Легенды Бенсонс-Вэлли

Ну не чертово ли наваждение!

Старый Билл Грин был неразговорчив. Он не только не ругался и не богохульствовал, но даже в приличном разговоре из него нельзя было выжать лишнее слово. Никто не помнил, чтобы Билл сказал что-нибудь, кроме:

«Ну не чертово ли наваждение!»

Билл Грин был фермером. Он все годы мучился на своем клочке сухой земли на склоне холма, который возвышается над плодородными полями Бенсонс-Вэлли. И так продолжалось до тех пор, пока плечи его не обвисли, не искривились руки, не поседели волосы и не сгорбилась когда-то прямая спина. У него было две коровы, поле он засевал пшеницей и люцерной, на огороде выращивал овощи. В хозяйстве его было еще несколько свиней да кое-какая домашняя птица. Словом, с грехом пополам можно было сводить концы с концами. Поднимался он задолго до рассвета и трудился до темноты. Он был беден всю жизнь и так бедняком и помер.

Еще в молодые годы Билл женился на дочери соседа-фермера. Не очень-то красноречивый и в юности, он становился все более молчаливым, и с течением времени весь его словарный запас постепенно свелся к вышеупомянутой выразительной фразе. Ни тяжелый труд, ни скудный словарь не помешали ему, однако, стать отцом восьмерых детей — пятерых мальчиков и трех девочек, которые появлялись на свет регулярно, с промежутком примерно в год.

Биллу Грину больше подошло бы быть святым отшельником или бродягой, чем главой такого большого семейства, но он не жалел себя, лишь бы прокормить и вывести детей в люди, и потому преждевременно состарился. Когда они были еще малы, он изредка нанимал работника — часто делать это он не мог себе позволить. Но дети понемногу подрастали, и тут уж работник был ни к чему: как только кто-нибудь из детей кончал школу, Билл приспосабливал его к работе на ферме. Они в общем мирились со своей судьбой, проявляя стоическое смирение, обычное для детей бедных фермеров, однако бывало и так, что мальчишки начинали бунтовать: очень уж безрадостен был труд, да и денег у них не водилось даже на карманные расходы. Особенно выделялся строптивостью старший сын, Алан.

Жители Бенсонс-Вэлли часто ломали себе голову, как это старый Билл Грин обходится своей единственной фразой, когда в доме начинаются нелады. Но он умел просто виртуозно играть ею, придавать ей десятки самых разнообразных смысловых оттенков.

«Ну не чертово ли наваждение!» могло означать все что угодно, в зависимости от тона, ударения на том или другом слове или жеста, который он делал правой рукой.

Если бы, например, старый Билл дожил до того времени, когда после войны дела австралийских фермеров начали поправляться, он, наверно, сказал бы:

— Ну не чертово ли наваждение!

И если бы вы сами услышали, как он говорит это, вы сразу поняли бы, что он хочет сказать. Произнесенные просто, без подчеркивания и без жеста, эти слова означали бы:

«Прямо удивительно, как это фермеры вдруг пошли в гору!»

А если в голосе его послышалась бы особая интонация, да еще правая рука сделала бы взмах в воздухе, а потом сбила бы шляпу над левым ухом и принялась скрести затылок, тогда надо было понимать так:

«Не радует меня это! Коки разъезжают в автомашинах, работают только по сотне часов в неделю, а страна на грани разорения! Вот в мои годы…»

Или, если бы он сделал ударение на прилагательном «чертово» и провел рукой по лицу, как бы смахивая что-то, смысл опять стал бы другим:

«Все это ненадолго. Скоро придет новый застой в делах, и опять всех прижмут банки и оптовики…»

Старый Билл терпеть не мог многословных разговоров. Что бы вы ни сказали ему при встрече, он отвечал глухим ворчаньем или просто кивком. Разве что если речь заходила о погоде — к этому он, как и все фермеры, проявлял интерес. Тут он выкладывал весь свой запас слов, то есть знаменитую фразу, и это означало примерно следующее:

«Если скоро не будет дождя, начнется засуха и все мы сядем на мель».

Или:

«Если скоро не перестанет лить дождь, будет наводнение и все мы разоримся».

Или, если виды на погоду были хороши:

«Самая погодка для урожая!»

Наша округа кишела разными бродячими торговцами. Они предлагали всякую мелочь, нужную в фермерском обиходе: батарейки для карманных фонарей, страховые полисы, шнурки. Они находили, что Билл Грин — твердый орешек. Он встречал их, конечно, своей классической фразой. Сопровождаемая соответствующей жестикуляцией, она говорила яснее ясного:

«И не подумаю заводить с тобой долгий разговор. А покупки я не могу себе позволить».

