...Либо с мечтой о смерти

Глава 3 ТЕКСТ

На шестой день работы на пилораме я серьезно повредил себе кисть руки. Пальцы, слава богу, не оторвало, но порез получился глубоким. По тому, как озаботил этот факт Лагга, я понял, что перспектива кормить и исцелять меня даром поставила его в тупик. Сжалившись над беднягой, предложил ему выход, вызвавшись поработать, покуда не заживет рука, уборщиком нежилых помещений.

Работа была не престижной и пыльной, зато занимала от силы четыре часа в день, предоставляя оставшееся время для столь полюбившихся мне прогулок. К тому же, странствуя с пылесосом и пушистой метелочкой, я совершил немало открытий. Скажем, побывал в «комнате вечности», о которой вскользь упомянул Трейфул, расписывая здешний рай.

В первый момент, переступив порог заветного помещения, испытал разочарование. Просторная зала в форме полусферы. В центре на четырех канатах, спускающихся с вогнутого потолка, висит прозрачная эллипсоидная капсула. И ничего больше. При чем тут вечность?

Но стоило в процессе борьбы с пылью рассмотреть залу повнимательней, пощелкать тумблерами переключателей на пульте у входа, как замысел прояснился. «Комната вечности» представляла собой нечто вроде планетария, но лампочки-звезды зажигались не только на потолке, но и на полу. В капсулу, очевидно, наливалась теплая вода или иная жидкость. Погруженный в нее человек, лишенный тяжести тела, в мерцании искусственных созвездий и галактик, должно быть, ощущал себя парящим в космической пустоте. Такое вот нехитрое приобщение к Абсолюту.

Еще меня заинтересовало помещение, над входом в которое сияло медью загадочное слово «Бхогу». Точнее, то был комплекс помещений, соединенных галереями и переходами. Их убранство заставляло вспомнить термы римских патрициев и опочивальни восточных владык: бассейн с изумрудной водой, фонтаны (днем, когда я убирался, они не работали, но, судя по кисловатому запаху, извергалась из них не вода, но шампанское), груды подушек на полу, ароматные свечи.

Вечером этого дня я не поленился зайти в библиотеку и отыскать в толстенной «Энциклопедии мистических терминов» слово «бхогу». В переводе с санскрита — наслаждение, чувственное удовольствие. Индусские тантристы называли этим словом путь духовного освобождения, основанный на вкушении всех радостей плотской жизни. Энциклопедия сообщала, что, «следуя по этому пути, человек постигает единство материального и духовного и осознает Божественное в себе самом». Понятно. Самый приятный путь к небесам. Можно себе представить, что вытворяют пациенты клиники среди парчовых подушек и винных фонтанов. (Дальше представлений мне, увы, пойти не суждено: «трудящиеся» обитатели Гипербореи отлучены от столь сильных методик — во всяком случае, мой психоаналитик не предлагал ничего подобного.)

По соседству с плотским раем находилась комната, вызывавшая прямо противоположные ощущения: голые пол и стены, свисающие с потолка зловещие крючья на толстых веревках, блестящие металлические инструменты — то ли медицинские, то ли пыточные. Неприятно было смывать бурые пятна крови на полу и стенах. Неужто здесь наказывают провинившихся пациентов? Прямиком из земного ада, из средневековых пыток, отправляют в ад потусторонний?.. Брр. От спазмов леденящего ужаса спасла хорошая память: вспомнил, как Трейфул упоминал что-то о технике «болевой нирваны». Видимо, оно самое и есть. Непонятно, но любопытно — хотя опробовать на собственной шкуре не вдохновило.

На третий день работы уборщиком Лагг попросил пропылесосить одну из комнат, рядом с библиотекой и залом для групповых медитаций. Обычно нежилые помещения не закрывались, но эта была под замком. Отперев дверь, он пропустил меня внутрь, выразив пожелание разделаться с уборкой поскорее.

