Лев Троцкий. Большевик. 1917–1923

На заседании ЦК, где Каменев впервые оглашал завещание Ленина, по воспоминаниям секретаря Сталина Бажанова [1254] (на которые ссылается в воспоминаниях Троцкий), «тяжкое смущение парализовало всех присутствующих. Сталин, сидя на ступеньках трибуны президиума, чувствовал себя маленьким и жалким. Я глядел на него внимательно; несмотря на его самообладание и мнимое спокойствие, ясно можно было различить, что дело идет о его судьбе». Радек, сидевший на этом памятном заседании возле Троцкого, нагнулся к нему со словами: «Теперь они не посмеют идти против вас…» Троцкий ответил: «Наоборот, теперь им придется идти до конца, и притом как можно скорее». «Завещание не только не приостановило внутренней борьбы, чего хотел Ленин», пишет Троцкий, но «придало ей лихорадочные темпы. Сталин не мог более сомневаться, что возвращение Ленина к работе означало бы для генерального секретаря политическую смерть. И наоборот: только смерть Ленина могла расчистить перед Сталиным дорогу».

К утру 24 декабря Ленину не просто запрещают работать (разрешают диктовать всего пять минут), Ленину буквально пытаются заткнуть рот. Он него требуют, чтобы он прекратил разговаривать с секретарем и стенографисткой. Требование это исходит от врачей (по смыслу происходящего это слово нужно ставить в кавычки, хотя люди в белых халатах в доме Ленина действительно врачи). Тогда Ленин предъявил ультиматум, как объявляющий в тюрьме голодовку заключенный, причем понятно, что ультиматум этот он предъявил не врачам, а Сталину: если ему не будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его «Дневник», он «совсем откажется лечиться» [1255] .

Эта угроза действует. Сталин знает, что, если Ленин откажется лечиться, он может выздороветь. А это в планы Сталина не входило. Ультиматум, разумеется, обсуждали не врачи, а сталинская фракция Политбюро в составе Сталина, Каменева и Бухарина (подчеркнем, что все трое действуют сообща против Ленина), принявшая следующее решение:

«1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5 – 10 минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений» [1256] .

Иными словами, заключенному Ленину на несколько минут в сутки выдают в камеру перо и бумагу (но, так как все записывают секретари, Сталин немедленно оказывается в курсе всего написанного), причем пишет Ленин в одностороннем порядке, не ожидая ответов. Встречаться он тоже ни с кем не встречается. Писем с воли он тоже не получает. От арестанта Ленин не сильно чем отличается. Свой режим он воспринимал именно как тюремный: «Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь: если бы я был на свободе), то я легко бы все это сделал сам», – сказал Ленин Фотиевой 1 февраля 1923 г. Но Ленин был уже не на свободе. «Он лежал и говорил мне с досадой: «Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!» [1257]

Крупская вспоминала: «В этом же и беда была во время болезни. Когда врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне: «Ведь они же… не могут запретить мне думать». Сама Крупская тоже понимала, что Ленин в заточении: «Во время болезни был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Медсестра говорит: «Ну, какая же тюрьма, что вы говорите, Надежда Константиновна?» Ильич понял: после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках» [1258] , то есть не критиковал свой тюремный режим при посторонних.

Когда 24 декабря Ленин диктует Володичевой вторую часть письма, он настолько озабочен возможной утечкой информации, что многократно подчеркивает Володичевой необходимость сохранения написанного в тайне: «Продиктованное вчера, 23 декабря, и сегодня, 24 декабря, является абсолютно секретным»; «Дневник» (Ленин имеет в виду свой дневник) «абсолютно секретен. О нем пока никто не должен знать. Вплоть даже до членов ЦК»; «подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте, под особой ответственностью и считать категорически секретным» (все эти требования Ленина Володичева аккуратно записывает в «Дневнике дежурных секретарей» для Сталина и передает Сталину все Лениным сказанное – и тексты, и инструкции о секретности).

