Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

15

Иахин–Воаз никак не мог отделаться от аналогии с телепередачей. Стало быть, он принимает волну льва. Лев означает наказание. Конечно, это его жена и сын желают наказать его. А хотел ли он своего наказания? И был ли лев просто наказанием? Он не мог ответить на эти вопросы простым «да» или «нет».

Лев съел настоящее мясо. А чем он питался с тех пор, как три дня назад сожрал пять фунтов бифштекса? Теперь он, верно, отощал, живот впал от голода, ребра торчат? Если лев являлся лишь ему одному, то кто, как не он, обязан кормить его?

Зашедший в магазин покупатель спросил книгу по древнему искусству Ближнего Востока. Иахин–Воаз предложил ему две книги в мягких обложках и одну в твердом переплете и принялся распаковывать пришедшую утром посылку.

Покупатель был одним из постоянных клиентов магазина, ему хотелось обсудить свою покупку.

— Львы просто замечательны, — заметил он.

Иахин–Воаз от неожиданности выпрямился, забыв про книги, коричневую бумагу и шпагат.

— Какие львы? — спросил он.

— Вот здесь, — показал покупатель, — на барельефах северного дворца.

Он положил открытую книгу на стойку перед носом Иахин–Воаза.

— Полагаю, скульптор придерживался определенных правил в изображении царя и прочих людских фигур, однако львы от этого только выигрывают — у каждого свой индивидуальный трагический портрет. Вы видели оригинал?

— Нет, — сказал Иахин–Воаз, — хотя я жил недалеко от развалин.

— Вот так всегда и бывает, — заметил клиент. — Рядом с тобой одно из чудес света, вершина искусства того времени, а ты живешь с ним рядом и даже его не замечаешь.

— Да, — сказал Иахин–Воаз, перестав обращать внимания на его слова. Он переворачивал страницы, рассматривая фотографии барельефов. Перед ним встал умирающий лев, кусающий колесо колесницы.

— Легко заметить, к кому скульптор благоволил, — продолжал болтать клиент. — Деньги за заказ были, верно, царские, но сердце свое художник отдал льву. При всем внимании к деталям его одежды и кудряшкам в бороде царь — не более чем иероглиф, символ царского величия. Но лев!

Иахин–Воаз не сводил пораженных глаз со льва. Он узнал его.

— Царь — чуть ли вторичная фигура, — говорил клиент. — Заметьте, что тело льва, вытянувшееся в смертельном прыжке, — той же длины, что и копья, и становится одним долгим диагональным ударом вечно противостоящих друг другу сил. Этот удар поддерживается в равновесии вращающимся колесом, а в центре — хмурая морда умирающего льва, вцепившегося в него зубами. Вся композиция построена мастерски. Царь и вправду второразряден — он просто противовес. Он призван держать копье, и только, ведь именно царь, и никто иной достоин убить такого льва.

Да, думал Иахин–Воаз, эту хмурую гримасу ни с чем не спутаешь. Это его гримаса, и грива такая же. И затененные глаза те же самые. Правда, в последний раз он здорово потощал. Ну да, ведь он ничем не кормил его все эти дни! Мог ли лев питаться только тем, что приносил ему он, Иахин–Воаз? Больше никто не мог его видеть. А сам он видел ли кого‑нибудь, кроме него?

Иахин–Воаз так впился глазами в страницу, что казалось, что он никому не отдаст изображенного на ней льва. Клиент почувствовал, что его тонкое понимание предмета становится несущественным. Он ощутил легкую тревогу за книгу и забарабанил пальцами по стойке.

— Я возьму ее, — сказал он и вытащил чековую книжку.

— Но ведь это же колесо, — вдруг произнес Иахин–Воаз, не отрывая взгляда от неумолимого колеса о восьми спицах, часть которого стерлась от эрозии и выветривания камня. — Колесо. Он должен был понимать это. Это не царь. Возможно, царь даже не хочет, чтобы лев умирал. Он знает, что лев — тоже царь, возможно, даже больше, чем он сам. Это все колесо, колесо. Дело в этом. Скульптор, не царь, знал, что это колесо. Кусать его бесполезно, но кто‑то должен это делать. В этом вся суть.

