Лжец на троне 6. Война

Глава 14

Москва

21 марта 1619 года

Рано утром 21 марта 1619 года по всей Москве были повышены меры безопасности. Городовая стража, значительно усиленная после известных событий, высыпала на улицы. Всё потому, что колокольный звон, должный начаться в шесть утра, москвичи могли счесть за что угодно. А мне не нужно было допускать хоть какого беспорядка.

Сам же не спал ночь. И не потому, что с женой, пост же… блин… А потому, что готовился к важному дню и к большому спектаклю. А в три ночи, или утра, пришла Ксения, и нас стали собирать.

— Готов? — спросила Ксения Борисовна Рюрикович.

— Тяжко мне, но готов, — отвечал я, Димитрий Иоаннович Рюрикович.

Вот так, теперь у нас есть официальные фамилии, которые были вписаны с анкету Всероссийской переписи населения. И эта фамилия — ещё одна, пусть и незначительная, скрепа, позволявшая усилить престол. Все вокруг могут быть потомками Рюрика, первого русского князя. Но никто не будет Рюриковичем, кроме как представитель венценосного семейства.

— Ты мечтала быть государыней такой державы? — спросил я жену.

Вопрос возник как-то вдруг. Наверное, он был спровоцирован сегодняшними событиями.

— Когда было время, и я мечтала, то и помыслить не могла, что подобное возможно, — отвечала Ксения.

— А ты всё такая же молодая и красивая чернобровка, — не удержался я от комплемента.

Наши взгляды встретились. Для настоящих мужа и жены, тех, которые живут в семье и жизнями друг друга, не нужны слова, чтобы понять желания. Нетерпеливыми жестами повелев прислуге пойти прочь, мы, не открывая взгляда, начали раздеваться. Не часто уже бывают такие вот моменты страсти, но определяющее слово тут «бывают».

— А что ты написала в строке «чем желал бы заниматься»? — спросил я, когда мы уже насладились друг другом и сейчас омывались в большой, наполненной водой ванной.

— Вышивкой, — ответила Ксения, и грациозно, несмотря на то, что в последнее время несколько набрала в весе, повернулась ко мне и отзеркалила вопрос. — А ты?

— Написал, что хотел бы колонию русскую в Америке возглавить, — сказал я.

Жена не удивилась. Она знала мои желания. Пусть мы периодически ссорились, но так уж вышло, что знали друг друга от и до. Только лишь одна тайна оставалась со мной. И, да, были моменты, когда я готовился уже рассказать, что… Но я сдержался, неверное, правильно сделал. Странно, конечно, звучат слова «наверное» и «правильно», когда они рядом. Это более чем объясняет моё отношение к тому, что я человек не этого мира. Немало сомнений во мне, но уверенность в том, что только я и прав.

— Твоё величество! Пора бы, — за дверью кричал мой несменный секретарь, а, скорее, уже помощник, Акинфий.

— Ну же, императрица ромейская, или правильно Василиса, вставай, пора явить себя народу, — сказал я, и мы стали спешно и уже самостоятельно одеваться.

Через некоторое время позвали слуг, без которых было невозможно правильно облачиться или же навести причёску императрице. Главное, успели ко времени, тут точность была во главе угла. Всё рассчитано до минуты, и это не фигура речи.

Двери распахнулись, и мы с супругой вышли из своих покоев. По двум сторонам в коридоре-анфиладе, в примыкающих друг к другу небольших комнатах, были собраны все приближённые к императорскому трону люди. Они приветствовали нас молчаливыми поклонами. Слова были лишними, за всех говорили церковные колокола.

Чувство патриотизма, фанатичной любви к родине, к своему долгу — вот что постепенно меня наполняло, пока я шёл во двор своего дворца, названного всё же Дмитровским. Те мои соратники и близкие люди, что оставались в Москве, присоединились к нам с Ксенией, постепенно образовывался неуклонно пополняемый ручей из людей, пристраивающихся в хвост процессии.