«Боясь волновать Ленина, я не сказала ему, что с первым отрывком письма Ленина к съезду Сталин уже ознакомился», – вспоминает Володичева. Здесь Володичева явно скромничает. Она должна была сказать: «боясь убить Ленина», «боясь сразить его наповал»… Трудно даже представить себе, как отреагировал бы Ленин на сообщение Володичевой о том, что обо всем происходящем сообщается Сталину и что по решению Политбюро ведется поминутное слежение за жизнью Ленина, оформленное как «Дневник дежурных секретарей».

Сообщение Володичевой о том, что она ознакомила Сталина только с первой частью «письма», вряд ли соответствует действительности. Дисциплина была суровая. «Мы ничего не читали и ничего друг другу не говорили, – вспоминает Володичева. – Друг друга не спрашивали… Мы имели общий дневник… и каждая в свою дату записывала», но: «мы его не читали». Каждый секретарь докладывал Сталину только о своих собственных записях.

Секретари боялись Сталина безумно. Из интервью Бека с Володичевой:

« – Помните, вы рассказывали, что, когда Ленин начал характеризовать Сталина, вас потрясло одно слово, которым он характеризовал Сталина?

– Да, «держиморда».

– Это письмо по национальному вопросу?

– Где это было, в какой стенограмме, я не помню. Я просто сначала не разобралась, потом, когда разобралась, ужаснулась, ужаснувшись, перестала печатать.

– И так это слово и не вошло никуда?

– Не вошло» [1259] .

Очевидно, Володичева не точна. Слово «держиморда» «вошло» в статью Ленина «К вопросу о национальностях или об «автономизации»: «Тот грузин, который пренебрежительно относится к этой стороне дела… сам является грубым великодержавным держимордой» [1260] . Но психологию времени Володичева передает верно: ослушаться Ленина и не записать продиктованное Лениным Володичева смогла, а вот напечатать в адрес Сталина ленинское слово «держиморда» не посмела. Сталин был уже больше Ленина.

После 24 декабря Сталин предпринимает какие-то меры, благодаря которым в «Дневнике» в дальнейшем наступает обрыв всякий раз, когда диктуются слишком невыгодные Сталину тексты. После 24 декабря все записываемое носит пространный, но совершенно беззубый характер. Это приводит к естественному выводу, что ряд ленинских материалов был уничтожен или же что записи были сфальсифицированы задним числом. «Сожжение» ленинских текстов могло произойти только по указанию Сталина, как генсека партии. Предположить, что Сталин не интересовался содержанием заметок, диктуемых Лениным после 23 декабря, абсолютно невозможно.

Другой секретарь Ленина – Фотиева – вела себя не мужественнее Володичевой:

« – Я сама передала письмо Ленина о национальностях, – сообщила она Беку.

– То есть сразу после того, как он продиктовал?

– Да. Могу вам рассказать. Только не записывайте… Второй раз (после разговора о яде) я обратилась к Сталину насчет письма о национальностях, которое продиктовал Владимир Ильич. Но тут я уже у него не была, а позвонила по телефону: «Товарищ Сталин, Владимир Ильич только что закончил письмо политического характера, в котором обращается к съезду. Я считаю нужным передать его в ЦК». Сталин ответил: «Ну, передайте Каменеву». (Они тогда были вместе.) Я так и сделала…

– А Сталину вы, Лидия Александровна, звонили не по поручению Владимира Ильича?

– Нет, Владимир Ильич об этом не знал.

– Почему же вы его не спросили?

– Мы вообще не задавали ему вопросов. Нельзя было его волновать.

– Но потом информировали его?

– Нет. Это его взволновало бы…

– Тогда почему же все-таки вы с ней [Крупской] не посоветовались?

– Я вообще не была в подчинении у Надежды Константиновны и не спрашивала ее разрешений.

– Но ведь письмо Ленина («К вопросу о национальностях или об «автономизации») было направлено против Сталина?

– Не только против него. Также и против Орджоникидзе и Дзержинского.

– Да, да, но главным был все-таки Сталин. И вы передаете ему. То есть заблаговременно вооружаете его… Но хоть бы посоветовались с Марией Ильиничной.

