Литнегр, или Ghostwriter

Глава 8 О книге — по обложке

Мы встретились зимой недалеко от моего дома возле церкви Филиппа Митрополита. Там на углу есть книжный лоток, которым я вообще-то пренебрегаю, предпочитая соседний, где продаются по очень низким ценам книги, которые не пользуются популярностью — и именно поэтому способны меня заинтересовать. Но сегодня меня привлёк лоток, на котором продаются вполне себе популярные книги. Сердце забилось, как только глаз выцепил название, словно рефлекторная дуга пролегла между глазом и сердцем, минуя мозг. Мозг в это время тщательно пытался понять, что за ерунда такая? — но абсолютное, уверенное знание уже захватило, заставило остолбенеть на месте. От восторга? Или от досады? Это мой роман, мой первый вышедший в крупном издательстве роман! Но ведь не мой, не под моим именем? Да какая разница, когда уже влечёт прикоснуться к обложке, на которую залетают из-под зелёного тента снежинки, увидеть на рыхловатой дешёвой бумаге фразы, которые я пять месяцев назад видела на экране собственного компьютера. Дополнительное вознаграждение. Сверх гонорара.

Вообще-то от издательства мне полагался экземпляр. Даже три. Но я хотела получить его немедленно! Поэтому не стала вдаваться в расчёты, какую часть гонорара я сейчас потрачу, купила книгу, в которой, я знала, не найду ни единого упоминания о себе. Ни на обложке, ни на титульном листе, ни в выходных данных. Моя книга — без меня. Это было внове. Но это было то, к чему надлежало как можно скорее привыкнуть. Вступить в сложные взаимодействия с собственным текстом, каким он становится на бумаге, что-то одобрить, от чего-то в отвращении содрогнуться. Сделать выводы.

Признаюсь: я так и не осилила собственный роман целиком. Однако так отрадно выхватить несколько кусков то из одного, то из другого места, полюбоваться, иногда машинально потянуться отредактировать, вспомнить, что изменить ничего нельзя, полюбоваться всё-таки тем удачным, что в редактуре не нуждается… А ведь получилось!

И тем не менее… Взглянешь на обложку — и облом: имя-то не твоё стоит. Значит, все твои «получилось» припишут Двудомскому.

Зато все «не получилось» тоже припишут ему же. Да, я боюсь несовершенства! Этого проклятия, когда все говорят «Отлично получилось», говорят «Супер!», говорят «Да чего ты паришься, мне нравится», — а я не верю, потому что смотрю на страницу опубликованного под моим именем и вижу там полный позор, который просто невозможно не увидеть, а те, кто хвалят, наверное, делают это из жалости или просто литературно слепые, и мне кажется, после такого позора нельзя жить, но я живу, вот только печататься как-то больше не хочется, не хочется являть собой ходячий позор. А тут — такой удобный способ не опозориться, и печататься, и в то же время не сидеть без дела, и в то же время за это платят… Спасибо тебе, Аллочка, за такую прекрасную работу! А то, что под чужим именем скрываюсь всё-таки я… Ну что ж, просто спрячу это знание в шкаф.

Шкаф, где свалено то, что полагается хранить от всего света, у меня обширный. Там хранятся мои слабости вроде привычки читать за едой, положив ноги на табуретку — если меня застать за этим, я вздрогну и подскочу. Там хранятся многие личные предпочтения, включая любимую начинку для блинчиков в «Теремке» — почему-то не могу сознаться мужу, что мне нравятся с карамелью, а не с салатом «Цезарь». Там толпятся сексуальные фантазии — когда я узнала из интернета, что поклонников того, что я считала страшно извращенным, целые толпы, стало чуть полегче, но до сих пор я дерзаю выпускать их на свободу только лишив слишком моего, нигде не встречающегося, а значит самого возбуждающего компонента, только причесав под вкус толпы. Там заперта значительная часть того, что я пишу, потому что по интимности это приближается к сексуальным фантазиям, хоть, казалось бы, что общего?

