Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

2

Каждую ночь Иахин–Воаз видел сны, и каждое утро он их забывал. Как‑то ночью ему приснился страшный человек с ножницами вместо рук, о котором в детстве рассказывала ему мать. Человек наказывал тех мальчиков, которые писались во сне, тем, что отхватывал им своими ножницами носы. Хотя разве она сказала «носы»? Приснившийся Иахин–Воазу человек был огромен, горбат, весь в черном, с длинным красным носом и бородой как у его отца. Видно, Иахин–Воаз в чем‑то провинился, и вот теперь жуткие ножницы должны были отхватить ему руки–ноги. «Это совсем не больно», — успокоил его человек. — «Ты даже будешь рад избавиться от этих тяжеленных членов, которые тебе приходится таскать на себе». Когда он отрезал Иахин–Воазу левую руку, звук был такой, точно резали бумагу, и не было никакой боли. Но Иахин–Воаз вскрикнул: «Нет!» и проснулся с бьющимся сердцем. Потом он заснул снова. Наутро он все еще помнил свой сон. Жена его готовила на кухне завтрак, а он сидел на краешке кровати и пытался вспомнить, сколько лет прошло с тех пор, когда он проснулся с эрекцией. Он так и не смог вспомнить, когда это случилось последний раз.

Спустя несколько месяцев Иахин–Воаз заявил, что уезжает в научную командировку на одну–две недели. Он уложил планшет с картами, чертежные инструменты, компас, бинокль и прочее снаряжение, которое он обычно брал с собой в дорогу. Напоследок он сказал, что в соседнем городе его ждет топограф, с которым они собираются пойти вглубь страны. После этого он сел на поезд, следующий в порт.

Прошел месяц, а Иахин–Воаз не возвращался. Воаз–Иахин открыл тот ящик, в котором хранилась карта карт. Ее там не было. Вместо нее там лежала купчая на дом и банковская книжка. Дом и средства на счету были переведены на имя жены Иахин–Воаза. Половины средств не доставало. В ящике лежала записка:

— О чем это он? — спросила жена Иахин–Воаза. — Он что, совсем свихнулся? Львов и в помине не осталось.

— Он ищет льва не такого, как вон там, — сказал Воаз–Иахин, указывая на дверной засов. — Он имеет в виду что‑то другое. И он забрал с собой карту, которая предназначалась мне.

— Он и половину наших сбережений забрал, — сказала его мать.

— Если мы до сих пор обходились без них, — ответил Воаз–Иахин, — то как‑нибудь обойдемся и без той половины, что он забрал.

Так лавка со всем ее содержимым перешла к Воаз–Иахину и его матери, и стал Воаз–Иахин в свободное от занятий время продавать карты и совместно со сборщиками информации, топографами и чертежниками работать над особыми заказами. Как и его отец, он постепенно узнал о многих вещах, что разыскивают люди, и местах, где их можно отыскать. И та карта, которая была обещана ему его отцом, часто приходила ему на ум.

Точно старик, я сижу в лавке и продаю людям карты, помогающие им отыскать то, что им нужно, размышлял он, и это только потому, что мой отец забрал мою собственную карту себе и ушел с ней искать новую жизнь. Так юноша превратился в старика, а старик — в юношу.

Теперь Воаз–Иахин работал над своим старым наброском карты, вытащенным из стола. Он говорил со сборщиками сведений и топографами, занося в свою записную книжку то, что считал ценным. Обходил улицы и аллеи своего города дважды в день — поздно ночью и рано утром. Все больше и больше постигал он то, чего ищут люди и где они это находят. Он упорно трудился над своей картой, но она оставалась пустой и невнятной по сравнению с той, что однажды показал ему отец. Линии получались у него смазанные, нечеткие, им явно не хватало осмысленной системы. Маршруты на карте его отца были исполнены такой простоты и логики, что его собственные усилия, казалось, были заранее обречены. Он не определил для себя, что искать, и мало верил в то, что может что‑нибудь найти. Он поведал одному из топографов о своих затруднениях.

— Долгие годы я визировал, вымерял и привязывал тот или иной пункт к местности, — сказал топограф, — и всякий раз, когда я возвращался, то обнаруживал, что мои вешки перенесены, потому что межа — штука непостоянная. И не только вешки и межи изменяются — то же можно сказать и о картах. Я угробил годы на то, чтобы понять то, что я тебе сейчас скажу: все найденное обязательно потеряется вновь, и ничего из того, что было найдено, когда‑либо не сможет потеряться. Понимаешь? Ты мальчишка еще, поэтому ты можешь не понять. Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?