– А Мария Ильинична вообще ничем не распоряжалась. Все предоставляла Надежде Константиновне… Если бы Владимир Ильич был здоров, то он обязательно бы пригласил Сталина и поговорил бы с ним. А тут письмо заменило разговор.

– Почему же об этом ничего не сказано в дневнике дежурных секретарей?..

– Туда мы писали вовсе не то…

– А почему, Лидия Александровна, в дневнике ничего не записано о том, что Владимир Ильич продиктовал последнюю часть «завещания», то есть ту часть, где говорил о Сталине?

– Это было секретно. Поэтому я и не занесла.

– Но и предыдущие части тоже были секретными… А Володичева рассказывает, что и «завещание» ему было известно. Она сама, кажется, передавала. И Сталин сказал: «Сожгите».

– Володичева – больной человек. Ничего этого не было, – и неожиданно нервно: – Уходите, уходите с вашими вопросами!» [1261]

Ленин диктовал активно в период с 23 декабря по 23 января, то есть ровно месяц. Затем в его работе наступил неожиданный и не случайный перерыв. 24 января он дал Фотиевой поручение «запросить у Дзержинского или Сталина материалы комиссии по грузинскому вопросу» и столкнулся с сильным противодействием Сталина и Дзержинского. Дзержинский кивал на Сталина, тот прятался за решение Политбюро. Ленин стал подозревать Фотиеву в двойной игре: «Прежде всего по нашему «конспиративному» делу: я знаю, что Вы меня обманываете». На ее заверения в противном он сказал: «Я имею об этом свое мнение».

В четверг, 25 января, Ленин спросил, получены ли материалы. Фотиева ответила, что Дзержинский приедет лишь в субботу. В субботу Дзержинский сказал, что материалы у Сталина. Фотиева послала письмо Сталину, но того, дескать, не оказалось в Москве. 29 января Сталин позвонил и сообщил, что материалы без Политбюро дать не может. Теперь уже Сталин начал подозревать Фотиеву в двойной игре: спрашивал, не говорила ли она Ленину «чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел?», потому что статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин» (законченная 23 января и уже прочитанная Сталиным), по мнению Сталина, «указывает, что ему известны некоторые обстоятельства». Фотиева заверила, что не говорила и не имеет «никаких оснований думать, что он [Ленин] в курсе дел». 30 января, узнав от Фотиевой об отказе Сталина выдать ему материалы комиссии Дзержинского, Ленин сказал, что будет настаивать на выдаче документов.

1 февраля Политбюро разрешило выдать материалы Фотиевой для Ленина, но при условии, что Фотиева оставляет их у себя для изучения (о чем просил ее Ленин) и доклад Ленину на эту тему без разрешения Политбюро делать не будет. Иными словами, материалы Политбюро выдало, но доступа к ним у Ленина нет, так как они находятся у сталинской шпионки Фотиевой. Фотиева, видимо по указанию Сталина, тянет время и заявляет Ленину, что для изучения материалов ей понадобится четыре недели [1262] .

Ленин начинал бой. Но и Сталин не бездействовал. За несколько дней до начала трагикомедии с материалами по грузинскому вопросу, 27 января, Сталин от имени Политбюро и Оргбюро ЦК разослал во все губкомы РКП закрытое письмо по поводу последних ленинских статей, подписанное членами Политбюро и Оргбюро: А.А. Андреевым, Бухариным, Дзержинским, Калининым, Каменевым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Сталиным, Томским и Троцким. Смысл письма заключался в том, что Ленин болен, что ему из-за переутомления не разрешено читать газеты и что он не принимает участия в заседаниях Политбюро и не читает протоколы; что ввиду невыносимости для Ленина состояния бездеятельности ему разрешено вести дневник, части которого он время от времени пытается публиковать в партийной прессе. Таким образом, закрытый циркуляр Сталина недвусмысленно давал партийному активу понять, что на выступления в печати больного и не осведомленного о происходящих событиях Ленина больше не следует обращать внимания [1263] . Троцкий это сталинское письмо тоже подписал, подчиняясь партийной дисциплине, тем более что циркуляр Сталина как бы объективно констатировал факт болезни Ленина.

