Лермонтов в Москве. Эссе

Часть первая
ЮНОСТЬ ПОЭТА
Глава I
«ПЕВЕЦ ВОЗВЫШЕННЫЙ, НО ЮНЫЙ»

Осенним днем 1827 года в Москву въезжала большая старомодная карета. В карете сидела пожилая барыня и рядом мальчик лет тринадцати. В глубине виднелось горбоносое лицо француза-гувернера с чахоточным румянцем на впалых щеках. Вслед тянулись телеги с вещами и дворней. Гвардии поручица Арсеньева везла учиться внука Лермонтова.

Долго тащились по пустынным улицам. Но когда добрались до Москвы-реки, глазам мальчика в окно кареты открылась живописная картина: вдоль набережной толпился народ, по реке сновали баркасы с разноцветными флагами, а на горе возвышался белокаменный Кремль с златоглавыми церквами и стройными башнями:

Движение становилось оживленнее, чем больше приближались к Кузнецкому мосту. Здесь был центр торговой Москвы, где продавались предметы роскоши. Прогуливались щеголи с тросточками, щеголихи в кокетливых шляпках и мантильях. Сверкали черным лаком миниатюрные новенькие кареты. Можно было встретить коляску с важно восседающим на козлах толстым кучером. На Сретенке модные экипажи сменили скромные извозчичьи дрожки, а беззаботно гуляющую публику - торопливо шагающий деловой люд. Наконец подъехали к дому в Сергиевском переулке, где жил дядя Арсеньевой, Михаил Афанасьевич Мещеринов.

Семья Мещериновых - одна из культурных, образованных семей города. У Мещериновых прекрасная библиотека, по стенам картины лучших мастеров, в гостиной звучала музыка Бетховена и Моцарта. Перед мальчиком, проведшим детство в деревне, открылся новый мир.

Болезненно-самолюбивым, экзальтированным ребенком запомнился Лермонтов Меликову, ученику знаменитого художника Брюллова, часто встречавшему его в детстве у Мещериновых: «…маленький ростом, с большой головой и бледным лицом, он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти с умными черными ресницами, делавшими их еще глубже, производили чарующее впечатление на того, кто бывал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был написать портрета Лермонтова, и, по моему мнению, один только К. П. Брюллов совладал бы с такой задачей, так как он писал не портреты, а взгляды (по его выражению, «вставить огонь глаз»)».

У Лермонтова появились новые товарищи. Он затеял с ними театр марионеток. Еще в пятилетнем возрасте, когда бабушка привозила внука в Москву показывать столичным врачам, его сводили в театр на фантастическую оперу Кавоса «Князь-невидимка», которую теперь он увидел в новой, еще более роскошной постановке: на сцене появлялись черные рыцари, амуры, гении, стол превращался в огненную реку, гора становилась морем, куст - пещерой, а герой выезжал на громадном механическом слоне в натуральную величину. Все это поразило детское воображение будущего поэта, и он начал сочинять пьесы и лепить из воска кукол-актеров.

М. Ю. Лермонтов в детстве.

Портрет работы неизвестного художника.

Из Тархан Лермонтов привез свою большую тетрадь в голубом бархатном переплете, куда переписывал разные стихи. Внутри тетради надпись его рукой: «Разные сочинения принадлежат М. Л. 1827 года, 6-го ноября». Эта дата как рубеж - начало новой московской жизни, после нее содержание тетради меняется. Вначале - французские стихотворения о греческих богах и героях, которые давал ему читать в Тарханах гувернер - француз, после даты «6-го ноября» поэмы - «Бахчисарайский фонтан» Пушкина и «Шильонский узник» Байрона в переводе Жуковского. Поэмы переписаны почерком взрослого и только частично детским почерком Лермонтова.

В городе Чембаре, близ Тархан, книжных лавок не было, и книги можно было покупать на базаре или на ярмарке. С жадностью набросился Лермонтов на книги не только в библиотеке Мещериновых, но и в книжных лавках Москвы. На Никольской в книжной лавке Ивана Глазунова, как было сказано в «Московских ведомостях», продавалось двенадцать томов антологии русской литературы от Ломоносова до Пушкина, четыре тома сочинений Жуковского, три - маститого поэта Ивана Ивановича Дмитриева, поэма «Чернец» слепого поэта Ивана Козлова. Зайдя с гувернером в книжную лавку, Лермонтов уносит домой целую историю русской литературы и погружается в чтение. У него была исключительная память, стихи сразу запоминались и чужие становились как бы собственными. Вот почему, когда летом, приехав с бабушкой в Тарханы, он стал сочинять свое первое крупное произведение в стихах, поэму «Черкесы», то поместил в ней целые отрывки из чужих произведений - строчки Пушкина, Жуковского, Дмитриева, Козлова…

Прозимовав на Сретенке, Арсеньева весной перебралась с внуком на Поварскую (теперь ул. Воровского). Своей многочисленной родней она тесно связана со старой дворянской Москвой, описанной Грибоедовым в комедии «Горе от ума». Дом ее отца Алексея Емельяновича Столыпина в Знаменском переулке, близ Арбатских ворот, был одним из центров допожарной Москвы: балы, маскарады, театральные представления сменяли друг друга. Крепостной театр Столыпина долго оставался памятен москвичам. Многие актеры пользовались известностью. В 1806 году Столыпин продал свою труппу в казну, и она вошла в состав Малого театра.

С переселением на Поварскую Лермонтов оказался в самой гуще старой дворянской Москвы. Улицы, расположенные в стороне от многолюдной торговой части города (Остоженка, Пречистенка, Арбат, обе Молчановки, Поварская, обе Никитские), поросли травой; невысокие деревянные дома тонули в зелени и напоминали деревенские усадьбы. Пройдут дети с гувернером. Пробежит девушка с картонкой из модного магазина с Кузнецкого. Проедет карета, запряженная четверкой, с форейтором впереди и двумя лакеями на запятках. Парадная, но обветшалая, она медленно движется по тихой, пустынной улице.

Вечером все оживало. В парадных комнатах зажигались люстры. В окнах мелькали светлые бальные туалеты, черные фраки, блестящие мундиры, проносилась в вихре мазурки маскарадная толпа причудливых масок.

Музыка стихала. Гости разъезжались. Огни гасли. Тишину лишь изредка нарушал мерный стук в доску ночного сторожа.

Арсеньева сняла на Поварской маленький домик прямо против Столыпиных. Здесь жила вдова ее брата Дмитрия Алексеевича - Екатерина Аркадьевна с детьми, а с ней вместе ее сестра Елизавета Аркадьевна Верещагина с дочерью.

У Столыпиных всегда молодежь. Екатерина Аркадьевна приглашала известного танцевального учителя Иогеля давать уроки у себя на дому. На этих уроках и балах собирались дети родных и знакомых. Появлялся и смуглый мальчик с горящими глазами. Еще по-ребячески застенчивый, он был остроумен и находчив, ловок, хорошо танцевал. А то вдруг убежит, спрячется и что-то строчит на обрывке бумаги.

На Поварской Лермонтов продолжал начатую на Сретенке подготовку в Московский университетский благородный пансион, о чем писал своей тете Марии Акимовне Шан-Гирей, руководившей его занятиями в Тарханах. Мария Акимовна - племянница Арсеньевой, дочь ее сестры Хастатовой, жившей на Кавказе. С мужем Павлом Петровичем Шан-Гиреем она жила у себя в Апалихе, рядом с Тарханами. Ее сын Аким - товарищ детства Лермонтова, а потом друг на всю жизнь.

С Марией Акимовной Лермонтов делился своими успехами, литературными интересами, театральными впечатлениями. Сохранилось всего четыре письма, но и по ним видно, как он быстро взрослеет. Первое, на рубеже его пансионской жизни, написано детским почерком на листке, вырванном из ученической тетради. Так привык к французскому языку, что первая заглавная буква в слове «тетенька» не русская, а французская - ошибся: «Милая тетенька! Наконец настало то время, которое вы столь ожидаете, но ежели я к вам мало напишу, то это будет не от моей лености, но оттого, что у меня не будет время». Сообщает, что занятия с ней ему очень помогли. Заботится об оставшемся в деревне троюродном брате Акиме, дает советы, как надо заниматься по примеру того, как сам занимается теперь в Москве; пишет, что учитель рисования заставляет его рисовать контуры и запрещает рисовать свое. Троюродной сестре Катюше Шан-Гирей посылает бисерный ящик собственной работы. Письмо заканчивает, как подобает благовоспитанному ребенку: «…целую ваши ручки и остаюсь ваш покорный племянник». Фамилию свою производит от имени легендарного испанского предка герцога Лермы, по преданию бежавшего в Шотландию: «М. Лермантов», и окружает подпись виньеткой. Он еще долго будет писать свою фамилию через «а», иногда подписывается кратко: «М. Лерма».