Воаз–Иахин поразмыслил над словами топографа. Он понял его, но смысл его слов не проник в него, потому что смысл не являлся ответом ни на один из мучавших его вопросов. Внутри него возник образ — кусок голубого продолговатого неба с какими‑то темными лицами по краям. Он услыхал внутри себя рык и безмолвно открыл и закрыл рот.

— Нет, — ответил он наконец.

— Ты мальчишка еще. Ты поймешь, — повторил топограф.

А Воаз–Иахин продолжал работать над своей картой, хоть и без особого интереса. Места, которые раньше думал он посетить, и маршруты, которыми хотел он достичь этих мест, равно казались ему теперь нелепыми. Чем больше он думал о карте карт, тем больше сознавал, что был просто не способен оценить ее по достоинству, когда Иахин–Воаз показал ему ее. Дело было вовсе не в четкости или законченности — теперь он видел, что размах и детали замысла лежали далеко за пределами его понимания. Эта карта была ключом ко всему, и его отец забрал ее у него.

И Воаз–Иахин решил отыскать своего отца и попросить его отдать карту. Он понятия не имел, где тот мог сейчас обретаться, и не собирался в поисках его идти от города к городу, от деревни к деревне, через горы и равнины. На свете должно было быть место, которое следовало найти первым, и только там можно было узнать, куда распространить свои поиски.

Он прошелся по лавке, мимо карт на столах и по стенам. Постоял, глядя на засов в виде припавшего к земле льва. «Ушел искать льва», — повторил он слова своего отца. На свете больше не осталось львов. Стерлись с карт очертания стран, где они водились. «Страна львов», — произнес он. — «Очертания страны львов. Чертог львов. Дворец львов». В пустыне был дворец львов, о котором он когда‑то читал. Там в своей гробнице лежал последний царь, а на стенах громадного зала были высечены сцены великой царской охоты. Он посмотрел по карте и увидел, что дворец был всего в трех часах езды на автобусе от его города.

В ту пятницу сразу после обеда Воаз–Иахин сказал матери, что на выходные поедет в соседний город проведать друга. Она дала ему немного денег на дорогу, а когда она ушла, он взял еще из кассы в кабинете его отца позади лавки. Он побросал в рюкзак какие‑то вещички, упаковал свою гитару и неоконченную карту, отправился на автовокзал и купил билет в один конец.

В автобусе было полно его сверстников обоего пола, они смеялись, болтали, уписывали взятые с собой завтраки и обнимались. Воаз–Иахин отвернулся от них. У него была девушка, с которой он ни разу не переспал. Он даже не попрощался с ней. Рядом сидел какой‑то толстяк, от которого пахло лосьоном. На выезде из города Воаз–Иахин бросил взгляд на проплывающие за окном заправочные станции и лачуги, крытые гофрированной жестью. За городом ждала его сухая выжженная земля, тощие холмы, мелькающие телеграфные столбы. Порой встречались люди с дешевыми чемоданчиками, терпеливо ожидающие чего‑то. Однажды автобус затормозил, пропуская переходящее дорогу стадо овец. Небо темнело, и скоро он видел одно свое лицо, отражающееся в стекле.

Когда прибыли на место, заправочные станции были залиты огнем и закрыты. Все другие здания в городе были темны, за исключением нескольких кафе, освещенных желто–красными огнями, откуда доносилось негромкое завывание музыки и вонь прогорклого сала. Собаки бегали по пустым улицам.

Человек в окошке билетной кассы сказал, что дворец находится в трех милях от города, следующий автобус, идущий туда, будет только в десять утра. Воаз–Иахин взвесился на весах, купил шоколадный батончик и пустился по дороге.

Желтые фонари отстояли далеко друг от друга, а между ними была тьма. Луны не было. Проехало несколько машин, и в паузах он слышал стрекотание сверчков и отдаленный собачий лай. Воаз–Иахин даже не пытался поймать машину, и никто не предложил подвезти его. Звук его шагов по камням обочины, казалось, исходил вовсе не от него.

Словно целая вечность прошла, прежде чем он добрался до цепи, огораживающей цитадель. Невдалеке от запертых ворот он увидал небольшое строение, в котором светилось оконце: охранники в своем помещении пили кофе.

Воаз–Иахин перекинул рюкзак через ограду и услышал, как тот шмякнулся на той стороне. Потом снял свой ремень, просунул его сквозь ручку на гитарном футляре, застегнул пряжку, надел его на плечо, вскарабкался, царапая пальцы и штаны о торчащие концы проволоки, на ограду и тяжело перевалился через нее на ту сторону.

Звезды светили ярко, поэтому он быстро нашел здание, приютившее остатки тронного зала и барельеф с царской охотой. Дверь была не заперта — охранники наведывались сюда во время своих обходов. Над собой Воаз–Иахин увидал стеклянную крышу, однако внутри здания было еще темнее, чем снаружи. Он осторожно продвигался вперед, нашаривая свой путь под ногами. Вскоре он наткнулся на чулан, пахнущий воском, которым натирают полы, нащупал внутри швабры и веники. Он освободил себе местечко среди них, прислонился спиной к стене и заснул.

