Литнегр, или Ghostwriter

Глава 30 Нереализованные стремления

«Да она же просто бездарность! — скажет читатель, давно уже обиженный на то, что его обзывают страусом. — Ни один редактор не опубликовал её тягомотные книжонки, вот она и гонит волну, сеет подозрения в отношении уважаемых людей, которые, в отличие от неё, умеют писать».

Поверить трудно, понимаю. А если не хочешь верить, вообще невозможно. Иногда я сама не верю. Но если этого не было, откуда в верхнем ящике шкафа объёмистая папка, набитая договорами с издательством? Откуда в моём компьютере черновики романов, которые выходили при шумной рекламе в красивых обложках, и на обложках этих стоит не моё имя?

И знаешь, дорогой стра… то есть обиженный читатель, сколько лет я именно так и думала? Меня не печатают, потому что я бездарность, Двудомского печатают, потому что он талантлив. Видит бог, если бы не гострайтерство, на этом бы я и успокоилась. Смирилась бы, в конце концов. Оказалось, мир сложнее. И действительно, дорогой обиженный читатель, ты легко объяснишь то, что меня так долго держали на литнегритянской работе: ну, наверное, нравилось привечать безнадёжную бездарь, из чистого альтруизма, разумеется. И то, что продавались мои литнегритянские произведения так лихо, что я не встречала их на лотках распродаж по 20–50 рублей, — просто так совпало, случайно как-то вышло. И то, что впоследствии Ток меня перекупил у Двудомского, платя за каждую книгу вдвое больше — так он же крупный бизнесмен, ему денег девать некуда, вот и пригрел ещё одну бесполезную человекоединицу. Тебя ж всё равно не переубедить, голенастый мой. Верь во что хочешь. Спокойней тебе живётся, спится и переваривается от того, что я бездарность — да на здоровьице.

Но объясни ты мне — как? Каким запредельным волшебством талант появляется благодаря имени, проставленному на обложке? Вот принесла б я в издательство мистический, в моём стиле написанный роман — и его не взяли бы. Стоит под романом подписать «Андрей Ток», и знаменитости точно зачарованные становятся в очередь, чтобы высказаться на задней стороне обложки, насколько это гениально и неповторимо…

Впрочем, не будем торопить события.

На вопросы Саша, конечно, не ответил. Вообще за время переписки не припомню случая, чтобы его удалось припереть к стенке фактами или логикой. На такие мелочи он не обращал внимания, непринуждённо игнорируя в своем новом письме то, что утверждал в предыдущем. В тот раз он выдал что-то мрачно-загадочное и уклончивое: что он крепкий профессионал и в социальной журналистике, и в реабилитационном деле, и что всюду, к чему ни прикасается, вносит свою струю (извини, читатель, за барсизм), и в литературе он мог бы, — как Пушкин «И я бы мог…» — но всё это его не переживёт, и собственный талант его ранит, но не более того. Ничего не разглядев под этим чайлд-гарольдовым плащом, я простодушно написала:

«Саша, если честно, я мало что поняла, но вроде бы уловила, что литературой ты не фанатишь. Если литература для тебя — „одно из“, „могу копать, могу и не копать“, — так о чём терзания? Просто занимайся тем, что нравится, что бы то ни было, журналистика или реабилитационные устройства. Эротическую прозу ты никому в мире не задолжал. А своему сверх-я, или кто там тебя персонально ранит этим „И я бы мог…“ отвечай: „Не мог и не собирался, потому что не хотел. Зато вместо этого я получал удовольствие от того-то и того-то“. И рано или поздно оно, зараза эдакая, отвянет».

Дальше началось странное.

Барсов страшно оскорбился и затеял оживлённую переписку со мной в mail.ru Агенте. Не стану ею тебя утомлять, мой и без того утомлённый сверх меры читатель: ты наверняка уже представил, какова она была. Со стороны Саши неизменно возникала тема, что я не имею права называть себя писательницей. Вопросы, кто же такие, по его мнению, писатели, должно ли пройти сто лет со дня смерти пишущего человека, чтобы он удостоился этого высокого звания, а если да, как в эту схему вписываются те наши современники, кого он писателями назвал, гордо игнорировались. На мои примирительные: «Ну вот для меня слово „писатель“ имеет такое значение, для тебя другое, давай на этом успокоимся» он не реагировал, возвращаясь на любимые поляны снова и снова, ещё и ещё, с исполнением зажигательного танца «Ты не писатель, потому что Саша так сказал».