Прежде чем начать пылесосить оливковый палас, я огляделся. Бросилось в глаза обилие картин на стенах: масло, акварель, пастель, графика. Жутковатый сюр с растянутыми, как бледная жвачка, перекрученными фигурами с конусовидной макушкой и плевочками вместо глаз… Натюрморты с фруктами и цветами, рассыпанными на морском песке, вперемешку с костями, птичьим пометом и оторванными клешнями крабов… Фиолетово-сизая акварель, отдаленно напоминающая марево океана… Ряд портретов, из которых несколько узнаваемы: ласковый Трейфул, озабоченный Лагг, тонкопалый паучок Роу. Сходство впечатляющее, но все как один смотрятся душевнобольными: мрачными шизоидами, голубоглазыми олигофренами, пенногубыми параноиками…

Особенно привлек внимание цикл картин, исполненных достаточно необычно: ряд босых мужчин, женщин и детей, чьи ноги прорисованы на редкость подробно, особенно ступни и лодыжки, до блеска на ногтях и мозолей, торсы и руки — намного небрежнее и схематичнее, а головы только намечены и мало отличаются от облаков на низком сером небе. Вспомнилось, что в раннем детстве, в три-пять лет, она рисовала похоже: начинала картинку с туфелек или сапожек, причем запечатлевала всякие бантики-пуговки-пряжки, затем шел подол платья, туловище с руками (уже без деталей), и в заключение схематичная, в несколько желтых штрихов какая-нибудь корона на столь же эскизно сделанной голове. Но она не вкладывала, разумеется, никакого особого смысла в этот прием: думаю, просто надоедало возиться с прописыванием мелочей и деталей…

Из созерцания меня вывел негромкий звук — междометие корректного недоумения. Лагг выразительно переводил взгляд с моей физиономии на брошенный пылесос. По-видимому, он явился принять работу. Подмышкой главный распорядитель держал толстенный талмуд.

— О, простите! Загляделся на картины и начисто позабыл обо всем. По-видимому, это плоды той самой «терапии творчеством», о которой мне рассказывал доктор Трейфул. Странно, почему мой лечащий врач не предложил мне заняться чем-то подобным?

Поджав губы, Лагг кивнул, принимая мои извинения, и с неохотой ответил:

— Возможно, он счел, что и без этого ваше состояние прогрессирует быстрыми темпами. Либо ещё из каких-то соображений, мне неизвестных.

Я заметил, что кроме картин в помещении находились иные предметы. На полу толпились статуэтки из глины и дерева. По стенам были развешаны гобелены и плетеные коврики (многие незаконченные). А одинокая книжная полка хранила стопку машинописных текстов.

— Здесь немало красивых и по-настоящему талантливых вещиц. Почему бы не отправить их на большую землю и не устроить выставку?

— Это исключено, — сухо отозвался Лагг.

— Многие можно было бы продать с аукциона, а деньги раздать наследникам.

Лагг отрицательно повел головой. Вид его определенно указывал, что вдаваться в объяснение причин он не будет.

— А что вы читаете? — Чтобы разговорить сухаря и вызвать его доверие, изобразил интерес, кивнув на талмуд. — Сейчас редко встретишь любителей бумажных книг.

Лагг нахмурился и убрал книгу за спину. Я успел заметить на корешке тисненное золотом: «Библия». Забавно. Вот какое чтение встречается на острове самоубийц…

— Почему, по крайней мере, это помещение заперто, и пациенты лишены возможности любоваться работами своих предшественников?

— Потому что далеко не всё здесь несет заряд светлой и бодрой энергии. Любоваться произведениями людей, еще не преодолевших депрессию, неблагоприятно для психики.

Несмотря на пространность ответа, интонация давала понять, что кротость и терпение старшего распорядителя на исходе.

Я схватился за пылесос и принялся усердно утюжить палас. Но стоило моему надсмотрщику выйти, как, не выключая агрегат, дабы гул его доносился сквозь полуоткрытую дверь, шагнул к книжной полке и заглянул в один из листков, лежащих сверху. Стихи.

ЖИЗНЬ — всего лишь борьба со смертью, либо с мечтой о смерти.

КРОВЬ — плененное море, грезящее о воле и счастье.

СМЫСЛ — затыкающий ране глотку слащавый пластырь.

БОГ! В каком сотворил ты все это смешливом гневе?