Занятиями Лермонтова в Москве руководил надзиратель и преподаватель пансиона Алексей Зиновьевич Зиновьев. Его главной специальностью была история, но этот всесторонне образованный человек, педагог и литератор, дал своему преждевременно развитому ученику богатые сведения также по литературе. Зиновьев говорил Лермонтову, что способность писать стихи есть дар, которым наделены от рождения избранники. Но чтобы достигнуть совершенства, поэт должен знать, как писали стихи до него и как пишут его современники. И Зиновьев познакомил Лермонтова с основными принципами принятого в то время силлабо-тонического стихосложения.

Лермонтов быстро овладел ямбом. Вот какой эксперимент проделывает он в своей поэме «Черкесы». Его герои на утренней заре готовятся к нападению на русский город, где томится в заключении их сородич. Мальчику еще не под силу описать раннее утро в лесу, и он берет у Жуковского две строфы из его элегии «Славянка»*.

[* Славянка - название реки в Павловске, под Петербургом.]

То вдруг исчезло все… окрест сгустился лес.

Все дико вкруг меня, и сумрак и молчанье;

Лишь, изредка, струей сквозь темный свод древес

Прокравшись, дневное сиянье

Верхи поблеклые и корни золотит;

Лишь, сорван ветерка минутным дуновеньем,

На сумраке листок трепещущий блестит.

Смущая тишину паденьем…

Но Лермонтов решил написать поэму «Черкесы» без деления на строфы, всю четырехстопным ямбом, как писал свои романтические поэмы Пушкин. А потому шестистопные строки Жуковского он укорачивает, превращая их в четырехстопные, а четырехстопные оставляет без изменения. Строфы исчезли:

Везде, кругом сгустился лес,

Повсюду тихое молчанье;

Струей, сквозь темный свод древес

Прокравшись, дневное сиянье

Верхи и корни золотит.

Лишь ветра тихим дуновеньем

Сорван листок летит, блестит,

Смущая тишину паденьем.

Титульный лист к поэме «Черкесы». 1828.

Лермонтов встретил затруднение в предпоследнем стихе: если читать «сорван», то нарушается ямб, если соблюдать ямб и читать «сорван», придется делать неправильное ударение в слове, нарушать законы языка. Среди строк, написанных самостоятельно, попадаются неуклюжие, но он вполне усвоил законы силлабо-тонического стихосложения, основанного на счете слогов и ударений, и овладел ямбом.

Зиновьев говорил своему ученику, что начало и основу искусства составляет идея, что истинный поэт должен быть философом. Особенно высоко ставил Шекспира, считал, что никто прекраснее этого чудесного гения не раскрыл тайны человеческого сердца. Основными свойствами лирической поэзии называл музыкальность и пластичность, благозвучие и живопись. Занятия с Зиновьевым давали обильную пищу уму Лермонтова, способствовали развитию его разносторонней одаренности. Через год он пошлет «тетеньке» свое стихотворение «Поэт». Пока «рисует контуры» и ему «запрещают рисовать свое». Одновременно берет уроки музыки. Учится играть на фортепьяно, а вскоре возьмется и за скрипку. Со своим учителем совершает прогулки по Москве, знакомится с произведениями искусства и с памятниками истории. Не раз поднимался он по винтовой лестнице на колокольню Ивана Великого, любовался панорамой древней русской столицы. Когда Лермонтов увидел Москву пятилетним ребенком, город сохранял еще следы пожара двенадцатого года: рядом с новыми домами зловеще чернели остовы обгоревших зданий. Теперь перед подростком раскинулся заново отстроенный город. Это была живая летопись. И он учился ее читать.

Площадь Красных ворот (пл. Лермонтова). Налево дом, где родился М. Ю. Лермонтов.

Литография по рисунку Д. Струкова.

В сентябре следующего, 1828 года Лермонтов поступил в Московский университетский благородный пансион, сразу в четвертый класс, полупансионером. Величественное здание пансиона с огромным двором и садом возвышалось на углу Тверской (ул. Горького) и Газетного переулка (ул. Огарева), где теперь Центральный телеграф. Каждое утро отправлялся он в пансион с гувернером и только вечером, когда смеркалось и по городу зажигались масляные фонари, возвращался домой, полный новых впечатлений. Московский университетский пансион наряду с Царскосельским лицеем, который окончил Пушкин, по праву считался лучшим учебным заведением России. Великолепно эрудированные, а то и свободомыслящие учителя, их вежливое обращение с воспитанниками, отсутствие грубости между товарищами - все отличало «благородный» пансион, предназначенный только для детей дворян, от тогдашних гимназий, где могли учиться дети и других сословий.

Шестилетний, вполне законченный курс, не требующий дальнейшего университетского образования, был обширен и разнообразен. Науки, искусство, спорт, военные упражнения - все входило в общую систему воспитания молодого дворянина. При обширности программы на каждый предмет приходилось мало времени, но преподавание индивидуализировалось: от воспитанника требовалась серьезная работа над тем, к чему у него была склонность. Так, например, профессор математики Перевощиков занимался только с наиболее способными, которых отбирал в начале года. Он заставлял их доходить до выводов самостоятельно и, вызвав к доске, не сходя с кафедры, только руководил этой гимнастикой мысли, за чем внимательно следил весь класс. Лермонтов оказался среди математиков! Работа требовалась от всех без исключения по русскому языку и литературе, что было необходимо «для большей изощренности ума, образования вкуса». Тому же способствовала и богатая пансионская библиотека, состоявшая из русских и иностранных книг, а также из старых и новых журналов и альманахов. Один из воспитанников вспоминал, что знал наизусть целые поэмы Пушкина, Жуковского, Козлова, Рылеева. В старых журналах и альманахах можно было познакомиться и со статьями декабристов по теоретическим вопросам литературы.

Московский университетский благородный пансион.

Реконструкция Б. Земенкова.

В то же время обязательной для внеклассного чтения была «Книга премудрости и добродетели», где доказывалась необходимость рабства: оно «есть определение божие и имеет многие выгоды», устраняет от раба «заботы и прискорбия жизни. Честь раба есть его верность, отличные добродетели его суть - покорность и послушание». Для руководства в жизни существовали общие наставления как «малолетнему», так и «взрослому воспитаннику». Все отношения к товарищам, воспитателям, царю и даже богу были строго определены. Давалось полное руководство для поведения: целые страницы нравоучений на латинском, французском, немецком и русском языках.

На публичных экзаменах и торжественных актах, описание которых можно читать на страницах «Московских ведомостей» и «Дамского журнала», воспитанники блистали своими успехами перед московским обществом. Они произносили речи собственного сочинения на разных языках на патриотические, морально-философские, исторические, литературные темы, декламировали стихи, разыгрывали драматические сцены, исполняли музыкальные номера. Надев железные маски, фехтовали на рапирах и эспадронах и, наконец, танцевали, выделывая сложные фигуры кадрилей и экосезов. Все заканчивалось торжественным патриотическим хором.

На столе, покрытом малиновой бархатной скатертью, были разложены награды, а на стенах висели портреты царей в пышных золотых рамах. Но тут же висела доска с именами лучших воспитанников, окончивших пансион. И среди них имя декабриста Николая Тургенева, хотя тот, кто его носил, считался государственным преступником, был заочно приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой, и жил за границей изгнанником.

Среди преподавателей пансиона были два поэта А. Ф. Мерзляков и С. Е. Раич.

Алексей Федорович Мерзляков (1778 - 1830) вел в шестом классе курс под названием «Красноречие», состоявший из сведений по теории словесности. Одновременно он был профессором Московского университета и пользовался известностью как литературный критик, переводчик, теоретик искусства. Он был сторонником теории подражания - требовал от искусства точного воспроизведения, как бы «передразнивания» природы, предостерегая поэта от увлечения воображением. Однажды на уроке резко критиковал стихотворение Пушкина «Зимний вечер» («Буря мглою небо кроет…»). Пушкинские образы и сравнения называл невозможными, неестественными. Один из присутствующих воспитанников (А. М. Миклашевский) хорошо запомнил, как это «бесило» Лермонтова. Но, случалось, Мерзляков приносил на урок «Кавказского пленника». Читал и плакал. Мерзляков - блестящий импровизатор. Он заражал аудиторию, приводил слушателей в восторг. Всю жизнь писал тяжеловесные оды, но чувство поэта изливал в песнях и романсах. На стихи Мерзлякова писали музыку лучшие композиторы. Эти песни и романсы звучали в салонах и в девичьих. Многие поются до сих пор. Назовем хотя бы «Среди долины ров-ныя…». Мерзляков преклонялся перед народным творчеством, в русских песнях видел «русскую правду, русскую доблесть». Слова эти находили отклики в душе Лермонтова. Мерзляков занимался с ним и дома. «Упражнений и навыков», непрерывного труда требовал он от юноши. «Молодо - зелено», - говорил ему, но верил в его призвание.