Вдобавок Саша какого-то непонятного чёрта постоянно писал, что собственное литературное творчество не играет для него никакой роли, потому что он состоявшийся журналист (а также деятель по правам инвалидов, а также изготовитель особых реабилитационных приборов), а это занятие куда почётнее. Я, естественно, отвечала в духе: «Вот и супер, вот и ладушки, можешь не писать книги — не пиши, хлопотное это дело». Но здесь его почему-то клинило, и он принимался доказывать, что эротика его пользуется успехом у друзей, но вот напечататься в провинции совершенно негде, а так эротику он пишет хорошо, ему это удаётся, чтобы я убедилась, он мне её пришлёт… И прислал. Насчёт собственно эротического компонента ничего не скажу, наши с Барсовым сексуальные вкусы не совпали, а вот написано было средненько, но в целом сносно, даже к орфографии он в этих текстах относился внимательнее, чем в своих письмах, и я — надеясь, что нашла то единственное, чем могу осчастливить Барсова и заставить его отвязаться, ура, ура! — ответила:

«Если пресловутые 20 тысяч знаков в день не пугают тебя, я могла бы поговорить с одной подругой, которая вернётся из отпуска в августе, нет ли у неё вакантной должности литнегра. То, что ты из другого города, неважно: случилось мне однажды пристроить таким образом иногороднюю девушку… То, как ты пишешь, заказчика детектива удовлетворит вполне. Более чем! Так что если ты готов втравиться в это мутное дело и испробовать, что такое продукция, которую печатают большими тиражами — сигнализируй. Не обещаю, но постараюсь».

Но и на предложения литнегритянства Барсов не реагировал, а продолжал присылать запутанные многословия со множеством пространных отступлений, неряшливо завуалированных шпилек и намёков на что-то неясное, что, по барсовскому мнению, должно быть мне предельно понятно, и если я это для него не делаю, то только оттого, что не хочу. Добиться прямого ответа на вопрос: «Что же это?» от него не сумел бы даже майор Пронюшкин с бандой костоломов: Саша упорно варился в собственном соку. Он изрыгал монологи, разогретые своей внутреннеориентированностью до состояния бреда, причём выстреливал ими после моих писем мгновенно, как будто вообще их не читал, а только ждал момента выплеснуть в пространство кипящее содержимое своих мозгов… да, скорей всего и впрямь не читал, поскольку что бы я ему ни писала, в псевдоответах Барсова это никак не затрагивалось. Я эту особенность уловила и выработала тактику: на письмо его отвечать не сразу, а неделю-другую спустя. Только так с присутствием Саши Барсова в моей почте удавалось как-то справляться.

Ты спросишь, читатель: почему я это поддерживала? Почему не послала выходца из глубины сибирских руд обратно в, мягко выражаясь, руду? Ну одно письмо, ну два, допустим, ну десять — но это тянулось больше года! Новизна известия о его тяжёлой инвалидности должна была за это время напрочь утратиться. Так чем он меня держал? Дело в том, что Саша Барсов обладал мощным неоспоримым талантом, с лихвой перекрывающим его литературные способности: он умел внушать чувство вины. Какими-то трудноуловимыми словесными извивами он умудрялся создать впечатление, что своей московской пропиской и относительно мобильной инвалидностью я отняла у него и ноги, и приличное место жительства, после чего бросила его погрязать во мраке, и самое малое, чем я могу компенсировать эту пакость — продолжать переписываться с ним. Если бы он сделал ставку на этот свой талант и направил его по нужному адресу, то, зуб даю, получал бы генеральскую пенсию и жил по меньшей мере в Санкт-Петербурге. А то и вообще в Новой Зеландии или — бери выше! — Нью-Йорке с каким-нибудь грантом в зубах. Но он снова и снова шёл в атаку на заведомо мелкий объект, недоумевавший: чего ж этот Барсов хочет? В чём смысл из письма в письмо нежно, исподволь, а иногда и впрямую обливать грязью меня, мои представления, мои увлечения, но при этом ожидать от меня чего-то, неизвестно чего?

Присутствовало здесь и «в-третьих» — маловнятного для меня самой мистического свойства. Издревле люди, находясь в сложной ситуации, пытались прочесть волю высших сил в бормотании одурманенной подземными испарениями пифии, в бессмыслице сумасшедшего, в проклятиях юродивого. Судя по упорству, с которым я из письма в письмо обосновывала своё понимание писательства, Саша исполнял роль моей персональной пифии. Тем более что он, гад, угодил в больную точку: я же сама не была уверена в своём праве называться писателем! На дне сознания брезжило, что если он всё-таки проникнется логическими доводами и признает меня писателем, это будет знак благоволения со стороны самого Дорогого Мироздания. Знак того, что недалёк тот день, когда мужик понесёт с базара меня, а не Пронюшкина глупого…

В глубине души я всё ещё была наивна тогда.