Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

17

Добравшись до своей квартиры, Иахин–Воаз снова потерял сознание. Гретель срочно позвонила в скорую помощь, и его увезли на носилках.

В больнице Иахин–Воаз заявил, что пьяным поранился об острые зубцы ограды. То же он сказал и медсестре, которая промывала его раны. Доктор, пришедший зашить самые глубокие порезы, тоже заинтересовался их происхождением.

— Зубцы на ограде, — пояснил Иахин–Воаз.

— Ага, — оживился доктор. — Похоже, эта ограда кинулась на вас с просто‑таки поразительной силой. Ободрала вам всю руку. Довольно опасно дразнить такую ограду.

— Да, — согласился Иахин–Воаз, опасаясь, что, выйди вся правда наружу, его сочтут помешанным и запрут в психушку.

— А это не были случайно зубцы на ограде в зоопарке, вокруг клеток с тиграми? — продолжал выспрашивать доктор.

— Что‑то не припоминаю никаких клеток с тиграми, когда это случилось, — стоял на своем Иахин–Воаз. Насколько он понимал ситуацию, на него могли наложить большой штраф, аннулировать его разрешение на работу, даже паспорт. Но, конечно, никто бы не смог доказать, что он лез в клетку с тиграми.

— Полагаю, в вашей стране существует немало странных культов и ритуалов, — продолжал тем временем доктор.

— Я атеист, — сказал Иахин–Воаз. — И не соблюдаю никаких ритуалов.

Пока доктор зашивал раны Иахин–Воаза, ординатор позвонил в зоопарк, чтобы выяснить, были ли за последние сутки какие‑либо происшествия, связанные с тиграми, леопардами и прочими крупными кошачьими. В зоопарке ничего подобного не заметили.

— Я бы не удивился, если бы обнаружил у него амулет, — сказал доктор, когда Иахин–Воаз отправился восвояси, — я просто не удосужился посмотреть. Они приезжают в страну, пользуются всеми благами Национальной системы здравоохранения, но в своей среде они придерживаются старых обычаев.

Вечером за ужином ординатор сказал жене:

— В зоопарке творятся такие вещи, о которых рядовой гражданин и не подозревает.

— Среди животных? — спросила его жена.

— Животные, люди, — какая разница, когда дело доходит до такого? — вопросил ординатор. — Культы, оргии, тьма всего. Короче говоря, иммиграционной полиции нужно провести основательную проверку. Мы не сможем вечно противостоять этому наплыву из‑за границы.

— Однако животные из‑за границы, — настаивала его жена. — Какой зоопарк без них? Подумай, как нашим детям будет их недоставать.

Гретель и Иахин–Воаз оба не пошли на работу в тот день. Иахин–Воаз с перевязанной рукой остался в постели. Гретель ухаживала за ним, подносила ему то суп, то мятный чай, то бренди, то крем, то штрудель. Весь день она провозилась на кухне, гремя посудой и напевая что‑то на своем языке.

Тем утром, придя домой весь в крови, Иахин–Воаз без слов свалился в обморок, а потом, уже в карете скорой помощи, попросил пока не вдаваться в подробности. Гретель давно уже знала о его ранних отлучках из дому, однако ничего не говорила. Если ему нужно куда‑то уходить каждое утро в четверть пятого, пусть идет без разговоров. В то утро ее ужаснул его вид, но она молча выслушала историю о зубцах на ограде, рассказанную им в больнице, — и продолжала не задавать никаких вопросов. Ее вопросонезадавание, высокое молчаливое существо, весь день бродило по квартире и таращило глаза на Иахин–Воаза.

А Иахин–Воаз весь день прикладывал все усилия, чтобы не разъехаться по частям. Тот темный страх, что волной поднялся в нем, когда он закрыл глаза пред лицем льва, сорвал влажные подгнившие покровы с кладезя ужасов в его душе, и его сознание гулко кануло в этот кладезь подобно камню.

Он съежился под простынями, обхватив себя руками, трясясь от холода, который не мог утолить ни суп, ни бренди, ни мятный чай. Он оглядывал комнату и находил, что света в ней недостаточно. День, сначала солнечный и постепенно переходящий в сумерки, был менее ярок, чем обычно. Его сумерки ужасали. Свет ламп не мог разогнать их, казался тусклым, тщетным. Ужас установился в нем, лежащем, накрепко. Одно лишь держало его — забота о бифштексе для льва.

— Ты пойдешь сегодня в магазин? — спросил он Гретель как бы невзначай.

— Я была там вчера, подкупила кое‑что, — ответила она. — Нам ничего особо не нужно, разве что ты захочешь чего‑нибудь.

— Нет, — сказал Иахин–Воаз. — Мне ничего не нужно. Спасибо.

Он стал прокручивать в голове разные способы, как навести ее на семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог трижды посылать ее сначала за двумя фунтами мяса, а потом еще раз — за одним. И он не мог отправиться за ним самолично, чтобы вернуться как ни в чем ни бывало или с вызывающим видом.

