Лермонтов в Москве. Эссе

Часть вторая
НА ПУТИ К ВЕРШИНАМ
Глава I
«ПАНОРАМА МОСКВЫ»

B Петербургском университете Лермонтову не зачли двух лет, которые он пробыл в Московском. Под влиянием петербургских родственников он решил поступить в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В школе этой, бывшей раньше чем-то вроде военного университета, при Николае I был введен режим шагистики и муштры. В ее стенах разрешалось теперь читать только установленные учебники. В то же время начальство смотрело сквозь пальцы на грубые развлечения юнкеров, отвлекавшие молодежь от вольнодумства. В письме к Марии Александровне Лопухиной два года, которые ему предстояло провести в школе, Лермонтов назвал «своим будущим заключением». Поступивший туда вместе с ним его друг В. Шеншин в письме профессору Московского университета резко отозвался о юнкерах и нравах школы. Письмо было перехвачено, и в III отделении завели особое дело «По письму воспитанника школы Гвард. подпрапорщиков В. Шеншина, писавшего о товарищах своих в выражениях оскорбительных».

«Третье отделение» организовано Николаем I при «его собственной императорского величества канцелярии» специально для борьбы с вольнодумством. Со всех концов России туда поступали доносы - «изветы» и «наветы». Самые заглавия дел красноречивы: «О вольнодумстве будто бы», «о пасквильных стихах» и «предосудительных разговорах» или о том, что «некто не совсем предан правительству». Создавалось дело по письму такого-то «о разговорах под его окошком о каком-то обществе» или «по слухам» насчет такого-то, «будто бы разговаривавшего о французской революции». Было много дел «по прикосновенности с государственными преступниками», то есть по связи с декабристами, на которые накладывалась резолюция присоединить к делу 1826 года.

«Будущее заключение» ломало жизнь Лермонтова, отрывало его от литературного труда. «Мужайтесь!» - писала Мария Александровна, предлагала хранить его рукописи и старалась укрепить надежду, что военная служба не помешает ему быть поэтом. Письма старшей Лопухиной будут служить ему поддержкой и в дальнейшем. В ее письме от 12 октября 1832 года рисуется образ Лермонтова с «любящим сердцем», увлекающейся натурой, «добрым характером». По переписке с М. А. Лопухиной, как по переписке с М. А. Шан-Гирей, можно судить о переменах, которые происходили с Лермонтовым.

«С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости… - писал Лермонтов Марии Александровне 19 июня 1833 года. - Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, - это было бы напрасно! Я счастливее, чем когда-либо, веселее любого пьяницы, распевающего на улице! Вас коробит от этих выражений; но увы! Скажи, с кем ты водишься - и я скажу, кто ты». Последние слова были подчеркнуты.

…«Моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста… - писал он ей же по окончании военной школы 23 декабря 1834 года, - с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтаниями и неудачными шагами на жизненном пути… может быть, и теперь вы пожелаете ласковыми словами разогнать холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно».

В письме от 12 декабря 1832 года, получив «дурные новости» о поступлении Лермонтова в военную школу, Мария Александровна упрекает своего друга в стремительности решения. Она считает, что его надоумил это сделать Алексей Столыпин, и дальше дает совет избегать «…ту молодежь, которая бравирует всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный человек, - пишет она, - должен быть выше всех этих мелочей; не заслуга, а наоборот, это хорошо только для мелких умов, предоставьте им это и следуйте своим путем».

А. А. Столыпин-Монго.

Акварель художника Марта. 1840-е гг.

Алексей Столыпин (1816 - 1858) - родственник Лермонтова, товарищ по гвардейской школе и лейб-гвардии гусарскому полку, получивший прозвище Монго от клички одной породистой собаки. Позднее гусарская лихость Монго, его кутежи и всевозможные похождения, несмотря на предупреждения Марии Александровны, некоторое время привлекали Лермонтова, что нашло отражение в одноименной поэме «Монго» (1836), где герой идеализирован по сравнению с прототипом.