— Можно расценивать это и так, — осторожно согласился клиент и взглянул на часы. — Вообще‑то мне уже пора.

— Конечно, — сказал Иахин–Воаз. Автоматически он выбил чек и завернул книгу, в душе гадая, сколько фунтов мяса понадобится, чтобы лев оставался в хорошем теле. Есть, конечно, и более дешевое мясо, чем бифштекс. Конина? Может, позвонить в зоопарк — уж они‑то смогут наставить его. Сказать им, что‑де тигр, а не лев. Может ли сам лев не знать, что это все колесо? Должен знать — с таким‑то осмысленным выражением на морде.

— Не будете ли вы так любезны, — встрял клиент, — дать мне книгу?

— Да, — ответил Иахин–Воаз, наконец‑то вручая ее клиенту и думая о том, насколько это странно, что кто‑то другой будет рассматривать фотографию животного, так тесно и чудно сросшегося с ним.

Весь остаток дня он нервничал и был неспокоен, ставил книги не на те места и забывал про них. Он быстро и спонтанно перебегал из одного конца магазина на другой, не помня, что ему там понадобилось. Мысли в его голове скакали.

Он боялся льва, дрожал и холодел при одной мысли о нем, — и страстно желал его увидеть. Кормить льва, похоже, было его обязанностью, и он беспокоился, во сколько ему это встанет.

Не выдержав, Иахин–Воаз позвонил в зоопарк, представился журналистом, проводящим расследование по заказу своего журнала, и задал вопрос — сколько мяса в день потребляет один взрослый тигр. Пришлось подождать, пока девушка на том конце наведет справки. Подойдя к телефону, она сказала, что каждому тигру дают двенадцатифунтовый окорок шесть раз в неделю. Оставшийся день их оставляют голодать.

— Двенадцать фунтов, — повторил Иахин–Воаз.

Ну, это вместе с костями, добавила она. Мяса в таком куске может быть от шести до семи фунтов.

А сколько может лев… то есть, он хотел сказать — тигр… голодать?

Она вновь удалилась. От пяти до шести дней, сообщила она по возвращении. Тигры в диком состоянии могут потреблять от сорока до шестидесяти фунтов зараз, а после этого ничего не есть в течение недели. Так что можно сказать — от пяти до семи дней.

А где они покупают мясо для тигров?

Они берут испорченное мясо, пояснила она и сообщила ему адреса мясных лавок.

Испорченное мясо! — подумал Иахин–Воаз, положив трубку. От этой мысли ему стало неуютно. Тухлое мясо, ну уж нет. Лучше он сэкономит на чем‑нибудь другом.

Потом он вновь ушел в мысли о колесе. Он представил свою жизнь в виде следа на песке пустыни, оставленного этим ужасающе непреклонным поступательным движением колеса. Он хотел, чтобы лев понял, что колесо, благодаря которому царь неизменно уносится прочь целым и невредимым, уносит царя и от него самого. Ибо если и были на свете многие колеса, то колесо было только одно. Колесо на повозке, привезшей льва на место его гибели, было тем же колесом, что и колесо царской колесницы, несущей царя к месту его будущей смерти. На свете было только одно колесо, и ничто и никто не смог бы выстоять против него.

Иахин–Воаз взял на складе другой экземпляр книги и несколько раз за этот день заглядывал в него. Пару раз он еле сдержался, чтобы не разрыдаться. Ему захотелось купить книгу, но он подумал о бифштексе и решил взять ее напрокат. Когда магазин закрылся, он поспешил с книгой домой, зайдя по пути купить мясо.

В мясной лавке он загляделся на висящие на крюках туши, подивился их наготе.

Весь вечер он просидел за своим столом, рассматривая фотографию льва, кусающего колесо. Гретель уже привыкла к его внезапным сменам настроения. Она уже не спрашивала Иахин–Воаза, почему иногда на его лице появляется такое выражение.

