Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923

На отторгнутых территориях общей площадью 780 тысяч квадратных километров с населением 56 миллионов человек (треть населения Российской империи) до революции находилось 27% обрабатываемой в стране земли, 26% всей железнодорожной сети, 33% текстильной промышленности, выплавлялось 73% железа и стали, добывалось 89% каменного угля, находилось 90% сахарной промышленности, 918 текстильных фабрик, 574 пивоваренных завода, 133 табачные фабрики, 1685 винокуренных заводов, 244 химических предприятия, 615 целлюлозных фабрик, 1073 машиностроительных завода и, главное, 40% промышленных рабочих, которые уходили теперь «под иго капитала». Очевидно, что без всего этого нельзя было «построить социалистического хозяйства» [519] (ради чего заключалась брестская передышка). Ленин сравнил этот мирный договор с Тильзитским: по Тильзитскому миру Пруссия лишилась примерно половины своей территории и 50% населения. Россия – лишь трети. Но в абсолютных цифрах территориальные и людские потери были несравнимы. Территория России была теперь меньше, чем в допетровскую эпоху.

Именно этот договор и стал защищать Ленин. Он зачитывал свой доклад, как классический сторонник мировой революции, говоря прежде всего о надежде на революцию в Германии и о принципиальной невозможности сосуществования социалистических и капиталистических государств. По существу, Ленин солидаризировался с левыми коммунистами по всем основным пунктам: приветствовал революционную войну, партизанскую борьбу, мировую революцию, признавал, что война с Германией неизбежна, что Петроград и Москву, скорее всего, придется отдать немцам, подготавливающимся для очередного прыжка, что передышка всего-то может продлиться день. Но левые коммунисты из этого выводили, что следует объявлять революционную войну. Ленин же считал, что передышка, пусть и в один день, стоит трети России и, что более существенно, отхода от революционных догм. В этом левые коммунисты никак не могли сойтись с Лениным.

С ответной речью выступил Бухарин. Он сказал, что русская революция будет либо «спасена международной революцией, либо погибнет под ударами международного капитала». О мирном сосуществовании поэтому говорить не приходится. Выгоды от мирного договора с Германией иллюзорны. Прежде чем подписывать договор, нужно понимать, зачем нужна предлагаемая Лениным передышка. Ленин утверждает, что она «нужна для упорядочения железных дорог», для организации экономики и «налаживания того самого советского аппарата», который «не могли наладить в течение четырех месяцев».

Бухарин считал, что, «если бы была возможность такой передышки», левые коммунисты согласились бы заключить мир. Но если передышка берется только на несколько дней, то «овчинка выделки не стоит», потому что в несколько дней разрешить те задачи, которые перечислил Ленин, нельзя: на это требуется минимум несколько месяцев, а такого срока не предоставит ни Гофман, ни Либкнехт. «Чем дальше неприятель будет продвигаться вглубь России, тем в более невыгодные для него условия он будет попадать». «Возможна ли теперь вообще война? – спрашивал Бухарин. – Нужно решить, возможна ли она объективно или нет». Если возможна и если она все равно начнется «через два-три дня», для чего покупать «такой ценой этот договор», наносящий неисчислимый вред и шельмующий советскую власть «в глазах всего мирового пролетариата»? [520]

В ответ Ленин признал, что «на девять десятых» согласен с Бухариным, что большевики маневрируют «в интересах революционной войны» и в этих пунктах имеется «согласие обеих частей партии», а спор только о том, «продолжать ли без всякой передышки войну или нет». Ленин указал также, что Бухарин напрасно пугается подписи под договором, который, мол, можно разорвать в любой момент: «Никогда в войне формальными соображениями связывать себя нельзя», «договор есть средство собирать силы». «Революционная война придет, тут у нас разногласий нет». Но пока что пригрозил отставкой в случае отказа съезда ратифицировать передышку [521] .