Князь М. Б. Лобанов-Ростовский пишет в своих воспоминаниях, что Монго был очень красив, но глуп, и скрывал это под маской пустоты и хвастовства. Говорить о глупости, пожалуй, преувеличение, Монго не лишен остроумия, скорее права М. А. Лопухина, причисляя его к «мелким умам». «Человек пустой» назвал Монго в своем дневнике Л. Н. Толстой, встретив его во время Крымской кампании, но, встретив в ресторане, назвал «интересным малым». Образ Монго раскрывается в его переписке с родными [10]: фанфаронство, бравада пустотой, лень, безделье, порой цинизм. В письме к одной из сестер от 10 декабря 1840 года из Тифлиса он описывает свой образ жизни. После лета, проведенного в походах на Кавказе, надеется, что его сделают адъютантом и это даст возможность осуществить мечту об отставке. А в ожидании назначения живет в Тифлисе в обществе столичных знакомых. «В 10 часов я поднимаюсь, мы пьем кофе… потом мы поем все знакомые арии, потом расстаемся, каждый идет работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях. Я лично не делаю ничего, а впрочем я курю, лежа на персидских коврах». В час легкий завтрак, потом визиты, в пять обед, затем массаж в турецких банях, после чая ложатся спать за исключением праздников. «Весь день ни о чем не приходится думать… Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, чтобы вы не сказали, я не переменю ее ни на какую другую». Далее следует сообщение о тифлисских красавицах. «Прощайте, дорогая… я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо». Характеризуют Монго и письма родных, которые беспокоятся о его будущем, карьере, заброшенном хозяйстве. Он увлечен собаками, охотой, скачками. На вопрос «что он собирается делать», Монго отвечает: «Это вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня… я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем, а потому что оно не совсем розового цвета, я не вижу оснований портить себе характер, приобретать сплин» (1840). «Алексей имеет вид совершенно довольного своей судьбой, - пишет несколько лет спустя сестра, - потому что он даже так сказал: «В сущности, чего мне еще не хватает». Я ему сказала, что ожидаю дня, когда он совершенно изменит свой образ жизни. Он улыбнулся» (1844). Письмо относится уже к тому периоду, когда Монго давно был в отставке, полученной после окончания следствия по дуэли Лермонтова с Мартыновым, и побывал за границей, чего раньше долго добивался. Это было время, когда, как пишет

М. Б. Лобанов-Ростовский, Монго предался культу своей особы, принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, имел особый наряд для каждого часа и подражал героям модных романов.

Столыпина-Монго биографы называют другом Лермонтова. Но дружбы между ними никогда не было. Между этим «великолепным истуканом», как назвал Монго Лобанов-Ростовский и его родственником поэтом, утверждал мемуарист, не было ничего общего. По возвращении Лермонтова из ссылки за стихи «Смерть Поэта» его тепло принял пушкинский круг. П. П. Вяземский вспоминает, как Лермонтов скучал с братьями Столыпиными и звал его к Карамзиным.

Монго - товарищ Лермонтова по гусарским кутежам, и только. Знаток дуэльного кодекса и дуэлянт, он был секундантом на двух дуэлях своего родственника. В дуэли Лермонтова с Мартыновым, где были нарушены правила дуэльного кодекса, по своему эгоизму и легкомыслию, допустил убийство великого русского поэта.

«…Москва моя родина и такою будет для меня всегда: - там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив», - писал Лермонтов/ М. А. Лопухиной. Всякая связь с Москвой приводит его в восторг. «О как бы я желал опять вас увидеть, говорить с вами, - писал он ей же. - Возле вас я нашел бы себя самого, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности». О встрече с Алексеем Лопухиным, приехавшим в Петербург, писал: «…я едва не сошел с ума от радости: разговаривал сам с собой, смеялся, потирал руки. Вмиг возвращался к моим прошедшим радостям; двух страшных годов как не бывало…»

Лейтмотив - «в Москву!» - звучит в письмах Лермонтова, и поэт всегда задерживается там проездом. Его московские дружеские связи очень прочны, а московские впечатления оживают и воплощаются в творчестве. «Описательное сочинение» по теории словесности, заданное преподавателем военной школы В. Т. Плаксиным, превращается под пером Лермонтова в апофеоз любимого города. В созданный в Петербурге героический пейзаж «Панорама Москвы» вложил он свой юношеский творческий опыт, свои раздумья. Сочинение в жанре описательной прозы возникло из того же источника, что и письма-исповеди старшей Лопухиной. Это, итог московской юности. Так когда-то пансионское сочинение «Поле Бородина» послужило подростку толчком для создания прозаического очерка в жанре исторического пейзажа. Военная школа не оставляла времени для литературного труда, но не могла приостановить творческого роста Лермонтова. Да и московское образование заложило прочные основы для будущего развития.