Семен Егорович Раич (1792 - 1855) был приглашен в пансион для практических упражнений воспитанников в российской словесности и главным образом в переводах. Бескорыстный, самоотверженный труженик, влюбленный в литературу, поэт, журналист и педагог. Раич переводил Вергилия, Тассо, Ариосто; прекрасно понимал стиль, чувствовал музыкальность стиха. Много занимался вопросами поэтики. Уделял особенное внимание композиции. «Нигде талант художника не обнаруживается в таком блеске, как в расположении», - утверждал он и сравнивал поэта с архитектором. Член первого общества декабристов «Союза благоденствия», он имел гражданское мужество печатать анонимно (иначе цензура не разрешила бы) в своем журнале «Галатея» стихи сосланного Полежаева. Эрудиция сочеталась в нем с восторженностью и наивностью, что давало повод ученикам над ним подшучивать.

А. Ф. Мерзляков. Рисунок К. Афанасьева.

До поступления в пансион Раич был домашним учителем будущей поэтессы Растопчиной и воспитателем Тютчева. В своих воспоминаниях отметил, что под его руководством вступил на поэтическое поприще Лермонтов.

Раич жил тут же в пансионе, в заставленной доверху книгами библиотеке. Здесь собирался и его литературный кружок, где обсуждались сочинения и переводы воспитанников. Лучшие читались потом на собраниях пансионского Общества любителей российской словесности. Оно существовало с 1799 года, и первым его председателем был Жуковский, в то время воспитанник пансиона. Общество временно прекращало свое существование и было восстановлено Раичем. Его собрания посещали московские писатели и видные лица Москвы.

С. Е. Раич.

Портрет работы художника Кавелина

С независимым гордым видом, в парике и старомодном фраке, с небрежно приколотым орденом являлся маститый поэт Иван Иванович Дмитриев (1760 - 1837). При Александре I поэт Дмитриев был министром народного просвещения. Неприятности по службе и обида на царя, не оказавшего ему должного почтения, заставили его выйти в отставку. Он доживал свой век в Москве, на покое, и его дом был одним из культурных центров города. Иван Иванович не считался ни с какими московскими обычаями и людьми, а потому слыл либералом, хотя был крепостник и идеи молодого поколения называл завиральными. Он очень любил русские песни. Хорошо был известен его «Карманный песенник», или «Собрание лучших светских и простонародных песен». У него были произведения на тему о национальной борьбе русского народа и о подвигах русских людей. Его «Ермака» и «Освобожденную Москву» Лермонтов знал наизусть и использовал в поэме «Черкесы».

Больше всего волновал пансионеров Пушкин. Каждое его новое произведение вызывало в русском обществе ожесточенную критику. Журнальные споры подхватывали воспитанники и продолжали в стенах и за стенами пансиона. Лермонтова особенно привлекали романтические поэмы. В романтической поэме в центре внимания человек. Поэмы Жуковского восходили к иноязычным источникам. Поэмы Пушкина созданы на русском материале и написаны четырехстопным ямбом, который раньше применялся только в жанрах лирических. Белинский писал, что источник романтизма - в груди человека, что романтизм не что иное, как внутренний мир души человека, сокровенная жизнь его сердца. Лермонтов - поэт-романтик, и в его творчестве сокровенная жизнь сердца не только самого поэта, но и его передовых современников.

Следующая после «Черкесов» дошедшая до нас поэма Лермонтова носит пушкинское заглавие «Кавказский пленник». Это уже новая ступень в его развитии. Лермонтов берет раннюю поэму Пушкина и перерабатывает ее.

Главный недостаток своей поэмы «Кавказский пленник» молодой Пушкин видел в слабости композиции: «…недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать», - писал он. Поэма состоит из двух различных, не связанных между собой частей: рассказа о пленнике и картины быта и нравов горцев, которую поэт сравнил с географической статьей или отчетом путешественника. «Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d' ceuvre», - писал он. Но этот hors d' ceuvre, «нечто добавочное», ему всего дороже. Описание жизни Кавказа так увлекло Пушкина, что он временами забывал о своем герое. Все это было ясно ему, и он считал, что следовало бы устранить недостаток, вобрав добавочную кавказскую часть в основную, в рассказ о русском пленнике. Для этого надо «…оживить рассказ происшествиями, которые сами собою истекали бы из предметов. Черкес, пленивший моего русского, мог быть любовником молодой избавительницы моего героя - вот вам и сцены ревности, и отчаянья прерванных свиданий и проч. Мать, отец и брат могли бы иметь каждый свою роль, свой характер», - писал он Н. Н. Гнедичу в 1822 году.

Юный Лермонтов как бы продолжает работу молодого Пушкина и прежде всего переделывает композицию в том направлении, как намечал сам молодой Пушкин. Картина быта и нравов горцев перестает быть самостоятельной частью. Первую сцену, предшествующую появлению пленника, Лермонтов дает более развернуто и переносит туда кое-что из пушкинского hors d'oeuvre. Черты быта и нравов горцев входят в рассказ о пленнике. В поэме появляется новое действующее лицо, отец черкешенки, о котором упомянул Пушкин, что «оживляет рассказ происшествиями». Кроме того, Лермонтов упрощает язык. Его черкесы, расположившись «близ саклей дымных и простых», заводят разговоры «о конях удалых», «метких стрелах», «о разоренных ими селах», что им более пристало, чем высокопарные фразы о «бранных гибельных тревогах» или «о наслаждениях дикой неги», которые вкладывает в уста своих черкесов Пушкин.

Юный Лермонтов вводит жесты, позы горцев, и его описания становятся видимыми. Ведя на аркане пленника, черкес «приталкивает ногой» своего коня. А перед тем как садиться на коней, прощаясь, горцы подают друг другу руки. Все это Лермонтов наблюдал в детстве на Кавказе. Вносит он жизненные черты и в образ пленника. В то время как пушкинский во время грозы остается как бы неприкосновенным для дождя и созерцает грозу один, с горных высот, пленник Лермонтова, промокнув, дрожит от холода.

Акварельный рисунок М. Ю. Лермонтова к поэме «Кавказский пленник». 1828.

Пленник Лермонтова - милый юноша, не мрачный, не эгоистичный, не замкнутый и не загадочный, как пушкинский пленник. На его безразличие к гибели черкешенки указывали современники. В пленнике Лермонтова есть детское, трогательное. Он так горько плачет на груди у товарищей.

Тема «пленника» у Лермонтова звучит как тема ссылки. Звоном цепей оглашается тишина вечера, и этот зловещий звон невольно заставлял вспомнить о других пленниках, о ссыльных декабристах: «Они в цепях, они рабами!… Несчастные! в чужом краю!» Пленником открывается в творчестве поэта нового поколения галерея гибнущих героев. Поэма Пушкина кончается в мажоре, поэма Лермонтова - в миноре. Ее трагический конец подсказан эпохой.

Сохранив заглавие, вобрав в себя много пушкинских стихов, поэма стала все же иной - лермонтовской. И четырнадцатилетний поэт с полным правом написал на титульном листе: «Кавказский пленник. Сочинение М. Лермантова. Москва. 1828». Нарисовал горный пейзаж: мчится черкес с пленником на аркане. Картинку вклеил в рукопись. Рукопись дошла до нас и хранится в Пушкинском доме.

Познакомимся с Лермонтовым-пансионером по двум его письмам к М. А. Шан-Гирей. Одно написано перед зимними каникулами 1828 года, другое - перед летними 1829-го. Начнем читать первое, и нам послышится издалека совсем детский голос: «Милая тетенька! Зная вашу любовь ко мне, я не могу медлить, чтобы обрадовать вас: экзамен кончился и вакация началась до 8-го января, следственно она будет продолжаться 3 недели. Испытание наше продолжалось от 13-го до 20-го числа. Я вам посылаю баллы…» К письму приложена копия «Ведомости о поведении и успехах Университетского благородного пансиона воспитанника 4-го класса М. Лермонтова», сделанная его собственной рукой. У него две тройки: по закону божьему и латинскому языку; шесть четверок: по математике, истории, географии и языкам русскому, немецкому, французскому. Под ведомостью подпись: «Инспектор Павлов», а внизу пояснение Лермонтова: «4 означает высшую ступень, 0 низшую!»