Пока он размышлял, Гретель сновала по квартире, из спальни в гостиную, из гостиной — на кухню, наполняя комнату жилыми запахами, что‑то напевая, принося ему то кофе, то шоколадный батончик, подметая, вытирая пыль. Его молчание росло в нем, точно каменный столп, а в это время ее вопросонезадавание тоже сновало по квартире вслед за ней, таращась на него из‑за ее плеча.

Спустя какое‑то время Иахин–Воаз сказал с напряжением в голосе:

— Нам хорошо живется вдвоем. Нам было хорошо все эти месяцы.

— Да, — произнесла Гретель и подумала — ну вот и начинается.

— Мы можем быть вместе, а можем и поодиночке, не отдаляясь друг от друга, — продолжал Иахин–Воаз, — не в ущерб нашим личным делам и мыслям.

— Да, — согласилась Гретель. Кто мог охотиться на него? — думала она. Братья его жены? С ножами? Откуда порезы на его руке? Это не от ножа.

— Мы можем рассказывать друг другу все, абсолютно все, — говорил Иахин–Воаз. — А еще мы можем позволять друг другу не рассказывать о чем‑то.

— Да, — соглашалась Гретель. Нет, не братья его жены. Братья другой женщины? Или она сама? Я на одиннадцать лет младше него. А моложе ли она? И красивее ли?

— Если бы я попросил тебя купить семь фунтов бифштекса и не задавать вопросов, согласилась бы ты? — неожиданно для нее заключил Иахин–Воаз.

— Да, — не раздумывая ответила Гретель.

— Спасибо, — сказал Иахин–Воаз. — Возьми у меня в кошельке деньги. Он на столе.

Он вздохнул с облегчением, ему сразу же захотелось спать. Не пойти ли на встречу со львом завтра утром? Можно будет подумать об этом сегодня вечером, после сна.

Иахин–Воаз задремал. Ему приснилась равнина цвета львиной шкуры и он сам, медленно бредущий по ней. Вокруг ничего не было. За спиной нарастал катящийся звук, он становился громче, превращаясь в медное, тяжкое громыхание. Ему не надо было оборачиваться, чтобы знать, что это колесо, что нужно бежать, спасаться, и эта тяга просто не вмещалась в границы его тела. Но равнина была такая необъятная, что бежать куда‑либо было бессмысленно. Не было места, где можно было бы скрыться. Было лишь одно пустое вневременное пространство вокруг, лишь плоское голубое небо наверху, и он продолжал медленно брести с этим внутренним, рвущим горло стремлением бежать.

Колесо было уже близко, его звук нарастал, заполняя собой пустоту равнины. Иахин–Воаз почувствовал на своей спине огромный, обитый бронзой обод, он смял его, проложил через него свой путь, прошел через него, но не продолжил свое движение, не удалился. Вот снова он подступил сзади, сопровождаемый чьими‑то криками, и Иахин–Воаз увидал на его гигантской спице гроб его отца и гроб матери.

Колесо нашло на него снова, разнося в щепки гробы, вминая мертвые тела в его тело, — мужественность его отца, грудь и лоно его матери, только теперь они принадлежали уже его жене, и это уже ее тело на колесе сминало его. Он повернулся и вцепился в нее зубами, лицом к лицу, наготой к наготе, а колесо все наезжало на него. Все хорошо, подумал он. Это путь домой, колесо отнесет меня домой. Теперь мир не пропадет. Мир и я возникнем снова.

Он взглянул вверх, на то, как колесо проходит над ним, увидел, что оно проходит мимо, увидел, как над его головой пролетают копья, целя в его сына, Воаз–Иахина, в котором уже засело два копья и который возносился вверх на колесе.

— Другого больше не будет, — произнес Иахин–Воаз. Не будет больше огромного темного плечевого колеса, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал нагое тепло своей матери.

— Все хорошо, — сказал он ей, видя, как она раскрывает свои ножницы–ноги и переносит на него свой вес. Лезвия приблизились к его пенису, когда он уже был глубоко в жене, в безопасности и уюте. — Мир вновь, и в нем — я, — произнес он. — Другого больше не будет.

Он проснулся и увидел, что Гретель спит, положив голову ему на грудь. Его кожа была мокра от ее слез. Как я оказался здесь? Кто она? — спрашивал он себя, покрывая поцелуями ее мокрое лицо. Что я делаю рядом с ней? Он не помнил своего сна. Вместо этого он вдруг вспомнил, как по воскресеньям родители брали его за город, он сидел между ними и со страхом следил за тем, как угасает свет солнца. Вечно его тошнило в машине.

Гретель принесла ему ужин на подносе. Сидя в постели, Иахин–Воаз ел и думал о том, как он оказался здесь, с этой девушкой. Гретель сидела на краешке кровати со своей тарелкой на коленях и молча ела.

Той ночью Иахин–Воаз хорошо спал и проснулся как обычно. В неверном утреннем свете он прошел в гостиную, к своему столу и разостланной на нем карте карт. Провел по ней пальцем. Если нажать посильнее, то его палец просто продырявит карту, пройдет сквозь нее и выйдет с другой стороны, на его пути нет ничего, кроме плотной бумаги. Вот и его жизнь такова: он может продырявить собой тонкую бумагу города–карты, по которой ходит, и выйти с другой стороны, в нереальность.