Он знал, что до рассвета встретит льва. Он чувствовал себя приговоренным к смерти и очень удивился, ощутив сексуальное желание. Иногда ему казалось, что определенные части его тела не подчиняются общему руководству.

Потом он лежал, устремив взгляд на ночное небо, озаренное огнями большого города. Во сне ему приснилось, будто он бежит по гигантской карте карт, а сзади настигает его, царапает спину, отрывает от нее куски мяса гигантское, окованное бронзой колесо.

Он поднялся в половине пятого, напрочь позабыв свой сон, принял душ, побрился, оделся и вышел на улицу, прихватив мясо для льва.

Его он увидел сразу же, как вышел из здания. Лев разлегся прямо посреди тротуара, и освещающий его сзади фонарь подчеркивал залегшие под нахмуренными бровями тени.

Он уже знает, что я знаю о нем, подумал Иахин–Воаз. Ведь мы с ним земляки. Ноги его ослабели, под ложечкой похолодело. Он хотел и не хотел приближаться ко льву, но тело само двигалось вперед без участия разума, который расположился внутри него, как пассажир, выглядывающий из его глаз и видящий, что лев увеличивается в размерах, а пространство между ним уменьшается.

Освещенная красная телефонная будка была в нескольких ярдах слева, и он стал двигаться в ее направлении, приближаясь ко льву по диагонали. Когда будка оказалась в десяти ярдах от него, а лев — в двадцати, Иахин–Воаз остановился и вновь ощутил запах знойного солнца, сухого ветра, — запах льва.

Лев медленно поднялся на ноги и стал смотреть на него. Он явно отощал, подумал Иахин–Воаз.

Он подался вперед и бросил льву мясо. Тот кинулся на него, наступил лапой и разорвал на куски, быстро глотая их и порыкивая. Потом он облизал клыки и глянул на Иахин–Воаза своими глазами, похожими на два незатухающих зеленых огонька.

— Лев, — услышал Иахин–Воаз свой собственный голос, — мы с тобой земляки, ты и я. — Его голос звучал очень громко на пустынной улице. Он бросил взгляд на темные окна в домах позади льва. — Лев — произнес он, — ты пришел из той тьмы, куда колесо увлекло тебя. Чего ты ищешь?

И он увидел ответ — пустыня цвета львиной шкуры, поющий зной, слепящее когтистое солнце, солнце льва, золотая его ярость и — тьма.

— Лев, — снова заговорил Иахин–Воаз, пораженный видением. Присутствие льва принижало, говорить было трудно. — Лев, — сказал он, — что я, чтобы говорить перед тобой? Ты царь среди львов, я вижу это очами. Я — не царь над людьми. Я не ровня тебе. — Пока он говорил, он смотрел в глаза льву, видел его лапы, хвост, не выпуская из виду будку и тихонько подвигаясь к ней.

— Но это ты, лев, высмотрел меня, — продолжал он. — Я не искал тебя. — Он сделал паузу, услышав эти свои слова. Лев пришел из вращающейся темноты колеса. Не вошел ли в эту темноту он, Иахин–Воаз, вооруженный одной своей картой?

Небо быстро светлело. Как и в то первое утро, над головой пролетела ворона и с карканьем уселась на трубу. Быть может, это была та же самая ворона. Иахин–Воаз подумал о той тьме, из которой вышел лев, захотел закрыть глаза и ступить в нее, но побоялся.

Перед его глазами возникли большие буквы, из которых сложились слова, сильные, вселяющие веру и почтение, словно то было изречение бога:

Он как во сне чувствовал скрытое значение этих слов, которые застыли в нем, словно высеченные в камне.

И Иахин–Воаз закрыл глаза свои, и почувствовал растущую внутри тьму, и ощутил в себе ее вращение, и положился на нескончаемое ее движение. В своем сознании он увидел солнечный свет, яркие цветные узоры, испещренные падающим сверху золотом, солнечным светом, как на восточных коврах.

