чувствовал себя в атмосфере суда, как рыба в воде.

Стерлинга попросили покинуть зал вместе со всеми остальными.

Когда публику впустили обратно, старый Дэйв снова обратился к Стерлингу:

— Пожалуйста, засучите брюки до того места, до какого вы засучивали их перед тем, как войти в ручей.

Чуя подвох, Стерлинг постарался завернуть штанины как можно выше, насколько позволяли узкие манжеты брюк и его мускулистые ноги. Эта процедура сопровождалась малопристойными репликами присутствовавших. Судья пригрозил удалить всех из зала. Вид носков, резинок и обнаженных коленок сержанта оказал крайне возбуждающее действие на публику. Когда зрителей снова удалили, Дэйв О’Киф потребовал линейку. Констебль Лоутон принес ее, и Дэйв стал измерять расстояние от засученных штанин до пола.

— Фут десят дюймов! — воскликнул он, высоко подняв линейку. — И вы поклянетесь, что не намочили штаны?

— Ну… я… то есть… — отвечал, запинаясь, Стерлинг. Дэйв О’Киф торжествующе улыбнулся. Впрочем, улыбка покинула его лицо, когда судья произнес довольно недвусмысленное заключительное слово.

Присяжные удалились на совещание, а зрители, собравшиеся группками в ожидании приговора, уже решили, что даже присяжным, набранным из жителей Бенсонс-Вэлли, придется признать Дэйва виновным. Присяжные не появлялись несколько часов. Это навело судью на приятную мысль, что они, должно быть, весьма добропорядочные и почитающие закон граждане. Но он мало их знал.

Ход совещания в комнате присяжных вряд ли подтверждал это предположение. О похищении овец потолковали лишь несколько минут, вскользь, да и то единодушно признали, что, если уж быть справедливыми, это всего-навсего излюбленная местная забава и предаются ей абсолютно все, кроме, пожалуй, сквоттера Флеминга, потому что ему ведь просто не у кого красть овец.

А затем речь шла только о таинственном исчезновении жены старого Дэйва. Была ли она убита? И если да, то действительно ли это дело рук Дэйва? Два часа продолжалось обсуждение всех «за» и «против», но присяжные так и не пришли к единодушному мнению.

Старшиной присяжных был Как-Ни-Верти Аткинс собственной персоной. Наконец он предложил компромисс:

— Как ни верти, вот я что скажу, — начал он, лукаво поглядывая на сотоварищей. — Кое-кто считает, будто прикончил ее, как тут ни верти, Дэйв, а кое-кто — будто не он. Ну а если мы признаем его невиновным? Одну минутку, как ни верти, а лучше вам дослушать меня до конца. Давайте признаем его невиновным в краже овец, но добавим к этому…

И решение было вынесено. Как-Ни-Верти Аткинс постучал в дверь, и присяжные гуськом проследовали в зал.

Судья занял свое место, все встали.

— Господа присяжные! Вы вынесли свой приговор? — спросил помощник судьи у Как-Ни-Верти Аткинса.

— Так точно.

— Каково же ваше решение? Виновен подсудимый или невиновен?

— Признаем в краже овец невиновным, но просим о снисхождении, — объявил Как-Ни-Верти Аткинс единодушный вердикт присяжных.

— Позвольте, но вы не можете просить о снисхождении к обвиняемому, раз вы признали его невиновным! — пробормотал оторопевший судья.

— Тут как ни верти, а вы не поняли меня, — терпеливо объяснял Аткинс. — Снисхождения мы просим для сквоттера Флеминга и постановляем, что овец надо вернуть ему, законному их владельцу.

Этот перл юриспруденции, вконец озадачивший судью и неприятно поразивший сержанта, снискал бурное одобрение у публики, сидевшей на балконе.

Спарко Ругатель громко огласил свое твердое убеждение, что это лучший (дальше следовало непечатное) приговор со времени (тут опять было произнесено крепкое словцо) дела об изнасиловании, которое слушалось несколько лет назад; тогда присяжные признали обвиняемого невиновным, ибо такой-разэдакий поединок был-де разыгран честно, и участникам его рекомендовали поцеловаться и помириться!