В прениях по докладам Ленина и Бухарина выступил Урицкий, сказавший, что Ленин «в правоте своей позиции» не убедил. Можно было бы добиваться продолжительной передышки. Но «успокоиться на передышке в два-три дня», которая «ничего не даст, а угрожает разрушить оставшиеся железные дороги и ту небольшую армию», которую только что начали создавать, – это значит согласиться на «никому не нужную, бесполезную и вредную передышку с тем, чтобы на другой день, при гораздо более скверных условиях», возобновлять войну, отступая «до бесконечности», вплоть до Урала, эвакуируя «не только Петроград, но и Москву», поскольку, как всякому очевидно, «общее положение может значительно ухудшиться». Урицкий не согласился и с ленинским сравнением Брестского мира с Тильзитским. «Не немецкий рабочий класс заключал мир в Тильзите, – сказал он, – подписала его другая сторона. Немцам пришлось принять его как совершившийся факт». Урицкий предложил поэтому «отказаться от ратификации договора», хотя и понимал, что разрыв с Германией «принесет вначале на поле брани целый ряд поражений», которые, впрочем, «могут гораздо больше содействовать развязке социалистической революции в Западной Европе», чем «похабный мир» Ленина [522] .

Бубнов указал, что в момент, когда «уже назрел революционный кризис в Западной Европе» и «международная революция готовится перейти в самую острую, самую развернутую форму гражданской войны, согласие заключить мир» наносит непоправимый «удар делу международного пролетариата», перед которым в настоящее время «встала задача развития гражданской войны в международном масштабе», задача «не фантастическая, а вполне реальная». В этом и заключается содержание лозунга «революционная война». Ленин же с левых позиций октября 1917 г. перешел на правые и ссылается теперь на то, что «массы воевать не хотят, крестьянство хочет мира». «С каких это пор мы ставим вопрос так, как ставит его сейчас тов. Ленин?» – спрашивал Бубнов, намекая на лицемерие Ленина [523] .

Точку зрения сторонников передышки подверг критике Радек. Он назвал политику Ленина невозможной и неприемлемой, указав, что большевики никогда не надеялись на то, что «немецкий империализм оставит нас в покое». Наоборот, все исходили из неизбежности войны с Германией и поэтому «стояли на точке зрения демонстративной политики мира, политики возбуждения масс в Европе». Такая политика советского правительства «вызвала всеобщую забастовку в Германии» и «стачки в Австрии». Даже сейчас, после совершившегося германского наступления, Радек считал, что противники подписания мира были правы, когда утверждали, будто «крупных сил у немцев нет» и немцы готовы пойти на соглашение «без заключения формального мира» (о чем писала германская пресса). Радек сказал, что планы объявления партизанской войны против германских оккупационных войск не были фразой и, если бы большевики оставили Петроград и отступили в глубь страны, они сумели бы «создать новые военные кадры» за три месяца, в течение которых немцы не смогли бы продвигаться в глубь России «ввиду международного положения, ввиду положения дел на Западе» [524] .

Выступивший против подписания мира и за революционную войну Рязанов фактически обвинил Ленина в измене. Эвакуация Петрограда возможна как эвакуация учреждений, сказал он. «Всякая попытка сдать этот Питер без сопротивления, подписав и ратифицировав этот мир», была бы «неизбежной изменой по отношению к русскому пролетариату», поскольку «провоцировала бы немцев на дальнейшее наступление». Ленин, – продолжал Рязанов, – готов отдать «Питер, Москву, Урал, он не боится пойти во Владивосток, если японцы его примут», готов отступать и отступать; «этому отступлению есть предел». Противник заключения мира A.M. Коллонтай указала, что никакого мира не будет, даже если договор ратифицируют; Брестское соглашение останется на бумаге. Доказательством этому служит тот факт, что после подписания перемирия война все равно продолжается. Коллонтай считала, что возможности для передышки нет, что мир с Германией невероятен, что создавшуюся ситуацию следует использовать для формирования «интернациональной революционной армии» и, если советская власть в России падет, знамя коммунизма «поднимут другие» [525] .