Он с улыбкой вспомнил о тьме. Да, думал он, удобно расположившись в лучах солнца, она всегда вращается. Всегда в одном направлении. Назад хода нет. Но тьма пробивалась сквозь солнечный свет, извивалась, слепя ужасом. Всегда в одном направлении. Назад хода нет. Я перестану существовать в любой миг, ужасался Иахин–Воаз. Мира больше нет. И нет больше меня.

Он выпал в черноту, опустился на самое дно вод времени, зарылся в первобытный зеленый ил и соль, увидел пробивающийся сквозь тростники зеленый свет. Быть. Продолжай. Верить в бытие. Он покоился там, усмирив свой разум и ожидая восхождения.

Оттуда, из зеленого света и соли, он поднялся и открыл глаза. Лев не шевелился.

— Господин мой Лев, — воззвал Иахин–Воаз. — Я верю в бытие. Я верую в тебя. Я страшусь тебя и счастлив, что ты существуешь. С почтением говорю я с тобой, и что я, чтобы говорить перед тобой?

Имя мое — Иахин–Воаз, торговец картами, изготовитель карт. Имя отца моего — Воаз–Иахин, что торговал картами до меня. Имя сына моего — Воаз–Иахин, и сего я оставил в лавке вместо себя. Думаю, он недолюбливает карты, а с ними — и меня.

Кто я? Мой отец лежал в гробу, и его борода торчала словно дуло. Когда он был жив, он хвалил меня и ожидал от меня многого. С раннего детства я рисовал четкие и прекрасные карты, и восхищались ими. Мои родители ждали великих дел от меня. И для меня. Великих дел для меня. И я, конечно, желал их для себя тоже. — Иахин–Воаз почувствовал, как горло его напрягается — в нем рос, формировался, рвался болью высокий звук, бессловесная мольба. — Аааааааааааааааа! — издал он его, голый жаждущий звук. Уши льва насторожились.

— Они хотели, — выговорил Иахин–Воаз. — Я хотел. Два хотения. Не одно. Нет. Два.

Лев тихонько подползал к нему, не отрывая горящих зеленых глаз от его лица.

— Как звучит не–хотение, владыка мой Лев?

Лев встал на лапы и заревел. Звук заполнил всю улицу, подобно паводку, реке звука, окрашенного в львиный цвет. Из своего времени, с выжженных равнин, и ловушки, и падения в нее, и кусочка синего неба высоко над головой, из своей смерти на копьях, на сухом ветру, дующем по направлению к вращающимся темнотам и огням, к утреннему свету над городом и над рекой с ее мостами, лев посылал свой рев.

Иахин–Воаз плыл по реке этого звука, шел по долине его и дошел до льва и его глаз, янтарных в утреннем свете.

— Лев, — произнес он. — Брат Лев! Лев Воаз–Иахинов, священный гнев сына моего и золотая его ярость! Но ты больше этого. Ты — мой и моего утраченного сына, и ты — моего отца и меня, утраченного для него навеки. Ты — всех нас, Лев. — Он подошел слишком близко, вперед метнулась тяжкая когтистая лапа и ударила его по бедру. Он отлетел вправо, где находилась телефонная будка, и моментально оказался внутри нее, лихорадочно запирая дверь и ожидая звона стекла, тяжелой лапы с ее когтями и раскрытых челюстей смерти. Он потерял сознание.

Когда разум вернулся к Иахин–Воазу, светило солнце. Его левая рука страшно болела. Пропитанный кровью рукав висел на одних нитях, рука была в крови, пол будки был весь залит ею. Кровь все еще текла из длинных глубоких царапин, оставленных львиными когтями. Попало и его часам: разбитые, они застыли на половине шестого.

Он открыл дверь. Лев исчез. На улице было еще мало народа, автобусная остановка была пуста. Должно быть, еще раннее утро, думал он, ковыляя к дому и оставляя за собой капельки крови.

Он хотел сказать льву о колесе и только теперь осознал, что у него совсем выскочило это из головы.