Порой меня берет жуть от того, что такая огромная часть моей жизни таится в шкафу. Если сравнивать ее с той, которая предъявляется всем, получается… что же получается, что я там и живу — в шкафу? Там ведь пыльно и душно, и очень темно. Зато безопасно. При мысли об опасностях, которым я подвергнусь, стоит явить людям хотя бы самую безобидную часть себя, сразу начинает казаться, что шкаф — вполне уютное местечко. В конце концов, там можно удобно устроиться, а вдохновение, которое иногда вторгается во внутренний мир, отправить наружу — в литнегритянство. За это еще и деньги платят.

И я то и дело рассматривала обложку. Не только для того, чтобы в очередной раз полюбоваться именем Двудомского и примириться с тем, что я отныне тоже Двудомский, но и для того, чтобы удивиться: какое отношение эта обложка имеет к тому, что я написала? Но о таинствах созидания обложки, о, мой любознательный читатель, я узнала, проработав в издательстве около года. И поделюсь сейчас с тобой.

Театр начинается с вешалки. Рыба — с чешуи. Книга — с обложки. Казалось бы, о том, что присутствует на обложке, в этих записках говорить нечего: литературный негр здесь не при чём… Ан нет, всё-таки при чём! Поэтому поговорим.

Законченный и отсылаемый по электронной почте в издательство роман всегда несёт два маленьких довеска: аннотацию и изложение. Аннотация — это те несколько строчек, которые печатаются на задней стороне обложки, чтобы привлечь читателя… По крайней мере, я относилась к аннотации именно так. Другие, бывает, вдаются в раскрытие преступления, отметая версии, которые сами же и воздвигают в начале романа. Например: «убит генеральный директор фирмы ритуальных услуг „Закат“ Антон Парфентьевич Соловец. Веские улики указывают на его бывшего друга, а впоследствии конкурента Василия Курилкина. Однако постепенно следствию становится ясно, что жена покойного Ада Люциферовна что-то скрывает…» Ну и к чему это ведёт? К тому, что предупреждённый читатель будет проскальзывать взглядом страницы, посвящённые Курилкину, стремясь поскорее добраться до Ады Люциферовны. Полромана так проскользить можно!

Вообще-то литнегру глубоко фиолетово, кто и как будет читать его роман, но я из чистого альтруизма (гонорар от этого не зависит) старалась, чтобы читатель за свои деньги получил удовольствие. А какое тут удовольствие, если ещё до начала чтения тебя выводят на правильную версию? Тогда написали бы прямо на обложке кто убийца! Поэтому в аннотации я изъяснялась обиняками, выдавая завязку и чуть-чуть ход расследования: «Генерального директора фирмы ритуальных услуг „Закат“ Антона Соловца убили, вогнав ему в живот осиновый кол. Кто мог желать ему смерти? И какие опасности подстерегают работников похоронного бизнеса в России?» А уж там читатель пусть гадает по ходу действия: злобный Курилкин настолько ненавидел своего бывшего партнёра, что всерьёз считал его вампиром, или холодная красавица Ада, обожающая готический прикид и чёрный цвет, окрутила доверчивого Соловца ради получения доступа к мёртвым телам? Детектив — это шахматная партия. Выигрывая в ней, читатель чувствует разочарование. Значит, не следует давать ему фору.

Вторая цидулька, прилагаемая к роману — краткое его изложение. На полторы странички или чуть меньше. Редакционный предрассудок гласит, что изложение делается для художника, дабы он знал, что рисовать на обложке… Почему предрассудок? Чтобы понять это, вернёмся к моему первому двудомскому. Как ты помнишь, читатель, в романе играли немалую роль произведения искусства. Корпя над изложением, я, неопытная юная литнегритянка, из кожи вон лезла, стараясь утрамбовать в полторы странички все сюжетные линии. Упоминались там и картины Леонардо, и бывшие польские замки, где преступники хранили уворованное достояние человечества, и «железная дева», в объятия которой чуть было не попал майор Пронюшкин… Словом, материала для художника пруд пруди!