Когда же в дверь стучался бродяга или безработный, он неизменно слышал слова о «чертовом наваждении», и это означало:

«Просто противно смотреть, как здоровяки шляются без дела. Работы у меня для тебя нет, а тарелку супу можешь получить».

Из всех историй насчет упражнений Билла Грина в красноречии мне особенно запомнилась одна. Случилось это в тот день, когда его сын Алан участвовал в велосипедных гонках Мельбурн — Балларат и обратно.

Юный Алан Грин был прирожденным спортсменом, и хотя тренироваться ему приходилось по преимуществу до утренней и после вечерней дойки коров, он преуспел в разных видах спорта, особенно в велосипедном. Старому Биллу это не нравилось, но он помалкивал до тех пор, пока Алан не ухитрился каким-то образом купить себе гоночный велосипед в рассрочку. Тогда-то отец и произнес свою знаменитую фразу, проведя рукой по лицу.

Время шло, а Алан все больше отбивался от рук. Каждую субботу он уезжал на тренировки и, по слухам, уже участвовал в состязаниях на велосипедном треке в Бенсонс-Вэлли. Это привело к тому, что можно было бы назвать затяжной перебранкой в доме Билла Грина. Старик аккуратно раз в день произносил по этому поводу свое изречение. Алан все меньше и меньше времени проводил на ферме и все больше и больше — на своем драгоценном велосипеде. Он тренировался каждый день, зимой и летом, а когда наступал спортивный сезон, уезжал на гонки даже в другие города. Он всегда приходил первым на этих гонках; говорили, что, если бы отец отпустил его с фермы, он показал бы себя даже на национальных велосипедных гонках в столице. Старый Билл теперь реже пускал в ход свою фразу и в душе даже начал гордиться сыном.

Правда, Билл никогда не видел своими глазами, как отличается Алан в этом странном и никчемном деле. Старик никогда не выезжал с фермы, исключая те редкие случаи, когда ему приходилось вместо сыновей отвозить тележку с молоком на маслозавод, или еще более редких, когда он после продажи урожая ездил на рынок прицениться к новой корове или лошади, или совсем уж редких, если кто-либо помирал и если старый Билл считал нужным присутствовать на похоронах. Когда он привозил в город молоко, то внимательно следил, как его взвешивают, потом мыл бидоны и уезжал восвояси, даже не использовав своей заветной фразы.

Если на рынке, где торговали скотом, ему доводилось купить телку или овцу по сходной цене, он выражал свое удовлетворение той же излюбленной формулой:

«Ну не чертово ли наваждение!»

Так же бывало и на похоронах. Лишь только начинали опускать гроб в могилу, он считал долгом той же фразой заявить о своем соболезновании безутешным родственникам, которые должны были понимать это так:

«Просто стыд, что такой видный мужчина окочурился в расцвете сил!»

И вот пришел день велосипедных гонок Мельбурн — Балларат и обратно. Весь город высыпал на Мэйн-стрит, чтобы встретить велосипедистов на первом отрезке их утомительного пробега. Мало кто обратил внимание на старого Билла Грина, который, отвезя на завод молоко, выехал из бокового переулка и привязал лошадь к дереву на углу у Гранд-отеля. Место он выбрал самое удачное: Мэйн-стрит была отсюда видна вся как на ладони, а самого Билла за деревом можно было и не заметить.

Весь Бенсонс-Вэлли кипел возбуждением. Во-первых, гонки можно было наблюдать бесплатно, а во-вторых, лестно было посмотреть на таких знаменитых гонщиков, как Оппермэн, Толстяк Лэмб и прочих чемпионов, а из местных — на Алана Грина, который — это была заветная мечта некоторых его земляков — вдруг возьмет да и побьет столичных!

Старый Билл восседал на тележке в окружении пустых бидонов. На нем был потертый пиджак, шарф и шляпа. Сидел он слегка сгорбившись, с видом полнейшего безразличия.

Вот уже судьи с флажками проехали через нетерпеливую толпу. За ними следовала первая группа гонщиков⁴, промчавшаяся в строгом порядке, держа дистанцию. Яркость их костюмов и форма построения напоминали стаю птиц. Зрители махали руками, шляпами, восторженно кричали. Старый Билл Грин сидел на тележке как каменный, с вожжами в левой руке, и только голова его медленно поворачивалась вслед за проносящимися велосипедистами.