На другой день Затычка Мэннерс, терпевший немалые убытки от прекращения запрещенной торговли спиртным, нанес новому полицейскому еще один удар: он пожертвовал пустующую конюшню во дворе «Королевского дуба» комитету союза безработных.

Том Роджерс, Полковник Макдугал, Эрни Лайл и Дарки приступили к переоборудованию конюшни. Стараясь сделать помещение как можно более удобным, они стучали молотками, чистили, мели с энтузиазмом, испытать который дано лишь тем, кто трудится добровольно во имя любимого дела.

Днем в воскресенье к ним наведался в надежде перехватить миску супа Рыжая Макушка Пиктон. Семья Пиктона жила на пособие по безработице, и, как и многие в городе, он был вечно голоден.

— Займись делом, — сказал ему Том Роджерс. — Вот тебе свободная кисть. А ну, помоги побелить стену!

Рыжая Макушка с готовностью принялся за побелку и заработал кистью, от усердия высунув кончик языка.

— Я кончил эту стену, мистер Роджерс, — заявил он с воодушевлением, проработав час. — Вот остатки извести. Может, еще чего сделать?

Том Роджерс поручил ему окрасить наружную сторону двери.

— Вот тебе лишнее доказательство, — обратился Том Роджерс к Эрни Лайлу. — Стоит подыскать парнишке полезное занятие, и он будет вести себя прилично. Ребятам просто некуда податься; кончают школы, а работы нет!

— Виновата вся система, — авторитетно заметил Полковник Макдугал, осторожно натягивая вдоль задней стены лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — Хронический кризис капитализма! Но погодите, все равно он приведет к пролетарской революции!

Рыжая Макушка, увлеченный первым в своей короткой и не слишком праведной жизни полезным делом, не заметил появления сержанта Стерлинга.

— Ага, попался! — воскликнул Стерлинг, ухватив Пиктона за ухо и выкручивая его. Сержанта совершенно затравили: ему не было прохода от унизительных насмешек, источником которых был юный Пиктон, и Стерлинг утратил обычную свою выдержку.

Рыжая Макушка взвыл от боли и уронил кисть в пыль. Стерлинг же всерьез принялся за другое ухо Пиктона. Тяжелые удары так и сыпались на мальчишку.

— Оставьте парня в покое, — сказал появившийся Дарки.

— Не ваше дело, — ответил Стерлинг, вспомнив эпизод с собаками.

Напряжение последних месяцев его службы в Бенсонс-Вэлли привело к тому, что он потерял всякую власть над собой. Он продолжал обрабатывать уши Рыжей Макушки.

Рыжая Макушка заревел.

— Я сказал, оставьте мальчишку в покое, — повторил Дарки.

Подошли Роджерс, Лайл и Макдугал. Эрни подобрал кисть и вытер ее о свой фартук из мешковины.

— Эй, вы! — снова запротестовал Дарки. — Вы что, белены объелись? Вы ему все мозги отобьете.

И он придержал руку Стерлинга.

Рыжая Макушка вырвался и присел у стены, всхлипывая. Все показное нахальство слетело с него, теперь это был просто донельзя перепуганный мальчик.

— Не смейте трогать меня! — сказал Стерлинг, отряхивая рукав.

— Вот я кулаками потрогаю, только снимите форму!

— Видал я таких, — огрызнулся сержант, совсем позабыв о благоразумии. — Все вы трусы, заставляете работать на себя дурачков, вроде этого мальчишки.

Дарки стиснул зубы и сжал кулаки.

Стерлинг прошел в конюшню и осмотрел ее. Том Роджерс последовал за ним.

— Это здание непригодно для жилья, — заявил Стерлинг. — Значит, комитет здесь помещаться не может.

В Томе Роджерсе взбунтовалось чувство справедливости.

— Непригодно! Народ ютится в лачугах, непригодных даже для свиней. Люди по всей стране спят под мостами, дети умирают с голоду, а вы болтаете…

— Я не разрешу устраивать здесь собрания, — повторил Стерлинг, на этот раз уже с ледяным спокойствием.

— Попробуйте нам помешать! — ответил Том Роджерс.

Снаружи послышался голос Дарки:

— Нет, я поддам ему! Убей меня бог, поддам!