БОГ — всего лишь прореха в небе — от наших криков.

КРИК — последние руки души, утопающей в боли.

СМЕХ — сошедший с ума бубенец во просторном поле.

МАТЬ! Зачем родила нас беспечно для сих молитв?

МАТЬ — себе на покой, уют и отраду нас рожала.

ГНЕВ — он высветит взрывом, вызолотит полмира.

ДОЛГ — овчарки сдохшей прикус, что челюсти не разжала.

ЖИЗНЬ — ты словно слепцов всё ведешь нас куда-то. Мимо!

Любительский текст, инициированный фразой из рекламного объявления клиники. А может, наоборот: клиника в качестве ударного слогана позаимствовала строку своего пациента?

Я положил листок на место и взялся за коричневую кожаную папку. Раскрыл наугад и пробежал глазами по фразе, с которой начиналась страница:

«…Почему существует болезнь «мука», «депрессия» и нет болезни по имени «радость»? Почему не нападает на меня внезапно беспричинное болезненное веселье, а только боль, одна боль, доводящая до животного крика, до истошного кромешного содрогания? Только боль, которая каждый раз кажется невыносимой и с каждым новым разом делается еще невыносимей?..»

Пролистнул несколько страниц.

«То же самое — с ней. С ее мозговой машинкой, будь она неладна. Как нравилось ей всегда оставаться победителем в любом споре. С каким удовольствием находила она уязвимые места в высокоумных построениях философов, в теоретических столпах мировых религий… И постепенно, за двадцать лет интенсивного ментального разбоя разум её, растворив все стереотипы, вербальные шаблоны, философские и религиозные догмы, завис в полной тьме и бездействии. Поплатился за своё высокомерие. Разбился о свою неуемность.

Сейчас, здесь, в земляной яме это стало ясно как никогда.

Тому, кто способен лишь растворять и проникать, конечно же, не справиться с задачей, которую она попыталась на себя взвалить…»

Я взглянул на титульный лист: имя автора отсутствовало. Как и название. Лишь пометка карандашом: «Последнее и единственное». Понятно, что последнее. Как там объяснял Трейфул: выплескивают из себя внутренних персонажей, объективируют их, играют, чтобы в конце концов обнаружить слабый просвет.

«…Грязные слова и сальные взгляды — которых хватало в самые первые дни — к ней не прилипали. Она перешла ту грань, за которой грязь перестает быть грязью, а становится просто землей и водой. Землей и водой…»

Черт побери, как похоже. Почти теми же словами пытался я мысленно оправдать ее поначалу, когда… Впрочем, на острове Гиперборея не должно быть места мучительным воспоминаниям. Прочь! Отчего Бог сотворил дерьмо?.. Риторический вопрос.

Я взглянул на последнюю страницу. Она также хранила анонимность: ни даты написания, ни подписи. Заключительная 22-я глава была не напечатана, а написана шариковой ручкой. Порядковый номер, название и дальше тройной ряд точек, заканчивающийся парой музыкальных нот. «Си» и «ля», долгие, без вертикальных палочек. Такая вот лаконичная главка. То ли у автора отобрали клавиатуру и пришлось дописывать от руки, то ли последнюю главу сотворил один из читателей. Впрочем, откуда здесь взяться читателю?

Выхваченные наугад фразы толкнули в сердце, заставили его ускорить свое биение. Чем? Не сразу нашел нужное определение: созвучностью (и со-красочностью) моей внутренней атмосфере. Словно сам написал это месяц или год назад под воздействием некоего наркотика, пробуждающего вдохновение и блокирующего, впоследствии, память о сделанном.

Понимая, что вряд ли удастся договориться по-хорошему с Лаггом, я принялся сворачивать текст в трубочку — благо бумага была тонкой, почти папиросной, — чтобы засунуть в карман куртки.

За этим занятием и был застукан старшим распорядителем. Не дожидаясь, пока удивление на сухом лице не перерастет в негодование, аккуратно положил текст на место и, не подымая глаз, вернулся к пылесосу.

Оставшиеся минуты уборки прошли в присутствии молчаливого соглядатая, каменно застывшего в дверях.