Сохранилась ученическая тетрадь Лермонтова в толстом коричневом переплете с многочисленными переводами, длинными столбцами латинских, французских и немецких слов и конспектами лекций по истории. На ее страницах можем наблюдать борьбу долга благонравного ученика с вдохновением поэта.

Наверху одной из страниц крупно, размашисто написано: «Лирическая поездка». Заглавие задуманного литературного произведения зачеркнуто и под ним аккуратно выведено: «Всеобщая история. Лекция II».

Ученическая тетрадь Лермонтова.

Конспект лекций по истории.

Сколько событий, происшедших за четыре месяца, упоминает Лермонтов в письме к М. А. Шан-Гирей, занимавшейся с ним в Тарханах! Тут и перевод в пятый класс с двумя наградами - книгой и картиной. Правда, о наградах он в письме не сообщил, но это известно нам из «Московских ведомостей», где, как обычно, был напечатан отчет о торжественном акте в пансионе. Тут и успехи в рисовании: ему показали, как рисовать пейзажи, и один из первых опытов, как мы видели, иллюстрация к собственной поэме «Кавказский пленник»; упомянута и другая поэма «Геркулес и Прометей», до нас не дошедшая. К письму приложены не только баллы, но и стихотворение «Поэт». Позднее он поместит его в свой сборник стихов 1829 года. Тут, наконец, речь идет об издании рукописного журнала. И среди напряженной учебной и творческой работы - приезд отца, с которым он должен жить в разлуке.

Письмо Лермонтова к М. А. Шан-Гирей.

Сын так взволнован этим свиданием, что на страницу письма, написанного с таким старанием, сорвались из-под его пера три большие рыжие кляксы.

И в то же время в письмо, как инородное тело, вплетаются нравоучительные прописи из обязательного чтения для «благородных воспитанников». В конце письма, написанного по-русски, после пожелания здоровья «тетеньке» следует французская фраза: «Болезни тела происходят от болезни души». Подросток начинает сознавать свою исключительность, а почерк все еще детский, и рядом со стихотворением, в котором местами звучат пушкинские ямбы и можно уловить отдельные ноты будущего могучего голоса Лермонтова, такая детская фраза, «а картинку я еще не нарисовал».

Стихотворение «Поэт» написано под впечатлением «Поэта» пушкинского «Пока не требует поэта //К священной жертве Аполлон…», напечатанного в «Московском вестнике» в год приезда Лермонтова в Москву. В стихотворении и пушкинское заглавие, и пушкинский размер, но главное - идея пушкинская! У искусства свой язык, свои законы. «Всякий талант неизъясним», - писал Пушкин в другом своем произведении. «Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами?». «Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку?» Но не всегда испытывает поэт или художник это творческое озарение, высшее напряжение души, «божественный глагол», как образно называет вдохновение Пушкин. В суете повседневной жизни душа поэта погружена в «хладный сон». Едва «божественный глагол» коснется его души, он ищет тишины и уединения, бежит от людей, чтобы погрузиться в глубины собственного духа. Четырнадцатилетний мальчик уже испытал все это, знает, что значит «божественный глагол» и «священная жертва Аполлону». Он знает, что «огонь небесный» - вдохновение - оставляет неизгладимый след в душе поэта: «Но долго, долго ум хранит //Первоначальны впечатленья».

Лермонтов знает также, что «божественный глагол» присущ всем людям искусства, он присущ и художнику. С художника и начинает он свое стихотворение «Поэт»: «Когда Рафаэль вдохновенный…» Громадный синтез впечатлений в этом детском творении. Тут и увлечение живописью, тут и Рафаэль, которого рано полюбил Лермонтов. С момента своего приезда в Москву он побывал в картинных галереях. В Москве было несколько частных собраний, открытых для посетителей: лиц, причастных к искусству или к светскому обществу. Славилась галерея Юсупова из 400 полотен. Не менее известна была картинная галерея Мосолова. Подлинного Рафаэля в Москве не было, но существовало много прекрасных гравюр с его произведений. Славилось собрание эстампов Власова. Интерес Лермонтова к творчеству Рафаэля нашел отражение и в других его произведениях. Мадонны Рафаэля - юные женщины с тонкими чертами лица, нежной девичьей грацией. И он сравнивал с ними героинь своей юношеской лирики: то молодую девушку из народа, рано затянутую омутом жизни («Девятый час; уже темно…»), то светскую красавицу, отравленную светской суетой («Как луч зари, как розы Леля…»), то прекрасное чистое существо «маленькую Нину» в позднейшей поэме «Сказка для детей».

Деталь одной из картин Рафаэля «Святое семейство (Франциска I)» воспроизвел Лермонтов на рисунке, который увез отец, приезжавший в Москву, - ребенок тянется к матери. Мальчик запрокинул голову, протянул руки. Вся его поза - один порыв. Вот только это Лермонтов взял с картины Рафаэля, да еще руку матери, которой она придерживает младенца. Рано потеряв мать, он тосковал по материнской ласке и вспоминал, как мать брала его на колени и пела, сидя за фортепьяно. Помнил и отец. Скрытый смысл рисунка был ему понятен. После смерти отца Юрия Петровича рисунок нашли среди его бумаг.

В письме Лермонтова к М. А. Шан-Гирей упоминаются преподаватель пансиона Д. Н. Дубенский и инспектор М. Г. Павлов.

Ребенок, тянущийся к матери…

Рисунок М. Ю. Лермонтова. 1829.

Подросткам, привыкшим с малых лет говорить, а то и думать по-французски, Дубенский прививал любовь к русскому языку, к народной поэзии. Он был автором книги о народном стихосложении, в которой доказывал его превосходство над общепринятым книжным, раскрывая богатство стихотворных ритмов народных песен.

M. M. Лермонтова - мать поэта. Портрет работы неизвестного художника.

На уроках Дубенского ученики знакомились с различными видами повествования, но Дубенский особенное внимание обращал на «Диалоги или разговоры» и «Характеры». Он задавал ученикам в афористической форме описывать свои наблюдения над жизнью и людьми, зарисовывать характеры. Лермонтов пишет, что он продолжал подавать сочинения Дубенскому: «…но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена. Вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником».

Уроки Дубенского и его требовательность к талантливому ученику не прошли для Лермонтова даром.

Инспектор М. Г. Павлов - философ, ученый-физик, профессор Московского университета, журналист, воспитатель молодежи. Он считал, что образование есть главная польза учения, сведения забываются, образование остается. В письме к М. А. Шан-Гирей Лермонтов писал, что поэму «Геркулес и Прометей» взял у него инспектор, «который хочет издавать журнал «Каллиопу» (подражая мне! (?), где будут помещаться сочинения воспитанников. Каково вам покажется; Павлов мне подражает, перенимает у… меня! - стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Из этих строк Лермонтова можно сделать несколько выводов. Первый. В 4-м классе пансиона Лермонтов издавал журнал из произведений воспитанников, куда входили, конечно, и его собственные. И второй. Павлов, видимо, расхвалил журнал Лермонтова. Рукописные журналы среди воспитанников пансиона существовали и раньше. Журнал Лермонтова выделялся. Третий вывод. К этому времени Лермонтов уже ощутил на своих плечах бремя гениальности. Он об этом будет скоро писать в стихах, но в письме скромность не позволяет назвать вещи их именами, и он предоставляет это сделать старшему другу: «…стало быть… стало быть… но выводите заключения, какие вам угодно». Лучшие пансионские учителя такие выводы уже сделали. Павлов взял у него для предполагаемого пансионского издания целую поэму. Журнал не был осуществлен, но в сентябрьской книге собственного журнала «Атеней» за 1830 год Павлов напечатал стихотворение четырнадцатилетнего мальчика «Весна».

В следующем письме, написанном через полгода, Лермонтов начинает споры с «тетенькой» Шан-Гирей. Письмо имеет уже иной вид. Оно написано на листе изящной почтовой бумаги, почерк начинает устанавливаться, очень красивы росчерки и виньетки. Общий тон благонравного ученика сохраняется, но прописных истин почти не осталось и чуть-чуть зазвучала ирония: «Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь «Игрока», трагедию «Разбойники». Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов во многих местах превосходит Каратыгина».