Когда Воаз–Иахин проснулся, он взглянул на часы. Была четверть седьмого. Он приоткрыл двери чулана и увидел, что помещение залито первыми лучами солнца. Он проследовал мимо барельефов, стараясь на них до времени не смотреть. Он смотрел себе под ноги, пока не дошел до конца коридора, где были туалеты. Облегчившись, он вымыл руки и лицо, посмотрел на себя в зеркало и трижды произнес свое имя: «Воаз–Иахин, Воаз–Иахин, Воаз–Иахин». Потом он единожды произнес имя своего отца: «Иахин–Воаз».

По залу он прошел, не глядя по сторонам и ориентируясь по стеклянной крыше, чтобы держаться середины. Подготовив себя, он остановился и повернулся налево.

Лев был высечен в коричневатом камне в тот момент, когда, пронзенный двумя стрелами, бросался на царскую колесницу, вцеплялся зубами в ее колесо и умирал на копьях самого царя и его копейщиков. Лошади не замедляли свой бег, борода царя была тщательно завита, его взор был устремлен поверх колесницы и льва, что напал на него и теперь умирал на его копье. Своими мощными челюстями лев вцепился в крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямиком на копья. Его зубы впились в колесо, его морда сморщилась свирепым оскалом, брови были нахмурены, и из‑под них глядели немигающие глаза. Лицо же царя не отражало ничего. Он смотрел поверх льва, куда‑то вдаль.

— Царь — ничто. Ничто, ничто, ничто, — проговорил Воаз–Иахин и заплакал. Он кинулся к своему чулану, закрыл за собой дверь, сполз на пол и зарыдал. Утерев слезы, он покинул здание через тот выход, что не был виден охранникам, и прятался за будкой до тех пор, пока первый автобус ни привез посетителей, в чьем присутствии он смог увереннее продолжить свой осмотр.

Воаз–Иахин вновь вошел в зал. Прежде чем обратиться к своему льву, он мельком оглядел другие барельефы. На них было много львов, которых тот же царь с каменным лицом поражал из лука, копьем, даже мечом. Все эти львы были Воаз–Иахину безразличны. Долго вглядывался он в умирающего льва, впившегося в колесо колесницы, а вокруг жужжали голоса и шаркали шаги.

Потом он вышел наружу и походил между раскопанными руинами нескольких дворцовых построек, осмотрел дворики, храмы и захоронения. Небо было бледно и раскалено. Все, на что ни падал взгляд, было цвета львиной шкуры, блеклое, палевое, разоренное, заповедное в своем забвении, обнаруженное только для того, чтобы навеки утвердить свою затерянность, загнанное, со сломанными клыками, бесстыдно лишенное покровов времени и почвы, поруганное, немотствующее.

Неподалеку от развалин высился курган с указателем, гласящим, что этот искусственный холм был насыпан для того, чтобы зрители могли наблюдать, как внизу, на равнине, выпущенных из клеток зверей травит царская охота.

Воаз–Иахин вскарабкался на холм и сел. Перед ним простиралась равнина цвета львиной шкуры, усеянная сейчас ребятней и взрослыми, которые фотографировали друг друга, жевали сандвичи и пили газировку. Взрослые рассматривали планы цитадели и тыкали пальцами в разные стороны. Дети разливали напитки себе на платье, ссорились, носились, разгуливали и прыгали, точно помешанные. В легком мареве их голоса поднимались вверх, словно запах старой жарки в многоквартирном доме. Жара сгустилась над равниной, и Воаз–Иахину вдруг почудилось, что он видит в струящемся дуновении сухого ветра движение мощного, желтоватого тела. Он почуял в себе присутствие умирающего льва, что впился зубами в вертящееся колесо. И он позволил всему остальному уйти, чтобы остаться наедине со львом.

И будучи наедине со львом, он причастился его полных ярости воспоминаний — памяти о ловушке и о падении в нее, продолговатом кусочке синего неба над головой, темных лицах, смотрящих сверху в яму, грубой сети, упавшей на него, душащей, обуживающей его ярость. Темнота ямы, синева неба, неотличимые друг от друга темные лица маленьких пигмеев, этих темнокожих человечков, что были чужими в любой земле, ибо умели разбирать голоса ветра и земли. Охотясь, они озирались и нюхали воздух. Своими цепкими сильными пальцами они могли вытянуть из прозрачного воздуха, населенного незримыми духами тварей живых и мертвых, дух загоняемого ими животного, точно длинную нить. Лев мог бы покончить с ними одним ударом лапы, но они были слишком хитры, чтобы попасться ему на коготь. И потому лев был дитя перед ними.