И что же в итоге оказалось на обложке? Угадали: то, что даже в бредовом сне нельзя связать ни с романом, ни с изложением. На картинке, точнее, коллаже, актёр, который обычно играет майора Пронюшкина, прижимал к себе не присутствующую в сюжете блондинку. На майоре — дублёнка и шапка, на блондинке — песцовая шуба. Самое оно, учитывая, что дело в романе происходит среди лета и носит явно отпускной колорит…

В качестве Двудомского я стала автором пятнадцати заказных романов. Чтобы сосчитать среди них случаи совпадения между картинкой и изложением, хватит одной руки — даже если рука имеет неполный комплект пальцев… Постепенно я прекратила беспокоиться по этому поводу. А изложения начала писать в таком духе: «Дело происходит в Сочи, жарким летом. Сюжет заключается в незаконном изъятии органов у пациентов частной клиники и перепродаже их за рубеж. Филипп Иннокентьевич Дракин — маленький, черноволосый, в очках — нуждается в операции удаления камня из желчного пузыря. Его оперирует доктор медицинских наук Семён Бекбулатович Томилин — толстый, рыжий, лысоватый…»

Иногда срабатывало. Я не хочу сказать, что художник специально изображал очкастого брюнета Дракина и рыжего лысоватого Томилина, но что-то из перечисленного на обложку всё-таки попадало. Например, толпа легко одетых людей. Или набережная в Сочи. Или руки хирурга в резиновых перчатках.

Но чаще всего, думаю, художнику было просто неохота заморачиваться тем, что я там понаписала. Зачем, если всегда есть беспроигрышный вариант — ляпнуть на обложку сзади и спереди кадры из сериала с узнаваемым актёром в роли Пронюшкина! Первые, которые подвернутся. А там уж пускай читатель ломает голову, соотнося обложку с начинкой.

Это меня ничуть не удивляет: в проекте каждый рядовой труженик — что художник, что литнегр — делает свою часть работы с изрядной долей отвращения, стремясь побыстрее отделаться. Кто меня удивляет, так это главный редактор, который должен был, по идее, заметить диссонанс обложки и содержания в подавляющем большинстве книг проекта и принять какие-то меры. Либо художника обязать следовать изложениям, либо нашу братию избавить от бессмысленного писания оных.

Однако всё оставалось по-прежнему. Изложение — священная корова. Одна из тех традиций, бессмысленность которых ясна всем, и которую, однако, все поддерживают… Почему? Очевидно потому, что она — традиция. Других объяснений у меня нет.

В ту зиму я продолжала ещё выбираться в ИЖЛТ, то на лекции, то в кулуары, читала вслух на переводческой студии у Искушевича, но всё старое — новое пока не получалось писать. И всё же я старалась не терять прежнюю среду, дававшую мне столь многое.

Из прежней среды вынырнул ещё поразительный Дудин. Вдруг получилось, что я в силах оказать ему услугу: у него проблемы с зубами, а у меня, всем известно, много знакомых стоматологов… Полная благоговения — сподобилась разговаривать с гением! — я набрала его номер телефона. В трубке зазвучал тот голос, который запомнился по радиопередачам «Финал мира», — на редкость благосклонно зазвучал. Мы поговорили о тамплиерах, о философии истории, о фольклоре балканских народов, о… Находясь в потоке его рассуждений, я теряла всякую опору, пока вдруг неловкая догадка не осенила меня: да ведь он не понимает, с кем разговаривает! Я служила лишь подбрасывательницей новых точек, от которых он пролагал сложные маршруты своих рассуждений. Помнил ли он, что я — Фотина Морозова? Я не стала проверять. Оставила ему координаты лучшего стоматолога, какого знала (быть может он потом и не сообразит, откуда они взялись: подумает, что подбросили тамплиеры или кроулианцы), побыла ещё немного в потоке его мыслей (поток был неостановим, его хватило бы ещё на год) и попрощалась. Если даже он не помнил, кто я такая, было бы нелепо обижаться. На гениев не обижаются.

Я не хотела терять прежнюю среду. Просто у меня вечно образовывался то новый синопсис, то новый дедлайн. Поэтому среда теряла меня. И в какой-то момент потеряла совсем.