Иахин–Воаз заговорил с картой.

-- «Говорит человек месту: «Что ты дашь мне?»

Отвечает место: «Бери все, что захочешь».

Говорит человек: «А чего я хочу?»

Не знает место, что ответить, и в свой черед спрашивает: «Зачем ты здесь?»

Человек смотрит в сторону и не может ответить».

Иахин–Воаз снова коснулся карты и отвернулся.

В пятом часу утра он был уже на улице, в его руках была сумка с бифштексом. На улице было темно и дождливо, и только увидев блестящую от дождя улицу, он осознал, что снова решил встретиться со львом. Интересно, вымок ли лев под дождем? — подумал он.

А лев вымок под дождем и блестел. Во влажном воздухе его запах был сильнее. Иахин–Воаз быстро швырнул ему мясо, и лев с рычанием проглотил его. Из‑за своей забинтованной руки Иахин–Воаз чувствовал себя легче, испытывая ко льву какое‑то товарищеское чувство, словно они участвовали в боях на одной стороне.

— Товарищ мой Лев, — сказал он. Ему понравилось, как он это сказал. — Товарищ мой Лев, ты убьешь меня или не убьешь. Твоя хмурая гримаса — та же самая, что я видел на лице своего сына и на лице своего отца. Быть может, я видел ее и на своем лице, когда смотрел в зеркало. Пойдем, прогуляемся немного.

Иахин–Воаз повернулся ко льву спиной и направился вдоль по набережной, изредка оглядываясь, чтобы проверить, идет ли лев за ним. Лев шел. Что он видит? — спрашивал себя Иахин–Воаз. Только ли меня? Или что‑то, чего не вижу я?

Так, со львом в хвосте, Иахин–Воаз миновал первый мост, подошел ко второму и взошел на него по лестнице, глядя на провода, темное небо и ощущая лицом капли дождя. На середине моста он остановился и прислонился к парапету. Лев остановился в десяти футах от него, высоко держа голову и разглядывая его.

— Доктор Лев, — начал Иахин–Воаз, — глядя на нарисованные мной карты, отец утверждал, что я стану человеком науки. Он ошибался. Я не стал человеком науки. Он попусту потратил деньги на мое образование. — Он засмеялся, и лев присел. — Я жив, он умер, а деньги выброшены на ветер. Он говаривал: «По тому, как он пишет, как чертит, по его точности, чувству меры, вопросам, что он задает, я могу сказать, что этот мальчик станет ученым. Уж он‑то не станет просиживать в лавке, ожидая, когда звякнет дверной колокольчик». Однажды, когда я был мальчишкой и еще играл в войнушки, он принес мне два подарка. Я должен был выбрать между ними. Один был костюм ковбоя, из тех, что показывают в фильмах, чудесный серебристо–черный костюм вместе с сомбреро, и кожаным жилетом, и широкими кожаными штанами, усеянными серебряными заклепками, и патронташем, и двумя сверкающими пистолетами в серебристо–черных кобурах. А другим подарком был микроскоп и коробка с оборудованием и материалами — слайды, трубки, мензурки, реторты, мерные стаканчики, химикаты, книга для результатов экспериментов. «Выбирай», — сказал он мне. Я хотел серебристо–черный кожаный костюм, сомбреро, сверкающие пистолеты. Я выбрал микроскоп и трубки. Вы смотрите на часы, доктор Лев? Небо еще темное, но уже почти день.

Иахин–Воаз пошел ко льву. Лев с рычанием попятился. Иахин–Воаз закричал:

«Я ПОВЕДАЛ ТЕБЕ О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ КОГДА–ТО. ТЫ ЗАСКУЧАЛ, ЛЕВ? КОГДА–ТО Я ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, НЕ БОЛЬНО–ТО МНОГО. НЕУЖЕЛИ ТВОЕ ВРЕМЯ ТАК ДРАГОЦЕННО, ЧТО ТЫ НЕ МОЖЕШЬ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ?

Лев повернулся к Иахин–Воазу спиной, сбежал по ступенькам с моста и пропал из виду за парапетом набережной. Иахин–Воаз последовал за ним. Когда он достиг набережной, льва на ней не было. Только дождь, тротуар, мокрая и блестящая от дождя улица, шипение проносящихся мимо машин.

— ТЫ НЕ ДОСЛУШАЛ МЕНЯ! — закричал Иахин–Воаз в пространство, в дождь. — КОГДА–ТО Я ЗНАЛ, ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, И ЭТО БЫЛ СЕРЕБРИСТО–ЧЕРНЫЙ КОВБОЙСКИЙ КОСТЮМ С ДВУМЯ ПИСТОЛЕТАМИ.

— Успокойся, приятель, — раздался рядом голос: это был полицейский констебль, с которым Иахин–Воаз столкнулся на ступеньках. — Ты можешь попросить его у Деда Мороза. У тебя куча времени до декабря.