Петровская площадь (пл. Свердлова). В центре Петровский театр (Большой театр).

Рисунок Д. Чичагова. 1824.

В годы Лермонтова в переполненном Большом театре публика рыдала на представлениях пьесы Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока», затаив дыхание ловила каждое слово Мочалова в шиллеровских ролях - Фердинанда («Коварство и любовь») и Карла Моора («Разбойники»). В Петербурге эти роли исполнял Каратыгин.

Два знаменитых трагических актера представляли собой разные направления сценического искусства.

Каратыгин играл в старой традиции XVIII века. Внешний блеск, эффектность, пластичность поз и движений, искусство декламации - все это поражало в игре Каратыгина. У него была счастливая сценическая внешность: рост, осанка, голос… Природные дарования Каратыгин развил упорным трудом и много работал над своими ролями. Он был образован, хорошо воспитан, принят в петербургском свете. Его игра была всегда ровной, он брался за все роли, но особенно удавались ему декламационные. Его исполнение доставляло эстетическое наслаждение, но ключа к человеческому сердцу он не нашел.

Мочалов захватывал зрителей глубиной чувства. В его монологах звучал тот же призыв к человечности, которым жила передовая молодежь тридцатых годов. В исполнении Мочалова было то, что нес с собой новый XIX век. Трагик поражал простотой и естественностью в передаче внутренних переживаний. Если в пьесе была фальшь - играл плохо. Всегда играл по вдохновению. Если оно не приходило, спектакль был неудачен. Зато в дни, когда был в ударе, играл гениально. Современники говорили, что Мочалова посещал некий дух, превращавший его в Гамлета или Карла Моора.

Автор пьесы «Тридцать лет, или Жизнь игрока», которую упомянул Лермонтов в письме к «тетеньке», французский писатель Виктор Дюканж (1783 - 1833) - моралист. Он старался показать, как опасна страсть, не подчиненная рассудку. Своего героя, доброго юношу, увлеченного карточной игрой, он превращает в героя мрачной трагедии, из светских гостиных приводит в грязные притоны, доводит до нищеты и убийства. Пьеса пользовалась колоссальным успехом, обошла все европейские сцены, ставилась и по всей России, сопровождаемая в отдельных моментах музыкой Верстовского.

В исполнении Мочалова (когда он был в ударе) роль потрясала. Перед зрителями проходила жизнь человека на протяжении тридцати лет. Через каждые пятнадцать они видели «игрока» иным, чем он был раньше, характер менялся, и он неизбежно двигался к гибели. Слова роли получали у Мочалова расширенный смысл. Публика плакала не только из сочувствия этому ссутулившемуся, небрежно одетому человеку, каким изображал Мочалов одержимого роковой страстью «игрока», но вспоминались и собственные беды, ошибки, заблуждения… В удачные дни Мочалова в его исполнении появлялось много новых оттенков, нарушавших установленные правила классического искусства драмы. То вдруг он переходил почти на шепот, то делал неустановленные в тексте паузы. Само молчание было красноречиво, полно затаенного смысла, и трепет пробегал по креслам, ложам, и от волнения сначала замирал, а потом разражался неистовыми рукоплесканиями раек.

У Каратыгина в роли «игрока» отсутствовало развитие характера. С самого первого действия это был холодный наглец, элегантный злодей. Роль, ничего общего не имеющую с ролями классических трагедий и драм XVIII века, Каратыгин играл все с той же условной балетной мимикой, с эффектными жестами. Жизненная правда в его исполнении «игрока» отсутствовала, и роль не волновала.

Одним из самых любимых спектаклей москвичей и особенно передовой молодежи была трагедия Шиллера (1759 - 1805) «Разбойники» с Мочаловым в роли Карла Моора.

П. С. Мочалов в роли «игрока».

Это была первая пьеса молодого драматурга, увлеченного идеями литературного направления, носившего название «Буря и натиск». В своих произведениях, полных эмоциональности и лиризма, немецкие поэты 70-х годов XVIII века, «бурные гении», воспевали свободу личности, тираноборчество, высокие страсти, героизм. Все это вдохновляло не только молодого Шиллера, но московскую молодежь тридцатых годов - Лермонтова, Белинского, Герцена, и шло к ним от «бурных гениев» через Шиллера. Поэтому не удивительно исключительное увлечение «Разбойниками». Пьеса была издана 22-летним Шиллером на собственные деньги, анонимно, с эпиграфом из афоризмов древнегреческого врача и философа Гиппократа: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь». На обложке второго издания (1782) под рисунком, изображающим льва, было напечатано: «Против тиранов». В годы Лермонтова в России эта пьеса шла с цензурными сокращениями.

Большой театр на Петровской площади ярко освещен. К нему тянутся со всех сторон экипажи. У кассы студенты, мелкие чиновники, женщины в платочках, мужчины в картузах и поддевках. Воскресный день,и народу особенно много. Зал переполнен. Оркестр настраивает инструменты. Раздаются звуки увертюры. С последним аккордом занавес взвился…

«Яркая искра Прометея погасла!» - восклицает, склонившись над книгой историка Плутарха о героях античного мира, студент Карл Моор. Он решил бросить беспутную жизнь, которую вел в Лейпциге, и с нетерпением ждет от старика-отца ответа на свое покаянное письмо с просьбой вернуться домой, в старинный замок. И дальше - сложная интрига. Злодей брат, строящий козни; обманутый, проклинающий любимого сына отец; добродетельная и любящая Амалия. Карл Моор становится атаманом разбойников. Он карает преступления сильных мира, защищает обиженных: «Мое ремесло - возмездие, месть - мой промысел».

Спектакль окончен. Раек неистовствует. Петровский театр ходит ходуном от рукоплесканий. Понемногу аплодисменты стихают, в люстрах гасят свечи. Театральный разъезд. Публика расходится взволнованная. Москва затихла. Улицы пусты.

Лермонтов вернулся домой. Гувернер торопит ложиться. Завтра понедельник, и надо рано встать. Но заснуть невозможно. Одна за другой проходят перед глазами сцены спектакля, и звучит голос Мочалова. Он был в ударе и потряс публику в роли благородного разбойника.

На сцене открывался перед зрителями мир высоких и низких страстей. Спектакль производил неизгладимое впечатление. Отдельные сюжеты и эпизоды - проклятие отца, убийство возлюбленной - так потрясли воображение Лермонтова, что он не раз использовал эти мотивы в собственной драматургии.

Из последнего письма к М. А. Шан-Гирей мы видим, как Лермонтов увлекся театром. Письмо написано перед летними каникулами 1829 года: «Милая тетенька! Извините меня, что я так долго не писал… Но теперь постараюсь почаще уведомлять вас о себе, зная, что это вам будет приятно. Вакации приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там».

Летние вакации Лермонтов проводил в усадьбе Столыпиных - Середникове. Вот пейзаж Середникова, который мы узнаем в стихотворении Лермонтова, написанном в 1831 году:

Блистая, пробегают облака

По голубому небу. Холм крутой

Осенним солнцем озарен. Река

Бежит внизу по камням с быстротой…

Усадьба возникла на рубеже XVIII и XIX века при екатерининском вельможе В. А. Всеволожском. Прямая подъездная аллея ведет к дому классического стиля, с широким парадным двором и колоннадой. Речке Горетовке, протекавшей под горой, дано новое русло, в старом вырыты пруды. Насыпан крутой холм в несколько сажен высотой. На его вершине построена беседка, откуда можно любоваться прекрасным видом, а склоны засажены соснами.

Вслед за Всеволожскими, с 1806 года, Середниково переменило несколько владельцев, пока наконец в 1825 году, за несколько месяцев до своей смерти, имение не приобрел дед Лермонтова, Дмитрий Алексеевич Столыпин. Этот передовой образованный человек перевез в подмосковную усадьбу свою прекрасную библиотеку, состоящую из русских и иностранных книг. Он командовал корпусом Южной армии и, как говорили, был близок с Пестелем. Загадочна его скоропостижная смерть в Середникове 3 января 1826 года, когда начиналось следствие по делу декабристов.

Имение унаследовала жена Дмитрия Алексеевича, Екатерина Аркадьевна.

У Екатерины Аркадьевны была дочь от первого брака Полина и двое детей от брака со Столыпиным: дочь и сын Аркадий, который был на шесть лет моложе Лермонтова. Вся семья, с гувернерами и гувернантками, перебиралась на лето из Москвы в Середниково. Большой дом всегда полон гостей. Сюда съезжалась многочисленная родня и московские знакомые. Бывала здесь сестра Столыпиной Верещагина с дочерью Сашенькой.