— Нельзя драться с полицейским, — напомнил ему Эрни Лайл.

— Куда ему драться! — сказал Стерлинг, снова выходя во двор. — Это одно бахвальство!

— Конечно, пока на вас этот мундир, — прошипел Дарки.

— Пусть это вас не беспокоит, — ответил Стерлинг и снял каску и китель.

— Послушайте, сержант, — заговорил Том Роджерс. — Сначала вы набрасываетесь на беззащитного ребенка…

Рыжая Макушка подошел к Роджерсу и, рыдая, уцепился за него, словно за отца родного.

— Сиди, сиди, паренек, никто тебя не обидит, — сказал Роджерс.

— Я сам знаю, как поступать с этими головорезами, — сказал Стерлинг. Можно было подумать, что не Дарки, а весь город бросил ему вызов. Он вошел в конюшню.

Дарки пошел следом.

— Хорошо же, — ответил он, — будь по-вашему!

— Он тебя арестует за оскорбление действием, — предостерег Том Роджерс.

Стерлинг и Дарки стали друг против друга посредине конюшни. Остальные с беспокойством следили за ними.

— Дарки, не надо! — умолял Эрни Лайл. — Наживешь себе неприятности, говорю тебе!

Том Роджерс встал между готовыми к бою противниками.

— Это же нелепо! — сказал он. — Вы что, рехнулись?

— Оставь их, — вмешался Полковник Макдугал. — Пусть этот сторожевой пес капитализма получит урок.

— Никогда не бывало, чтобы драка с одним полицейским приносила какую-нибудь пользу рабочим, — стоял на своем Том Роджерс.

— Он все равно тебя арестует, побьешь ли ты его или он тебя, — уговаривал Дарки Эрни Лайл.

— Я же снял мундир, — сказал Стерлинг; к нему вернулось спокойствие и уверенность в себе, словно он обладал каким-то секретным оружием. — Будет честная борьба. И договоримся: потом не жаловаться.

Он стал в позу с видом человека, который провел множество боев в спортивных залах и любит драться.

Дарки поднял кулаки, примериваясь. Приступ злости уже миновал, и уговоры Тома Роджерса и Эрни Лайла ослабили решимость Дарки. Он оценивающе оглядел Стерлинга. Не меньше как на десять лет моложе меня и в гораздо лучшей форме, подумал он. Но он тоже занял позицию, широко расставив ноги, опустив кулаки, предоставляя Стерлингу сделать первый выпад.

Неожиданно Стерлинг нанес Дарки точный, быстрый, как выстрел, удар слева по носу.

Обожженный болью, Дарки ударил. Стерлинг мгновенно отпрыгнул за пределы досягаемости. Дарки не пытался достать его. Дарки был прирожденный боец. Мастерства ему, конечно, не хватало, зато кулаки у него были сокрушительные и свои удары он не тратил зря. Противник же явно превосходил его в технике.

Невольные зрители замерли в напряженном молчании.

Стерлинг обрушил еще два сильных левых на переносицу Дарки; показалась кровь, и Стерлинг отскочил, прежде чем Дарки удалось ответить. Дарки проигрывал. Стерлинг снова ударил левой и, ободренный тем, что у Дарки явно замедленная реакция, рискнул открыться и нанести удар правой.

С быстротой, неожиданной для тяжеловеса, Дарки увернулся — кулак лишь чуть задел его по голове — и коротко и страшно ударил Стерлинга правой в солнечное сплетение.

— Жми, Дарки! — закричал Рыжая Макушка, вновь став самим собой. — Прикончи его, Дарки!

Стерлинг отступил; ему, видно, здорово попало, но он быстро оправился и прикрылся левой. Используя просторное помещение, он увертывался от ударов Дарки, заставляя зрителей отходить к стенам, стараясь выиграть мгновение, чтобы перевести дух, выставив вперед левую руку, а правой закрывая подбородок.

Дарки кружил, стараясь вызвать противника на удар. Когда этот маневр удался, Дарки снова увернулся и ответил двумя классическими ударами: правой под ложечку, и левой, крюком, — в челюсть. Стерлинг упал.

— Молодчина, Дарки! — заорал Рыжая Макушка.

