Литературная Газета, 6615 (№ 39/2017)

Душа, не знающая меры

Душа, не знающая мерыТруды и дни „слабой женщины“

Литература / Литература / Цветаева – 125

Смирнов Владимир

Марина Цветаева, 1914 г.

Теги: Марина Цветаева

Стихи – одна из форм существования поэзии. Наверное, архитектурно самая совершенная. Как раковина хранит шум моря, так стихи, если в них живут, по слову поэта, «творящий дух и жизни случай», хранят музыку мира. Без неё мир «безмолвен», как некогда писал композитор и музыковед Борис Асафьев.

В стихе кристаллизованы все возможности языка. Язык и выражает, и хранит, и таит. Лишь стихи способны в «нераздельности и неслиянности» объять содержательно-понятийное, интонационно-звуковое, музыкально-ритмическое, живописно-пластическое и множество других языковых начал. Только молитва и стих (песня!) способны разомкнуть внутреннюю форму слова, освободить смыслы, позволить прикоснуться к прапамяти и внять пророчествам. Верно, люди чаще всего внимают иллюзиям и обманам. Они, да простит Пушкин, «обманываться рады».

Стихи далеко не всегда проговариваются поэзией. В замысле и в исполнении устроение их должно совпасть, пусть и не полностью, с «многосоставностью», по слову Иннокентия Анненского, личности художника (как правило, человека не столь жизни, сколь судьбы) и текучей многосмысленностью поэтического слова. С тем, что – до слова, в – слове, за – словом и после слова.

У Цветаевой об этом просто: «Равенство дара души и глагола – вот поэт». Таким поэтом она и пребывает в бескрайности русского мира, в нашем национальном мифе, в бесконечном «часе мировых сиротств». Несчастная и торжествующая, любимая и порицаемая, и всегда родная.

Марина Цветаева прожила почти пятьдесят лет. Но каких лет! Как прожила! Обо всём этом нынче хорошо известно. Вот уж к кому в ХХ веке применимо пушкинское – «и от судеб защиты нет». А обстоятельства личной жизни! А каждо­дневное палачество быта, с первых лет революции и до смертного часа! И при всём том непостижимая творческая мощь, «ослепительная расточительность» и «огненная несговорчивость» (выражения Георгия Адамовича по другим поводам, но чрезвычайно точные применительно к Цветаевой).

Количественные характеристики, как правило, отношения к искусству не имеют. Но размах иной художественной силы измеряется и подобным образом. Анна Саакянц, замечательный исследователь и биограф поэта, приводит в одной из своих работ такую «статистику»: «Марина Цветаева написала:

более 800 лирических стихотворений,

17 поэм,

8 пьес,

около 50 произведений в прозе,

свыше 1000 писем.

Речь идёт лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор».

Таковы труды и дни «слабой женщины». Даже в неудавшихся вещах, а их у поэта не так мало, вибрируют чудодейственная артистичность и атлетическая изобразительность. Если же образы и смыслы, интонации и вещий ритм, синтаксис взрыва, лавины, каменоломни – родственно и живо согласуются, то миру явлена поэзия высшего порядка.

Прокрасться…

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем –

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

Может быть – отказом

Взять? Вычеркнуться из зеркал?

Так: Лермонтовым по Кавказу

Прокрасться, не встревожив скал.

А может – лучшая потеха

Перстом Себастиана Баха

Органного не тронуть эха?

Распасться, не оставив праха

На урну…

Может быть – обманом

Взять? Выписаться из широт?

Так: Временем как океаном

Прокрасться, не встревожив вод…

Вот он – «голос правды небесной против правды земной».

Цветаева жила не во времени – «Время! Я тебя миную». Она жила во временах. Её стих несёт в себе напряжённую звучность, пронзительный и пронзающий лёт стрелы, пущенной воином Тамерлана сквозь века в вечность.

Променявши на стремя –

Поминайте коня ворона!

Невозвратна как время,

Но возвратна как вы, времена

Года, с первым из встречных

Предающая дело родни,

Равнодушна как вечность,

Но пристрастна как в первые дни…

Это не славолюбивые хлопоты о будущем и не надежда на посмертное признание, но своеволие одержимого художника.

Философ, историк, публицист Георгий Федотов в статье «О парижской поэзии», которая была напечатана в Нью-Йорке в 1942 году (автор не знал о смерти Цветаевой), писал: «Для неё парижское изгнание было случайностью. Для большинства молодых поэтов она осталась чужой, как и они для неё. Странно и горестно было видеть это духовное одиночество большого поэта, хотя и понимаешь, что это не могло быть иначе. Марина Цветаева была не парижской, а московской школы. Её место там, между Маяковским и Пастернаком. Созвучная революции, как стихийной грозе, она не могла примириться с коммунистическим рабством». С последующим утверждением Федотова – «на чужбине она нашла нищету, пустоту, одиночество» – согласиться трудно. Вернее, с абсолютностью этого утверждения. Тогда откуда же при столь мертвящей скудости, в жизненной и житейской пустыне, вулканическое извержение творчества, вдохновенное и неукротимое? Для этого нужны небывалые источники. В пустыне их нет. У Цветаевой, несмотря ни на что, они были. О чём-то мы знаем, о чём-то догадываемся.

Писать стихи Цветаева начала с шести лет, печататься – с шестнадцати. Будучи гимназисткой, она издала первый поэтический сборник «Вечерний альбом» (1910 г., 500 экз.). Отклики были доброжелательные. Спустя два года появилась вторая книга «Волшебный фонарь». Отзывы на него были довольно критичны. В 1913 году Цветаева выпускает небольшое «Избранное». Часть написанного в 1916–1920-х гг. была напечатана в двух сборниках (1921–1922 гг.). Последней книгой Цветаевой, выпущенной в Москве, была драма «Конец Казановы». Центром её поэзии той поры была Москва в самых различных сравнениях и уподоблениях. Небывало красочная, яркая. Сразу припоминается фраза обожаемого ею Рильке, который, приехав в Москву, чудесно заметил: «Если бы моя душа была городом, она была бы Москвой». В эмиграции – «После России» – Цветаева прожила 17 лет. Несколько месяцев в Берлине. С 1922 по 1925 г. в Чехии. С ноября 1925 г. по июнь 1939 г. во Франции. 19 июня 1939 г. она с сыном Георгием приехала в Москву. Два с небольшим года жизни на родине до смертного часа переполнены трагическими обстоятельствами и жутким неустройством. Подготовленная Цветаевой в 1940 г. книга стихов света не увидела. Оказались в заключении её сестра Анастасия, муж Сергей Эфрон и дочь Ариадна. В эти годы Цветаева занималась главным образом переводами. Среди них – перевод знаменитого стихотворения Шарля Бодлера «Плавание». Несмотря на неимоверные трудности, от духовно-нравственных до материально-бытовых, её творчество достигает редкостных высот. В дни эвакуации Цветаева с сыном оказалась в Елабуге. Её состояние было ужасным. 31 августа 1941 г., когда в доме никого не было, Марина Ивановна Цветаева покончила с собой. Похороны состоялись 2 сентября на местном кладбище. Могила – неизвестна.

Сознавая, что «ясновидение и печаль» есть тайный опыт поэта, опыт неделимый и сокровенный, можно с большой долей вероятности предполагать, что животворящий источник её поэзии – Россия, родина – во всей полноте временны́х и пространственных измерений, красочно-пластических, звуковых, слуховых и многих других начал, «того безмерно сложного и таинственного, что содержит в себе географическое название страны» – так некогда писал один поэт. О том, как присутствует Россия во всём, что писала и чем жила Цветаева, говорить излишне и неуместно, ибо – очевидно. Конечно же, это блоковская «любовь-ненависть». Потому для неё и царская Россия (страна матери, детства, юности, любви, семьи, поэзии, счастья); и «белая» Русь (подвиг, жертвы, героика, изгнание); и СССР, где обитают «просветители пещер», где после возвращения «в на-Марс – страну! в без-нас страну!», «и снег не бел, и хлеб не мил», – одна вечная родина. Сложно множится и её отношение к революции, большевикам, Белому движению.

13 марта 1921 года. «Красная» Москва. Через год Цветаева покинет её. Пора витийственного вандейства, песнословий «Дону», Добровольческой армии, и –

Как закон голубиный вымарывая, –

Руку судорогой не свело, –

А случилось: заморское марево

Русским заревом здесь расцвело.

………………………………………..

Эх вы, правая с левой две варежки!

Та же шерсть вас вязала в клубок!

Дерзновенное слово: товарищи

Сменит прежняя быль: голубок.

Побратавшись да левая с правою,

Встанет – всем Тамерланам на грусть!

В струпьях, в язвах, в проказе – оправдана,

Ибо есть и останется – Русь.

Её русскость сказалась во многом. Как, впрочем, и европейскость. А как у неё звучит такое наше – дорога, дорожное, станции, вокзалы, рельсы, встречи, расставания – «провожаю дорогу железную»!

Её искусство развивалось с невероятной интенсивностью и на родине, и в эмиграции. Очаровательная домашность первых стихов, их искренность вырастает в сильной изобразительной воле, сдерживающей патетику духовно-душевного максимализма и воинствующего романтизма. Поэтический мир Цветаевой всегда оставался монологическим, но сложнейшим образом оркестрованным вопросительными заклинаниями, плачем и пением. При устойчивой, обуздывающей традиционности её поэзия восприимчива к авангардным способам лирического выражения (Андрей Белый, Хлебников, Маяковский, Пастернак).

Духовно и эстетически близкий Цветаевой выдающийся историк литературы и критик Дмитрий Святополк-Мирский, человек странно-страшной судьбы, писал: «С точки зрения чисто языковой Цветаева очень русская, почти что такая же русская, как Розанов или Ремизов, но эта особо прочная связь её с русским языком объясняется не тем, что он русский, а тем, что он язык: дарование её напряжённо словесное, лингвистийное…» Святополка-Мирского и Цветаеву на протяжении долгих эмигрантских лет связывали дружеские отношения. Но это не помешало ему в гениальной англоязычной книге о русской литературе (вышедшей в Лондоне в 1926 г.) так охарактеризовать прозу Цветаевой – «…самая претенциозная, неряшливая, истерическая, и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке».

В эмиграции ей, как и многим русским изгнанникам, открылась убийственная недолжность миропорядка вообще. Европа, где «последняя труба окраины о праведности вопиет», «после России» обернулась не меньшим адом. Антибуржуазность в крови у русских художников. Цветаева не исключение. В этом она наследница наших гигантов XIX века и Александра Блока (святое для неё имя). Потому именно ей принадлежит высокая и гневная скрижаль – стихотворение «Хвала богатым». Нелепы объяснения того, что в нём выражено цветаевским «наперекор всем и всему», неустроенностью, неотступностью бед, нищетой, скитальчеством. Если предположить невозможное – её благополучие на чужбине – она бы осталась Цветаевой в каждом слове, в каждом поступке, в каждом шаге и каждом вздохе.

Всюду у Цветаевой звучит отказ от мелочного торгашества времени, тюремно-казарменных «эпох», чертовщины урбанизма («Ребёнок растёт на асфальте и будет жестоким как он»). С годами всё сильней мучает искушение «Творцу вернуть билет» –

Отказываюсь – быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь – жить.

С волками площадей

Отказываюсь – выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть –

Вниз – по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один – отказ.

На заре торжества и всевластия «печатной сивухи», по слову так ценимого поэтом Василия Розанова, она с твёрдой правотой и брезгливостью отвергла в стихотворении «Читатели газет» развоплощенье человеков перед «информационным зеркалом», нарастающим до наших дней планетарным бедствием:

Газет – читай: клевет,

Газет – читай: растрат.

Что ни столбец – навет,

Что ни абзац – отврат…

О, с чем на Страшный суд

Предстанете: на свет!

Хвататели минут,

Читатели газет!

……………………………

Кто наших сыновей

Гноит во цвете лет?

Смесители кровей

Писатели газет!

Как всякий значительный поэт, Цветаева у одних вызывала и вызывает восхищение и признательность, у других – отторжение и неприятие. Не в счёт капризно-раздражённые сентенции «нарциссов чернильницы». В связи с этим очень важны суждения её многолетних, в эмигрантскую пору, оппонентов-соперников, недругов-петербуржцев. Язвительной пристальностью и «стильной» солью оценок они донимали Цветаеву. Один из них – поэт и критик Георгий Адамович, «соборная личность», как его называли, эмигрантской литературы и культуры. Другой – гениальный лирик прошедшего столетия Георгий Иванов.

Адамович и Цветаева – это долгая литературная война, с бездной взаимных претензий и выпадов; война не мелочная, вызванная глубинной чуждостью замечательных людей.

«Первый критик эмиграции», так заслуженно именовали Адамовича, был последователен и беспощаден ко всему, что считал у Цветаевой слабым, недолжным, кокетливым, истерическим. Из его сокрушительных «мнений» можно составить небольшую антологию. Цветаева, кстати, отвечала тем же. Но вот в рецензии на последний сборник её стихо­творений «После России» в июне 1928 г. Адамович, изложив обычные для него и читателей соображения об «архивчерашней поэзии Цветаевой», неожиданно заключает: «Марина Цветаева – истинный и даже редкий поэт <…> Есть в каждом её стихотворении единое цельное ощущение мира, т.е. врождённое сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники не разложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни». Здесь Адамович ясно и просто назвал самое существенное у Цветаевой, «строительное» начало её поэзии и личности – «всегда касается всей жизни». Адамович прожил долгую жизнь, он умер во Франции 80-летним «патриархом» в 1972 г. Незадолго до смерти он напечатал одно из последних своих стихотворений «Памяти М.Ц.». Таинственная вещь.

Поговорить бы хоть теперь, Марина!

При жизни не пришлось. Теперь вас нет.

Но слышится мне голос лебединый,

Как вестник торжества и вестник бед.

Не лучшие стихи Адамовича, простенькие стихи. Но всё искупает ровный и мягкий свет прощания и прощения.

Тяжкими были последние годы некогда баловня судьбы Георгия Иванова. А стихи писал он тогда «небесные». Несколько строк из его письма Роману Гулю из Франции в Америку (50-е гг.): «Насчёт Цветаевой… Я не только литературно – заранее прощаю все её выверты – люблю её всю, но ещё и «общественно» она очень мила. Терпеть не могу ничего твёрдокаменного и принципиального по отношению к России. Ну, и «ошибалась». Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки от тех и других. «А судьи кто?» <…> И, если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное «пожатие руки» – нравится это кому или не нравится – пойдёт это, мне кажется, по цветаевской линии». Странное, поразительное и проницательное признание. Его стоило привести хотя бы потому, что во многих писаниях о Цветаевой, в угоду безбрежной апологии поэта замалчивается или искажается неизбежная сложность его искусства и жизни. Как большой художник, как «душа, не знающая меры», она всё это несла в себе. Такими, всяк на свой лад, были её «братья по песенной беде» – Есенин, Маяковский, Пастернак.

О словесно-образной манере Цветаевой, её стиховом симфонизме превосходно, с отчётливой краткостью писал Владислав Ходасевич в 1925 г. в рецензии на поэму «Мóлодец». В частном (сказочное, народно-песенное и литературно-книжное, авангардистское) он провидчески «схватил» общее: «Некоторая «заумность» лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие идеи приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос, глупость. Мысль об освобождении материала, а может быть, и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные знания, которые играют такую огромную роль в народной песне. <…> Сказка Цветаевой столько же хочет поведать, сколько и просто спеть, вывести голосом, «проголосить». Необходимо добавить, что удаётся это Цветаевой изумительно. <…> Её словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски». Слова Ходасевича справедливы применительно ко всей поэзии Цветаевой, поэзии насквозь музыкальной и в фольклорном, и даже в сложно-модерном смыслах. В этом отношении после Блока ей нет равных.

Язык Цветаевой поражал и поражает. Хотя оригинального писателя без оригинального языка не бывает вообще. Суть не в самой оригинальности стиля, а в его природе. «Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни», – заметил Андрей Платонов. Стиль – уже следствие. Цветаевское мировидение, мирочувствие и породили именно «цветаевское» мировоплощение.

В 1916 г. с дерзким задором она выкрикнула:

Вечной памяти не хочу

На родной земле.

Но именно на родной земле ей дарована вечная память.