Середниково. Вид на дом со стороны парка.

Фотография Г. Липскерова.

Имение Верещагиных Федорове было совсем близко. Подруга Сашеньки, Катя Суш-кова, жила летом у тетки в нескольких верстах от усадьбы Столыпиных и бывала их частой гостьей. Приезжали и Лопухины, также считавшиеся в родстве со Столыпиными. Екатерина Петровна Лопухина - сестра мужа Елизаветы Аркадьевны Верещагиной, сестры Столыпиной.

Д. А. Столыпин.

Портрет работы неизвестного художника.

Елизавета Алексеевна Арсеньева только первое лето после переселения в Москву побывала в Тарханах, а потом четыре лета с 1829 по 1832 год проводила с внуком его каникулы в Середникове. Екатерина Аркадьевна прекрасная пианистка [1]*, и дом полон музыки.

[* См. примечания в конце книги.]

Жизнь в Середникове способствовала музыкальному развитию поэта.

Против усадьбы, за рекой, раскинулась деревня Лигачево. Здесь, как и в Тарханах, Лермонтов наблюдал жизнь народа.

Сюда приезжал он, еще не остыв от горячих пансионских и позднее студенческих споров, под впечатлением игры Мочалова, только что напечатанного произведения Пушкина. В Середникове воплощал замыслы, зародившиеся в Москве, созданное в Москве иногда подсказано Середниковом.

Поэтический мир Лермонтова - это тревожный мир исканий, напряженной мысли, нерешенных вопросов, больших философских проблем. Его лирический герой потрясен царящей кругом несправедливостью, полон негодования и гнева. Поэтический мир Лермонтова - это мир высоких, прекрасных чувств, любви, дружбы. Он проникнут тоской по идеалу.

Рождение и формирование поэта мы можем наблюдать по его юношеским тетрадям. Они сохранились и дошли до нас. Каждую промелькнувшую мысль, чувство, настроение - все выливает он в стихах. Черновые тетради Лермонтова, как лирические дневники. Связь лирики с фактами жизни он иногда раскрывает в прозаических приписках к стихам. Мы найдем здесь и биографические заметки в прозе, замыслы романов и драм. Чтение творческих тетрадей юного Лермонтова дает ощущение живого человека, их анализ знакомит с процессом развития поэта. Юношеская лирика Лермонтова богата по тематике и жанрам. Песни, романсы, баллады, элегии, стансы, послания, эпиграммы - все встретим мы в его тетрадях.

Для знакомства с Лермонтовым-пансионером есть две тетради. Беловая, итог первого пансионского учебного года, и черновая, которая относится к осени - зиме следующего. Когда Лермонтов начал писать стихи, то, по его собственному признанию, сделанному весной 1830 года, он «как бы по инстинкту переписывал и прибирал их». Из этих переписанных и «прибранных» стихов был создан летом 1829 года рукописный сборник. Сюда вошло и вновь написанное в Середникове. К этому времени его имя уже было известно и за стенами пансиона. Москвичи встречали это имя в рукописных пансионских журналах «под стихами, запечатленными живыми поэтическими чувствами» и нередко «зрелой мыслью не по летам», вспоминает современник.

На титульном листе первого рукописного сборника Лермонтова старательно выведено: «Мелкие стихотворения. Москва в 1829 году». Тетрадь тщательно оформлена. Воспитанники пансиона, как говорили в Москве, щеголяли изящною внешностью рукописного издания. Титульный лист разукрашен, обложка оклеена плотной голубой бумагой. Стихотворения переписаны очень аккуратно. Рисунков в тетради нет, но в виньетках и заставках чувствуется художник.

Лирический герой тетради «певец возвышенный, но юный». Дружба - чувство, которым вдохновлены многие страницы.

В пансионский период особенно близки ему одноклассники Сабуров и Дурнов. Стихотворением Сабурову начинается тетрадь, стихотворением Дурнову кончается. К Дурнову есть и позднейшие стихи, в эту тетрадь не вошедшие. Отношения Лермонтова с друзьями характеризуют не только сами стихотворения, но и позднейшие приписки к ним. Отношения эти очень различны.

Дружба с Сабуровым мучительна. Вспоминая повод, по которому написано стихотворение, Лермонтов сделал приписку: «К Сабурову. (Как он не понимал моего пылкого сердца?)». «…Наша дружба смешана со столькими разрывами и сплетнями - что воспоминания об ней совсем невеселы… Я сам не знаю, отчего так дорожил им», - приписал позднее к другому стихотворению «К NN» («Таких друзей не надо больше мне…»).

О Сабурове мы знаем очень мало. Он неплохо рисовал, пел, играл на фортепьяно. На торжественных актах в пансионе блистает как танцор, а позднее в школе гвардейских подпрапорщиков веселит юнкеров французскими песенками.

Дмитрий Дурнов - человек другого склада. Он писал стихи и принимал участие в кружке Раича. К стихотворению «Русская мелодия» Лермонтов позднее приписал: «Эту пьесу подавал за свою Раичу Дурнов - друг, которого поныне люблю и уважаю за его открытую и добрую душу - он мой первый и последний».

В классе, где учился Лермонтов, был и еще один ученик, которому он посвятил стихотворение, в рукописный сборник не вошедшее, но сохранившееся у его учителя рисования А. С. Салоницкого. С этим подростком по фамилии Петерсон произошел такой случай. Он был арестован за то, что ходил по Москве, приколов неустановленного покроя белый бант, показавшийся полиции подозрительным. За этот «предосудительный поступок» он был посажен на две недели на хлеб и на воду, а потом отправлен к родителям в деревню. Только в конце года ему разрешили вернуться в Москву и поступить учиться.

Войдем в середниковский лес по манящей узенькой тропинке - и перед нами откроется картина, описанная Лермонтовым более ста лет назад:

Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день,

Укрывшися лесов в таинственную сень,

Или под ветвями пустынныя рябины

Смотреть на синие, туманные равнины.

В лесу Середникова мальчик Лермонтов вспоминал то, о чем читал, что слышал на уроках. Образы книг оживают: ему представляется греческий бог Пан, который приходит к нему сюда, под рябину, и учит поэтическому мастерству, как некогда Муза приходила учить мальчика Пушкина. Стихотворение «Пан» хоть и «в древнем роде», как сказано в приписке Лермонтова к заглавию, но оно так связано для него с подмосковной природой и летними каникулами, что позднее он приписал: «В Середникове».

В этой тетради 1829 года Лермонтов поместил свое первое политическое стихотворение.

Он знал о судьбе студента Полежаева (1804 - 1838), отданного Николаем 1 в солдаты за поэму «Сашка», про студенческую молодежь с ее «жаждой вольности» и «необузданностью страстей», талантливого поэта, умершего после долгих гонений в военном госпитале от чахотки. Слышал и о судьбе братьев Критских, только мечтавших организовать тайное общество для введения конституции. Следствие по их делу происходило в ту самую осень, когда он приехал в Москву, и московское общество было взволновано этим процессом. И вот главные зачинщики заключены в крепость без срока, остальные разосланы по захолустьям. Незадолго перед тем был арестован пансионский надзиратель Леопольдов за распространение запрещенного цензурой отрывка «Из А. Шенье» Пушкина. На своем списке он сделал надпись: «На 14-ое декабря». Дело закончилось только летом 1828 года. В пансионе хорошо помнили Леопольдова.

В своем первом политическом стихотворении Лермонтов писал:

Там рано жизнь тяжка бывает для людей,

Там за утехами несется укоризна,

Там стонет человек от рабства и цепей!…

Друг! этот край… моя отчизна!

Помещая стихотворение в тетрадь, предназначенную для чтения родным и знакомым, Лермонтов называл его «Жалобы турка». В то время шла война с Турцией и в журналах печаталось много статей, где говорилось о политическом гнете, тирании, варварстве и рабстве в Турции. Литературная форма подзаголовка («Письмо. К другу, иностранцу») могла быть подсказана названием статьи в журнале Раича «Галатея» - «Письмо к другу за границу». В конце Лермонтов намекает на вынужденную маскировку:

Ах! Если ты меня поймешь,

Прости свободные намеки; -

Пусть истину скрывает ложь:

Что ж делать? - Все мы человеки!…

Творчество Лермонтова 1829 - 1831 гг. богато поиском новых стихотворных форм [2]. Натолкнуть юного поэта на такой поиск могла статья декабриста Александра Одоевского «О трагедии «Венцеслав» соч. Ротру, переведенной г. Жандром», напечатанная в год восстания в журнале «Сын отечества». Вспомним, что старые журналы имелись в пансионской библиотеке. В своей статье Одоевский писал, что надо искать «возможного разнообразия» стиха и музыкального соответствия между смыслом и размером. Он хвалил Жандра «за самый смелый вольный метр», за то, что «когда строгие истины льются из уст поэта, то он откладывает бесполезное… украшательство (рифму) и стих его, обыкновенно пятистопный, вообще в объеме своем следует за мыслью».