Троцкий изложил на съезде «третью позицию» – ни мира, ни войны. Он признал, что шансов победить больше «не на той стороне, на которой стоит» Ленин, и указал, что переговоры с Германией преследовали прежде всего цели пропаганды. Если бы действительно нужно было заключать мир, то не стоило оттягивать соглашения, а надо было подписывать договор в ноябре, когда немцы пошли на наиболее выгодные для советского правительства условия. Троцкий подтвердил, что не верил в способность Германии наступать, но при этом считал, что возможность «подписать мир, хотя бы и в худших условиях» всегда будет. Троцкий отвел довод о том, что немцы в случае отказа советского правительства ратифицировать мирный договор захватят Петроград, и сослался на свой разговор с Лениным. Даже Ленин считал, указывал Троцкий, что «факт взятия Петрограда подействовал бы слишком революционизирующим образом на германских рабочих». «Все зависит от скорости пробуждения европейской революции» [526] , – заключил Троцкий, но не высказался против ратификации мирного договора: «Я не буду предлагать вам не ратифицировать его», добавив, однако, что «есть известный предел», дальше которого большевики идти не могут, так как «это уже будет предательством в полном смысле слова». Этот предел – подпись советского правительства под мирным договором с Украинской радой [527] . И поскольку содержание Брестского договора делегатам съезда известно не было, никто не поправил Троцкого, что заключение мира с Украинской республикой предусматривается Брестским соглашением, под которым уже стоит подпись советского правительства и которое должен ратифицировать слушающий Троцкого съезд [528] .

Возвращаясь к итоговому голосованию в ЦК по вопросу о подписании мира, где победила точка зрения Ленина, Троцкий сказал, что воздержался тогда от голосования и не выступил против, поскольку не считал «решающим для судеб революции то или другое отношение к этому вопросу». Если Троцкий был искренен, то сказанное лучше всего подтверждает его неспособность придавать значение мелочам в революции и бороться за них с упорством Ленина. По словам Иоффе, Троцкому всегда не хватало «ленинской непреклонности, неуступчивости», «готовности остаться хоть одному на признаваемом им правильном пути в предвидении будущего большинства». А именно в этом, считал Иоффе, был «секрет побед» Ленина. Троцкий слишком часто отказывался от собственной позиции ради компромисса [529] .

В ответном слове Ленин уделил много внимания тактике Троцкого на переговорах в Бресте и пытался представить ситуацию так, что Троцкий не выполнил имевшуюся между ними договоренность. Собственно, именно эти слова Ленина и легли в основу мифа о «предательстве» Троцкого в Бресте. Ленин сказал: «В его деятельности нужно различать две стороны: когда он начал переговоры в Бресте, великолепно использовав их для агитации, мы все были согласны с тов. Троцким. Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем… Тактика Троцкого, поскольку она шла на затягивание, была верна; неверной она стала, когда было объявлено состояние войны прекращенным и мир не был подписан. Я предложил совершенно определенно мир подписать» [530] .

Однако Ленин очевидным образом лгал. Директивного указания подписать мирный договор он Троцкому не давал, и таких документов в распоряжение историков предоставлено никогда не было. Все официальные решения отражены в протоколах ЦК. Речь могла, таким образом, идти только о частных неформальных беседах между председателем Совнаркома и наркомом иностранных дел. Слова Ленина не остались не замеченными другими делегатами съезда, указавшими, что Троцкий действовал в Бресте в соответствии с решениями ЦК большевистской партии. Так, Зиновьев указал, что Троцкий «действовал по постановлению правомочного большинства ЦК. Никто [этого] не оспаривал». Ломов подтвердил, что линия Троцкого «была линия Центрального комитета» [531] . Даже Свердлов – сторонник ратификации мира – попытался реабилитировать Троцкого после выдвинутых Лениным обвинений в нарушении инструкций ЦК: «Все мы одинаково стояли за то, что нужно затягивать переговоры до последнего момента… Все мы отстаивали как раз ту позицию, которую вела вначале наша Брестская делегация во главе с тов. Троцким… Так что все упреки, что Центральный комитет вел неправильную политику, не соответствуют действительности. Мы и до сих пор говорим, что при известных условиях нам революционную войну придется неизбежно вести» [532] .

При поименном голосовании за ленинскую резолюцию высказалось 30 человек, против – 12. Четверо воздержалось. За резолюцию левых коммунистов голосовало 9 человек, против – 28. Но резолюция Ленина, получившая большинство, о заключении мира не упоминала, а оговаривала передышку для подготовки к революционной войне. Публиковать такую резолюцию было совершенно невозможно, поскольку немцами она была бы воспринята как расторжение мирного договора. Поэтому Ленин настоял на принятии съездом поправки: «Настоящая резолюция не публикуется в печати, а сообщается только о ратификации договора». Ленину важно было подписать мирный договор и добиться его ратификации. Во всем остальном он готов был уступить левым коммунистам.