Пурпур и золото — вот два цвета, которые должны были присутствовать у всех людей, которые пойдут со мной в Кремль, к патриархам, где главную роль сегодня будет играть Константинопольский патриарх Леонтий, мой ставленник.

Уже на выходе из дворца к нам с Ксенией присоединился старший сын Иван Дмитриевич, и теперь уже таким трио мы возглавляли процессию. Предстояло пройти порядка шести вёрст до того момента, когда начнётся следующая часть большого спектакля, который будут помнить в веках. И пусть всё то, что сейчас будет происходить, ещё лучше смотрелось бы в Константинополе. Но там пока нет моего народа. Ни присягу не провели, ни полную лояльность общества не выразили. Всё впереди.

Может, кто-то бы сказал, что прямо сейчас идёт делёж шкуры неубитого османа, что рано праздновать победу, пока есть ещё у врага войско. Но я так не считал. Сотни тактических игр, сотни докладов об армии султана, русские разведчики и агенты прямо во дворце, их доклады… Разве этого не достаточно для того, чтобы быть уверенным в своей победе и в том, что план будет реализован?

Если недостаточно, то вспомним ещё и о другом. Пока не началась операция в Закавказье, между тем участь Трапезунда и Карса уже предрешена. Ну нет там таких сил, чтобы можно было противостоять русско-персидскому восьмидесятипятитысячному войску. Да, русских всего-то восемнадцать тысяч. Но можно ли говорить о русской армии, сколь мала бы она ни была, что слабая? Нет, в этом мире точно нет.

А ещё должно начаться восстание кудров. Греки-маниоты, поддержанные Орденом Христианской милиции и частью госпитальерами, также уже идут в свои атаки. А русская армия, численностью более ста пяти тысяч, сейчас занимает выгодные позиции южнее Днестра, с опорой на быстро захваченный Аккерман. На юге Днестра! То есть удалось отрезать османское войско, засевшее в Польше, от метрополии.

После Константинополя летучие казачьи полки, где по суше, а где и с рек, с моря, начнут захват всех крепостей севернее и северо-западнее Царьграда. Ну, и была надежда на то, что греческое и болгарское население присоединится к общей потехе. Прямо сейчас у них должны распространяться мои воззвания. Хотят хоть какой иллюзорной независимости, подконтрольной России, конечно, так пусть пошевелятся.

— Ух, Святы Боже! — послышались эмоциональные выкрики.

Все мысли после. Такие моменты могу проспать!

Пятнадцатиметровый двуглавый орёл сейчас был, словно Триумфальная арка, между лап которой могли идти люди. Это не просто произведение искусства, это изделие — венец и квинтэссенция всего того, что в моём понимании представляет собой искусство. Две головы орла венчали короны, они блестели частью хрусталём, а частью и драгоценными камнями. Обе короны объединялись в одну большую корону, более всего украшенную красными рубинами. Орёл держал в правой лапе православный крест, в левой — меч.

Всё правильно, по аналогии с гербом Российской Федерации или же Российской империи иного варианта реальности, я не использовал скипетр и державу. По моему мнению, более символично было бы обозначить, что русская держава — это главный центр христианства, ну, и меч также очень даже характеризует нынешнюю политику России и ту, которую страна обязана проводить в дальнейшем, если вообще будет желание у потомков сохранять государство.

Перья птицы были из серебра, головы из золота, остальные части бронзовые. Чтобы всё вот это можно было доставить, было принято решение, не без моей подсказки, конечно, использовать рельсы. Да, они не железные, а деревянные, лишь железом обшитые, но начинать можно и нужно с таких, чтобы понять пользу и возможности применения. А для того, чтобы вся конструкция не упала, были построены платформы с разными креплениями из канатов.