— Хватит с вас? — спросил Дарки, радуясь приближению конца схватки. Стерлинг медленно поднялся на ноги. — Надо уметь признаться, когда ты побит, — добавил Дарки, словно советуя Стерлингу не напрашиваться на дальнейшее избиение.

Вдруг Стерлинг схватил Дарки обеими руками за правое запястье и безупречным приемом джиу-джитсу повалил его на спину.

Несколько мгновений Дарки лежал, тяжело дыша. Потом, опершись на локоть, приподнялся и, еще не придя в себя, пробормотал:

— Это что же, честный поединок?

— Все приемы разрешаются, — ответил Стерлинг.

Дарки с трудом встал на ноги и бросился на Стерлинга; теперь сержант обхватил его за шею и снова швырнул на пол.

Дарки, казалось, был оглушен. Он сел, ощупывая шею, и, кривясь от боли, помотал головой. Потом поднялся снова.

На этот раз он стоял, выжидая, пока Стерлинг кружил около него на манер японских борцов. Дарки зорко следил за ним. Стерлинг попытался прибегнуть к еще одному приему джиу-джитсу, но Дарки вырвался, отбросил сержанта к стене и с сокрушительной силой ударил правой по корпусу, потом сразу левой и правой в челюсть.

Стерлинг, потеряв сознание, грохнулся оземь. Том Роджерс кинулся к нему, опустился на колени и пощупал пульс.

Очнувшись через некоторое время, новый полицейский потряс головой, медленно поднялся, подобрал каску и китель и, пошатываясь, без единого слова вышел.

Спустя три недели, в пятницу вечером, высокий грузный мужчина в форме полицейского сержанта — мундир на нем едва не лопался по швам — вышел из полицейского участка и пересек Мэйн-стрит.

— А вот и Флаэрти! — сообщил Арти Макинтош друзьям; все они, как обычно, расположились на обочине тротуара у парикмахерской Ши. — Говорил я вам, что он вернется!

Флаэрти не мог слышать этого. Он шагал по другой стороне улицы, отвечая на приветствия прохожих, замечая любопытные взгляды и шушуканье, и почему-то ему было не по себе.

Перед клубом АНА его встретил сквоттер Флеминг.

— Поздравляю с возвращением, сержант. Надеюсь, вы получили хороший урок.

— Надеюсь, весь город получил хороший урок, — возразил Флаэрти.

Флеминг задел его больное место, но признаться в этом сержант не пожелал.

— Вам дан испытательный срок, сержант, — продолжал, словно не слыша его слов, Флеминг. — Так что послушайтесь моего совета: честность — лучшая политика.

— Говорят, Стерлинг был честный, — съехидничал Флаэрти.

— Во всяком случае, вы должны обеспечить неприкосновенность частной собственности, — сказал сквоттер, игнорируя насмешку. — И отвадить от города всяких бродяг.

Флаэрти ничего на это не ответил и двинулся дальше, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.

У кооперативного магазина собрался городской духовой оркестр. Над Мэйн-стрит, образуя арку, висел транспарант, гласивший: Добро пожаловать в Бенсонс-Вэлли! Транспарант был вывешен в честь гостей, приезжавших на недавние городские празднества. Флаэрти, несколько удивленный, принялся разглядывать надпись. В это время капельмейстер сделал знак музыкантам, и те грянули уже известное произведение «Снова в Бенсонс-Вэлли». Оркестранты старались изо всех сил. Даже Рыжая Макушка Пиктон исполнил сольную партию корнета вполне прилично, должно быть решив, что Флаэрти, в конце концов, не такой уж плохой человек.

Флаэрти вежливо дослушал музыку до конца.

Продолжая свой путь, он увидел на пороге отдела бакалеи кооперативного магазина Муммашу Палмера в белом фартуке.

— Как поживаешь, Нэд? — спросил Палмер, воровато оглянувшись по сторонам, — Ну и хлебнули мы лиха ш этим Штерлингом! Ш меня пятьдешят фунтов штрафу шодрали. А приятеля из «Гранда» пошадили в тюрьму!

Флаэрти на это сказал только:

— Добрый вечер, Джек, — и проследовал мимо.