Неизвестно, получил ли Ленин об этом письме информацию, или же изоляция его, с одной стороны, и нежелание близких волновать – с другой, достигли такой степени, что о происках Сталина ему не сообщили. Однако не позднее 3 февраля Ленин получает от Фотиевой подтверждение того, что с ним запрещено разговаривать: «Владимир Ильич вызывал в 7 ч. на несколько минут. Спросил, просмотрела ли материалы. Я ответила, что только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить. Спросил: «Вам запрещено говорить именно об этом?» – «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах». – «Значит, это текущее дело?» Я поняла, что сделала оплошность. Повторила, что не имею права говорить. Сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?» – «Да, делала, Политбюро в общем утвердило ее решения, насколько я помню». Сказал: «Ну, я думаю, что Вы сделаете Вашу реляцию недели через три, и тогда я обращусь с письмом» [1264] .

12 февраля против Ленина вводят очередные санкции по дальнейшей его изоляции и у него случается новый приступ. Фотиева делает в «Дневнике» запись: «Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация… У Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному комитету, а Центральный комитет дал инструкции врачам» [1265] .

Так и было, раз Ферстер считал, что Ленину вредны не работа, а запреты. Именно по этой причине подозрительный Ленин все чаще и чаще «категорически отказывался принимать лекарства» и требовал «освободить его от присутствия врачей» [1266] , понимая, что эти нанятые Сталиным люди укорачивают его жизнь. Ферстера Ленин не выносил уже до такой степени, что тот прятался в соседних комнатах, чтобы Ленин его не видел. 14 февраля (через две недели после получения материалов из Политбюро) Фотиева записывает: «Владимир Ильич вызвал меня в первом часу. Голова не болит. Сказал, что он совершенно здоров. Что болезнь его нервная и такова, что иногда он совершенно бывает здоров, т. е. голова совершенно ясна, иногда же ему бывает хуже. Поэтому с его поручениями мы должны торопиться, т. к. он хочет непременно провести кое-что к съезду и надеется, что сможет. Если же мы затянем и тем загубим дело, то он будет очень и очень недоволен… Говорил опять по трем пунктам своих поручений. Особенно подробно по тому, который его всех больше волнует, т. е. по грузинскому вопросу. Просил торопиться. Дал некоторые указания».

Эти указания также касались грузинского дела: «Намекнуть Сольцу [1267] , что он [Ленин] на стороне обиженного. Дать понять кому-либо из обиженных, что он на их стороне… 1. Нельзя драться. 2. Нужны уступки. 3. Нельзя сравнивать большое государство с маленьким. Знал ли Сталин? Почему не реагировал? Название «уклонисты» за уклон к шовинизму и меньшевизму доказывает этот самый уклон у великодержавников. Собрать Владимиру Ильичу печатные материалы» [1268] .

Понятно, что в тот же день вся эта информация была сообщена Сталину, и он предпринимает против Ленина новые шаги, о которых мы можем только догадываться. Очевидно, что в период с 15 февраля по 5 марта Ленин был трудоспособен, так как 2 марта закончил статью «Лучше меньше, да лучше». Но записей с 15 февраля по 4 марта в «Дневнике дежурных секретарей» нет. Правда, о событиях с 15 февраля мы кое-что знаем из воспоминаний Фотиевой: «Сольц, будучи членом Президиума ЦКК, рассматривал заявление, поступившее от сторонников ЦК КП Грузии старого состава на чинимые против них притеснения. 16 февраля в связи с поручением Владимира Ильича я послала записку Сольцу с просьбой выдать мне все материалы, касающиеся грузинского конфликта. Сохранилась следующая моя запись: «Вчера т. Сольц сказал мне, что товарищ из ЦК КП Грузии привез ему материалы о всяческих притеснениях в отношении грузин (сторонников старого ЦК КПГ). Что касается «инцидента» (имеется в виду оскорбление, нанесенное товарищем Орджоникидзе Кабахидзе), то в ЦКК было заявление потерпевшего, но оно пропало. На мой вопрос «Как пропало?» – Сольц ответил: «Да так, пропало». Но это все равно, так как в ЦКК имеется объективное изложение инцидента Рыковым, который при этом присутствовал» [1269] .