На самом деле, вот таким вот решением, чтобы огромный герб новой России двигался вместе с процессией на платформах, я добивался того, чтобы скептики посмотрели на перспективу железных дорог. Вновь я мечтаю про цельножелезные рельсы. Нет, такое роскошество мы пока ещё не потянем при всём напряжении экономики. Есть у нас железоделательные заводы, да только их продукция уже на год вперёд распределена, и не хватает мощностей для растущей экономики. Строим новые заводы, но появляются новые потребности. Тут нужно думать не о количестве предприятий, а о прогрессивном производстве, добыче металла. Ну, да ещё подумаем.

— Слава Великому, слава Димитрию Великому! — прокричали в толпе, и толпа приняла.

Вот и стал я Великим. Гордыня обуяла. Это же специально так выкрикнули, чтобы использовать психологию толпы. И вот сейчас мы подойдём к Кремлю и при этом все вокруг будут кричать, провозглашая меня Великим. Был велик мой отец, превратившийся из великого в Грозного. Был велик мой прадед, Иван III. А мне повезло быть Димитрием, чтобы не путаться во всех великих Иванах. И, да, я себя более всего осознаю, как истинный Рюрикович.

*…………*………..*

(Интерлюдия)

— Миланья Игнатовна, но как же? Кто же, коли не ты, кормилица? — причитала бабка Стешка, выказывая мнение большинства людей Второго Южного района Москвы.

— Пусчай брат мой Демьях сходит! Негоже бабе идти на такие собрания мужей, — отнекивалась Милка.

Именно так. Это та самая Милка, которая была некогда спасена молодым казаком Егором Игнатовым во время разорения деревни Демьяхи. Нынче она не перепуганная симпатичная девушка, но красивая женщина, пользующаяся уважением на Москве, особенно на трёх улицах, что примыкают к её усадьбе.

Тут было дело не только в том, что муж Милки, а ныне Миланьи, был грозным воителем и уже дорос до воеводского чина; даже не в том, что тринадцатилетний брат Миланьи Игнатовны Демьях — гроза всех трёх улиц и также собрался идти по стезе своего родственника на службу. Сама Милка превратилась в сущую барыню.

У семьи домом являлась богатая усадьба, даже по меркам столицы. Кроме того, Миланья была вхожа в императорский дворец. Некогда царица затеяла кружевное производство, а Милка, сколько себя знала, всегда шила, любила это дело. Вот только ранее не было достаточно средств, чтобы покупать красивые нитки. Но Миланья быстро научилась.

Это успехи мужа, за дурное словно в адрес которого Милка могла убить, сделали её той, кем была женщина. Она выучилась. При Государевой школе были открыты платные курсы для женщин, куда набирались всего двенадцать учениц. Милка пошла и освоила и письмо, и чтение, сама сейчас вела дела в оружейной мануфактуре, что была открыта в те недолгие периоды, когда любимый муж Егор был дома.

Дела вела сама, это да, но тщательно подобное обстоятельство скрывала. Было у Милки «лицо компании» — неглупый в целом мастеровой, мощный на вид мужик, с грозным взглядом и громким голосом. Вот он и служил ретранслятором всех идей и решений истинной хозяйки. Теперь, даже когда Егор временно возвращался на побывку домой, он был уверен, что его дело живёт.

И вот такую Миланью Игнатовну жители Второго Южного района Москвы выдвигали в представители от них на внеплановом общении с императором. Час назад по всем улицам проскакали вестовые с известием, что колокола бьют оттого, что государь торжественно идёт сказать своему народу какие-то вести.

Такое вот городское собрание было уже вполне отработано. В каждом районе Москвы местные жители должны были выбрать одного представителя, которому следовало бы прийти на Лобное место. Ну, а после, получив информацию, этот представитель должен был рассказать обо всём услышанном своим соседям. На самом деле, большая честь.

— Ты меня прости, Миланья Игнатовна, но коли бы все бабы были такими, как ты, характерными, то сложно бы нам, мужикам, пришлось бы, да и усадьба у тебя самая богатая, вона в дворянство вошла. Прими просьбу нашу, — сказал приказчик с гончарной мануфактуры Фома Тихой.

Толпа загомонила, подтверждая правильность всего сказанного.

— Сестра, ты сходи, ты достойна, — своё веское словно сказал Демьях.

Милка уже прислушивалась к мнению брата. Он же мужчина, его мнение в первую очередь идёт. Такое вот воспитание было у Милки, иначе на мир она и не смотрела. И это всё каким-то странным образом сочеталось с тем, что Меланья Игнатовна на мануфактуре была очень требовательным начальником, спрашивала с мужиков рабочих и с разных мастеровых сурово. Она даже научилась отличать качество стволов, проверять нарезку. Уже не обдуришь.

— Так, бабоньки. Пост нынче, но чую я, что случилось то, что и церковь дозволит… Далече не отходите от усадьбы. Коли отцы святые дозволят, то я ещё за новый чина мужа своего любимого столы не накрыла. Вот и накрою. А нет, так такоже накрою, но по-постному. Тогда замест песен иных, псалмы попоём, — сказала Миланья и спешно направилась в дом.

— Донька, Донька, — кричала Милка, как заправская барыня.

— Дась, Миланья Игнатьевна, — появилась личная служанка.

— Знаешь ли, что на торгах из тканей покупали более всего? — спросила Милка.

Донька, курва такая, закрутила роман с сыном одного из видных торговцев тканями. Теперь, несмотря на проблемы, в том числе и для Милки, Донька в курсе всех веяний моды. Какой фасон, какие ткани, но важнее, какой нынче цвет в моду вошёл.

А в чём проблемы? Так в том, что сынок тот, паразит, успел попользовать Доньку, да и открестился от неё. А эта дура поддалась на уговоры, что свадьбе быть, и можно уже обжиматься. Доигрались. Кто возьмёт такую? И всё бы так и осталось, если бы Милания не была однажды своей служанкой обколота иголками, случайно, конечно, из-за подавленного состояния Доньки. Милка влезла в дело, припугнула, лично влепила, не побрезговала, в глаз охальнику, который ещё и рассказывать всем стал о своих подвигах. А после договорилась о свадьбе, предлагая аж шесть сотен рублей в приданное за свою служанку. Вот такая сердобольная барыня получается.

— Знаю, все в пурпуре али в золотом. Приходили от Ромодановских, жонка Прокопия Ляпунова приходила, были иные, но всем пурпур подавай. А где ж его наберёшься? — горделиво с удовольствием, что оказалась полезной, отвечала Донька.

На самом деле, звали её Доната и была она не самого захудалого рода. Это одна из тех полонянок, которая ещё ребенком малым была захвачена в Речи Посполитой ещё более десяти лет назад. Таких, как Донька, у семейства Игнатовых было немало. Мужу Милки государь за службу даровал земли у Тушино, тогда это было по месту службы Егора. Несмотря на то, что земли располагались рядом с Москвой, они были мало обжиты. В двух деревеньках проживало всего шесть десятков человек. А земли было достаточно и для пяти сотен. Вот из беженцев и всяких переселенцев и набралось двести сорок жителей. И хозяйка, Миланья Игнатовна, была довольна своими рядовичами. Даже тот ряд, который она с ними заключала, был ещё менее кабальным, чем общепринятый на Руси.

— Ну, чего ждёшь, дурёха. Давай мне что-нибудь пурпурное или золотое? — тоном капризной барышни потребовала Меланья.

И вот она уже стоит у Лобного места, аккурат успев к тому моменту, как приближалась процессия со стороны царского дворца. Более всего собравшихся на площади шокировала та громадина, двуглавый орёл, сверкающий на солнце. Он казался живым, своим, родным, но монстром. Веяло от него силой, которую хотелось уважать, которой хотелось гордиться. Крылья сверкали и ослепляли, но люди не могли оторвать глаз от этого чуда.

— Глянь, Тимоха, вона царица сама. Сколько бабе ужо, а всё такая ничаго соби, — шёпотом, но отчётливо и громко сказал один мужик другому.

Миланье это было не совсем приятно. Она знала Ксению Борисовну и даже имела честь когда-то несколько месяцев жить в Кремле. Подругой для императрицы она не стала, наверное, и не могла стать, но вполне открыто общалась. Благо, более мужчины на свои сальные разговоры не отвлекались, иначе Милка могла бы и поставить мужиков на место.

Вопреки ожиданиям, Миланья Игнатьевна была не единственной женщиной в разношёрстной компании, встречающей процессию. Вообще, в последнее время женщин уже можно довольно часто увидеть на улицах без мужского сопровождения, что раньше считалось чуть ли не за пример грехопадения. Сейчас же всё меняется. Как-то незаметно, постепенно, но меняется. Открылись уже три школы повитух, в которых обучаются женщины, набираются отдельные женские группы в Академию. Нет запрета женщинам посещать музей и библиотеку. И это считалось за гранью возможного. Правда, до сих пор в присутствии гостей женщины устраивали застолья отдельно, если только формат встречи не требовал присутствия хозяйки или дочери хозяина, когда та на выданье, и её нужно показать.

— Слава великому Димитрию! Великий император! — начали кричать со стороны процессии, и не сразу, постепенно, но люди подхватывали слова и с воодушевлением их воспроизводили.

Когда нет внутреннего противоречия с тем, что ты говоришь или кричишь, тогда на душе спокойно, то хочется кричать всё громче и громче.

— Глянь, врата открываются, ажно патриархи идут, — прошептали в стороне.

Сложно было оторвать глаза от двуглавой птицы, медленно приближающейся к Лобному месту. Однако, именно с открытием Спасских ворот и выходом новой процессии, видимо, начиналось главное действо.

Двуглавого орла развернуло, и он остановился между кремлёвскими стенами и людьми, будто позволяя себя рассмотреть во всей красе. Коней, которые и двигали платформу, моментально распрягли и увели в сторону, чтобы дать больше места людям. Остановилась и процессия, только лишь расширилась, растекаясь в линию перпендикулярно Кремлю. Вперёд вышел Государь, император Российской империи, следом на отдалении двух-трёх шагов шла императрица и рядом с ней наследник российского престола. Императорская чета шла неспешно, мерным шагом, являя собой уверенность, величие и не гордыню, но гордость. Чуть быстрее навстречу императору шли все патриархи, возглавлял которых Константинопольский патриарх Леонтий.

Зная, что должно произойти, император Димитрий Иоаннович пригласил всех православных патриархов в Москву ещё два месяца назад. Нельзя было допустить, чтобы какая-нибудь толпа, разозлённая на коварство русских, что те начали войну против османов, убила полностью лояльного Москве патриарха.

— Что он говорит? — прошептал неприятный мужик, обсуждавший ранее императрицу.

— А кто ж его знает, видать — видно, а слыхать — не слышно, — отвечали ему.

* * *

От торжественности момента эмоции зашкаливали. То и дело я бросал косой взгляд на триста тысяч рублей. Примерно столько обошлось сооружение огромного двуглавого орла. И постоянно хотелось остановиться, рассмотреть исполина основательно, так, как заказчик принимает работу. До того я видел птицу лишь мимолётно, не было времени. Но долг вёл меня вперёд, навстречу патриархам. Сейчас должно произойти то, о чём будет написана обстоятельная записка на радость будущим историкам, чтобы они меньше спорили, а имели чёткие сведения, что же происходило в Москве в этот четверг.

Бросив взгляд на собравшихся людей, я сразу же выделили среди прочих одну молодую женщину. Красивую и статную, очень интересную и привлекательную, но без каких-либо претензий, лишь констатация факта. Это была Милка, которую я помню ещё с тех пор, когда она была запуганным мышонком. Сразу вспомнилась история про то, как бандиты, нанятые заговорщиками, пришли в дом к моему телохранителю Егорке, и как ценой своей жизни полуторагодовалого брата Милки защитила женщина, имя которой, к своему стыду… А, нет, вспомнил, её все звали Колотушей.

Вот он статус императора, его негативная сторона. Я бы с удовольствием задружился с такой семьёй, как Игнатовы, где муж постоянно на службе и сделал для империи столько, что государство должно было бы обеспечивать не только его, но и всё потомство от этого человека. Где жена руководит оборонным предприятием, успешно руководит, пусть и пытается это скрывать. А сейчас я даже не могу подойти к Милке и спросить, как у них дела, как её брат. Взрослый уже, может, и на службу пристроить куда парня. Такая элита — самая правильная, когда каждый член семьи — важный винтик в сложной системе великодержавности России. К сожалению, после первых славных представителей часто стачиваются рода, и потомки недостойны славы предков. Но тут больше шансов вырастить на собственных примерах нужных государству людей, любящих своё Отечество.

Между тем, оставалось только шагов двадцать до патриархов, и я остановился. Именно так, они ко мне должны подойти, склониться. Я — защитник православия, они живут и здравствуют, благодаря мне. Благодаря политике России, сейчас нет никакой необходимости обучаться у католиков. Наша православная Академия имеет высокий уровень образования. А ещё я нынче истинный наследник Византии, я владетель Царьграда, который и есть Византия.

Патриархи продолжили сближаться и остановились лишь в пяти шагах от меня. Площадь замерла, можно было бы услышать полёт мухи. Но был ещё один звук, который нарушал тишину — это шаги Константинопольского патриарха Леонтия.

— Государь мой, василевс мой, император мой, — произнёс Леонтий и поклонился. — Спаси Бог, что освободил ты Царьград, бывший колыбелью православной истинной веры.

Следом поклонились и другие патриархи.

Что происходит? Во-первых, новый шаг на пути самодержавия. Во-вторых, церковь ставит меня, светского государя, над собой. Не я кланяюсь патриарху, но он мне. Как и было в Византии. В храме, да, я склонюсь, но здесь и в любом ином месте — нет.

Я поднял за плечи Леонтия и троекратно облобызался с ним, после сделал то же самое с другими патриархами. Да, я над ними, моя воля первая.

— Что, владыки, скажете? Как можно людям нынче в пост праздновать али никак иначе? — спросил я.

Нужно, ой как нужно было дать людям понимание праздника. Ждать пасхи до седьмого апреля я не мог. Я отбывал на войну. Так было нужно, как и посещение Царьграда. Нельзя не «поторговать» лицом там и не сделать важные заявления.

— Мы не можем это разрешить, но мы будем молить Господа о прощении, ибо над Святой Софией вновь будет водружён крест, — отвечали мне патриархи.

А большего и не нужно было. Всё, что происходило далее, это были лишь последствия, так… антураж. Всё важное уже случилось.

Спиридон Миронович Соболь, молодой, но очень грамотный издатель, публицист, журналист, заменивший, насколько можно заменить, Кузьму Минина, уже начинал объяснять собравшимся всё произошедшее. Его слушали, мало кто понял, почему патриархи кланялись, что вообще произошло.

— Коли кто нынче застолье учинит, да мяса поест али чарку царской водки выпьет, али с женой возляжет, то за него патриархи нашей христианской церкви молиться будут, дабы душа не очернилась, — сообщил народу Соболь.

Все… Будут пить. И не важно, что разрешение только на один день, все пойдут в блуд. И пусть, мне нужны людишки, много людишек. Вот сегодня и настрогают будущих верноподданных.