Память о тяжелых повозках с клетками, о тряске, суши и жажде возникла в Воаз–Иахине. Поверх каждой клетки была установлена другая, поменьше, с подобием насестов, которые точно птицы усеяли маленькие люди. При помощи шестов они открыли дверцы клеток и выгнали львов под знойное небо равнины, которая станет местом их смерти.

Львы выходили из клеток осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча на собак, которых натравливали на них загонщики, понуждая бежать туда, где ждал их царь. Сухой ветер нес хаос. Сухой ветер воспевал охотника, на которого была устроена охота, пел о последней добыче, оставшейся далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, дышал ударами копий по щитам, заливистым лаем мастиффов, играл на тетивах песню смерти.

Вот львы очутились на равнине. Загонщики, собаки, люди с копьями и с щитами окружили их так, что не вырваться, не перепрыгнуть. Вперед на своих огромных колесах вынеслись колесницы, и царь послал стрелу, первым посеяв смерть среди львов.

Львы были отважны, но для них не существовало надежды. Будь у них свой царь, он повел бы их на царя лошадей и колесниц. Но у львов не было времени выбирать себе царя. Колесницы уже врезались в их ряды, лучники и копьеносцы закрывали собой царя, и ни один лев не мог увернуться от их стрел.

Последний лев был достоин царской короны, если бы у остальных львов хватило времени увенчать его ей. Это был большой, сильный и свирепый зверь, которого не смогли свалить две стрелы, засевшие в его хребте. Стрелы, сидевшие глубоко в его теле, причиняли ему жгучую боль, зрение ускользало, в ушах бушевала кровь в такт с громыханием колесниц. Над ним был царь, несущийся в своей колеснице, холодный в своем величии, подъявший копье для удара, окруженный своими копейщиками. Умирающий царь–лев взвился в прыжке и впился зубами в огромное крутящееся колесо, которое вознесло его вверх, прямо на наконечники копий. Рыча и оскалясь, висел он на колесе, вознесшем его в вышину и темноту, что последовала за ней.

Лев пропал. На его месте возникла черная головокружительная пустота, похожая на ту, что возникает перед глазами, если резко разогнуться.

Перед Воаз–Иахином снова были люди, фотографирующиеся, жующие, пьющие из разноцветных стаканчиков. Он прислушался, пытаясь услышать призрачный рык, но не услышал ничего, кроме глухого шума чьего‑то отсутствия наподобие шума моря в морской раковине.

— На свете больше не осталось львов, — произнес Воаз–Иахин.

Ему пришли на ум его отец и забранная им карта. Каковы бы были его находки, не забери Иахин–Воаз эту прекрасную карту с собой! Он, сын продавца, составителя и любителя карт, не обладал никакими способностями к этому ремеслу, все его карты были бездарными, некрасивыми, искаженными, и именно в этом заключалось отцовское наказание — оставить его обескарченным наедине с покинутой матерью, по–стариковски привязанным к темной лавке, к колокольчику у двери, к вынужденной продаже карт всем взыскующим.

В рюкзаке Воаз–Иахина, помимо его вещей и недоконченной карты, лежали еще карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал с львиной охотой, одинокий среди толпы незнакомых ему людей, и тщательно измерил изображение издыхающего льва. Он измерил также торчащие из спины льва кончики стрел, а также длину копий царя и его людей. На этом же барельефе была изображена пронзенная стрелой львица. Оба конца стрелы вышли наружу, что облегчило Воаз–Иахину его задачу измерить полную длину стрелы. Он записал все результаты своих измерений, аккуратно свернул бумагу и положил ее в карман.

После этого он покинул зал и вновь взошел на курган. Здесь он просидел очень долго. Забирая деньги из кассы в лавке, он пребывал в уверенности, что назад не вернется. Он видел себя одиноким бродягой, играющим на гитаре для случайных прохожих и собирающим деньги в футляр из‑под гитары. Однако в бессловесном отказе развалин, в стуке своих шагов по камням обочины прошлой ночью ему слышалась собственная неготовность.

В нем был лев. В нем было это. Оно пришло к нему, заставив его измерить изображение льва и пронзающих его копий и стрел. Он не знал, зачем он это сделал. Что‑то во много раз сильнее него нашло на него. Он явился сюда узнать, что делать дальше, а вместо этого узнал то, чего делать не нужно: он не станет искать своего отца. Он вернется в свою лавку за настоящим.

В сувенирном ларьке Воаз–Иахин купил фотографию львиной охоты, на которой был изображен издыхающий лев, вцепившийся в крутящееся колесо царской колесницы. Вернувшись в город, он пересел на свой автобус и скоро был уже дома.