Так что намеки Ленина сталинскому ставленнику Сольцу положения Ленина не облегчили. Из лаконичной записи от 25 февраля мы узнаем, что Ленин работоспособен и чувствует себя хорошо: утром Ленин «читал и разговаривал о делах… Вечером читал и диктовал больше часа» [1270] . (Что же он диктовал? Сколько страниц текста?) Наконец, мы знаем, что 3 марта Сталин разрешил Фотиевой выдать Ленину заключение по материалам комиссии Дзержинского: «Ленин получает докладную записку и заключение Л.А. Фотиевой, М.И. Гляссер и Н.П. Горбунова [1271] о материалах комиссии Политбюро ЦК РКП(б) по «грузинскому вопросу» [1272] . Значит, Ленин был работоспособен и в период с 25 февраля по 3 марта.

Что же случилось в эти дни и почему упрямо молчит «Дневник дежурных секретарей»? А случилось следующее. С 21 по 24 февраля в Москве работал пленум ЦК РКП(б). Видимо, это было одной из причин отсутствия записей: Ленин интересовался работой пленума, так как «пленум рассмотрел тезисы по национальному и организационному вопросам, постановил не публиковать их до предварительного ознакомления с ними (с разрешения врачей) В.И. Ленина и если Владимир Ильич потребует пересмотра тезисов, то созвать экстренный пленум. Пленум признал целесообразным создать на съезде секцию по национальному вопросу с привлечением всех делегатов из национальных республик и областей и с приглашением до 20 коммунистов не делегатов съезда» – так было записано в официальной хронике жизни Ленина, изданной в Советском Союзе [1273] .

Что произошло? Откуда вновь возникшее к Ленину уважение? Историк В. Дорошенко пишет: «А произошло то, что тезисы генерального секретаря пленум признал политически сомнительными и направил их на ленинскую экспертизу. Как это произошло, остается догадываться… Здесь проявилось влияние мощной политической силы, более мощной, чем влияние большинства Политбюро вместе с генсеком, той силы, которую Сталин не учел, сбросив ее со счетов. А такой силой в тех условиях мог быть и был только Ленин» [1274] .

Добавим, что такой силой должен был быть очередной блок Ленина с Троцким. «Предложение «создать на съезде секцию по национальному вопросу с привлечением всех делегатов из национальных республик и областей и с приглашением до 20 коммунистов не делегатов съезда», принятое пленумом, – продолжает Дорошенко, – пожалуй, слишком кардинально для ординарного решения. Не является ли оно ленинским? Не является ли оно фразой или перифразой ленинского письма, высказывания? Очень вероятно, что было по меньшей мере одно письмо Ленина к пленуму. Возможно, было даже несколько ленинских писем, ведь пленум продолжался необычно долго – 4 дня. Что могло и должно было содержаться в этом письме или письмах?» [1275]

Здесь нам несколько помогает Троцкий, в архиве которого есть документ, датированный 22 февраля 1923 г. Из этого документа следует, что, во-первых, Троцкий вступил в конфликт с большинством пленума (то есть со сталинцами), во-вторых, что на пленуме 21-го и 22-го числа обсуждалась опубликованная статья Ленина, письмо Ленина и проект (предложение) Ленина. Похоже, что речь шла о статье Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», так как это был единственный документ Ленина, опубликованный в те дни – в «Правде», 25 января 1923 г., причем изначально сталинцы предполагали напечатать этот номер «Правды» в одном экземпляре, специально для Ленина (утаив статью от всех остальных). Под «письмом» Троцкий, очевидно, имел в виду обсуждавшееся в Политбюро «Письмо к съезду». «Проектом» или «предложением» Ленина мог быть отдельный документ, но мог быть и сформулированный самим пленумом документ, основанный на статье Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин» [1276] . Троцкий писал: