Лиорн

8. ДЕНЬ 2 АКТ 3 СЦЕНА 3

Рабочий сцены:

Актеры:

Рабочий сцены:

Актеры:

Рабочий сцены:

Все:

Рабочий сцены:

Надо же, мне понравилось общаться с Тряпочником, и я прошел обратно к боковому выходу, однако там его не оказалось. Я сверился с Державой, и оказалось позднее, чем я думал, за полдень, ближе к вечеру. Я глянул, как дела на сцене, но и там было пусто. Я так и не понял, по какому расписанию идут репетиции.

Я вышел на середину сцены и встал там, один. Единственным освещением были пара ламп на стене. Куда бы я ни смотрел, везде ряды пустых кресел.

Я вспомнил, как был в армии Морролана, на войне, в битве[27]. Когда превыше жуткой какофонии скрежещущего металла и людского воя, и вони, и даже ужаса — было осознание, что справа и слева есть те, кто на меня полагается. Так ли обстоит дело на сцене? Вспомнился мне тот парень, Дрема, и представился его презрительный смешок, услышь он, как я сравниваю сцену и битву. Но его здесь не было. Его вообще не было. Нигде. Он там, откуда не возвращаются, где нет толпы зрителей, оваций или свистов, нет друзей и их обиженных взоров за то, что подвел их, или теплых кивков за то, что справился.

Мне внезапно категорически не понравилось находиться в одиночестве на пустой сцене в пустом зале, так что я направился было за кулисы, и тут услышал:

— Господин?

Я развернулся — это та девочка на побегушках как раз вернулась.

Подошла к «краю один» и сообщила:

— Есть ответ, господин. Имя адвоката, которая с удовольствием проконсультирует по этому вопросу. Он так и сказал, господин. С удовольствием проконсультирует.

Самое удивительное, на что способен драгаэрянин — ответить быстро. А все удивительное подозрительно, так что я, конечно же, проявил подозрительность. Потратил несколько минут, чтобы допросить теклу насчет что именно сказал Перисил и как он это сказал. Допрос ее озадачил, но она, наверное, решила, что аристократы вообще странные, или выходцы с Востока, и вела себя терпеливо и ответила на все вопросы. Вряд ли текла ее невеликих лет может быть настолько опытной лгуньей, так что я ей поверил.

Помимо прочего я спросил, сообщила ли она Перисилу, где меня можно найти, на что она удивленно посмотрела на меня:

— Вы велели не говорить.

— Хорошо. Спасибо. Вот тебе пара державок. И, если не возражаешь, сейчас доставишь еще одно письмо.

Мы вместе прошли за кулисы, где я, поискав, добыл бумагу и набросал записку для Крейгара, которую и вручил посланнице вместе с указаниями, куда и кому. Я напомнил себе, что эта малышка не продаст меня исключительно потому, что не знает, кому меня можно продать, так что лучше не слишком часто пользоваться ее услугами. Хотя пара державок и обеспечила мне ее беспредельную верность.

Все эти махинации с посланниками, которые бегают туда — сюда — просто чтобы привести нового адвоката сюда, дабы тот мог пообщаться с Пракситт.

Вот он, серьезный минус того, что я скрывался и не мог полагаться на псионическое общение; самые простые вещи усложняются так, что аж бесит.

Но и за это я мог винить лишь себя самого. Обидно.

Когда текла убежала, Ротса хлопнула крыльями, что я интерпретировал как «мне скучно» или же «я устала». Лично я тоже устал — наверное, толком еще не отдохнул после предыдущих нескольких дней. Поэтому я удалился в свою нору и лег подремать. Проснулся примерно через час, чувствуя себя получше прежнего, и позволил себе вновь увлечься книжкой.

Следующий раз меня прервали часа два спустя, сообщив, что адвокат по имени Абесра, которую прислал Перисил, желает меня видеть. Я не хотел с ней встречаться, да и причин на то не было, и я попросил посланника отвести ее прямо к Пракситт.

Ну вот. Адвоката я им нашел. Наверное. В любом случае, свою часть я выполнил.

Можно возвращаться к чтению.

«В конце концов новость об этом деле дошла до ушей малоизвестной поэтессы — тиассы по имени Криниста, которая была, как она позднее выразилась, слишком разъярена, чтобы выразить свои чувства в виде поэзии, и потому решила попробовать написать двухдневную пьесу.

Исследование у нее получилось дотошным, хотя, как и все люди искусства, затем она позволила себе изменить все, что хотела, дабы получить нужный эффект. Тем не менее историкам не приходится жаловаться на выбранные ею эпизоды и последовательность таковых; описанная же мотивация различных персонажей истории как минимум в пределах допустимого. По моему мнению, от пьесы большего и желать нельзя.

Ни разу не желая претендовать на лавры театрального критика, могу, однако, засвидетельствовать, что большинство таких критиков обсуждаемого периода весьма высоко о ней отзываются. Что ожидаемо от поэта, у нее было отменное чутье на звучание слов, ритм предложений и силу образов. И хотя пьеса безусловно написана с целью выразить определенное мнение, принято считать, что ее ценность, состоящая в изучении сложностей того, что заставляет человека принимать решения вопреки как интересам, так и здравому смысле, превосходит исходные намерения автора.

Стоит добавить также, что исходя из отзывов современников, как аудитории, так и критиков, считать так начали как только пьеса стала достаточно популярна, чтобы привлечь широкое внимание.

К несчастью, по крайней мере для Кринисты, она привлекла широкое внимание…»

Один из безымянных безликих бесчисленных посыльных — ладно, думаю, их в театре было всего — то трое или около, — нашел меня и сообщил, что Пракситт очень просит уделить ей минутку. Я вздохнул. Похоже, адвокат все — таки желает пообщаться со мной относительно законности всего этого.

Я понятия не имел, что я могу добавить к этому разговору, кроме разве что денег, но проворчал нечто неразборчивое и кивнул, мол, веди. Разговор этот мне был нужен как фоссумова чесотка.

Они сидели в задних рядах зрительного зала. Я пристроился на сидение в ряду перед ними условно вполоборота, чтобы можно было разговаривать с сидящими позади. Зрительный зал совершенно не годиться для разговора, в котором участвует более двух персон.

Я кивнул адвокату — мощно сложенной представительнице Дома Иорич, смуглая кожа и глубокие синие глаза.

— Вы господин Талтош? — спросила она. Я кивнул. — Я Абесра.

— Счастлив познакомиться. Чем могу помочь?

— Мы обсуждаем стратегию искового заявления.

— Верно. И что я…

— Возможны несколько способов достигнуть нужной цели, и мы хотели бы услышать ваше мнение по поводу предпочтительности выбора лучшего.

— Хорошо. Но не понимаю, как я…

— Это лишь общий подход. Мне сообщили, что вы не покидаете театр, так что встретиться с вами было причиной моего появления здесь, так бы все происходило в моем кабинете. Что, — добавила она, — конечно же, будет отражено в сумме моего гонорара.

— Хорошо. Если, конечно, вы не ожидаете никаких осложнений…

— Нет — нет. Я сейчас все обрисую.

Я понял, что одна из причин, почему мне нравилось работать с Перисилом тогда в деле Алиеры, состояла в том, что он единственный из всех известных мне адвокатов хотя бы изредка позволял мне закончить предложение. Я кивнул, уж это — то прервать трудно.

— Самое главное наше преимущество состоит в том, что у императоров аллергия на слово «тирания», а ее величество, полагаю, особенно чувствительна к нему после событий, которые несколько лет назад произошли в Южной Адриланке[28], если вы с ними знакомы, — добавила она, посмотрев на меня. — Также, хотя об этом вы, вероятно, не осведомлены, не так уж давно имели место определенные события в селении по имени Торма, и они определенным образом подобны ключевому инциденту в нашей постановке[29], а потому могут оказать эффект на то, как посмотрит на все это ее величество.

— Тирма, — сказал я.

— Хмм?

— Тирма, а не Торма.

— А, да.

— И я знаю, что происходило в Южной Адриланке.

Ей вдруг стало неуютно, словно она поняла, что подняла неприятную тему. Кашлянув, адвокат продолжила:

— Главный же недостаток у нас в том, что нет законных оснований настаивать на нашем праве ставить эту пьесу.

— Мюзикл, — поправила Пракситт; Абесра искоса на нее посмотрела и добавила:

— Итак, нам нужно найти способ показать дело таким образом, чтобы ее величество боялась, что ее назовут тираном, но при этом имела бы основания применить власть против лиорнов.

Я кивнул с таким видом, будто все понял.

— Мне кое — что еще предстоит изучить, но пара идей есть. Первый подход, мы можем надавить на приоритет общественного блага.

Я посмотрел на Пракситт, понимает ли она, что это значит, она посмотрела на меня явно с той же целью, потом мы оба посмотрели на Абесру, а та сказала:

— Вторая мысль…

— Первую поясните, будьте добры, — попросил я.

— Хмм? А. Известна кодифицированная традиция, что если император полагает нечто благим делом для империи, это перекрывает личные опасения.

— О. Но как пьеса…

— Мюзикл, — настаивала Пракситт.

— …может быть благим делом для…

— Будь сейчас правление Тиассы, было бы проще, — сказала адвокат. — Но мы можем настаивать, что искусство само по себе есть благо для Империи.

Как — я не очень понимал, но не желал в это углубляться.

— Вы сказали, что это может перекрыть опасения…

— Отдельной личности, да.

— А может это перекрыть опасения целого Дома?

Она замешкалась, а я словно одержал победу.

— Возможно, — проговорила адвокат. — Хотя будет хитро. — Потом она нахмурилась. — Мне бы этот вариант понравился, пожалуй. Им пришлось бы продемонстрировать вред, причиненный целому Дому, и тут точно будут дыры.

Было бы интересно посмотреть, как все это разыграется.

— Ясно, — сказал я. — А каков другой…

— Клевета.

— Клевета? Но как…

— Пракситт может заявить, что обвинение в клевете, подразумеваемое исходным иском, само по себе является клеветой против нее.

— Но это не…

— Это может убедить их отозвать иск.

— То есть это как бы я ударил вас и стал вопить «перестаньте меня бить»?

Она моргнула.

— Да нет, скорее…

— Или я врезал вам по физиономии и заявил, что вы повредили мне пальцы?

— Нет — нет.

— Или я пырнул вас кинжалом и потребовал, чтобы вы заплатили за чистку заляпанной кровью рубашки?

— Вовсе нет. — Приведенные мной примеры ее, похоже, не впечатлили, но зато я хотя бы смог ее разок перебить. — Скорее это вы ударили меня и заявили, что я сделала то, что вынудило вас к этому, к примеру, угрожала вам или попыталась ограбить. Если вы сумеете это доказать, будет вполне достаточно, чтобы снять обвинение в нанесении телесных повреждений.

— Хорошо.

— Третий же подход — потребовать документального подтверждения того, чем пье… мюзикл наносит вред лиорнам. В некоторой степени это нам так и так потребуется, но в данном случае я рассматриваю это как способ задержать их. То есть потянуть время до тех пор, пока событие, то есть постановка, не состоится, и тогда причина иска станет ничтожной. Вряд ли это сработает, поскольку юстициарий наверняка поймет, чего мы добиваемся, и закроет ее своей властью. Так что вы думаете?

Я открыл рот, закрыл, посмотрел на Пракситт, которая смотрела на меня; что до этого делал ее рот, сказать не могу. Потом мы вдвоем посмотрели на Абесру, я пожал плечами, а Пракситт сказала:

— Вы же адво…

— Да, но в этот процесс будете вовлечены вы.

— Я — нет, — заявил я.

— У вас в этом деле интерес, и именно вы втянули меня во все это, так что мне бы хотелось услышать ваши соображения насчет стратегии.

— Только если вы пообещаете им не следовать.

Губы ее чуть скривились, думаю, она заподозрила, что я шучу, но уверена в этом не была, или же просто не знала, как ответить.

Из того, что рассказывала Сетра, я понял, что история законов и суда, начиная от слов, сказанных императором по какому — то поводу, и слов местного землевладельца по какому — то иному поводу, сама по себе длинная и сложная. Прочего — не знаю, да и мне все равно. С законами меня волнует, сколько я могу получить за то, что их нарушу, а с судами — как держаться от них подальше. Так что я уж точно не та личность, которую стоит спрашивать о подобных материях, но раз уж сама настаивает…

— Расскажите мне побольше об этом общественном благе.

Она кивнула, словно ожидая этого вопроса.

— Во время Тринадцатого правления Ястреба имел место судебный процесс двадцать третьей герцогини Горелой для защиты картины, которую некая атира сочла оскорбительной. Подробностей относительно самой картины или жалобы я сейчас не назову, хотя их мне безусловно нужно будет поднять и изучить.

Герцогиня решила, что картина, исходя сугубо из ее красоты, игнорируя все прочие соображения, имеет право существовать и демонстрироваться, ибо способствует, выражаясь ее словами, «духовному возвышению» зрителей.

Императрица Сикорис Вторая утвердила вердикт именно в силу этой причины. А это прецедент.

— Для картины. А…

— Для всего, что демонстрируется визуально, это подойдет.

Абесра повернулась к Пракситт.

— Обладает ли ваш мюзикл художественной, эстетической ценностью?

Сочтет ли Ее Величество его — величественным?

Пракситт, чуть помолчав, покачала головой.

— Нет. Это развлекательная постановка, которая содержит мощные аргументы против цензуры как таковой. Но чем — то величественным и возвышающим ее не назвать, нет.

— А можно ли сделать ее возвышающей?

Пракситт рассмеялась.

— Вот так вот просто?

— Я не знаю, как это работает.

— Чтобы была возвышающей, прежде всего найдите поэта.

— Не понимаю. Разве песни не рифмованные?

Режиссер открыла рот, закрыла и покачала головой.

— Что ж, — поднялся я, — я свое мнение высказал. Оставляю вас обсуждать возвышенное.

И убрался оттуда быстрее, чем когда — то удалялся от свежеобразовавшегося трупа. Я даже сумел сбежать вниз по лестнице с книжкой, но едва открыл ее, как ощутил вежливый вопрос на псионическую связь и позволил таковой состояться. Это оказался Жинден, человек Демона, который сообщил:

«Он хотел, чтобы вы знали: сделка проходит прямо сейчас.»

«И вам добрый день," — отозвался я.

«В течение часа все будет завершено. Сейчас как раз подписываются все документы о покупке театра.»

«Отлично, спасибо. А как ваше здоровье?»

Но он уже исчез.

Интересно, Демон специально выбрал его, чтобы издеваться надо мной?

«Ладно, босс, — вступил Лойош, — теперь уже все официально.»

«Пожалуй. Но не меняет того факта, что Каола хочет заполучить мою голову.»

«Месть разрушает душу, босс. Она была бы куда счастливее, если бы просто обо всем забыла.»

«Как и я.»

Ротса чуть вздрогнула, что могло обозначать согласие, или несогласие, или что ей не по себе, или что тут прохладно, или что ей смешно, или вообще ничего. Будь это важно, Лойош сказал бы мне. Я устроился в одной из комнатушек и попил воды. Вода была не слишком холодной, но вкусной — наверное, добыта из какого — то родника, где в почве содержится нечто такое, отчего она почти сладкая и с легчайшим оттенком кислинки вроде лайма или чего — то вроде того.

Мне захотелось достать клинок и точильный камень, просто чтобы чуток успокоить нервы. Но ни один из моих ножей не нуждался в заточке, а кому — то из случайно проходящих мимо актеров сценка может показаться угрожающей.

Кроме того, у меня не было с собой точильного камня. Я попытался продолжить чтение, однако сосредоточиться не смог.

«В чем дело, босс?»

«Не уверен.»

«Опять у тебя приступ «что — то не так, но я не знаю, что», как раз перед тем, как все идет наперекосяк?»

Я помолчал, пытаясь понять, что именно чувствую, а это никогда не было одной из моих сильных сторон.

«Не совсем, — наконец отозвался я, — скорее это… помнишь, когда мы отправились на Восток?[30]"

«Лучше бы не вспоминать.»

«Согласен. Но это то самое ощущение, словно я где — то застрял и не могу действовать, а только говорить другим, что делать.»

«Я думал, это и значит — быть боссом.»

«Это когда хочешь, а не когда приходится.»

«Знаешь, я столь тонким различиям не обучен.»

Держава сообщила, что пора посмотреть, не появился ли ужин. Что я и сделал. Да, появился.

Блюдо представляло собой противоестественный союз креветок, сосикок, гусятины, томатов и лука, смешанного с рисом, и я с удовольствием им занялся, поделившись с Лойошем, Ротсой и Тряпочником. Тряпочник одобрил, хотя для него вышло слишком остро. Я бы согласился, но с давних пор привык верить, что если у меня пожар во рту, в глотке и в носовых пазухах, а я делаю вид, что мне нравится, это помогает мне выглядеть круче. И все же было вкусно; если выживу, надо будет узнать, у кого это куплено.

У джарегов во рту, кстати сказать, нет как бишь их там зовут, в общем, того, что отвечает за восприятие остроты — в отличие от людей и драгаэрян, — так что Лойош счет это очередной удобной возможностью посмеяться надо мной.

Тряпочник кратко поведал мне, каково это — вырасти в деревеньке в ближних окрестностях Адриланки, мать его работала меднокузнецом, а отец держал маленькую винодельню. Раз в десять лет они посещали Город, где проводили неделю, и вот во время одного из этих визитов увидели представление «Вид из гнезда», и Тряпочник, которого тогда еще так не звали, влюбился сразу и наповал. Он работал то в одном, то в другом театре с тех пор, как ему исполнилось девяносто, и никогда не желал для себя иной жизни.

— Даже несмотря на еду? — спросил я.

Он махнул кусочком креветки, зажатым между палочек, и сказал:

— Мне подходит.

Я хотел, конечно, сказать, мол, не понимаю, у тебя не работа, а полный отстой, ты следишь за задним входом, а потом обходишь здание и протираешь мебель в вестибюле, и это ты называешь — быть частью театра?

Однако выразить все это так, чтобы не было обидно, я не мог, а моему кинжалу это не понравилось бы.

Но, наверное, частично я его понял, потому что однажды Тряпочник сказал:

— Знаешь, этот взгляд, совершенно ни на что не похожий, взгляд, с которым люди выходят из зала в конце второго дня трехдневника, или в конце третьего дня четырехдневника. Я имею в виду, когда они уже полностью втянулись, и вот ты видишь, как все они идут домой и считают часы до возвращения. Они втянулись, они уже твои, и ты это знаешь. А потом взгляд в конце, когда они выползают, зная, что представление их преобразило, но еще не знают, как. Вот ради этого — стоит терпеть все, что угодно, просто чтобы быть частью этого. Даже когда эта часть… — он сделал неопределенный жест, скользнув взглядом окрест.

Нет, я по — прежнему не понимаю, и все же вроде как подобрался близко.

Наверное.

Мы доели, после чего Тряпочник вежливо предложил оставить мусор его заботам.

Я еще какое — то время расхаживал по театру и понял, что все больше и больше ощущаю себя зажатым в тесноте, не способным ничего сделать. Словно в клетке.

Сидеть в клетке — неприятно, и с головой от такого творятся странные вещи; но ведь это лучше, чем умереть, так ведь? А что клетка, так сиживал я и в худших.

Я все еще не компенсировал весь нужный мне сон, так что решил, что сегодня у меня короткий день, и направился к себе в «норку».

Дерагар изучил себя в зеркале и в последний раз поправил прическу.

Мысленно потянулся к отцу и сообщил, что на остаток вечера будет занят.

«Да, — отозвался Крейгар, — могу себе представить…»

«Не надо.»

В голове у него эхом отозвался смешок. Закончив приводить себя в порядок, он снова посмотрел на собственное отражение. Отражение забавлялось. Он забавлялся. Осознал, что ему не терпится, и не мог не усмехнуться. Помешает ли толика недоверия — в конце концов, она из Левой Руки, — получить удовольствие от ее общества, или добавит к общему опыту чуток трепета? А может, и то, и другое?

Так, главный вопрос: с подарком идти или нет? А если с подарком, с каким именно? Иначе говоря, он действительно ухаживает за ней, или просто знакомится достаточно хорошо, чтобы решить, хочет ли он этого? Главный аргумент за подарок — время, так у него будет повод убить оставшийся до встречи часок.

Ну же, Дерагар, ты что, ребенок?

Наконец он решил, что раз уж они сошлись в таком неформальном ключе, подарок — это риск слишком усилить связь. А еще, если задуматься, покрой одежды, пожалуй, несколько через край: бархат говорит то, что он вовсе не собирался говорить, а оборки вокруг шеи, нет, это просто неправильно.

Еще вопрос: нормальный меч или парадный?

Он покопался в шкафу, трижды изменил мнение, в итоге остался как было. Меч не брать, а вот кинжалы должны быть строго утилитарными.

Прогулка была бодрящей, вечер — приятным. Забавно, он даже почти подпрыгивал, входя в здание.

Никка встала, когда он вошел, и улыбнулась.

— Мило. Мне нравится костюм.

— Спасибо.

— Не слишком модно для клявы?

— Верно. Может, тогда выпить что — нибудь получше? Или даже поужинать?

— Конечно. За мой счет, раз уж ты взял на себя труд парадно одеться.

— Не такой великий труд. Сложно было разве что сделать вид, что я не пытаюсь парадно одеться, и это явно не получилось.

Она рассмеялась. Смех у нее был приятный, глубокий, и глаза у нее при этом сверкали.

Ордвинаковы подмышки, Дерагар. Ты у ее ног.

— Есть мысль, где именно? — спросил он.

— Ага, знаю одно местечко. Но придется пройтись.

— Вечер хороший.

— Правда? Я весь день не выходила. Работала с твоими монетами.

— Теплый бриз с моря — океана. Мне он всегда нравился.

— Всяко лучше ароматов скотобойни.

— Уф. Вот обязательно надо было поминать?

— Да. Ты почти отдался подростковой романтике.

— А что, такая есть?

— Угу.

— Надо быть поосторожнее.

— Время, господин джарег.

— Понимаю, госпожа джарег.

Он предложил ей руку, которую она без раздумий приняла.

— Итак, — проговорила Никка, — как там преступления?

— Хорошо. А у тебя?

— Великолепно.

— Хмм. Ты уверена, что в преступлениях нет романтики?

— В наших — точно нет.

— И то верно.

Таверна была крохотной, похожей на дом торговца, у которого снесли несколько стен. Там было шесть столиков, каждый лишь с двумя стульями, и небольшая барная стойка вообще без стульев. У стойки несколько текл что — то пили из стеклянных чашек и тихо переговаривались. Дерагар узнал ароматы ванили и чего — то цитрусового, но прочее опознать не сумел. Занят был лишь один из столиков. Они уселись за крайний, он позволил Никке занять место у стены.

— Приятное местечко, — сказал Дерагар. — Что тут стоит брать?

— Пиво любишь?

— Не слишком.

— Хорошо, потому что оно тут отвратное. А вот вино вполне приличное.

Но мы здесь ради пирогов с мясом и апельсиновым соусом.

— Пироги с мясом и… ха. Ладно.

— Верь мне.

— Обещаю.

Разговор продолжился, в этом Дерагар был уверен, но о чем они говорили — он не помнил, только что через некоторое время у него закружилась голова, а потом чашка с вином выпала из рук, и Никка вдруг показалась обеспокоенной. Он помнил, что хотел сказать ей, мол, все нормально, но не знал, сумел ли что — либо сказать, прежде чем рухнуть со стула совершенно безо всяких на то причин, а потом его ударило полом.

Меня разбудил хлопок за дверью моего крохотного чуланчика, на который я отозвался четким и ясным:

— Мррф?

— Вам принесли кляву.

Голоса я не опознал, но словами проникся. Забавно, что сама мысль о кляве будит меня так же быстро, как и собственно клява.

В любом случае я быстро оделся и поднялся к боковому выходу, где клява все еще источала пар. Мне восхотелось издать дьявольский гогот.

Опять же, я ведь был в театре, так что, возможно, и стоило.

Клява оказалась горячей и не слишком сладкой, и исполнила счастьем все мои конечности. Лойош и Ротса хранили молчание, уважая мою эйфорию воссоединения с кружкой.

Чуть погодя я поднялся в зрительный зал, чувствуя себя столь благодушным, что меня не беспокоило, что я могу увидеть там, на сцене.

Возникнув в зале, я увидел только что вошедшую туда Абесру. Я держался подальше, моей частью было — доставить адвоката к Пракситт, исключив меня из процесса полностью, в первый раз они это мое намерение проигнорировали, и я не хотел давать им возможности проигнорировать его и во второй раз.

Учитывая все обстоятельства, вряд ли у меня хватит терпения разбираться со всеми юридическими плюсами и минусами подготовки судебного процесса насчет имеют ли лиорны право запретить пьесу из — за того, что она оскорбляет их чувства.

Я почувствовал, как моя физиономия искривляется в гримасе, и сказал себе: стоп, хватит. Да, слишком много тут происходило всего и сразу, и это мешало мне разобраться с каждым кусочком по отдельности. Однако это вовсе не оправдание, чтобы все это отражалось на моем лице. Потому что если можно что — то прочесть по лицу, уже даже незачем пытаться влезть в сознание.

И все же, вопреки всему этому, клява подняла мне настроение.