У трактира «Королевский дуб» стоял Затычка Мэннерс, расставив ноги, словно стрелки на часах без четверти двенадцать.

— Скажу честно, друг, — обратился Затычка к Флаэрти, — уж кого я рад видеть, так это тебя! Пошли, выпьем.

— Спасибо, не могу, — сказал Флаэрти.

Затычка Мэннерс, медленно поворачиваясь всем телом, долго смотрел вслед Флаэрти. Потом сокрушенно покачал головой, как бы говоря: нет, ни на одного полицейского больше нельзя положиться!

Достигнув границы торговой части города, Флаэрти перешел на другую сторону Мэйн-стрит и пустился в обратный путь.

Перед Домом механика местный отряд Армии спасения готовился к очередной попытке посеять семена добродетели на каменистой почве Бенсонс-Вэлли. Как раз в тот момент, когда Флаэрти проходил мимо, капитан призывал Дарби Мунро публично покаяться и тем очистить себя от грехов. Прежде чем собраться с силами и ринуться в атаку на столь ужасный порок, как пьянство, Дарби бросил полный надежды взгляд на сержанта Флаэрти.

— Сержант, — спросил он, — можно мне снова пойти работать на ферму Вэлланса?

— Посмотрим. Загляни ко мне в понедельник.

Некоторое время Дарби впустую распинался перед чопорными девами в чепцах, произнося на свежем осеннем ветру затверженную наизусть исповедь, потом оркестр заиграл «Я очищусь в крови агнца».

Капитан, держа в одной руке корнет, другой сунул Дарби тамбурин. Дарби стал неуверенно отбивать ритм.

Невдалеке околачивалось несколько мальчишек из лердибергской шайки; они искали, чем бы заполнить время, пока Пиктон Рыжая Макушка не освободится и не придумает какую-нибудь забаву в честь отъезда Стерлинга.

— Эй, ты, ягода-малина! — крикнул один из ребят. — Ягода-малина!

Этот непочтительный намек на форму и окраску носа Дарби Мунро вначале не возымел ожидаемого действия. Тогда мальчишки подобрались поближе.

— Ягода-малина! Ягода-малина!

Физиономия Дарби стала одного цвета с его носом; он покинул стройные ряды спасителей.

— Поганые лердибергские ублюдки! — завопил он и с удивительной прытью кинулся на них.

Шайка моментально бросилась врассыпную. Дарби погнался за самым непроворным из своих мучителей, но тот уже попал в объятия Флаэрти.

— Сколько раз я говорил: не дразнись! — сказал Флаэрти.

— Это не я, сержант. Я не дразнился, — соврал пленник.

Флаэрти отпустил его как раз в то мгновение, когда подоспел запыхавшийся Дарби Мунро. Дарби обеими руками обрушил тамбурин на голову злосчастного члена шайки. Тамбурин разлетелся на куски, а мальчишка с ревом побежал прочь.

— Поделом тебе! — крикнул ему вслед Флаэрти. — Все расскажу твоему отцу.

Флаэрти вошел в парикмахерскую Сильви Ши.

— Пострижемся, Нэд? — деловито сказал Сильви. Усадив Флаэрти в свободное кресло, он мягко добавил: — В воскресенье вечерком здесь играют в покер. Не примешь ли участие?

Когда Флаэрти вышел из парикмахерской, он увидел сидящих на обочине тротуара Тома Роджерса, Дарки, Эрни Лайла, Мэтчеса Андерсона, Полковника Макдугала и Арти Макинтоша.

— Рады снова вас видеть, сержант, — сказал Арти Макинтош с обычной своей быстрой издевательской усмешкой. — У нас тут был честный фараон, но мы с ним, знаете, не ужились.

Флаэрти ничего на это не ответил и побрел домой.

— Похоже, я уже говорил, — обратился Арти к остальным, — трудно сказать, что хуже в полицейском, честность или нечестность.

— Не новые полицейские нужны рабочему классу, а новые законы, — заметил Том Роджерс.

В городе стало пустынно и мрачно, словно на кладбище. На долину опустился туман, и пробивавшийся сквозь его пелену свет уличных фонарей напоминал беспокойный блеск глаз больного лихорадкой.

Где-то заплакал ребенок — похоже, что от голода.