Считая критику Ленина в отношении Троцкого несправедливой, Крестинский предложил съезду принять резолюцию с одобрением деятельности Троцкого на переговорах. Утверждена она не была. И Троцкий, сочтя себя оскорбленным, заявил, что отказывается от каких-либо постов в правительстве. Ленину удалось тогда убедить Троцкого не делать ультимативных заявлений, а при выборах нового состава ЦК (на этом съезде партия была переименована из Социал-демократической в Коммунистическую – РКП(б), Троцкий, как и Ленин, получил максимум голосов – 34 [533] и сохранил позицию если не первого, то по крайней мере второго по влиятельности в ЦК члена.

Уже 4 марта, то есть на следующий день после подписания мирного договора в Бресте, из-за считавшегося неизбежным германского наступления на Петроград большевики приняли решение о переносе столицы в Москву и срочной эвакуации правительства. На эту тему на заседании Совнаркома Троцкий выступил с докладом «Об учреждении Центральной коллегии по эвакуации и разгрузке Петрограда» [534] – так весьма туманно формулировался вопрос о предстоящем переносе столицы. По соображениям безопасности правительство эвакуировалось тайно и не одновременно. 9 марта выехал в Москву Свердлов, прибывший туда 10-го. 11 марта с поездом Совнаркома в Москву прибыл Ленин, через неделю-полторы – Троцкий. В пути правительственные поезда охраняли латышские стрелки. Первоначально в Москве правительство поселилось в гостинице «Националь», ставшей «1-м домом Советов». («Метрополь», в котором также расселились члены правительства, стал «2-м домом Советов».) 12 марта в «Правде» появилось следующее обращение: «Граждане Петрограда! Совет Народных Комиссаров, Центр[альный] Исп[олнительный] Комитет выехали в Москву на Всероссийский Съезд Советов. Уже сейчас можно почти с полной уверенностью сказать, что на этом съезде будет решено перенести временно столицу из Петрограда в Москву. Этого требуют интересы всей страны. Германские империалисты, навязав нам свой аннексионный мир, остаются смертельными врагами Советской власти. Сейчас они открывают поход против революционной Финляндии. При этих условиях Совету народных комиссаров невозможно больше оставаться и работать в Петрограде на расстоянии двухдневного перехода от расположения германских войск. Председатель Петр[оградского] револ[юционного] комиссариата Л. Троцкий» [535] .

Троцкий уже не подписывался «нарком иностранных дел», и не случайно: на следующий день, 13 марта, за день до начала работы съезда Советов, СНК удовлетворил просьбу Троцкого об отставке с поста наркома иностранных дел: «Товарища Троцкого согласно его ходатайства освободить от должности народного комиссара по иностранным делам. Временным заместителем народного комиссара по иностранным делам назначить товарища Чичерина» [536] .

14 марта открылся съезд Советов. Как и VII партийный съезд, он не был представительным и получил название Чрезвычайного. Впервые специально для делегатов съезда был отпечатан текст Брест-Литовского мирного договора в количестве 1000 экземпляров. Это давало в руки противников заключения мира, особенно из числа не большевиков, серьезное оружие: впервые делегаты могли узнать о том, какой именно договор они должны ратифицировать.

На съезде Советов присутствовало 1172 делегата, в том числе 814 большевиков и 238 левых эсеров [537] . Последние поддержали формулу Троцкого. К ним присоединились эсеры и меньшевики, зачитавшие резолюцию с требованием отклонить германские условия, создать «всенародное ополчение», выразить недоверие Совнаркому и передать власть Учредительному собранию. Мартов потребовал также назначения «следственной комиссии для выяснения обстоятельств, при которых был отдан приказ о демобилизации армии в то время, как армия могла еще сопротивляться». «Где слова Троцкого о священной войне? – спрашивал Мартов. – Троцкий так недавно сказал: «Если Германия откажется от заключения демократического мира, то мы объявим ей священную войну». «Где эта война?» [538] Однако, несмотря на несогласие меньшевиков, эсеров, анархистов-коммунистов и левых эсеров, Брест-Литовский мирный договор был ратифицирован большинством в 784 голоса против 261 при 115 воздержавшихся. В конце концов Ленин добился своего. Оставалось только поверить Ленину и использовать обещанную им передышку для разжигания мировой революции. А для этого во всех случаях нужна была новая, сильная, революционная армия. Задачу ее создания возложили на плечи Троцкого.