По последней Всероссийской переписи населения выходит, что у меня восемнадцать миллионов подданных. И пусть в эти цифры входят все переселенцы, казаки, калмыки, как и башкиры прислали кое-какие данные, тунгусы и иные сибирские народы — всё равно это много. Ну, как много? Если сравнивать с цифрами в этом же году, но в иной реальности, то да. Но в целом, когда Россия способна разместить вольготно и триста миллионов, а в ней проживает, как во Франции, но меньше, чем у османов… Короче, стремиться есть куда. Вот и путь разочек побалуют себя и собой жену, авось через девять месяцев в России подданных прибудет.

А после я выступил перед народом. Рассказал благую весть о Царьграде, что не отдадим его более супостату. Что я, именно я добился того, о чём мечтала ещё моя прабабка — София Палеолог.

— Москва — Третий Рим, а четвёртому не бывать! — выкрикнул я завершающую фразу своей речи, которая завтра появится в газете.

Я улыбался, наверное, дурацкой улыбкой, направляясь в Грановитую палату. Её в Кремле использует для важных мероприятий и патриарх, иногда и я. Вот как сейчас. Если уж прибыл в свой «старый офис», так чего же бежать обратно в новый.

— Собрались? — спросил я у Акинфия, который встречал меня у ворот Кремля.

— Так токмо что и пошли. Ты, твоё величество, погодь, а то ещё вперёд кого зайдёшь, — отвечал Акишка.

— А не груб ли ты со мной? — спросил я.

— Твоё величество, ну, сам же говаривал, что все эти политесы мешают мне быстро докладывать. Вот и без политесов, — отвечал Акинфий вообще бесстрашно.

Знает, что мне общение с ним, как отдушина, и что это позволяет воспринимать реальность чуть более критически. А то могу и удариться в умиление от лести и притворства.

— А не подерутся латиняне с протестантами? И что с османским послом? — продолжал я спрашивать у Акинфия, который, среди прочего, порой неглупые мысли выдаёт.

Меня догнала Ксения.

— Я молиться! Грехи замаливать! — сказала, словно претензию предъявила, жена.

— Так-то насилия и не было! — парировал я, крича вслед.

Это она про то, что мы предались плотским утехам утром. Пост же, нельзя, вроде бы как.

— Могут и подраться. Но там князь Дмитрий Пожарский вразумит, коли что, — сказал Акинфий, когда жена удалилась. — Что до османского посла, то арестован, сидит у Захария Ляпунова, добро сидит, по-богатому. Охальник срамную девку даже вызывал до себя из Немецкой слободы.

Вот вроде бы Акишка и сказал слова осуждения, но сам чуть слюни не пустил. Но нужно будет спросить у Ляпунова, что же такого сказал османский посол, как угодил России, что ему такие блага, да ещё и в пост. Наверняка там пирует, что и девку вызвать дозволили.

Да, у нас Немецкая слобода — это рассадник разврата. Но народу нужна и отдушина. Тем более, что, как в Москве, так и в других городах, немцев становится ну очень много. Немало и литвинов, у которых также опыт использовать проституцию имеется. Позволить существовать такому делу в самой Москве никак нельзя, а вот вешать всех собак на немцев, может, тоже нельзя, но на кого ещё? Евреев только в Москве две семьи по моему личному распоряжению, остальные на черте оседлости.

— Можно идти! — сказал Акинфий.

— Выпорю, скотина! Он ещё мне указывать станет, — буркнул я и направился на встречу с иностранными послами.

— Прикажешь, твоё величество, я сам себя выпорю, — не полез в карман за ответом Акишка.

Я лишь улыбнулся. Этот может, он ещё тот извращуга. Нет, я не знаю, как именно у него с женой, надо, кстати, у Ляпунова спросить, но и без сексуальной подоплёки Акинфий вырос сильно отличным от многих людей. Возмутителем спокойствия и вроде бы как фанатично мне преданным. И мне это нравится. А его эксцентричность — часто лишь защитная личина, чтобы и от моего гнева уберечься, да и от наседающих на него со всех сторон просителей отбиться.