Очень значительно по содержанию и своеобразно по форме стихотворение Лермонтова «Монолог». Юный автор делится с собеседником мыслями о трагической судьбе своего поколения и как бы произносит монолог. Стихотворение «Монолог» (1829) предвосхищает написанную девять лет спустя «Думу» (1838).

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

Чем достигается здесь ритм раздумья и богатство интонаций? Стихотворение не имеет рифмы (кроме последних четырех стихов), однако стих без рифмы - нередкое явление в русской поэзии 20-х годов. Важнее другое. К концу 20-х годов в русской поэзии утвердился белый стих в наиболее распространенном его варианте - нерифмованный пятистопный ямб. Этим стихом владели многие русские поэты. Лермонтов же избрал для себя другой путь. Его стихотворение написано нерифмованным вольным ямбом, а это в нашей поэзии той поры явление редкое.

Избирая ямб разностопный, Лермонтов достигает большей интонационной свободы. Здесь как бы расшатывается привычная форма белого стиха. Лермонтов вольно обращается с цезурой, не считаясь с правилом делать обязательную паузу в пятистопном ямбе после второй, в шестистопном после третьей стопы. Он снимает со стиха оковы закона, и ямб его приобретает большую ритмическую гибкость.

Тяготение к стиху свободной структуры с его интонационным многообразием проявилось в обращении Лермонтова к «Перчатке» Шиллера. В своем переводе Лермонтов стремится сохранить непривычный для русской поэзии начала XIX века стих оригинала - это дольник, форма промежуточная между силлабо-тоническим и чисто тоническим стихом. Размер этот принято называть неклассическим в противоположность классическим, обычным для современной Лермонтову поэзии размерам - ямбу, хорею, дактилю, амфибрахию, анапесту.

Вельможи толпою стояли

И молча зрелища ждали:

Меж них сидел

Король величаво на троне;

Кругом на высоком балконе

Хор дам прекрасный блестел.

Первый стих звучит классически привычно - это трехстопный амфибрахий без всяких отклонений, к которому не раз обращался Лермонтов в разные годы. Но второй стих звучит уже иначе. У Лермонтова стих укоротился на один слог, пропущенный в промежутке между первым и вторым ударениями, и ритм его тотчас изменился. А третий стих уже совсем не похож на два первых стиха - он значительно короче, да и размер его мы определили бы как двухстопный ямб, если бы стих этот встретили в другом, написанном ямбом, произведении. Но поскольку в «Перчатке» метрическая основа амфибрахий, нам нужно искать эту основу и в третьем стихе. Дольник спрятал ее, но она должна быть, только пропущен безударный слог в интервале между ударениями.

Четвертый и пятый стихи повторяют звучание первого стиха - это классический амфибрахий. А шестой стих снова нарушает норму.

Таким образом, Лермонтов разрушает классическую правильность амфибрахия и вводит новый размер, который русскому читателю 20-х годов должен был казаться странным и даже корявым.

Переводы занимали в пансионе видное место. Переводческая традиция велась от Жуковского и была своеобразна. Жуковский обращался с оригиналом свободно и свои переводы называл «своевольными» - одно усиливал, другое снимал, вставляя многое от себя. «…Подражатель-стихотворец может быть автором оригинальным, - писал Жуковский, - хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник… переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь почти одинаковое с ним воображение, одинаковое искусство слога, одинаковую силу в уме и чувствах».

Таким соперником Шиллера был юный Лермонтов, переводчик его «Перчатки». Переводчик драматизирует подлинник. Он усиливает противоречивость характеров, усложняет конфликт, переносит центр тяжести на внутреннее действие. К словам Кунигунды, обращенным к влюбленному рыцарю с просьбой поднять ее перчатку, случайно упавшую на арену цирка, Лермонтов прибавил фразу, которой у Шиллера нет: «Рыцарь, пытать я сердца люблю». Рыцаря превратил в юношу. Сбежав на арену к зверям, он на одно мгновенье задерживается - глядит на перчатку - и лишь потом быстро ее поднимает. Вот эта мгновенная психологическая пауза между оскаленными пастями зверей, готовых растерзать смельчака, также прибавлена Лермонтовым. Но она-то и подготовляет развязку. В этот миг с молниеносной быстротой открывается перед юношей ничтожество гордой Кунигунды. Вернувшись на балкон, рыцарь с гневом бросает ей перчатку в лицо и отказывается от благодарности.

Лермонтов снимает внешние эффекты стихотворения Шиллера, отвлекающие читателя от борьбы характеров. Он сокращает описание выхода на арену зверей и первую картину, изображающую короля и придворных. Короля Франциска превращает в безымянного «короля». Его роль лишь в том, чтобы давать знак к выходу зверей.

В обеих пансионских тетрадях Лермонтова 1829 года переводов из Шиллера много. Шиллера очень любил Раич, инспектор Павлов, а профессор Максимович, у которого Лермонтов в пятом классе слушал курс естествознания, приводил на лекциях примеры из литературы, и особенно часто из Шиллера. Сверстник Лермонтова, Герцен целый период своего студенчества назвал «шиллеровским».

В творчестве пансионского периода Лермонтов иногда продолжает выполнять задания учителей и упражняется по тематике Дубенского. Есть у Лермонтова и цикл стихотворений из шести портретов, сделанных на тему «Характеры». Первый наиболее интересен и по законченности характеристики, и по своеобразию формы:

Он не красив, он не высок;

Но взор горит, любовь сулит;

И на челе оставил рок

Средь юных дней печать страстей.

Хотя здесь много шаблонных слов и выражений (чело, рок, печать страстей), но ритм стихотворения оригинален. Сплошная мужская рифмовка (рифмуется один последний слог), притом с внутренними рифмами (горит - сулит; дней - страстей), делает это стихотворение энергичным. Самый ритм стиха помогает созданию характера, который близок автору-подростку, полному внутреннего огня. Музыка стиха выражает то, о чем поэт хотел, но не всегда умел сказать словами. Интересна и позднейшая приписка в автографе: «Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать меня: вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта». Приписка не меньше характеризует четырнадцатилетнего автора с его ребяческим позированием, чем и сам портрет.

В рукописном сборнике 1829 года находится первое стихотворение Лермонтова о демоне. В литературе тех лет неоднократно встречается образ демона, и свое стихотворение Лермонтов назвал «Мой демон». Но как еще не похож этот демон, собрание всех зол и пороков мира, на свободного мыслителя, героя будущей поэмы! Стихотворение «Мой демон» близко по своей идейной основе первому стихотворению сборника - «Посвящение N N.», написанному в духе да и в манере «Общих наставлений взрослому воспитаннику». Благонравный напоминает заблудшему товарищу о том, что «путь ко счастью труден //От той страны, где царствует порок!…».

Последнее стихотворение того же рукописного сборника резко отличается от первого, в котором поэт назвал землю страной, где «царствует порок»:

Я не пленен небесной красотой;

Но я ищу земного упоенья.

В стихотворении «К другу» он так подытожил пройденный путь:

И я к высокому, в порыве дум живых,

И я душой летел во дни былые;

Но мне милей страдания земные:

Я к ним привык и не оставлю их.

Борьбу за земное, человеческое, начатую на страницах своего рукописного сборника, Лермонтов продолжал вести в течение всей своей короткой жизни. Мы встречаемся с этой темой и на страницах следующей черновой пансионской тетради, относящейся к осени - зиме 1829 года. Помещенная здесь «Молитва» звучит как гордый вызов:

Не обвиняй меня, всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что мрак земли могильной

С ее страстями я люблю…

Изменяется и образ демона. Первый набросок поэмы находится в той же черновой тетради. Он очень отличается от лирического стихотворения «Мой демон» из рукописного сборника и непосредственно следует за «Молитвой». Он без заглавия. Написан быстрым нервным почерком, как пишут, когда наконец выливается то, что давно накопилось, но никак не могло найти себе выражения. «Печальный демон, дух изгнанья» - так начинается поэма.