Алан Грин, в знак уважения к его победам на местных гонках, был включен в довольно трудный разряд «двадцатиминутных».

— Алан скоро будет здесь! — крикнул кто-то из зрителей.

— Не будь идиотом, — заметил Эрни Лайл, — еще не прошли даже тридцатиминутники.

— Нет, прошли! А он должен их обогнать!

Промчались новые гонщики, и спор болельщиков готов был перейти в потасовку. Но старик Билл, казалось, ничего не замечал, его глаза были прикованы к улице. Конечно, нелегкое дело разглядеть лицо гонщика в группе, несущейся со скоростью тридцать миль в час, даже если вы хорошо его знаете. Должно быть, Алан промчался через родной город, как вихрь, и никто так и не заметил его…

Впрочем, некоторые всезнайки утверждали, что видели его среди гонщиков. Один из них подошел к Биллу Грину и спросил:

— Вы не видели своего Алана? Он ведь, кажется, из пятиминутников. Но, должно быть, поотстал.

Старый Билл поднял правую руку, сбил шляпу на левое ухо и в первый раз за весь день проговорил:

— Ну не чертово ли наваждение!

Минут через пять подбежал старший сын Гундосого Коннорса, веснушчатый пятнадцатилетний парнишка. Тяжело дыша, он объявил:

— Мистер Грин! Я видел Алана. Он догнал тридцатиминутников. Видел своими глазами!

Рука Билла снова потянулась к шляпе, по остановилась в воздухе с растопыренными пальцами. Он повторил свою фразу, и в голосе его послышалось необычное волнение.

Вот уже проехали последние группы велосипедистов и те из местных, кто увязался за ними просто для удовольствия. Мужская часть обитателей города двинулась в привычном направлении — к одному из трактиров, расположенных на Мэйн-стрит. Надо было послушать, что передают о гонках по радио, и подождать возвращения гонщиков.

Старый Билл сидел в тележке, положив подбородок на скрещенные руки. Он не отзывался на приветствия и на приглашения выпить кружечку. Казалось, он уснул, но голова его изредка приподымалась, как будто он хотел уловить через открытую дверь трактира голос диктора, заглушаемый шумом и гулом посетителей, толпящихся в баре. Вскоре пошел дождь, но Билл и не подумал искать укрытия.

Время уже клонилось к вечеру, когда группы людей стали собираться на верандах трактиров. Велосипедисты приближались, вот уже появились на улице первые из них, измученные, забрызганные грязью.

— Об Алане ни слуху ни духу, — сказал Дарки Эрни Лайлу. — По радио диктор не назвал его ни разу…

На бешеной скорости промчались стартовые судьи, за ними на довольно большой дистанции проехало еще несколько групп гонщиков. Вид у них был усталый. Зрители понемногу стали расходиться — кто направился домой, кто опять в бар. Некоторые подходили к Биллу и выражали ему сочувствие, но он не отвечал.

— Должно быть, у него был прокол или он слегка шлепнулся. В другой раз ему больше повезет, — резюмировал Эрни Лайл и скрылся в дверях бара.

Старый Билл Грин молчал.

Ранние зимние сумерки окутали долину, а он все еще сидел на своей тележке и неотступно глядел на улицу, по которой изредка еще проносились в направлении Мельбурна отставшие велосипедисты.

Наконец, когда ночь уже готова была опуститься на город и над тележкой Билла Грина зажегся уличный фонарь, разбросав блики света по бидонам из-под молока, старый Билл увидел, как одинокий велосипедист, весь в поту, с головы до ног облепленный грязью, с окровавленной правой ногой, подошел к подъезду Гранд-отеля, ведя за руль велосипед, беспомощно вихляющий передним колесом. Переведя машину через кювет, человек двинулся к входу в бар. Он привычным движением прислонил велосипед к стене и направился к дверям бара.

Старый Билл внимательно следил за сыном, их глаза встретились. Старик поднял большую, натруженную руку, словно хотел закрыть лицо, склонил голову и пробормотал:

— Ну не чертово ли наваждение!

Потом он дернул вожжами, и старый конь тихо тронулся, увлекая тележку с бидонами в сгущающуюся темноту.

Алан Грин поглядел вслед отцу, пожал плечами и вошел в бар. Он удивился бы, если бы понял, что отец хотел ему сказать:

«Теперь я позволю тебе тренироваться сколько захочешь, и в будущем году ты придешь первым».