В Грановитой палате пылали страсти. Крики я слышал ещё в комнате, где облачался в царское.

— Вы уничтожили христиан в Богемии, — кричал… по голосу Мерик.

Да, несменный и, нельзя не отметить, весьма успешный английский посол. Он мог чувствовать себя в Москве, как дома. У него тут даже семья. Ну, а я замалчиваю информацию, что семья у него есть и в Лондоне. Посмотрим, такие данные нужно с умом употреблять.

— Кого ты христианином зовёшь? Еретиков-отступников? — тут сложнее, не узнал по голосу.

Пора и войти. Как только я встал, четыре телохранителя сразу стали по бокам, будто мы сейчас в клетку с бешенными животными входим. А что, может, оно так и есть?

— Его Величество Император Всероссийский, Василевс Ромейский… — начал читать мой новый титул царский дьяк.

Это значит камердинер. И да, я присвоил себе «василевса ромейского». По сути, всё, что нужно, послы уже услышали. По существу, мне им сказать более нечего. Так, покажусь, приму приветствия, посмотрю, кто более лебезит. Кстати, это немало скажет и о том, на чьей стороне сейчас преимущество в войне, ну, или кто так уверен в своих силах, что не приказывает своему послу унижаться передо мной.

Я вошёл в Грановитую палату, и сразу посыпались все эти «твои и ваши величества». Выдержал, смотрел с некоторым презрением, лишь персидский посол Абу Аддин удостоился моего приветственного кивка. С персами у нас всё хорошо, и вроде бы как готов должный уже начаться удар.

— Как вы услышали, господа, я принял титул василевса и нынче хотел бы услышать от вас возражения и принять их, — сказал я под всеобщее молчание.

Кто тот глупец, который в преддверье большой бойни будет выказывать России, мне, своё негодование? Есть такие?

— Если таковых не имеется, и у вас достаточно полномочий для принятия решения, то подпишите бумагу, — сказал я, и Акинфий положил на стоящий в углу столик большой лист бумаги.

Это было одновременно и поздравление с новым титулом, и подтверждение его. Тут же как, даже если у посла нет в должной мере полномочий, но он подписал, то подпись эта всё равно, что его монарха, пока тот не объявит иное. Ну, а объявит, тогда что? А тут дипломатический скандал.

Так что всегда вся политика определяется тем, насколько сильное государство. Если страна слабая, то какие бы ни были подписаны с ней договоры, сколько бы бумаги не замарали, всё в печку, если сильному не выгодно. Ну, а сильному государству порой и документы не нужны, его и так послушают. Россия сейчас очень мощная держава, меня послушают и примут всё, как данность.

— Твоё величество, мой шах благоволит нашим отношениям, которые принесли только пользу и процветание. Я подпишу, и позволь сделать это первому, — сказал Абу Аддин.

— Я чту своего брата и друга, ценю наш союз — это важнейшее для России. Рад, что могу это сказать, — отвечал я персидскому послу под всеобщее молчание.

Ни один посол не мог бы и мечтать получить такие вот слова, а хотели бы многие, даже Англия, тот же Джон Мерик. Пытались обыграть нас и всячески чинили препятствия бюрократического порядка в Лондоне, три года мешали нам самим торговать своими же товарами. Продолжалось это, пока я не начал тоже нервничать всерьёз и не лишил временно Англию права первых торгов в России. А больше некого называть даже товарищем. Торговые партнеры и всё.

— Я подпишу, — быстро сориентировался Ирвин ван Дайк, посол Соединённых Провинций.

Ну, а после все подписали, даже посол от Габсбургов. Правда, последний и выглядел так, как будто его сейчас вырвет. Ну, да мне на его внутренние переживания плевать.

Я император-василевс!