Мрачный демон лирического стихотворения предшествующей тетради, собрание всех зол, превратился в духа сомненья, в печального духа изгнания. Он летает над землей и тоскует, как тоскуют люди. Этот образ изгнанника небес - ответ на лирическое обращение к Богу: «Не обвиняй меня, всесильный…» «Всесильный» покарал свободолюбивого ангела, и он стал изгнанником небес - Демоном.

Еще в 1826 году до Николая I дошло, что в Благородном пансионе «господствует неприличный образ мыслей», а в 1827-м Бенкендорф писал, что «самую гангренозную» часть империи составляют «дворянчики от 17 до 25 лет», «экзальтированная молодежь», зараженная революционным духом, - «настоящие карбонарии».

11 марта 1830 года, в перемену, воспитанники, как обычно, веселой ватагой с шумом высыпали из классов. Учителя отдыхали в своей комнате, а в сенях мирно подремывал старик сторож.

Вдруг в конце коридора появилась высокая фигура незнакомого генерала. Твердым мерным шагом двигался он через бушующую толпу подростков, которые не обращали на него ни малейшего внимания. Чем дальше шел он по коридору среди шума и возни, тем жестче становился его взгляд. Он распахнул дверь в пятый класс, где некоторые воспитанники уже сидели на местах в ожидании урока. «Здравия желаю вашему величеству», - неожиданно раздался голос одного их них. Остальные были удивлены странной выходкой товарища и единодушно выразили свое негодование на такое неуместное приветствие какого-то незнакомого генерала.

Разгневанный «генерал» направился в соседний класс и только тут натолкнулся на воспитателя. Появилось трепещущее начальство. Пансионеров свели в актовый зал и построили в шеренги. Гнев царя - незнакомый «генерал» действительно оказался не кто иной, как сам император Николай I, - был страшен; ко всему прочему на мраморной доске, среди имен лучших воспитанников, окончивших когда-то пансион, ему бросилось в глаза имя одного из ненавистных ему декабристов - Николая Тургенева.

Ждали упразднения пансиона, а пока жизнь шла своим чередом. 29 марта, как обычно, проходил в торжественной обстановке публичный акт. На нем Лермонтов снова отличился. Он был первым назван среди воспитанников 6-го класса, награжденных книгами, и выступал с чтением стихов. «Как теперь смотрю я на милого моего питомца, - вспоминал много лет спустя Зиновьев. - Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплескания».

Безмолвное море, лазурное море,

Стою очарован над бездной твоей.

Ты живо, ты дышишь; смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты.

Безмолвное море, лазурное море,

Открой мне глубокую тайну твою… -

читал Лермонтов. А на следующий день, как и другие его товарищи, узнал, что накануне, в день торжественного акта, был получен указ о реорганизации образцового учебного заведения в рядовую гимназию, вводились, как и там, телесные наказания. Многие родители взяли своих детей из пансиона. Его покинул и Лермонтов. 16 апреля он получил свидетельство о том, что «в 1828 году был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами; ныне же, по прошению его, от пансиона уволен».

«Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче. Ни одного звука не мог я извлечь из скрипки, из фортепьяно, чтоб они не возмутили моего слуха», - написал Лермонтов крупным взволнованным почерком. Это было в мезонине дома на Малой Молчановке, куда вся семья переехала весной 1830 года. Из открытых окон квартиры Арсень-евой музыка раздавалась часто. Громко, во весь голос, распевал Лермонтов любимые арии. На тихую московскую улицу неслись бурные звуки увертюры «Немой из Портичи» Обера, которую он исполнял на фортепьяно. Французский композитор Обер создавал хоровые ансамбли, в которых хор воспринимался как активная народная масса. Оперу Обера «Немая из Портичи» (1829) Вагнер назвал «театральным предзнаменованием Июльской революции», а ее постановка в Брюсселе в 1830 году послужила как бы сигналом к восстанию. В России опера была допущена на сцену в измененном виде, под заглавием «Фенелла» и пользовалась большим успехом.

Но теперь нервы Лермонтова были расстроены. Встреча с царем, разгром пансиона - все потрясло юного поэта. В большом актовом зале он впервые столкнулся с Николаем I. Лермонтов увидел его в тот момент, когда под впечатлением прочитанного на мраморной доске имени декабриста, перед ним встал день 14-го декабря, мелькнул грозный призрак революции. В глазах царя поэт мог прочитать и собственную судьбу.

На книжной полке Лермонтова стояло два тома «Стихотворений Пушкина», вышедших в 1828 году. Во второй части было стихотворение, написанное еще в 1826 и адресованное Николаю I. Оно называлось «Стансы» («В надежде славы и добра…»). Желая указать царю на необходимость реформ и натолкнуть его на мысль о возвращении декабристов, Пушкин проводил параллель между ним и Петром I. Намерение Пушкина было некоторыми истолковано иначе, и Лермонтов болезненно переживал тогда обвинение Пушкина в лести царю.

Но сейчас, под впечатлением только что происшедшего, в нем должна была подняться целая буря негодования: как мог Пушкин сравнивать Николая I, вводящего в учебных заведениях казарменные порядки, с Петром I, «сеявшим просвещенье», призывать быть «памятью незлобным» палача декабристов. Вне себя от гнева Лермонтов писал:

О, полно извинять разврат!

Ужель злодеям щит порфира?

Пусть их глупцы боготворят.

Пусть им звучит другая лира;

Но ты остановись, певец.

Златой венец не твой венец.

Это был поэтический манифест юного поэта. Не существует документальных доказательств, что стихотворение «О, полно извинять разврат!…» обращено к Пушкину, но вся логика стихотворения об этом свидетельствует. В основе стихотворения лежит идея о поэтах двух разных «лир», а сам автор принадлежит к тем, которые не извиняют «разврат», не щадят «злодея», хоть он в «порфире». Слово «разврат» в контексте, то есть в том словесном окружении, которое раскрывает его смысл, воспринимается здесь как тирания, а слово «злодей» как жестокий правитель, душитель свободы - тиран. В том же смысле до Лермонтова употребляли это слово Радищев, декабристы, молодой Пушкин. Рылеев и А. Бестужев говорили о «курносом злодее» Павле I. Декабрист В. Ф. Раевский писал о «злодее под багряницей». Пушкин - «об увенчанном злодее». И еще раньше Радищев - о «злодее», облеченном в «порфиру». Как видим, Лермонтов точно повторил радищевский контекст: «Ужель злодеям щит порфира?»

Все стихотворение идет на одном дыхании, на высоком подъеме, звучит как ораторская речь. Тут и риторические вопросы, и патетические восклицания, ораторские повторения и паузы. Мужественный ямб с энергичным ударением как нельзя лучше приспособлен для выражения гражданской ненависти и страсти. В стихотворении Лермонтова нет полутонов, каждое слово имеет определенный, точный, легко воспринимаемый смысл, а рифма напоминает удар меча: разврат - боготворят; певец - венец; злом - челом. Четко выделенные паузы кажутся заполненными мимикой и жестом. Такой паузой, требующей жеста, заканчивается пятая строка: «Но ты остановись, певец…» По экспрессии ее можно сравнить только с паузой в послании Рылеева «К временщику»: «Твоим вниманием не дорожу, подлец!…» Ораторская манера стихотворения Лермонтова близка рылеевской. Но в то же время эти два стихотворения очень различны между собой. Рылеев обращается к ненавистному Аракчееву, Лермонтов к любимому Пушкину. В стихотворении Лермонтова борются гнев и любовь. В этой борьбе - его пафос. Оно идет на одном дыхании, но не в одном ритме и отличается богатством оттенков. Лермонтов начинает с гнева. Гневом дышит вся первая строфа. Но уже во второй звучит иное чувство. От гнева он переходит к восхвалению Пушкина. Здесь слышится и перекличка с самим Пушкиным, который в юности называл свою лиру грозой царей, гордой певицей свободы. И Лермонтов напоминает ему об этом: о том, что он пел о вольности, когда «Тиран гремел, грозили казни…». И вслед за строкой, где в самом рокоте звуков (р, гр, гр) слышится рокот грозы, наступает опять новое настроение. Звучит мягкое, полное лиризма «Ты пел…». И снова пауза, но уже иного наполнения. Стихотворение, начатое гневом, кончается проникновенным лиризмом. Юный поэт говорит старшему о том, что никто так хорошо не понял его, как он:

Ты пел, и в этом есть краю

Один, кто понял песнь твою