Школьное «описательное сочинение» Лермонтова создавалось в атмосфере происходивших в то йремя споров о Москве и Петербурге. Официальную точку зрения Лермонтов позднее сформулировал в романе «Княгиня Литовская», вложив эту мысль в уста дипломата: «Всякий русский должен любить Петербург… Москва только великолепный памятник, пышная и безмолвная гробница минувшего, здесь (в Петербурге. - Т. И.) жизнь, здесь наши надежды». Возражая, в «Панораме Москвы» Лермонтов писал: «Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча…у нее есть своя душа, своя жизнь… каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта!…» Сам он рано научился понимать язык исторических памятников, а в своем творчестве не раз обращался к историческому облику Москвы. Образы любимого города зарождались в его душе с ранних лет. Они впервые возникали в детском воображении, когда ребенком привозили его в Москву; они рождались и во время исторических экскурсий, которые подросток совершал с Зиновьевым, и во время самостоятельных прогулок юноши.

Мысль о непобедимости златоглавой Москвы Лермонтов воплотил в образе старого русского великана «в шапке золота литого». Стихотворение «Два великана» юный поэт написал в 1832 году в связи с двадцатилетием Отечественной войны. Позднее мысль эта перешла в поэму «Сашка». Для поколения Лермонтова Москва - город-герой.

Напрасно думал чуждый властелин

С тобой, столетним русским великаном,

Померяться главою и обманом

Тебя низвергнуты Тщетно поражал

Тебя пришлец: ты вздрогнул - он упал! -

писал Лермонтов о Московском Кремле.

Колокольня Ивана Великого.

Литография 1830-х гг.

В доме на Пятницкой, сохранившемся после пожара, поэт внимательно всматривается в окружающие предметы, читая по ним повесть о нашествии врагов:

Сердитый Кремль в огне их принимал

И проводил, пылая, светоч грозный…

В «Панораме Москвы» петербургский юнкер писал: «Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?… Он алтарь России…»

Попутно вспоминает и о своем трагическом герое - Наполеоне, осмелившемся поднять руку на великий город, встретивший его пожаром. Описывает свой любимый Петровский театр, который так часто посещал. Подчеркивает, что это произведение нового искусства и на нем Аполлон алебастровый (а не мраморный, как подобает древнему античному Аполлону), алебастровой была при Лермонтове и колесница. После пожара театра в 50-х годах XIX века алебастровый Аполлон заменен бронзовым, каким мы привыкли его видеть теперь на фронтоне Большого театра.

«Панорама Москвы», вероятно, создавалась не без полемики с Пушкиным, воспевавшим Петербург во вступлении к «Медному всаднику», напечатанном в январе 1834 года. Лермонтов не мог пройти мимо такого категорического утверждения: «И перед младшею столицей померкла старая Москва». В школьном сочинении он не имел возможности бросить решительный вызов Петербургу, как это сделал в поэме «Сашка», увидевшей свет через несколько десятилетий после его смерти: «Я враг Неве и невскому туману»:

Там жизнь грязна, пуста и молчалива,

Как плоский берег Финского залива.

Москва не то: покуда я живу,

Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.

Возможно, что самый замысел показать Москву с высоты, возник у Лермонтова под впечатлением романа Гюго «Собор Парижской богоматери», произведшего на него сильное впечатление, о чем мы могли судить по роману «Вадим». Но так точно описать Москву «с птичьего полета» был он в состоянии только потому, что хорошо изучил и запомнил ее панораму, много раз любуясь ею с колокольни Ивана Великого.

Лермонтов-музыкант свой пейзаж Москвы озвучивает колокольным звоном. Он привык во всем искать чудесное, и ему кажется, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в быстро вертящийся хоровод. В согласном гимне колоколов, как в оркестре, ему слышится рев контрабасов, треск литавр, и поэт создает свой героический пейзаж под аккомпанемент музыки Бетховена.